Не пробуждай воспоминаний или не уходи, побудь со мною
Прожолжение. Начало http://www.proza.ru/2011/10/23/1181
Здравствуй, Лешенька! Скучаю по тебе, солнышко мое лесное! А ты? Вспоминаешь ли ты меня? Не забыл? Я помню каждую минуточку с тобой. Помню, как дождь стучал по крыше сарая, помню, как сладко пахло сено. Руки твои помню, ласковые, сильные. И губы твои, сладкий мой! Спать ложусь – подушку три раза переворачиваю. Девчонки говорят, верное средство увидеть сон, какой захочешь! Надо только загадать. Вот я и верчу подушку и шепчу твое имя: Лешенька! А помнишь, как ты на Бесе меня прокатил? Как мы смеялись тогда! Я бы к тебе сейчас на крыльях улетела, если б могла. Но не могу. Не могу, родной! И не увидимся мы с тобой, как мечталось. Вчера позвонила мама: папу в больницу положили. Инфаркт. Я полночи проплакала. Ты пойми, я должна быть там. Мама совсем растерялась, все время плачет. Я должна быть с нею, она без меня не справится. И за папой уход нужен. Лешенька, что же делать? Сердце мое разрывается. К тебе тянется. И отца жалко. Я очень люблю его. Если с ним что-то случится, мама не перенесет. Сегодня вечером я уеду домой. Но что бы ни было, я буду ждать твоего письма. Каждый день, каждую минуточку. Я буду ждать! Я хочу, чтобы ты знал: я люблю тебя! Наверное, это не правильно, что я признаюсь в любви первой. И может быть, ты не станешь меня уважать. Но ведь мы расстаемся. Надолго ли? И я хочу, чтобы ты помнил: ты мне очень дорог. Счастье мое! Ты ведь напишешь? И не заглядывайся на других девушек! Смотри на меня! Это фото – для тебя! Целую! Вика»*.
Лешка вновь и вновь перечитывал это письмо и слышал её голос – буквы говорили, каждая строчка нежно шептала ему на ухо слова любви и тянулась к нему, словно чьи-то легкие и гибкие руки обнимали его за шею. Он чувствовал вкус её поцелуев. О, если бы он знал об этом письме! Если бы он знал! Он смотрел то на фотографию, то вновь принимался в сотый раз читать письмо, то разглядывал старый советский конверт, на котором был изображен дважды Герой Советского Союза – Черняховский Иван Данилович, и написан её обратный адрес: г. Мурманск, ул. Полярные Зори, дом…, кв… Сердце плакало. Отчего вспомнилась украинская поговорка: очи плачут – всяк бачит, а сердце плачет – никто не бачит.
Отцу удалось растопить печку, и теперь они с матерью просто мирно о чем-то беседовали. На улице бушевала буря и ветер, как пьяный великан, шатаясь, бродил впотьмах кругами, придерживаясь за стену дома. Трещали кусты сирени, и дождь хлестал в окно.
А Лешка все ещё не мог никак отойти от охватившего его душевного волнения. Словно, какая-то сила переместила его в те далекие, отцветшие и облетевшие в Лету времена и он, вдруг, увидел себя со стороны. Память, как морская волна, подхватила его, закрутила и поволокла, и он, бессильный ей сопротивляться, лишь барахтался в её ржавой пене, судорожно хватал ртом воздух и сплевывал соленые брызги. Лешка увидел все, вплоть лопнувшей оплетки на гитарной струне, до вылезшей шляпки гвоздя из ступеньки поселковой больницы, до прицепившегося репья на хвосте Беса, ослепительный солнечный свет ударил ему в глаза, пахнуло жаром то далекое лето, и он утонул в сладком дурмане цветов и неги. Сердце спутало все ритмы и прыгало вверх-вниз, как поплавок удочки на ряби бегущих мелких волн.
Он прошел на кухню. Мать, милая, дорогая его, святая мать, сразу заметила перемену в его лице:
– Что с тобой? Захворал что ли?
– Зуб что-то заболел, – соврал Лешка, и ему стало стыдно от этой лжи, но правду рассказывать было долго, да ещё неизвестно, как бы она обернулась – эта правда.
– У меня, думается, где-то анальгин был.
– Ну его, мать, твой анальгин, не ищи. Давай, пап, лучше водки выпьем.
