Посёлок Шуган

Рустем Сабиров
И тонкий свет исчезнувшей земли
Отталкивал рукой неторопливой.

НИКОЛАЙ ЗАБОЛОЦКИЙ

Так вышло, что остался Галимов без одежды. То есть, буквально. И никто в том не виноват, кроме него самого. Вот разве что озеро, что он увидел в вагонном окне…

С другой стороны — жарко было, электричка была набита битком, шла медленно с кандальным скрежетом, и воняло там невесть чем. Ну и день выдался бестолково суетный, надрывный даже. Поехали с ребятами на шашлыки на какую-то базу отдыха на озерах. Поездка сразу не заладилась. Не поехали те, с кем Галимов с удовольствием, что называется, расслабился бы, зато приехала свора незнакомых мордастых юнцов с конскими глотками, беспрерывно бессмысленно матерящихся («девочки, заткните уши!»). Да ещё притащилась Алина, с которой уже больше года тянулся несносно унылый роман без конца и края. Алина, ощутив невнимание, вдруг принялась скучно и мстительно язвить в его адрес, затем на нее вдруг, к полному удовольствию Галимова, положил глаз один из ржущих и жующих кентавров, конопатый остряк в синих, обтягивающих ягодицы шортах. Однако когда тот повёл нервически хохочущую Алину в пустующий домик, деликатно поддерживая ее много ниже талии, Галимову вдруг стало обидно. Да так, что он взял да и разругался со всеми, и, гордый и насупленный, пошел к станции, не испробовав шашлыка, не искупавшись в озере.

Вот и потянуло его на то несчастное озеро, которое сквозь серое с грязевыми разводами оконное стекло показалось прямо-таки райской лагуной. Да так потянуло, что взвыть захотелось с досады. что тронется наконец через мгновенье пропеченный, как вошебойка, вагон, и пропадет озеро, и никогда уж больше, никогда... Ах, опасное это все-таки слово – «никогда» Таким леденящим холодком иной раз пахнет от него.

И вот тут раздвинул Галимов локтями народ, слипшийся, как леденцы в банке и стал торопливо пробираться к выходу,  «Искупнусь, — подумал он, — и тут же на следующую электричку. Народу, глядишь, поменьше будет».

Эх, Галимов, Галимов, забыл ты, верно, что за так ничего не бывает, что никому ещё не удавалось так просто, как ни в чем не бывало сесть на следующий поезд и что за все, Галимов, надобно платить.

***

И вот тут приключился с ним этакий казус. Пренеприятнейший. Дело в том, что у самой двери стоял скверно одетый мужичок с сумрачным лицом, похожим на червивое дупло, с огромным костлявым велосипедом. На остановках, когда раздвигались двери, мужичок неохотно приподнимал велосипед на заднее колесо, как шлагбаум, не обращая внимания на недовольство и ворчбу. Когда Галимов буравчиком извилисто добрался до двери, велосипед был уже почти водворен на место. Тогда он, чертыхнувшись, отпихнул велосипед ногой в сторону и, слыша спиной негодующий, чавкающий, как мясорубка, мат, вывалился на горячую, пахнущую мазутом и пылью платформу. Причем, вывалился в самом скверном, прямом смысле. Попросту рухнул, нелепо суча руками, обдирая ладони о серый, режущий асфальт. Кажется, ноги зацепились за что-то. Произошла мгновенная, сумятица, окружающий мир полыхнул, завертелся радужным диском раскрученных велосипедных спиц, на какое-то мгновение заполнился спертым мраком, заполненный криками, так бывало, когда-то, когда вдруг гас экран в кинозале. Жгучая, каменистая пыль, заполонила, кажется, все легкие, даже вошла в кровь. Боль, которая началась с содранных ладоней, наводнила все тело, на какой-то миг стала нестерпимой, он даже, кажется, закричал, но боль быстро закончилась, попросту смешалась с темнотой и стала ее частью. Да и темнота вскорости пропала. Галимов, озираясь и тряся головой, поднялся на ноги, глухая остаточная боль ещё пульсировала в ладонях, на локтях, за грудной клеткой, но большая ее часть хотя и не исчезла, но существовала уже как бы вне его.

