Все-таки что за сволочная публика, эти самые герои!
За всю жизнь двух книжек не дочитали и двух мыслей не додумали, но зато сколько в них спеси, сколько уверенности в собственном превосходстве! А самое противное в них знаете что? Стоит только увидеть мою лютню – сразу: "давай, играй, пой!" как будто я им шут или жонглер какой-нибудь! Ведь я, увидев меч на поясе, не обращаюсь к ним с требованием кого-нибудь немедленно убить? А ничего не поделаешь, приходится терпеть, приходится петь таким тварям, для которых что скрип половицы, что звон лютни, все одно. Это еще те продажные подпевалы, что прилепились, точно пьявки, к богатым господам, могут выбирать что им и для кого петь. Нам же, истинным артистам, бродячим музыкантам, иной раз приходится и вовсе туго. Когда три дня не жрал и три ночи спал под забором, тут хоть козлом заблеешь, лишь бы дали миску похлебки, да позволили переночевать на конюшне.
Вот так и я как-то раз, без гроша денег и с пустым желудком оказался в городе и крепости Каер-Брегг, что в Гвиннедде. Попал я туда на праздник победы короля Эмриса над саксонскими ордами Хакки, как раз на первую годовщину великой битвы на Черной Реке, в базарный день, когда все окружные фермеры съехались в город, вырядившись в свои лучшие обноски. Впервые за многие дни улыбнулась мне удача в виде бойкого угла рыночной площади, откуда недовольная публика изгнала незадачливого жонглера, страдавшего плохой привычкой ронять свои шары на головы зрителям. Той же публике, еще разгоряченной праведным гневом, я быстренько спел "Косого и безрукого", чем заслужил теплый прием со смехом и свистом и с несколькими медными монетами, приятно зазвеневшими на дне футляра моей лютни. В попытке закрепить успех я забренчал "Девушку из Гента", простенькую мелодию с еще более простыми словами, которую я могу осилить в пол-уха и в пол-голоса, а однажды я вообще спел ее в бессознательном состоянии. Вот, пел я эту самую девушку, а сам оглядывался по сторонам, оценивал свою публику, при этом замечая немало интересного. Абсурдное количество белых флагов с красным королевским драконом. Засилие этих самых драконов, вышитых красной ниткой на видавших виды туниках, намелеванных на ставнях и вывесках, вырезанных из дерева, слепленных в леденцы и свистульки. Боевое оружие на бедрах фермеров. Шрамы и увечья, не выставлямые напоказ, но и не скрытые ложным стыдом. Но самое главное - обстановку настоящего светлого праздника, детское желание радоваться жизни, держаться за руки, баловать детей подарками и не в такт подпевать заезжим бардам. Я вспомнил тогда расхожее мнение, будто войско Каер-Брегга решило исход битвы у Черной Реки, а их господин барон Кингар спас жизнь короля Эмриса, получив при этом серьезную рану.
Сам я милитаристрскими амбициями не страдаю и песня стальных клинков вдохновляет меня лишь на один подвиг - покинуть опасное место на предельных скоростях, но при этом похвалить боевую доблесть воинов мне не только приятно, но и выгодно. Едва закончив "девушку" я дал им "Дорогу к дому", старую хорошую песню о возвращении с войны, в которую я вставил новые слова на злобу дня. Вот тут их проняло по-настоящему, бабы прослезились, их мужья заскрежетали зубами, монеты посыпались в мой футляр, вот что значит хорошо оценить свою аудиторию! Самое наиважнейшее качество в нашем деле.
