Ну, вот и хорошо, горячка спала. Давай-ка помогу привстать. Пей. Да, мясной навар, что ты отворачиваешься? Болящим мясо и в пост можно, так что пей, а то силком заставлю.
Ох, постник… сколько времени ты толком не ел, а? По тебе видно – давно. Обеты дал? Хорошо, обеты – дело такое, не мне судить, а только самоубийство – грех великий, а ты сам себя голодом заморишь на своем хлебе и воде… да и то, поди, не каждый день. В чем только душа-то еще держится – кожа да кости. Вот, так-то лучше. Пей, монашек, пей. Вот так.
Лежи, лежи спокойно, я тебя плотнее укрою. Какой сегодня день? Третий день от дня святой Схоластики. Да, без малого семь дней ты тут у меня в бреду пролежал. Было дело – я уж думала за отцом Андреасом бежать. Что твой смертный час пришел.
Рыбаки с выселков тебя нашли на дороге. Без памяти. Ты же ведь не в один миг заболел. Давно нездоровилось, верно? Да и на вид ты слабый, таким, как ты, заболеть – что миску каши съесть. Так куда же ты шел-то зимой, один, да еще и нездоровый? Переждал бы где-нибудь, не выгнали бы ведь…
А ты же не только голодом себя моришь, монашек. Да, да, дело богоугодное, плоть умерщвляешь. Или в каком-нибудь грехе каешься. Почему так решила? По рубашке твоей. Из конского волоса сплетена, вся в узлах. И плечи у тебя исхлестаны без пощады. Сам, поди, хлестался?
Да не отводи ты глаза, не ежься. Ну, рассуди, кто тебя все эти дни мыл и ворочал? Кроме меня некому. Ну, ну, чего смутился? Какая я женщина сейчас? Ничего тут грешного. Когда мать за ребенком ходит – разве грех? То-то. А я тебе в матери по годам гожусь. Ничего в этом стыдного.
Глаза закрываются? Ну, спи, спи. Во сне силы прибывают.
**
Ух, и мороз сегодня схватил! Лет десять уж таких не было. Зима напоследок лютует, чует, время ее проходит.
Что такое? Голова кружится? Ох, несчастье ты мое! Встать без меня захотел? Да куда ты все рвешься? Что тебе покоя нет? Лежи, слабый же еще совсем! Так и знай – пока как следует не окрепнешь, я тебя не выпущу.
Сейчас, рубаха у очага согреется – и наденешь. Выстыла, пока я до дома шла, а тебе сейчас холодную никак нельзя надевать. Отец Андреас тебе передал с братским словом. Пока ты у меня в доме, я тебе твою волосяную не отдам. Виданое ли дело – больного в такое обрядить! Вот оправишься от хвори – тогда и вновь наденешь.
Да, одна живу. Тому уже пятый год пошел. Утонул он у меня, не уследила. Падучей страдал… скрутило в корчах, когда из леса через болото шли, и в трясину, я и охнуть не успела. А детей у нас не было… бог не дал. Да что уж там, дело прошлое. Уже свое отплакала, оттосковала.
На все воля божья, говоришь? Не знаю, не знаю… может, и так. Да только что это за воля – вот так жизни лишать? Во испытание? Ему? Мне? Да и за что такое испытание? И для чего?
Молчишь? Не знаешь, как свою монашью премудрость темной бабе объяснить? А не надо мне ничего объяснять. Отец Андреас не смог – и тебе не удастся. Никому не удастся. Не смотри на меня так, монашек. Не надо. Глаза у тебя хорошие… но не надо.
Вот, рубаха согрелась. Надевай. Я отвернусь, раз стесняешься. А после ужинать будем. Тебе поститься сейчас никак нельзя, иначе никогда на ноги не встанешь. Ослаб ты, монашек. Сильно ослаб.
**
Ах, и хорошо же, когда в метель дома как следует натоплено! Ты прости, что говорю много – привыкла. Когда одна все время живешь, от тишины в доме порой так тоскливо становится, хоть на луну обвойся. А наша сестра – сплошь болтушки, да этого и не прячем. Вот и говорю сама с собой, чтоб умом от тоски не подвинуться.
Да, монашек, зимой, да в метель, тех, у кого крыши нету, всегда жалко. А ты-то – зачем шел? Куда? Что же зиму нигде не переждал?
Я же вижу – тяжесть у тебя на сердце. Она-то тебя и гонит, не дает покоя. Жаль тебя. Но от того, что сам себя изглодаешь, легче тебе не станет. Пойми это, монашек.
Искупление? Но что можно так искупать? В каком грехе надо так каяться? Я не верю, что ты что-то такое страшное мог сделать. Хотя кто знает… внешность – она порой обманчивая. А только вот не верю.
Знаешь, ты стонешь по ночам. Дурные сны? Хочешь, травок тебе заварю, чтобы спать без снов? Нет… да, ты иначе и ответить не мог. Но ты ж погибнешь. Не голодом от постов себя заморишь, так этим загложешь. Нельзя так.
Тебе не по душе, что я говорю? А тебе застит глаза твоя вина – уж не знаю, ложная или истинная. Усердие в вере сверх меры есть гордыня, сказал мне раз отец Андреас. А гордыня-то есть грех смертный! Да, ты ученее его, не спорю. Но он – мудрее. Да и что проку-то от твоей учености? Ты не станешь никого учить. Ты и свои-то знания прячешь, словно боишься. Да, заметила. Может, и неученая баба, да только видеть умею.
Уж прости – такие мы, простецы деревенские. Все, как есть, в глаза говорим. Прости, если обидела. Прости.
**
Все ж таки уходишь? Может, переждал бы у меня, хоть пока бездорожье пройдет, пока дороги подсохнут? Нет? Ты же только-только на ноги встал… да что же с тобой такое-то? За что ты себя так мучаешь? Хоть напоследок-то скажи. Может, я помогу чем? Хоть советом – живу-то на свете долго… или к отцу Андреасу сходи, он поможет. Хоть утешит. Он умеет.
Жаль мне тебя отпускать. Привязалась. Вот понесла бы я сразу после свадьбы – так по годам моим сыночком мог быть.
Нет, не хочешь говорить – не говори. Я тебя не тяну за язык, решил молчать – так молчи… кто я такая, в конце концов, чтоб ты мне признавался?
Не только твой грех? Ох, монашек… здоровьем от рождения, поди, слаб, хвораешь-то наверняка часто… а кроме своей ноши еще и чужую тянешь… Это за грех кого-то себя изводишь? И сказать-то мне нечего на это… не каждый так может. Не каждый. Я бы чужую тяготу на себя не взяла. И сколько живу – мало таких видела.
А вот что я тебе скажу. Ступай. Даст бог – справишься, вынесешь. Будет час – обо мне помолись. Благослови тебя господь, монашек…