Электричка почему-то все ещё стояла. На платформе грудился народ, они что-то обсуждали, галдели, жестикулировали, но для Галимова они были неинтересны. Он легко сбежал вниз по ступенькам и зашагал в сторону озера.

***

На берегу было совершенно безлюдно, несмотря на зной. Да и само озеро показалось ему неживым, ненастоящим, с неестественно приглаженной поверхностью воды, бутафорскими, лакированными пучками камышей и какой-то бестолково парящей над водою птицей.

Галимов уже жалел, что сошел на этой богом забытой станции, да ещё с таким нелепым приключением. Однако неторопливо разделся, сложил одежду под ивовый куст и бодренько побежал к воде.

Никакого удовольствия купание не принесло, вода была такая же неподвижная и вялая, как воздух вокруг. И песок — какой-то вязкий, зыбучий  неприятно прохладный. Лишь на мгновение сонное, колышущееся тепло вдруг полыхнуло ледяным, недобрым холодком, да так, что потемнело в глазах. И странно, то неприятное ощущение едучей, проржавленной пыли — на зубах, в ноздрях, на коже, повсюду — упорно не оставляло.

Однако все равно лучше, чем в раскаленном, пахучем тамбуре, успокоил себя Галимов. Выбрался на берег. Решил не торопиться и покурить на бережке. Странное какое-то озеро. Как оно называется? И станция эта. Сколько ездил, а не видел ни разу. Какая-то новая что ли? Впрочем, кто-то в тамбуре, сказал что-то…  ах да, поселок Шуган.

Он бодро вернулся к тому месту, где разделся, но обнаружил вдруг, что ни сигарет, ни одежды нет. Вообще ничего. Будто и не было тут никакого Галимова.

Досадливо морщась, не веря до конца случившемуся, он тяжёлой поступью непроспавшегося человека обошёл все проклятое озеро. Безрезультатно. Где-то в глубине уже заелозил, запросился наружу порыв тупого истерического смеха. Галимов с трудом взял себя в руки и стал обдумывать положение. Хотя, что, собственно, обдумывать, — одежды нет, денег нет, документов нет. Ни черта нет. Только игривые бело-розовые трусы, да и те мокрые.

***

Нет, однако, ничего проще безвыходного положения. Ибо безвыходное положение — это когда есть только один выход.

Хоть так, хоть этак, надо добираться до дома. Дойти платформы. Сесть в электричку. Добраться от вокзала до дома. Да, в трусах, черт побери! Лютики-цветочки, бело-розовый зефир. А у вас есть иные варианты, джентльмены?

До платформы было метров двести. Галимов с томлением вспомнил, как легко пробежал он эти злополучные метры ещё полчаса назад, счастливым обладателем отличных почти новеньких штанов и свободной летней рубашки, и ещё много чего другого.

Крестный путь был обильно усеян битым бутылочным стеклом. Судьба вторично за день показала Галимову своё хихикающее мурло. Он шёл, тоскливо ненавидя свои бледные голые ноги с выпуклыми сизыми ногтями. Никто, однако, никакого внимания на него не обращал. Те редкие люди, что попадались навстречу, во-первых, смотрели, будто сквозь него, во-вторых, они были как-то странно одеты, словно бы одинаково. Какие-то бесформенные робы цвета мокрого сахара. Как в полевом госпитале. Да и лица у всех были будто незрячие. Серые, впалые, с бесцветными,  выпуклыми глазами, как у античных статуй..

Галимов решил было ничему не удивляться — ну вот такой он, этот посёлок Шуган, лучше не вникать, себе дороже. Однако удивиться все же пришлось. Платформы там, где она должна была быть, не было. Вот вообразите, не было и все. Там, где она должна была располагаться, тёк широкий, мелководный ручей, похоже, промышленного происхождения, через него был перекинут мостик из двух бетонных свай. За ручьём возвышался покосившийся, щербатый киоск с сохранившейся надписью «Мир света». Далее простирался беспросветный, бесцветный пустырь.

Вот тебе и Шуган, уркаган, дырявый калган. Вот тебе и райская лагуна, вот тебе и полцарства за штаны.

***

— Что-то потеряли?

Прямо за мостиком стоял, невесть откуда взявшийся человек в помятой фуражке пограничника с треснувшим козырьком. Галимов вздрогнул, узнав в нем, того типа с велосипедом из тамбура. Только пропали болезненная сутулость и озлобленная насторожённость во взгляде.