И вот, посреди этого всеобщего восторга и вдохновенного патриотизма, заметил я одну пару, стоявшую на некотором отдалении, где люди простого чину уважительно раступились перед женщиной с серебристым мехом на плечах и пожилым воином за ее спиной. Женщина глядела на меня с простой уверенностью врожденной власти, спокойно, внимательно, немного оценивающе, и я с удивлением заметил, что мне трудно отвести глаза от ее строгого неяркого лица с легким осенним румянцем на высоких скулах. Вскоре фермеры и их жены, притихшие дети, драконы и флаги перестали существовать и я пел уже для нее одной, будто к ней я возвращался со страшной войны, похоронив товарищей, потеряв все, кроме одной веры, в то, что ждет она меня одного, сидя у окна, глядя на пыльную дорогу. Песня закончилась, раздался крик, слезы, кто-то захлопал в ладоши, кто-то хлопнул меня по спине, а удивительная серебряная женщина жестом плавным и мягким повернула голову к своему спутнику, коренастому воину с ежиком седых волос и с красным шрамом на простом плоском лице, и проговорила ему что-то неслышимое. Он кивнул ей в ответ и оба они повернули прочь и, не оглядываясь, зашагали вдоль прилавков, она - легко, не касаясь земли, он - заметно припадая на левую ногу. И на площади сразу стало пусто и как-будто темно, и мне захотелось пойти за нею следом, но мой рабочий день едва только начался, и наивные мечтания всегда были для меня непозволительной роскошью. Так что я остался стоять на своем углу и петь песни, в основном военные, разбавленные любовными, с расставаниями и встречами, и только когда толпа вокруг меня начала рассеиваться ввиду обеденного времени, я раскланялся публике и сказал приятное о людях Каер-Брегга и стал собирать мелочь со дна моего футляра.
Расторопный владелец трактира присел передо мной на корточки и горячо зашептал:
- Господин мой бард, пожалуй ко мне на обед! У меня эль - лучший в Каер-Брегге, да и в Динасе такого не сыщешь! Споешь там песню-другую, а там уж угощайся, все за счет заведения, как положено!
Я хотел уж было согласиться, когда чья-то тень нависла над нами и трактирщик поспешно вскочил.
- Господин воевода, с праздничком! Не желаешь ли заглянуть, так, на минутку?
- Недосуг мне, Саркел. Пир у нас в крепости сегодня, пришли пару бочонков своего эля. Кастеллану скажешь - я велел.
Голос Каер-Бреггского воеводы оказался неожиданно тихим и мне пришлось поднапрячься, когда он обратился ко мне почти шепотом:
- Ступай за мной, бард. Я объясню все по дороге.
Развернулся и пошел, не оглядываясь, не испытывая даже тени сомнения в том, что я побегу за ним, как шавка за мясником. Ну, я и побежал, конечно. Ненавижу такую полную надменную уверенность в собственной власти. Особенно оттого ненавижу, что подчиняюсь ей безоговорочно.
Крепость стояла над городом, торчала на остром утесе, как пугало на колу. Дорога вела все время вверх, довольно круто, и я порядком выбился из сил, а пожилой воевода не замедлил шага и, кажется, даже не вспотел. Он пояснил мне, что госпожа Каер-Брегга леди Аливия одобрила мое мастерство и сочла меня достойным развлекать бароновых гостей за праздничным ужином. Общество собирается самое почетное, и мне таким образом оказана высокая честь, и я должен показать себя достойным, демонстрируя скромные и почтительные манеры в сочетании с мастерством барда.
- Теперь так, пока женщины сидят за столом - никакой похабщины. Когда они уйдут можешь спеть пару веселых песенок, но чтоб все с пристойными словами. 'Медведь и Лисица' знаешь? Такого вот плана. А уж как барон уйдет, тогда пой что попроще, да с любыми словами.
Я вскипел от возмущения, как может он учить меня таким вещам, будто я темная деревенщина? Да я пел самому королю в Динасе и если бы не зависть бездарных кастратов и пошлых по****ушек, считавших себя придворными бардами... Но дело есть дело, я себя ничем не выдавал, проглотив обиду кивал головой исправно, демонстрируя всю ту же скромность да почтительность.
У самых ворот крепости, открытых и по случаю праздника увитых белыми и красными лентами, воевода остановился и, невзирая на свой небольшой рост, взглянул на меня сверху вниз.
- Самое главное - владей собой. Наш барон Кингар еще не оправился от раны. Выглядит он не очень, но ты виду не подавай. Если ты его обидишь, взглядом, голосом, как угодно, его люди тебя на куски порвут. В Каер-Брегге за него любой... Ну, да ладно. 'Черную Воду' знаешь? Вот, спой ее неприменно, поближе к концу. У нас ее любят. И барону нравится. А госпоже нашей про любовь, но чтоб все чисто, никаких намеков, понял?
Как не понять. Воевода оглядел меня как-будто с сомнением и выдавил из себя некое подобие дружелюбия:
- Ладно, справишься, парень ты бойкий, как я вижу, и голос у тебя приятный. Куда тебя вести-то?
- Eсли мой господин воевода укажет мне путь к кухне, моей благодарности не будет конца.