Отец встал из-за стола и потянулся, потер руки:
– Вот слова уже не мальчика, а мужа. Первое разумное предложение за весь вечер. Вставай, клуша, – обратился он к матери, – неси водку, или тоже куда-нибудь определила вслед за ключами от сарая?
– Гляди-ка, ожил! Как речь про водку заходит, сразу у него какое-то вдохновение появляется.
– Иди, тебе говорят, не рассусоливай.
– А закусывать чем будете? Погоди ты, охламон старый, успеешь, – отмахнулась она, который рукой под зад, подталкивал её в сторону сенцев, – надо хоть картошки пожарить.
– И холодцу наварить.
– Мам, не надо ничего. В холодильнике огурцы есть, колбаса, консервы откроем.
– И то верно! – согласилась мать.
Водку домой Лешка привозил ящиками. Выпить отец любил, но никогда не напивался, да и мать за этим процессом следила строго и выдавала им с Лешкой в основном бутылку в день: по сто грамм в обед, по сто грамм на ужин, но бывало, когда работа была тяжелая и на улице, следовала дополнительная пайка.
– Богатый стал! – ворчала она на сына, – Всё батю ублажает. Вот сейчас опроси всю деревню, кому сыновья каждый раз по ящику магазинной водки привозят? Давай, вози! Ты там, на стройке, света божьего за эти копейки не видишь, а он тут портками целый день по дому трясет. И так вся деревня спилась и вы ещё туда же.
Но это была лишь профилактическая беседа.
За столом разговор, что-то не клеился. Лешка сидел отрешенный и задумчивый. Водка не помогла, а скорее даже наоборот, лишь заострила осеннюю тоску. По сердцу будто, кто-то водил тёркой.
– Мать, у нас ручка есть?
– Писать что ли?
– Писать.
– Это кому же?
– Американскому президенту! Что они разоружаться не хотят, собаки постылые, – улыбнулся Лешка, – Надо мне кое-что по работе прикинуть.
– Ручка в вазочке в серванте, а тетрадка, думается, там же в ящике.
– Думается ей! – не упустил своего шанса вставить свою реплику отец, – тогда тебе в Думу надо идти – там целый полк дармоедов сидят и тоже им «думается», тоже не могут вспомнить, куда чего делось.
– Видать водка на пользу пошла, забрехал.
Лешка сел за стол, настроил керосиновую лампу, разгладил рукой листы общей тетради, закурил, ещё раз посмотрел на фотографию, потом поставил её, облокотив на лампу, и стал писать. Он писал ответ на письмо, которое было послано ему 17 лет назад. Нет, он не объяснялся ей в любви – это было бы глупо, если она жива, то, наверняка, уже за мужем. Он просто хотел рассказать ей свою жизнь, без всяких намеков и надежд на что-то, попытаться объяснить эту глупую историю, в которой не было виновных. Рассказать о том, как он мучился, когда она не написала и не приехала, как его съедала тоска и верность и уже перед самой армией, когда на руках была повестка, он все же решил взять её адрес у Маргариты Бронниковой и написать ей сам – гневное, обидное письмо. Но Ритка уволилась из больницы и убыла в неизвестном направление. Все концы были обрублены. Он думал, что она бросила его, а она – что он пренебрег её. Но забыть её он не смог. Она снилась ему в армии. Он даже сочинил ей стих. Первый и последний стих за свою жизнь. Стих получился слабый, но эмоциональный, надрывный и когда Лешка показал его своему другу, который писал настоящие стихи и даже печатался в газетах и журналах. Тот, с Лешкиного позволения, переписал его заново, от Лешкиных литературных потуг там ничего не осталось, и поэтому друг-поэт опубликовал его под своим именем в газете «Боевая вахта». Вот это стихотворение:
«Девочка, с глазами неба мая,
Ночь рисует светлый образ твой.
Ты уходишь, мне рукой махая,
И тянусь я тщетно за тобой.
Тьма сомкнулась, ты в ночи исчезла,
Где ты? С кем ты? Силюсь угадать,
Ревностью терзаюсь бесполезной,
Жажду правды, но боюсь узнать
Правду, что убийственно жестока,
Что как яд в мою отравит кровь;
Отцвела, осыпалась до срока,
Пустоцветом первая любовь.
Помнишь, загоняя лошадь в мыло,
Через поле я к тебе скакал?
Как тогда хотел я быть любимым,
О какой большой любви мечтал.