— Вы… вы откуда здесь?

Человек лишь снисходительно улыбнулся.

— Я спрашиваю, вы что-то потеряли?

Незнакомец смотрел на него с равнодушным любопытством. Однако лицом совершенно не походил на остальных жителей посёлка. Глаза смотрели в упор с жёсткой, ознобной пристальностью. В них не было злобы, издёвки, лишь насмешливое уничтожающее безразличие.

— Н-нет. То есть… Вы не подскажете, где тут железнодорожная станция? Ч-черт, я заблудился, кажется. Да и вообще весь этот посёлок…

Он комично провёл руками от плеч до живота, давая понять, что этот вот нелепый вид его есть прямое следствие странности этого посёлка.

— Железная дорога? — незнакомец вскинул брови и глянул, на него, как сморозившего глупость ребёнка. — Путаете вы, гражданин чего-то. Нет тут для вас никакой железной дороги. Так что вам — сюда, на этот бережок. Не бойтесь, мостик надёжный, не таких выдерживал.

— Слушайте, — что вы мне тут морочите голову? Какой бережок ещё! Если знаете, как пройти к станции, подскажите. Нет, так подите к черту.

Он хотел развернуться и пойти в другую сторону, но тут боль, которая туманно колобродила где-то возле, вдруг вошла в него тупым, толстым жалом откуда-то снизу, словно решив разорвать его изнутри. Посёлок на мгновение словно бы исчез, обернулся мечущимся хаосом. Он услышал, как кто-то прямо над ухом монотонно произносил какие-то слова, но слова эти не выстраивались в осмысленную цепочку. Однако мгновение прошло. Свет вернулся. Но боль продолжала вертеться в нем ржавым веретеном.

Незнакомец же, внезапно переменясь в лице, торопливо перескочил через мосток и подошёл к нему.

— Э, вон чего! Это что ж я сразу-то…

Он рывком взял его за плечи и глянул в глаза. Взгляд был настолько тяжёлым, невыносимо пристальным, что Галимов на миг забыл о разрывающей его боли. Это не был взгляд человека. За выпуклой глянцевитой оболочкой туманилась кромешная тьма. Да и боль ушла, то есть вновь перетекла в ту, добавочную полость, и Галимов глядел на незнакомца уже как на избавителя, забыв, что мгновение назад не испытывал ничего, кроме презрения и ярости.

— Да вам, почтеннейший, не туда вовсе. Извините, ошибся. Ступайте-ка, вон туда. Переждите. Там видно будет. И железная дорога объявится, глядишь.

Он указал длинным заскорузлым пальцем в сторону стоящего особняком дома с допотопной, похожей на помело, радиоантенной на позеленевшей черепичной крыше. По обеим сторонам возвышались беспокойно шумящие на ветру ивы.

— А что там? — спросил немало удивлённый Галимов. — Или кто?

— Никого. И ничего. Но переждать можно. Ступайте, не надо вам тут...

Галимов покорно кивнул и побрёл в сторону дома. У самой изгороди он обернулся. Незнакомца уже не было. Там, где он стоял мгновение назад, валялся насквозь проржавевший скелет велосипеда.

***

Во дворе царило запустение. У полусгнившей собачьей конуры зеленела недогрызенная кость, из опрокинутой бочки настороженно таращилась ящерица, вокруг едва заметно горбились задушенные одуванчиком грядки, на дорожке сиротливо валялся игрушечный самосвал с расплющенным кузовом.

Дом был старый, наглухо заколоченные окна делали его похожим на сарай, над крышей висел скособоченный скворечник с отвалившимся дном.

Он нервно прошёлся по двору, распугивая кузнечиков и лягушек. Затем подошёл к дому, постоял в нерешительности и вошёл в сени. Там царил такой же бедлам, как и во дворе, было к тому же темно и пыльно, пахло мышами, прокисшей едой, под ногами громыхнул рукомойник, в углу косо громоздилось зеркало, прикрытое упавшей портьерой. В другом углу стоял кургузый зелёный, сундук с перемотанным проволокою засовом. Он хотел было попробовать его открыть, но, обернувшись, испуганно замер: у приоткрытой двери, ведущей в дом, неподвижно стояла женщина. Худенькая, невысокая, в просторной клетчатой рубашке навыпуск и закатанных до колен джинсах, она смотрела на Галимова сквозь большие затемнённые очки с пристальным любопытством,

–— Э-э... простите... я думал... — с трудом выдавил из себя Галимов, переминаясь с ноги на ногу.

