Рассказ для дамского журнала
– Попробуем так! – сказала Ленка и эффектно прыгнула с тумбы в голубую воду бассейна.
Здесь всегда было тепло, как в оранжерее, пахло хлоркой, но вода всё равно манила, освежала и вдохновляла.
Ленка прыгнула в воду, а дальше... А дальше были сказка и песня одновременно.
Она стремительно плыла роскошным баттерфляем, мощно рассекая воду каждым великолепным гребком и броском, красиво выныривая, нестандартно, с одной ей присущей пластикой изгибаясь всем телом и слегка выставляя из воды краешек попки, обтянутой чёрным купальником.
В бассейне она чувствовала себя как рыба в воде, впрочем, как и за рулём на дороге, впрочем, как везде и всегда.
В нашем тандеме Ленка была красавицей, а я – умницей. Моя подруга являла собой хрестоматийную, яркую, длинноволосую и длинноногую блондинку со всеми модельными атрибутами. Я же была стандартной серой мышью.
В отличие от моей, Ленкина голова представляла собой абсолютно девственную субстанцию, не отягощённую всякой ненужной дрянью. Я, проснувшись среди ночи, могла совершенно спокойно воспроизвести теорему Ферма или назвать подлинное имя Эль Греко – Доменико Теотокопулли.
Ленка же за какую-то неполную пару лет учёбы в гуманитарном вузе совершенно разучилась производить любые операции с цифрами. Я подозревала, что умножить 7 на 8 представляло для неё ужасную проблему. Во всяком случае, когда дело доходило до подсчётов, она вопросительно смотрела на меня, хотя и делала вид, что шевелит извилинами. Но ответа никогда не давала.
В то же время у неё был колоссальный комплекс полноценности. Надо было видеть, с каким апломбом и уверенностью она спорила о вещах, абсолютно ей неведомых, о которых она когда-то где-то что-то слышала краем уха.
Я же со своим комплексом неполноценности, прекрасно зная истину, предпочитала придерживаться позиции «Как вам будет угодно» в отношении своего собеседника. Я считала, что от того, что я не докажу кому-то, что трава зелёная, а не синяя, ничего в мире не изменится и трава останется зелёной.
Ленка звала меня Брокгаузом, а иногда Эфроном (точнее, Ефроном), хотя я сама и не была такого высокого мнения о своём интеллекте. Зато факультет, на котором я училась, Ленка называла неприличным для девушки, хотя бы потому, что девушки там не учатся, если не считать ещё нескольких таких же дур, как я.
В бассейне мы худели к лету. Плавали (благо в детстве не один год занимались этим видом спорта), сидели в бане, а потом опять плавали.
– Посмотри, какой душка, – вдруг шепнула мне Ленка, когда мы выползли из парилки и направлялись к воде, – на пятой дорожке в углу.
– Да, душка, – без интереса констатировала я, посмотрев в угол пятой дорожки.
– А мне нравится, – сообщила Ленка, осторожно спускаясь по лесенке в воду.
– Что это с тобой? – я тоже погрузилась в воду, и мы поплыли свой третий километр.
Удивление моё было вполне закономерным. Дело в том, что Ленке никогда никто не нравился. Она страдала нарциссизмом, была безумно влюблена в себя и смотрела на молодых людей, окружавших её, весьма критически и очень свысока.
Она буквально подавляла своих поклонников, во-первых, красотой (а моя подруга действительно была красива), а во-вторых, волевыми качествами. За ней всё время мотался какой-нибудь Вадик, носивший её зонтик, что-то державший в руках («Вадик, подержи!»), что-то уточнявший («Вадик, какое сегодня число?»), посылаемый за чем-нибудь («Вадик, принеси журнальчик!»), плативший за кофе и булочки, и, в конце концов, исчезавший и заменявшийся очередным Владиком, Стасиком, Вовиком.
Ленка потребительски и пренебрежительно относилась к своим кавалерам. Они же, привлечённые её резкой красотой и слетавшиеся на неё, как бабочки на благоуханный цветок, в конечном итоге на Ленкином фоне терялись и под напором её мощной энергетики превращались в совершенные тряпки, расфутболиваясь затем в разные стороны. Ленка же страдала от одиночества в окружении тех, кто ей не нравился.
