Быль шестидесятых
Памяти коллеги
– Лерочка! Дорогуша! Сходите сегодня к Савицкой. Старушка расщедрилась и отдает какие-то раритеты. Всё оформите и можете уже не возвращаться, – встретила с утра завотделом главную героиню.
Главная героиня, Лерочка Митрофанова, пребывала в должности научного сотрудника литературного музея. Старушку Савицкую она очень хорошо знала заочно, посылая ей открытки ко всем праздникам, и таким образом ухаживая за ней от лица всего музея в надежде заполучить в наследство что-нибудь, имеющее литературно-историческую ценность.
Анастасия Александровна, интересная интеллигентная бабушка, жила в старинном особняке, некогда принадлежавшем её именитым предкам. Советская власть оставила ей в наследство большую, просторную и светлую комнату. Здесь-то между древним дребезжащим пианино и двумя старинными великолепными шкафами, носившими человеческие имена Николай и Александр, данными в честь царей, во время правления которых они были изготовлены, и прошла её долгая жизнь.
Анастасия Александровна была обладательницей большой библиотеки, собиравшейся ещё её дедом и отцом. Здесь были собраны редкие книги, журналы, автографы, тщательно лелеемые и хранимые. Бабуля была типичной экстраверткой и ни дня не могла прожить без гостей, валом валивших к ней как в молодые годы, так и теперь на склоне лет. Анастасия Александровна принимала своих уцелевших «девчонок-подружек», с которыми вместе училась, играла в волейбол и стояла «на пасе», студентов и научных сотрудников, писавших по её рассказам курсовые и диссертации, близких и дальних родственников, всевозможных знакомых и приятельниц. Она была словоохотлива и гостеприимна, много и многих знала и помнила, а главное, любила поболтать. На случай гостей Анастасия Александровна всегда держала наготове тесто, из которого непременно выпекался пирог к чаю, как только приходили завсегдатаи или новички этого своеобразного салона.
Лерочку она заболтала до одури. Передав ей несколько стихотворных прижизненных изданий серебряного века, рассказав кучу семейных баек, в которых фигурировали Северянин, Бальмонт и другие «серебряные» фигуры, Анастасия Александровна переключилась на чисто фамильные истории.
Она тщательно отслеживала свои дворянские корни, называла знаменитые имена всевозможных родственников, перечисляла их заслуги, смеялась над причудами, рассказывала о привычках и перипетиях судеб.
– Матушка моя, Елизавета Николаевна, бросила нас с сестрой, когда мы были совсем маленькими, – повествовала старушка.
– Правда, вскоре она вернулась. И представьте, папа ей всё простил. Он был намного старше её и оставить нас с Варькой без матери не мог, – подливая Лерочке чай в старинную, изящную, тонкого фарфора чашку, говорила Анастасия Александровна. Она изъяснялась короткими фразами, часто завершая некоторые из них небольшим смешком.
– Мы очень переживали, то есть переживала я, Варька ничего не помнит. Папа же тяжело перенёс мамин побег. А у неё, представьте, был безумный роман! Я не знаю всех обстоятельств, но они с этим злосчастным Николаем Петровичем уехали. Достаточно далеко – в Ниццу. Тогда это было просто! Прожили там полгода, а потом вернулись в Петербург. Нет, в Петроград. Знаете, война началась. Немцы стали врагами. Город наш переименовали. Мама приехала сюда. И папа, добрая душа, разрешил ей видеться с нами. А потом Николая, её любовника, призвали на войну. Там он и погиб. Слышали о Брусиловском прорыве? Папа в конечном итоге всё простил ей. Мамочка вернулась домой. К нам. Она очень любила нас с Варькой. Старушка протянула руку к тёмному резному шкафу по имени Александр и, взяв семейную фотографию в рамочке, показала её Лерочке.
– Это наше семейство после воссоединения, – сказала она.
– Как это ни странно, но моего мужа тоже звали Александром, а любовника Николаем, – после небольшой паузы вздохнула и как-то легкомысленно засмеялась Анастасия Александровна.