–— Можете не продолжать, — перебила его женщина. — Вы думали, тут никого нет. Правильно?

Галимов хотел сказать что-нибудь весёлое, даже игривое, но, вспомнив, что он без  штанов, передумал

— Вы, простите, здесь живете? — спросил он вместо этого.

— Не знаю, — перестав улыбаться, ответила женщина. — Думаю, что нет. Я, по правде говоря, сама не пойму, как здесь оказалась. Это смешно, но — так.

— Да нет, вовсе не смешно... Вы электричку ждёте?.. Вы хоть что-то можете объяснить вообще?

— Что вы хотите, чтоб я вам объяснила? — голос женщины стал сухим и отрывистым, видимо, ей передалось раздражение Галимова. — Я уже сказала: я не знаю. Никакой электрички. А сюда ходят электрички?

— Кто вас сюда привёл? Тот мужик в зелёной фуражке?

— Нет. Мальчик.

— Мальчик?!

— Да что ж вы кричите?! Ну да. Худенький такой, серьёзный. Совсем не улыбается, исподлобья смотрит, да так, будто знает  обо мне больше, чем я сама. Даже забавно.

— С велосипедом? Я говорю, мальчик был с велосипедом?

— Да, — она глянула удивлённо. — Я ещё удивилась: мальчик, а велосипед — дамский, жёлтый такой, как канарейка. А вообще, я его где-то видела раньше, этого мальчика. И тоже с велосипедом… жёлтым. И ведь недавно совсем, наверное, мельком. Он остановился, а я… я все искала больницу, понимаете? У нас что-то такое случилось с машиной. Мы ехали — я, Аля, моя дочь, и… в общем, ещё мужчина один. Что-то такое случилось, где-то на повороте, я как-то так упала, — она рукой описала дугу, — было больно, меня должны были отвезти в больницу. Но я почему-то осталась там… у ручья. Я искала больницу, Алю… но тут появился этот мальчик. Он и сказал, что с Алей  все хорошо, а мне надо идти вот сюда. Я потом снова выходила, искала, никого не находила и всякий раз возвращалась сюда. Как вы думаете, — она вдруг глянула на него почти с мольбой, — это всё скоро закончится? Мне уже кажется, что случилось что-то плохое, и  я ничего не могу изменить. Сижу тут, как дура, и жду непонятно чего. … Вы меня не слушаете? Куда вы пошли?!

— Да никуда, — ответил Галимов, не оборачиваясь, вновь подошёл к зеркалу и сбросил с неё бахромистую от пыли портьеру. — Висит, будто помер кто, — пробормотал он, брезгливо морщась.

Однако в зеркале, матовом от пыли и свалявшейся паутины, не отразилось, можно сказать, ничего, лишь бледный силуэт, похожий почему-то на кокон, а сзади — вовсе нечто едва различимое. Галимов безотчётно протянул руку, дабы смахнуть пыль, но его тотчас остановился испуганный, птичий вскрик женщины.

— Не надо! Оставьте его. Оставьте, я вас прошу!

— Да ничего страшного, — весело бросил Галимов, не оборачиваясь. — Кто-то сказал: зеркала, как люди — множат подобных себе. Вот не помню, кто…

Ему вдруг пришла в голову простая и сытая мысль, что время, отведённое ему (непонятно, кем и сколько!) можно с пользой и удовольствием использовать, предавшись прелестям мимолётной любовной разрядки с этой перепуганной (тем лучше, напуганные — податливей, глаже и пикантней), но не лишённой привлекательности женщиной.