Скромность и почтительность, мой господин воевода, такие же неприменные атрибуты нашего дела, как мозоли от струн на пальцах. И такие же приятные.
Воевода не почурался провести меня до кухни лично и, дав напоследок еще какие-то дурацкие советы, велел мне быть в холле не позже шести. Он также представил меня костлявой верткой бабенке и поручил меня ее заботам и я, наконец, очутился в моей сфере, в моем собственном милом сердцу раю.
Молодые люди моей профессии часто совершают ошибки, стремясь к обществу богатых и сильных, стараясь найти себе место у дымного огня их высоких каминов или же на пуховых перинах их постелей. Но в господских спальнях гуляют свирепые сквозьняки, и холоден их огонь, и дворовых собак, запрыгнувших с пола на кровать, бьют кнутом. Я это знаю лучше других. Я испытал это на моей драной шкуре и теперь я греюсь у другого огня, у настоящего огня, где пекут хлеб и варят похлебку, где плачут над страданиями принца Валериана и не замечают собственных ожогов и порезов, где пахнет специями и жареным мясом и простоквашей, где барду всегда найдется кружка эля и миска похлебки, а иногда и место в постели. Пусть другие волочатся за господскими дочками, а я лучше присяду в угол, прислонюсь плечом к теплой печке, да забренчу какую-нибудь 'Ромашку полевую', а когда круглая хозяюшка, не слишком молодая и не больно красивая, зашмыгает покрасневшим носом, я узнаю ее без сомнений, мою прекрасную даму с красными руками и с заплатами на локтях, способную и приголубить, и пожалеть, и завернуть с собою в дорогу буханку хлеба с куском сала и с вышитым платочком на память.
Так было и в Каер-Брегге, настоящее тепло и настоящая еда, вкусные сплетни и свежие слухи, веселые взгляды искоса, невольные слезы под вольные песни. Удивляло только отсутствие сплетен о господах форта, уважение, граничившее с преклонением, к леди Аливии и острое сочувствие к барону, который, как выяснилось, уже год с проклятой битвы не жил, а умирал.
Вооруженный и готовый к бою я пришел в холл за пол-часа до назначенного времени. Слуги, накрывающие на стол, тоже любят послушать песни и могут оказаться по-своему полезными, и я разместился в центре холла в удобном стуле с маленькой скамейкой, заботливо подставленной под ноги, где с трех сторон меня окружали громадные дубовые столы, обтянутые красно-белой тканью, увитые гирляндами осенних листьев и спелых колосьев. Я стал петь что-то простенькое, а в голову приходили мысли о скорой зиме, которую еще надо будет где-то пережить, а почему бы и не здесь, среди этих простых приветливых людей, так наивно гордившихся своей победой, вблизи серебряной госпожи, которой понравились мои песни...
Мои размышления прервал голос горна, противный утробный вой, под который только глотки резать. Но горн, несомненно, звал к ужину и зал стал наполняться гостями, которых умытые слуги подводили к заранее предназначенным местам. Гости кивали мне приветливо, не прерывая песни я отвечал сидячими поклонами. Столы заполнились очень быстро и без обычных склок и я понял дух этого странного места - четкий, почти милитаристский порядок, полное признание права высшей власти регулировать все стороны общественной жизни. Знакомый мне воевода занял место за цетральным столом и коротко махнул мне кистью руки - кончай.
Я торопливо закруглил свою песню и встал на ноги. Двое в туниках с драконами и с горнами в руках вошли в зал со стороны центрального стола. Все гости поднялись со своих мест. Горны пропели сколько высоких нот, нестерпимо громких в закрытом зале. Портьера, закрывавшая часть стены за столом, раздвинулась по сторонам и в холл вошли господа Каер-Брегга. Крик при этом поднялся такой, что горны могли бы показаться волшебной музыкой, причем во дворе этот крик подхватили с новой силой, подкрепив его чем-то вроде барабанной дроби. Я склонился в низком поклоне и остался в таком положении пока шум не начал затихать.
А выпрямившись я обнаружил себя лицом к лицу с трупом.