– В этом есть что-то удивительное, – продолжала она. – Только я была трусихой. Мне не хватало маминой смелости. Я не могла уйти от мужа. А может, просто дочь было жалко. Я ведь помнила своё детство, то, как плакала я, когда уехала мама, как плакала она, когда впоследствии вернулась. И знаете, вся жизнь так и прошла в загадочной аллегории – между Николаем и Александром, – засмеялась бабуля и театральным жестом указала на антикварные шкафы.
Старушкина откровенность была очень естественной и совсем не удивляла Лерочку. Она слушала, поддакивала, ахала, смеялась, сопереживала, целиком забыв о себе и перенесясь в мир чужих воспоминаний.
Простившись наконец с Анастасией Александровной, Лерочка отправилась домой. Она шла по весенней солнечной улице, вся во власти впечатлений и в достаточно странном романтическом настроении. И непроизвольно, как рефрен, повторяла про себя: «Между Николаем и Александром». На дворе стояли шестидесятые годы прошлого двадцатого столетия.
И вдруг как раз возле Центрального почтамта она осеклась. Потому что чужая история, чужой мотив, чужой припев странным образом наложились на её, Лерочкину, жизнь и обрели в ней своё звучание.
Почему-то она подумала: «А вдруг?» И ей стало как-то светло и радостно от внезапно озарившей её мысли. Зайдя, даже заскочив, на почту, она подошла к окошечку и, назвав свою девичью фамилию, спросила наугад: «Нет ли писем до востребования для меня?»
Лерочка никогда не получала подобных корреспонденций и совершенно не понимала, почему ей в голову пришла такая блажь. Письмо было! И Лерочка не удивилась этому, потому что догадалась о нём ещё там, на улице, когда припевала и, будучи натурой впечатлительной, примеряла на себя рефрен песенки от старушки Савицкой.
Письмо лежало на почте уже около месяца. Собственно, это было классическое «На деревню дедушке». Только дедушкой была она, Лерочка Митрофанова, в девичестве Макарова.
От письма веяло летними месяцами на Волге, теплоходом, свежим ветром, бесконечными экскурсиями, счастьем, влюблённостью и полным отчаянием оттого, что в результате всевозможных переездов были утеряны все связи и адреса. А ещё веяло от него странной надеждой теперь, спустя почти восемь лет. Николаша писал, что в мае он будет в Москве две недели и каждый день с тринадцати до четырнадцати часов будет ждать её, Макарову Лерочку, уроженку столицы, ныне проживающую совсем в другом городе, на Воробьёвых горах. Он точно указывал место, даты, время и даже место – их скамью. Письмо было отчаянным и напоминало глас вопиющего в пустыне, который, как это ни странно, но всё-таки был услышан совершенно фантастическим образом.
Абсолютно обалдевшая Лерочка инстинктивно сунула письмо в бюстгальтер. Больше спрятать его было некуда.
Дома её ждали муж Александр Петрович и дочь Анастасия четырёх лет отроду.
Подойдя к дому и поднявшись по лестнице, Лерочка позвонила в дверь и долго стояла под прицелом глазка, пытаясь изобразить безмятежность, невозмутимость и лёгкую усталость.
Переодевшись и приведя себя в порядок, она пошла на кухню и принялась готовить ужин. Настенька играла в комнате, Александр Петрович сидел на стуле, а не умевшая до сих пор лгать Лерочка довольно беззаботно трещала о Савицкой, Бальмонте и погоде.
Для Александра Петровича это был второй брак, и он обожал свою молодую жену, которая, в свою очередь, относилась к нему, как к неизбежной данности, и больше никак.
Будучи в хорошем настроении, Александр Петрович подошёл к Лерочке, опустившей кастрюлю на плиту, встал у неё за спиной и обнял, даже стиснул, скрестив руки на Лерочкиной груди. Он уже открыл было рот, чтобы сказать ей что-нибудь хорошее на ушко, как та вдруг вскрикнула.