В отличие от Ленки, мне непроходимо не везло с поклонниками, несмотря на изобилие молодых людей в моём окружении.
– Ты распугиваешь их своим дурацким интеллектом! – говорила она мне.
– Почему? – недоумевала я.
– А потому, что в то время, как все нормальные девушки весело щебечут о тряпках, о последних голливудских фильмах, о сплетнях из мира шоу-бизнеса, ты ... из тебя прут какие-то комментарии к теории относительности, – учила меня жизни Ленка.
– Ты ничего не понимаешь! – горячо возражала я. – Ведь это же так интересно! И говорю я вроде нескучно.
– Ты лучше молчи, – отвечала она. – Молчи и хлопай ресницами.
– Тебе хорошо говорить, – оправдывалась я. – С твоей мальвинообразной физиономией это можно себе позволить. А мне и хлопать нечем.
– Ну, нечем так нечем, – соглашалась она с неопровержимым фактом. – Но уж лучше язык, как старик Эйнштейн, показывать, чем нести весь этот бред. Больше толку будет!
Я вздыхала и молчала, понимая, что она права.
Наплававшись, мы опять отправились в баню.
– Что-то он на меня не смотрит, – удивлённо констатировала привыкшая к всеобщему вниманию раскрасневшаяся Ленка, сидя на полке сауны.
– Успокойся, – ответила я, – у тебя послезавтра зачёт.
– Знаешь, на кого он похож? – не унималась она.
– На кого? – устало поинтересовалась я.
– На Шекспира, но без усов, бороды, кудрей и кружевного воротничка.
– И в резиновой шапочке, – съехидничала я.
– Да нет же, – пропела моя подруга, обливаясь потом. – Помнишь заметку во вчерашней газете? Его там на компьютере воспроизвели без всей этой атрибутики. И получился вполне современный молодой человек.
– Это у его героев были кружева, а у самого Шекспира – просто белый воротничок. Хотя нет, ошибаюсь, на одном из портретов он в кружевах, – уточнила я.
– Не знаю, не знаю, – задумчиво сказала Ленка, – но что-то такое в нём есть.
– Угомонись, – посоветовала я.
– Угу, – грустно вздохнула она, – вот только я не помню, чем статья заканчивалась. Но он мне действительно понравился!
И на этом первая серия завершилась. Тогда мы благополучно забыли об этом маленьком инциденте.
Послезавтра у Ленки была попытка спихивания очередного зачёта, который ей предстояло сдавать в третий раз.
Помимо того, что у неё была полная идиосинкразия к археологии, преподавательница по прозвищу Эта Женщина Ленку не любила. Да и любить её было не за что. Предмета она не знала, училась плохо, лекции посещала нерегулярно, одевалась вызывающе, один раз была поймана со шпорой, во второй – с «бомбой». Три дня я заставляла её сидеть над учебниками. Но подозреваю, что это мало что ей дало.
Ленка сопротивлялась, как могла. Вот и теперь она вытащила меня то ли проветрить, то ли прополоскать мозги в бассейне.
Я могла бы вдолбить в её труднопробиваемую голову эту проклятую археологию, позанимавшись вместе с Ленкой. Но у меня не было на это времени – я готовилась к своей сессии.
Мы дружили с детства. Приехав в столицу из провинциального городка, снимали квартирку в спальном районе. На выходные ездили домой, благо у Ленки была машина, и пара-тройка часов за рулём не представляли для неё труда.
Я сидела над своими формулами и жевала бутерброд, когда раздался телефонный звонок.
– Слушай, сдала! – удивлённо закричала Ленка в трубку. – Всё расскажу после. Обалдеешь!
Подробности она нарисовала, когда приехала домой.
– Эта Женщина заболела, – радостно сообщила она.
– А сдавала-то кому? – спросила я.
– Она в больнице, – продолжала Ленка, не обращая внимания на мои вопросы.