Тем мечтам, что в голове роились,
Сбыться никогда не суждено.
Для меня давно уж осветилось
В сумраках ночей твое окно.
Где ты? С кем-то? Ничего не знаю.
Прошлого нам не дано вернуть.
Только счастья я тебе желаю.
Я не смог, а ты счастливой будь».
Потом это стихотворение ребята переписывали в свои дембельские альбомы, посылали своим девушкам и ему, Лешке, даже было чуть-чуть обидно, ведь это же он скакал через поле на лошади, а не поэт – москвич, который и лошадей-то видел только в кино. Но справедливость восторжествовала и поэта, армейская братва забыла, а этот стих, уже изрядно «отредактированный» писанный и переписанный от руки, кем-то продиктованный по памяти, стали петь под гитару и он ушел в народ.
Лешка, как и обещал Вики, писал заявление в Афганистан, и в этом не было никакого геройства – весь батальон писал, но взяли всего десять человек. А вот друг его, который служил в другой части, в Афган попал и вернулся оттуда с орденом «Красной звезды», но наркоманом и через пять лет после армии умер от передозировки.
Потом Лешка окончил строительный техникум, через пять лет после армии женился. О своей жене Кадочников писал с уважением, ибо в этом никто не виноват, что их брак не задался. Вроде бы, оба нормальные люди и все у них было: и квартира отдельная, и у каждого по машине, но их брак напоминал ботинки, купленные по случаю на распродаже – и красивые и блестящие, а вот ходить в них было сущей мукой: и скользкие, и тесные, и неустойчивые. Вот так помучались, поспотыкались и разошлись. Но жалеть его не надо.
Лешка выходил на кухню, выпивал стопку водки и вновь возвращался к письму.
– Леш, что болит? – спрашивала мать.
– Болит, – на сей раз он не врал: мать спрашивала про зуб, а Лешка отвечал про душу. Душа болела.
Лешка писал письмо широким размашистым подчерком, подчеркивая отдельные слова, чтобы завтра найти в чулане орфографический словарь и справиться в нем, как они пишутся. Иные предложения казались ему корявыми и он зачеркивал их, хмурил лоб, вспоминая знаки препинания и лепил их и к месту и не к месту. Письмо получилось в шесть листов, длинное и скучное. Он долго мучился, не зная, что написать в конце «до свидания» или «прощай». На свидание надеялся было глупо, а прощаться не хотелось. Потом его осенило написать: «Вот и всё» и зачем-то приписать: «Честь имею. Алексей Кадочников». Наверное, вспомнил про отца – капитана первого ранга.
Утром словаря в чулане Лешка не нашел, зря только обвалил полки с макулатурой. Хотел было переписать письмо начисто, но этого не стал делать – от правки в его исповеди могла исчезнуть искренность. Конверта в доме не нашлось и дабы потом не передумать, Лешка пошел на почту. Он купил конверт, запечатал письмо и отдал его почтальонше:
– Когда у вас почту забирают?
– А вот сейчас, голубь, и заберут, видишь УАЗик почтовый?
В помещение вошел мужчина в кожаной куртке и положил на стол кипу газет и несколько журналов:
– Как торговля? Пиво, сигареты, белье постельное? Нужно чего?
– Что есть-то не знаю, как распродать. У нас народ пиво особо не пьет – больше на «Максимку»* налегает, а сигареты – худо-бедно идут.
Мужик в кожанке поморщился:
– Есть чего забирать?
– Вот письмо забери!
Тот взял Лешкино письмо, посмотрел адрес:
– Улица – Полярные Зори. Придумают же, – хмыкнул он, и тихо запел, направляясь к выходу:
– Я помню тот Ванинский порт
И вид пароходов угрюмый,
Как шли мы по трапу на борт
В холодные мрачные трюмы.
Он увез письмо. Лешка ещё долго смотрел вслед, удаляющейся машине, и вдруг, ни с того ни с сего, вспомнил продолжение этой песни:
« Я знаю: меня ты не ждёшь
И писем моих не читаешь,
Встречать ты меня не придёшь,
А если придёшь — не узнаешь…»
Примечание:
*Письмо написано не мной.
** «Максимка» – спиртосодержащая жидкость, стеклоочиститель которую «добрые» предприимчивые люди разводят с водой и продают, как водку. У каждого такого торговца есть свой участок на кладбище.
Продолжение http://www.proza.ru/2011/10/28/927