Предупреждение воеводы не было лишним и я не уверен в своей способности ничем не выдать отвращения и ужаса, с которым я взглянул в лицо героическому барону. Лица как такового не было. Вместо него на плечах барона сидел череп, обтянутый желтой лоснящейся кожей с тонкими белыми губами и черными провалами глаз. Я перевел взгляд ниже, на его грудь украшенную медальоном с крупным рубином, мерцающим, как сгусток крови, но на глаза мне попалась его серо-желтая скрюченная рука, похожая на птичью лапу. Длинные пальцы мелко подрагивали. Мне стало дурно и я поспешно перевел взгляд на его госпожу. Леди Аливия осталась такой же светлой и серебряной, какой запомнил я ее на рынке. Она сняла меховую накидку и осталась в сером шелковом платьи прямого и строгого покроя, и покрывало на ее голове тоже было серое с узкой голубой каймой, и оттого ее глаза приобрели мерцание утреннего неба, отраженного в неподвижной озерной глади. Она носила серебряные украшения с голубыми камнями, и сама она казалась такой вот драгоценностью, истинная красота которой не требует дешевого блеска. Я изобразил почтительный поклон лично для нее, но она не глядела на меня и вообще не замечала никого вокруг. Все ее внимание было приковано к жуткому существу по ее левую руку. Она осторожно поправила подушку под его локтем и быстрым жестом легонько сжала кошмарную куриную лапу, и проговорила что-то, с теплой улыбкой в углах нежных губ, и то, что осталось от барона, обернулось к ней с неловкой медлительностью и мучительно оскалило крупные желтые зубы, при этом кожа, обтянувшая его череп, пошла неровными складками, и я поспешно опустил глаза, не в силах вынести ужасного зрелища этой улыбки.
Воевода произнес несколько слов, процитировав похвальную речь короля всем воинам Каер-Брегга, и все выпили стоя и только после этого расселись по местам. Двое слуг поставили возле меня маленький круглый столик с вином в кубке и какой-то закуской на оловянной тарелке, и один из них пообещал в пол-голоса, что меня позовут за господский стол в конце ужина, а пока что, дескать, промочи горло и работай, бард. Я послушно отхлебнул неожиданно хорошего и крепкого вина и заиграл неспешную тихую мелодию, под которую так хорошо выпивать и закусывать и болтать о пустяках. При этом я не сводил глаз с нежной серебряной госпожи и про себя повторял ее имя, леди Аливия, и гадал каким был ее муж пока не настиг его смертельный удар. Вероятно, высоким и статным, если судить по ширине его плеч, выпиравших под бархатной туникой, как обломки костлявых крыльев. Она же, с легкой улыбкой и ласковым взглядом сияющих глаз, подавала ему кубок, и держала перед ним тарелку с чем-то мягким и противным на вид, и осторожно расправляла глубокие складки его одежд, и говорила что-то, предназначенное ему одному. Он отпил вина, глотая с видимым усилием, поковырялся костлявым пальцем в тарелке, положил еду в рот, пожевал с отвращением и в изнеможении откинулся на подушки. Она мягко коснулась его рукава, и обернулась к залу, и встретилась взглядом со мной.
Я увидел едва заметное движение ее головы и заиграл все ту же "Дорогу к дому", в более сложном и тонком ее варианте, предназначенном для таких вот событий, для господ в холлах. Она кивнула мне с одобрением и я едва не сбился с ритма, неожиданно потрясенный ее более чем сдержанной похвалой. После "дороги" я спел еще несколько милых песен. Барон, казалось, дремал, закрыв глаза и свесив голову на плечо, и я решил, что мне придется поторопиться с коронным номером, оттого что неизвестно дотянет ли наш хозяин до конца ужина.
С силой я ударил по струнам, высекая из моей лютни яркие искры старинной маршевой песни, многократно переделанной для различных событий. Мои слушатели узнали песню и встретили ее одобряющим ревом, а барон очнулся от своего забытья и выпрямился в кресле и, будто увидев меня впервые, обратил на меня взор, не взгляд, а именно взор воина и господина. Но я уже позволил волшебству моего искусства овладеть своим голосом и разумом, и духом, и слова боевой доблести взлетели к покопченному потолку, и стих гул оживленного зала. Нынешний вариант песни посвящался событиям на Черной Реке, включая все необходимые элементы: песню стальных клинков, грохот щитов, реки крови и стаи черного воронья над красной от крови рекой. Но я не зря провел пол-дня на кухне, осторожно выспрашивая подробности местного толкования той битвы, и когда имена воинов Каер-Брегга, живых и мертвых, присутствующих и ушедших, вплелись в венок знакомой песни, столы ответили мне громовым ревом и леди Аливия всплеснула в восторге тонкими руками, а лицо барона, просветленное глубоким чувством, приобрело черты почти человеческие. Мне показалось тогда, что господин Каер-Брегга был при жизни красив, но возможно я лишь уловил отражение его былой красоты в восторженном взгляде его жены. А песня между тем продолжалось, и уже пал под стрелами врага отважный Гарт, и воевода в личном поединке сразил Хаккиного чемпиона, и отважный барон Кингар бросился на спасение своего короля, а передо мною на каменном полу зазвенели веселые монеты.