Общение с моей подругой происходило в довольно интересной форме. Дело в том, что Ленка была очень скрытной особой. Она не любила вопросов, не любила ничего рассказывать, особенно откровенничать, считая, что всё узнается само собой. Само собой оно не очень получалось, и информацию из неё надо было тянуть клещами. Причём вопросы надо было задавать со всей осторожностью и деликатностью.
– Ну? – плохо сформулировала я своё любопытство.
– Не зря я вчера баттерфляем три дорожки отмахала, – сообщила Ленка.
Я всегда знала, что моя подруга не отличается логичностью изложения.
– Почему? – продолжала я тянуть за ниточку, зная Ленкины привычки.
Она изъяснялась в своеобразной импрессионистской манере – крупными аляповатыми мазками. Разобрать вблизи, что представляет из себя это нагромождение разноцветных пятен, было невозможно. Но, в конце концов, из логически несвязанных ассоциаций вырисовывалось чёткое изображение.
– Он меня всё-таки заметил, – продолжала Ленка.
– Кто он? – терпеливо спросила я.
– Ну, этот... который Шекспир... из бассейна, – ответила она.
– Ты вроде как про археологию начала, – попробовала я вернуть её в нужное русло.
– Понимаешь, он, оказывается, на этой кафедре подвизается, а я и не знала, – сказала Ленка и опять замолчала.
– Ты что, ему зачёт спихнула? – наконец-то поняла я.
– Ну да, – подтвердила она и выдала следующую историю.
– Прихожу я с утра на кафедру. Вся такая несчастная. Смотрю, а он там сидит. Я говорю: «Здрасьте. А Ольга Кузьминична?» А он: «А вы, наверное, зачёт сдавать?» Я дрожащим голосом: «Да». А он мне: «Это вы Иванова?» Я опять: «Да». А он говорит: «Я приму у вас зачёт. Садитесь». Дал вопрос и ушёл на полчаса. Учебник и шпоры у меня в сумочке, сама понимаешь. Вернулся. «Готово?» – спрашивает. Ну, я ему всё прочитала. Он и вопросов не задавал. «Давайте зачётку», – говорит. Расписался. Я к дверям. А он мне вслед: «Плаваете вы красиво».
– Да, – резюмировала я, – не зря ты на него запала. Ай да Псевдошекспир!
Через неделю Ленка пришла из института вконец ошарашенная и окрылённая.
– Кто такой Глюк? – с порога спросила она.
– Зачем тебе это? – удивилась я.
Музыкальная школа за плечами давала мне определённый авторитет.
– Меня на концерт пригласили. В филармонию.
– Уж не Шекспир ли? – догадалась я.
– Ну а кто же! – с гордостью выдала Ленка.
– Глюк – это красиво. Тебе понравится, – ответила я. – У твоего Квазивильяма хороший вкус.
– А ты думала! – сказала она и победоносно посмотрелась в зеркало.
Ленку было не узнать. Она успешно сдавала сессию. Она ходила на концерты классической музыки. Она пересказывала мне жуткие истории из жизни великих и не очень композиторов, хотя раньше знала только то, что Бетховен оглох, Бах ослеп, а Моцарта отравили. Прежде любые звуки скрипки вызывали у неё либо тоску, либо раздражение. Теперь же она была вдохновлена всем этим, и часто я слышала, как она мурлычет под душем нечто из Грига или Чайковского.
Совершенно необычным было и её отношение к новому поклоннику. Ленка, которая раньше, завидя на экране мобильника номер какого-нибудь Эдика, вяло и флегматично говорила что-то про завтра или про свою непроходимую занятость вплоть до следующей среды; Ленка, которая прекращала всяческое знакомство с каким-нибудь Стасиком, потому что он, хотя и был красив и высок, но говорил «ихний», а на предплечье у него обнаруживалась гигантская родинка, которая, по Ленкиному мнению, не ровён час должна была вылезти у его потенциального ребёнка непременно на лице; Ленка теперь сушила розы, получаемые от Псевдошекспира, и складывала лепестки в коробочку, чтобы потом, когда их будет много, набить ими подушечку и видеть во сне предмет своих воздыханий! Надо сказать, что роз было много, и коробочка наполнялась хорошо и быстро.