— Ну послушайте, — начал Галимов бархатисто участливым тоном бывалого обольстителя, затем бережно положил руку на её узкое, съёженное плечо, а другой осторожно снял с неё очки, которые оказались, кстати,  совершенно разбитыми. Курьёзно. — Послушайте же. Вот мы сейчас одни в этом доме. Вам нужно одно, мне — другое, — пальцем он ощупал выпуклую ключицу. Отметил, что женщину начинает бить дрожь, — так давайте же…

Кажется, женщина начала было что-то говорить, но голос её как-то странно, скрипуче осёкся, будто кто-то внезапно сорвал стоп-кран, затем послышался протяжный горловой, всасывающий всхлип. Тело её на мгновение выгнулось и застыло.

— Поди прочь, — сказала она чужим, словно затвердевшим голосом.

— Да я, собственно…

— Прочь, я сказала! — Голос был чужой и враждебный. Он проникал в сознание не прямо, а какими-то окольными путями. —  Иди! Там твоя электричка. там — всё. Пока не поздно!..

Она повелительно вытянула руку, не оборачиваясь, и тогда Галимов, беспрекословно повинуясь, встал, на цыпочках подошёл к двери и вышел вон.

***

«Шуган, Шуган, дуракам капкан», — напевал он, шагая по темной, до чернильной густоты улице. Шаги в этой гуще вязли так, что он их вовсе не слышал. Не горело ни одно окно, и только там, на платформе, раскачивался и ржаво лязгал на ветру одинокий фонарь. Да, да, вообразите, именно на платформе. Вот она, будто и не исчезала никуда вовсе. Так что наваждение, откуда б оно ни взялось, заканчивается. Сейчас, просто не надо морочить себя загадками. Мы ещё успеем поразмыслить на это тему, не так ли? А потом просто посмеяться над страхами и догадками. И главное, — слава богу! никто этого не узнает никогда. Не идиот же он, в самом деле, чтобы рассказывать друзьям и партнёрам по бизнесу, как он несколько часов в мокрых трусах бродил, как маньяк, по вымершему посёлку, сидел в развалившемся доме в обществе полусумасшедшей особы, с  глазами напуганной овцы, которую вознамерился было без затей «оприходовать», да при этом был жестоко отвергнут! Это он, Галимов, сама респектабельность, владелец небольшой, но набирающей обороты фирмы, человек  не самый последний в городе,  разведённый холостяк, от одного взгляда которого, бывало, бабы таяли, как шоколадки на солнышке. Хотя все к лучшему, подцепил бы ещё гадость какую, прости господи! Да ежели разобраться, у кого в жизни не было такого вот Шугана, лязгающего,  ухмыляющегося скелета в шкафу? Пусть он и останется неким неприятным воспоминанием, от которого, впрочем, легко отделаться —  достаточно зажмуриться и качнуть головою.

Шагалось легко, бодрила резкая сухая прохлада и смутная, глубинная тревога.  «Хоть  собака залаяла бы что ли, — вдруг с отчаянной тоской подумал Галимов, — все-таки живое существо». Однако живыми были тут лишь тени деревьев, мечущиеся от света сумасшедшего фонаря, да монотонный шум листьев над головой. Галимов не выдержал и обернулся. На мгновение там, где был дом под ивами, сверкнул и погас слабый огонёк. Показалось?..

***

Электричка остановилась плавно и почти бесшумно. И тогда вдруг полыхнувшая в груди шаровой молнией боль вдруг с безжалостной ясностью осветила — все черные закоулки разума. Он на миг осознал, что это был за дом, и отчего так странно переменилась та женщина, и что он увидел в зеркале, и что происходило и происходит с ним. Да с такой ясностью, что замер он возле раскрывшейся, как створки моллюска, дверей электрички в трепете и нерешительности.

— Давай, давай, — раздался вдруг за спиною знакомый голос. — Аль расхотелось?

Словно упругой струёй тёплого воздуха всосало  его в тамбур. Он через силу обернулся. На платформе стоял тот человек в зелёной фуражке. Он махал рукой и скалился в широкой щербато-жёлтой улыбке.

— ещё увидимся! Только уж нескоро. И запомни: Шуган по-нашему называется — Судьба.

Электричка между тем тронулась, бесшумно и мягко. Та же струя втянула его из тамбура в вагон, белёсую коническую,  опрокинутую капсулу. Вагон набирал скорость, но ощущалась она лишь нарастающей неосязаемой, пчелиной вибрацией, более походящей на гул из горловины витой раковины…

Эпилог

— Ну и как там тот бедолага? Которого днём привезли.