Лерочка в то же время совершала привычные кухонные передвижения и операции, как вдруг подошедший сзади муж обнял и стиснул её плечи. И великолепно игравшая свою роль Лерочка вдруг вскрикнула, потому что письмо больно укололо её каким-то своим уголком почему-то прямо в сердце. Легкоранимая Лерочка буквально похолодела от подобной мистики.
– Что у тебя там? – спросил Александр Петрович.
– Ничего, – очень натурально соврала Лерочка и высыпала макароны в закипевшую воду.
– Да нет, у тебя там что-то есть, я это почувствовал, – с нехорошими нотками в голосе допытывался муж.
– Тебе показалось, – невозмутимо продолжала врать Лерочка, с как можно более безразличным видом размешивая макароны в кастрюле.
Ею овладело какое-то странное чувство. Она вдруг представила себе, что переживает сейчас Александр Петрович. Дело в том, что его первый брак распался очень некрасиво. Та печальная для него история полностью укладывалась в пошлый анекдот, имеющий весьма банальное начало: «Возвращается как-то муж из командировки». Подобных анекдотов в их тонком интеллигентном музейном коллективе при Александре Петровиче никогда не рассказывали, о чём в своё время Лерочку предупредили. Заканчивалась же та история тоже вполне банально – шумным сбросом ненавистного гостя с лестницы, скандалом, разводом и жуткими переживаниями.
Роман Лерочки с Александром Петровичем был очень странным. Она умудрилась застрять в лифте с ним, большим музейным начальником. Её, молодую сотрудницу, забыли предупредить о коварстве старинного механизма, которым никто из музейщиков, предвидя такой пассаж, по вечерам, уходя с работы, не пользовался. Она, стуча каблучками по гранитным плитам пола, ходила по музею и опечатывала залы, так как была в тот день дежурной. Александр Петрович готовил выставку и тоже задержался. Увидев Лерочку в лифте, он постеснялся показаться трусом и потому, наверное, сам нырнул в эту потенциальную мышеловку. Так они и застряли где-то между вторым и третьим этажами. Музей был к тому времени уже пуст. Коллеги, поощряемые либерализмом начальства, на работе долго не засиживались. Старушки-смотрительницы, уже отпущенные шлёпавшей печать на пластилин Лерочкой, тоже разошлись. Мобильных телефонов в те времена, разумеется, не было. Так что обнаружил их делавший ночной обход сторож.
Здесь-то в небольшой комнатке-кабинке со старинными, подёрнутыми туманом зеркалами, медными поручнями и дверьми с окошечками они и проболтали несколько часов. Потом Александр Петрович провожал её домой, потом они в течение года отсмотрели весь городской театральный репертуар. А потом ежедневные розы, трогательное внимание, полное отсутствие других поклонников и уходящие в небытие годы сделали своё чёрное дело, и Лерочка согласилась принять совершенно ненужные ей руку и сердце потерявшего голову начальника.
– Да я же вижу, что ты что-то там прячешь и не хочешь показывать, – раздражённо сказал муж.
– Ничего я не прячу, – ответила Лерочка и осеклась, так как вслед за этой фразой на свет божий уверенной рукой был извлечён злополучный конверт.
Далее последовала противная разборка.
Александр Петрович был упрям и дотошен по характеру. Он отличался удивительной для легкомысленной стрекозы Лерочки способностью настоять на своём и заставить всех безропотно повиноваться его воле.
Она чувствовала себя тем несчастным кроликом перед удавом. Монолог Александра Петровича был трагичен и патетичен. Он чувствовал свою власть над этим наивным созданием, которое хоть втайне и любил, но отчитывал, как школьницу.
Ужин и вечер были испорчены. Настенька, слышавшая ссору родителей и поймавшая электрический заряд, витавший в воздухе, капризничала по поводу и без оного. На время отвлечённая от междоусобицы Лерочка занималась дочкой и укладывала её спать, предчувствуя неминуемое дальнейшее разбирательство.
Как это ни странно, но примерно в те же, указанные в письме дни, Лерочка собиралась в Москву. И билеты давно были куплены, и бабушка с дедушкой ждали обожаемую внучку на даче под Загорском.