Спустя около полугода, в которые вошла и разлука на летние каникулы, Ленкина эйфория начала потихонечку спадать. Она стала задумываться, вздыхать и пытаться анализировать ситуацию. Наконец, однажды она сформулировала проблему:
– Что-то мы всё по консерваториям да по консерваториям.
– Вы ещё в филармонию ходите и в театры тоже, – с плохо скрываемой завистью сказала я, – и подушка твоя уже почти готова.
– Что-то здесь не так, – пропела Ленка, – представляешь, за всё время он меня пару раз чмокнул и всё.
– Ну что я могу тебе сказать, – попыталась вразумить я её. – Человек в общаге живёт. А в парке целоваться ему социальный статус не позволяет.
– Чего? – протянула Ленка.
– Хочешь, я на выходные домой съезжу? – спросила я её.
– Съезди, – охотно ответила она.
И вечером в пятницу я поехала к родителям в родной город.
Серое и дождливое утро понедельника вполне соответствовало Ленкиному кислому лицу, с которым она открыла мне дверь.
– Ну, как? – спросила я её больше для проформы, потому что и так всё было ясно.
– А никак, – ответила она и забрала у меня сумку. – Пили кофе. Пирожные очень хвалил, особенно эклеры. Там ещё осталось несколько штук. Пойдём позавтракаем.
– Чем занимались-то? – не сдавалась я, проходя на кухню.
– Чем-чем, – буркнула она, – двухчасовой лекцией о шнурковой культуре… в период неолита… на Урале. Не дом, а институт какой-то! Только конспекты не писала! – и она извлекла из холодильника тарелку с парой бисквитов.
– Ты хочешь всё сразу, – сказала я и уселась за стол поближе к окну. – Дай человеку время.
Я неторопливо включила чайник и медленно принялась расставлять на столе блюдечки, чашечки, тарелочки, вазочку с салфеточками, ложечки, сахарницу, наглядно демонстрируя размеренный и неспешный темп.
– Нет, что-то здесь не то, – задумчиво сказала она и положила пирожное мне на тарелку. – А ты не навестишь в следующие выходные тётю?
– Ладно, – согласилась я.
– И встречаемся мы раз в неделю, – продолжала она вытаскивать факты, как рухлядь из сундука.
– Ну, диссертацию человек пишет, – урезонивающе ответила я, заваривая кофе.
– И по субботам тоже? И по вечерам? – язвительно спросила она.
– Не торопи события, – посоветовала я ей, когда мы пили кофе с остатками неудачного пиршества, – время покажет.
После моего визита к тёте Ленка была ещё кислее.
– Какой-то он странный, – очень уверенно сказала она. – Троя, раскопки… Шлиман уже в гробу перевернулся. И вообще, меня как-то тошнит от археологии и классической музыки, – содрогнулась Ленка.
– Что? Опять лекцию слушала? – поинтересовалась я.
– Через час он перешёл на особенности режиссёрской манеры Виктюка.
– Уже разнообразие.
– Совсем, как ты. От интеллекта скулы сводит, – усмехнулась она. – В самый разгар я не выдержала и уронила на пол чашку.
– Ну? Уже интереснее.
– Мы вместе собрали осколки. Он порезал палец, я намазала его йодом и залепила пластырем. Он поцеловал мне руку и ушёл.
– Может, он импотент? – озвучила я Ленкину мысль, витавшую в воздухе.
– А что ему от меня нужно-то? – недоумённо поинтересовалась она.
– Спроси, – посоветовала я.
В следующее воскресное утро, когда я сладко спала в светлой и уютной тётушкиной квартире, меня разбудил мобильник.
«Хрустящее, хрустящее счастье в шоколаде „Кедберри”», – надрывался прибор понравившейся мне когда-то мелодией из рекламы.
– Ты ещё спишь? – спросила Ленка.
– Теперь уже нет, – с опаской ответила я, понимая, что «это ж-ж-ж неспроста» и ничем хорошим лично для меня вопрос не обернётся.
– Поедем, покатаемся, – подтвердила она мои опасения. – Я через часик за тобой заеду, спускайся к подъезду, – продолжала она, абсолютно уверенная в моём князе-мышкинском альтруизме.