— Да представляешь, выкарабкался, похоже. Пять рёбер сломаны с обеих сторон, ключица в трёх местах, обе стопы. Ну, сотрясение мозга, ясно дело, черепно-мозговая. Правда, открытая, но вполне глубокая. Гематомы нет, похоже, но шок болевой страшенный. Плюс сильная кровопотеря. Полторы минуты пульс был почти нулевой. ещё с селезёнкой что-то — пока не поняли. Прикинь, зажало мужику ногу дверцей электрички, а она тронулась. На платформе народу полно, машинисты не видят ни фига. В общем, проволокло его полплатформы, метров пятьдесят, считай. Ну, жить, однако, будет, того и довольно. Да. А вот дамочка, та, что с Лебяжьего привезли, померла минут десять как. Жанной звать. А фамилию забыл. Ну там-то сразу все ясно было — перелом основания черепа, полный разрыв печени, прочее. Я ж сам туда выезжал. Мальчишка, говорят, на встречку выпорхнул на велосипеде. Они свернули неловко и на скорости влетели в рекламный столб. Она за рулём была. Девчонка у неё осталась пяти лет. С ней была, кстати. Но у неё — так, ушибы. Мужа нет, так хахаль какой-то сосунок. Тот, кстати, вообще, считай, не пострадал — лицо расцарапал, да синяк на лбу. Зато обоссался, как щенок. Ты б поглядел на него. Кричит, как зарезанный. «Идиотка! Чуть меня не угробила!» А когда её, как кровавый шматок, в Скорую заносили, даже не повернулся. Все с гаишниками собачился с мокрыми штанами. Потом поймал такси и домой. Сучонок, ****ь!

***

(И вот тут появилась Жанна. Голоса стихли, словно она незримо отвела их рукой в сторону как нечто ненужное. Она подошла к нему, и он её видел — сквозь ватную и марлевую пелену, которая плотно застилала его глаза. Она была все в той же клетчатой рубашке и в джинсах, правда, без очков.

— Ты жив, — сказала она. — Я это тогда ещё поняла.

— А ты…

— У меня мало времени. У меня осталась дочь, её зовут…

— Аля, я знаю. С ней все в порядке. Она…

— Пожалуйста, не перебивай. Странно, ведь я никогда не видела тебя и не увижу. Я даже не знаю, как тебя зовут, и не узнаю, просто не успею… не перебивай, пожалуйста! Но мне некому сказать это, кроме тебя. У неё теперь нет никого. Ну вот совсем никого. Так вышло, неважно, почему. Ей пять лет. Будет августе. Потом, когда всё это пройдёт, а это пройдёт, я точно знаю, ты её найди. Просто найди. Найди и скажи: меня просила найти тебя твоя мама. И она поймёт, что она не одна. И больше ничего. Ты найдёшь?)

— Найду, — ответил он беззвучно.

И тут, показалось ему, что-то шевельнулось в этом тёмном, глухонемом мире. Он увидел себя со стороны, скомканного, распластанного, словно бескостного, раздираемого болью, затянутого в невыносимо тугой кокон, точно, как в пыльном треснутом зеркале в том доме. Он увидел её, Жанну, сидящую чуть поодаль, глядящую на него с затаённой опаской и надеждой. Он понял: когда эта постылая ватно-марлевая скорлупа отслоится от него, вместе с ней отвалится, как короста, и вся его прошлая жизнь, в которой так много было фальши, цинизма, бессердечия, поганого душевного шлака. Отойдёт, как пропитанные желчью и гноем лохмотья. Он и не силился представить себе ту будущую жизнь. Она билась внутри него, будто зародыш во чреве кокона и почему-то походила на ту девочку, которую он ещё не видел, но которая обозначилась туманным абрисом.

(— Ты придёшь ещё?

— Нет. Больше никогда).

***

— Так ты, вообще зачем приходил-то, о том мужике что ли справиться?

— Да нет, кто он мне. Скучно. И сигареты кончились.

— Так бы и сказал. Возьми вон в пиджаке. Только не борзей. Эй, не борзей, говорю! Куда столько? Опять «Абрамсемёнычу?»

— Да я один. Просто ночь длинная.

— Ну это — да. Ночь — длинная…