Госпожа моя, воспользовавшись всеобщим воодушевлением, тихонько выскользнула из-за стола, но вскоре вернулась с небольшим серебряным кубком в руках. Не желая отвлекать мужа, она дождалась конца песни и лишь когда стены холла дрогнули от криков моих благодарных слушателей, она рискнула протянуть мужу свой кубок. Он отхлебнул, поморщился, состроив кошмарную гримасу, и она с удивлением подняла брови и, взяв из его рук питье, попробовала его сама, и кивнув согласно, смешно наморщила тонкий носик. Барон издал сухой кашляющий звук, который, вероятно, сходил у него за смех, и с покорностью взял у жены свое лекарство.
Милая пантомима затронула во мне чувства, давно погребенные под осыпью земной суеты, и следующая песня пришла ко мне сама собой, песня о любви и разлуке, о преданности и надежде. Барон поставил на стол свой кубок и откинулся на спинку кресла, и повернул голову к своей госпоже. Она накрыла его руку своей и приняла позу, точно отражающую его собственную. Их глаза встретились, легкая улыбка осветила их лица, и влюбленные замерли, околдованные волшебной песней и магией их собственного невыразимого чувства.
А я пел для нее одной, и видел ее юной принцессой, проводившей своего суженного на войну, ждущей его у открытого окна, а дни стекались в месяцы, и месяцы сплетались в годы, и безжалостные часы на башне отбивали уходящую жизнь уже не юной принцессы. Красивые переливчатые трели башенных часов удались мне посто великолепно, а когда смолкли последние звонкие ноты, снова крики восторга пролетели над столами и покатились по полу монеты, и только барон и его жена остались безучастными.
Неподвижно сидели они во главе стола, сцепив пальцы, глядя друг на друга остановившимися глазами, и внезапно мне стало трудно дышать, и холодная ладонь сдавила мое горло и, лишившись моего замечательного голоса, я лишь молча указал на них рукой.
Вот тогда и поднялся самый настоящий крик, и воевода схватил своего господина за плечо, и барон, будто мешок тряпья, завалился на бок и стал сползать со стула, уронив на грудь желтый тяжелый череп. Его подхватили, для чего-то уложили на стол, стали расстегивать на нем одежду и его иссохшее тело показлось мне неестественно длинным. И среди всеобщей паники только моя серебрянная госпожа оставалась холодна и спокойна. Все так же неподвижно сидела она в своем высоком кресле с легкой улыбкой на нежных губах, с любовью в мертвых глазах. Она глядела туда, где в последний раз сидел живым ее муж, а я глядел на нее и казалось мне, что непостижимая связь возникла межу нами, будто в струнах моей лютни отзвучала ее жизнь.
Я покинул Каер-Брегг на закате, лишь с пригоршней медяков в кармане, не остановившись на кухне за припасами и даже не потрудившись собрать серебро с пола. И все же я не ушел с пустыми руками. Я унес с собой, спрятал глубоко под сердцем ошеломляющее открытие, обжигающее прикосновение настоящего чуда, ослепительного откровения. Я унес с собою свою песню.
Песня эта еще не случилась, но я ношу в себе ее семя и я знаю, она окрепнет во мне, она пробьется к свету, как зеленая трава после долгой зимы, она взлетит над моею низменной сутью и озарит мое существование светом одной великой истины. В ней будет все, разлука и прощение, близость, и страсть, и умение пожертвовать собой, и будет в ней любовь, побеждающая смерть. Я дам ей жизнь, я дам ей слова и музыку и крылья, я вложу в нее серебряный блеск серых глаз и нежность последнего прикосновения и короткое мгновение уходящей жизни, разделенное на двоих.
Я напишу такую песню, какой не было еще в мире, и никогда, ни за какие деньги, никому ее не спою.
Только тебе.
Глава 4. Морская Заря Авелинара
http://www.proza.ru/2011/11/17/211