Я знала Ленку с детства, как облупленную. Она ненавидела разговоры о своих проблемах. Но если уж было невмоготу, то предпочитала делать это за рулём, на трассе, как бы невзначай.
Тёмно-синяя «Хонда» показалась под окном, и я спустилась вниз, сопровождаемая тётушкиным напутствием о благоразумии на дороге.
Пока мы выруливали на шоссе, Ленка ничего не говорила, а я ни о чём не спрашивала. За рулём она сидела с младых ногтей и машину водила мастерски. Ленка была способна влезть в любую дыру. Она чувствовала машину, как живой организм, слышала, как она работает, и очень органично вписывалась в любые ситуации. В то же время на трассе она безумно любила скорость, что заставляло меня судорожно вжиматься в кресло и сдавливать ручку дверцы, за которую я совершенно бесполезно, нелепо и глупо держалась, как в трамвае.
Я чувствовала, что Ленке трудно начать, но предоставила возможность говорить самой. Она и начала сама, издалека, опираясь, как всегда, на одной ей известные ассоциации.
– Ты знаешь, я спросила, – сообщила она так, как будто наш разговор состоялся не неделю, а как минимум десять минут назад.
– Ну, и что? – поддержала я её.
– Грибоедов отдыхает, – выдала Ленка.
– Почему? – автоматически спросила я.
– Потому что проблемы, то есть горе, может быть не только от ума, но и, прости, от красоты, – вывела умозаключение никогда не отличавшаяся скромностью Ленка.
– Или от отсутствия того или другого, – парировала я, не забегая, однако, вперёд.
Дальше была её партия. Но она молчала. А я терпеливо держала свою паузу, безразлично наблюдая за ситуацией на дороге.
Ленка в кромешной тишине обогнала длинную синюю фуру, затем ещё одну. Потом она опять замолчала и наконец выдала то, ради чего вытащила меня из тёплой постели с утра пораньше:
– Он голубой.
– Грибоедов? – попыталась я не мешать ей самостоятельно излагать факты.
– Два Грибоедовых, – медленно пропела она, обгоняя какую-то допотопную нетянущую колымагу с прицепом.
– Сам сказал? – спросила я.
– Практически да, – ответила она модным штампом.
– Наводящие вопросы задавала? – поинтересовалась я.
– Угу, – только и сказала Ленка.
Дальше последовала длинная пауза и несколько обгонов.
– Понимаешь, – опять начала она, когда дорога впереди очистилась. – У него скоро защита. А Эта Женщина их очень не любит. Уж такой у неё маленький дамский каприз! А она у него научный руководитель. И ему нужна была красивая девушка, чтобы ходить с ней в люди. Всё очень просто.
– Жестоко, – ответила я.
– Эскорт-услуги – дорого, – продолжала травить душу Ленка.
И тут меня осенило.
– Ой! А я вспомнила ту заметку про шекспироподобного современника.
– Да? – наигранно безразлично спросила она и достала пачку сигарет.
– Знаешь, чем она заканчивалась?
– Чем? – спросила Ленка и закурила, что делала в исключительных ситуациях.
– Тем, что у него вид человека с гомосексуальными наклонностями.
Ленка стряхнула пепел и сказала:
– Уж классика могли бы и не трогать.
– И главное, – горячо подхватила я, – совершенно беспочвенно. Вот послушай: «My mistress’ eyes are nothing like the sun» – «Её глаза на звёзды не похожи». Кстати, неточный перевод! В оригинале-то – глаза не похожи на солнце.
– Тебе не составило бы труда заткнуться об умном? Я сыта этим по горло, – попросила Ленка.
– И чем тебе нехорош был Стасик с «евоной» родинкой? – вздохнула я на другую тему.
– Ладно, зато археологию сдала. Эта Женщина меня бы совсем замордовала. Из института вылетела бы точно. А теперь я большой спец во всех вопросах, – поставила она жирную точку, тряхнула великолепной белокурой гривой, озорно улыбнулась, сказала «Вжж» и прибавила скорость. А я по привычке вжалась в кресло.
("Коллекция характеров". Рига, "Gvards", 2008.)