После того, как Настенька уснула, процесс выяснения отношений возобновился.
В ответ на гневные тирады Александра Петровича Лерочка зачем-то лепетала что-то в оправдание, доказывала свою невиновность, объясняла и рассказывала историю нескольких летних плаваний по Волге, о трогательной студенческой любви, романе в письмах и нечаянной разлуке навеки.
Но Александр Петрович был неукротим в своём праведном прокурорском гневе и, конечно же, перегнул палку. Потому что безвольная и доведённая до истерики Лерочка вдруг неожиданно для себя самой нашла выход из сложившейся, казалось, неразрешимой ситуации. Выход был прост и лёгок. Она вдруг подумала: «Зачем мне всё это?» И ей стало весело оттого, что скоро она заберёт дочь и уедет от этого старого брюзги.
– Что ты будешь делать? Куда ты поедешь? – опешил Александр Петрович, услышав решительные и резкие слова о расставании.
– В Москву! – по-чеховски выдохнула Лерочка и, вдохновлённая своей уверенностью, ушла принимать душ.
Ночью Лерочка проснулась и подошла к дочери поправить одеяло. Настенька горела огнём. Температура была очень высокой. Далее, как в хороводе, последовали лекарства, термометры, врач, медицинские справочники, обтирания, ингаляции, бессонные ночи. Почти неделю девочка провела в постели. Перепуганные родители заботились о ней, позабыв все распри.
– Мама, мы с тобой не уедем от папы? – лепетала пылающая от жара Настенька.
– Нет, конечно, – успокаивала дочку встревоженная Лерочка, – с чего ты взяла?
– А я слышала, как ты говорила…
– Что ты, девочка моя, ты не поняла, – шептала побелевшими губами Лерочка, – я говорила о том, что мы с тобой поедем на дачу к дедушке и бабушке, на лето. Мы там отдохнём, наберёмся сил. Будем купаться, загорать и ходить в лес за ягодами. Ты ведь любишь земляничку?
Настенька успокаивалась и через час с маниакальным упорством задавала всё тот же вопрос.
Поездку пришлось отложить. Разборки тоже отошли на второй план. Когда же Лерочка обрела способность думать о чём-нибудь другом, кроме болезни дочки, то обнаружила отсутствие злополучного письма с обратным адресом.
Александр Петрович был насмерть напуган её категоричным решением уйти от него, потому и уничтожил конверт. Он педантично заботился о девочке, которую нежно любил, и трусливо заискивал перед Лерочкой.
А бедная Лерочка, думая о том, что всё случившееся есть перст судьбы, которую не перехитрить, что дочери нужен настоящий отец и о том, какой травмой для Настеньки обернётся её уход от мужа, от своей идеи отказалась. Сначала она тоже хотела написать собственное «На деревню дедушке» в неведомую тьмутаракань, но потом решила всё оставить на своих местах.
Через месяц, когда все сроки прошли, она наконец повезла поправившуюся дочь на подмосковную дачу и, будучи в Москве, отправилась на Воробьёвы горы, где и села на ту пресловутую условленную скамью. Настенька играла с воздушным шариком рядом с ней. Был яркий солнечный июньский день. Возле Лерочки расположилась бабушка и пестовала на руках извлечённого из коляски младенца. «Фу-фух! Гынь-гынь!» – восторгался миром розовощёкий карапуз. А Лерочка смотрела на бескрайний белокаменный город и старалась не думать ни о чём. Вскоре соседка по скамейке встала и ушла. На зелёных перекладинах красовались разные надписи. «Люська – дура», – гласила одна. «Николай Фролков и Александр Верёвкин – друзья», – оповещала мир другая. И где-то между Николаем и Александром аккуратно, чёткими буквами было написано: «Лера. 15-30 мая. 13-14 ч.»
Солнце светило. Трава зеленела. Жёлтенький шарик взвился в небо и, подгоняемый ветром, улетел. Настенька заревела. Лерочка тоже плакала и воровато вытирала со щек потёки туши, чтобы их не заметила девочка.
("Коллекция характеров". Рига, "Gvards", 2008.)