Они снова встретились на автобусной остановке, спустя почти 5 лет после того, как и думать забыли друг о друге.
Он вытянулся в длину, но приобрел сильную сутулость, которая делала его похожим на вопросительный знак: она обрезала свои волосы, некогда касавшиеся кончиками ремня любимых ею строгих брюк. Этому чувству она, к слову сказать, изменила, теперь заправляя в черные блестящие сапожки банальные обтягивающие джинсы с заниженной талией. Он, впрочем, тоже был не без греха – вместо темного горлышка водолазки из-под куртки торчал кончик воротничка цвета, символизирующего капитуляцию. Вместо обвешанного значками рюкзачка на сгибе ее локтя висела красная кожаная сумка с кисточками, большая и, очевидно, тяжелая; в вытянутой руке она держала нежно-розовый мобильный телефон с сенсорным экраном, на который смотрела каждую минуту, пока они говорили, и иногда что-то быстро-быстро набирала подушечками пальцев. Он выглядел как образцовый чиновник со своим строгим портфелем, но он был всего лишь айтишником, хотя для кого-то и это звучит невероятно презентабельно. И для нее, видимо, тоже, раз она ответила на предложение «встретиться позже» с энтузиазмом.
Решено: они просто выпьют вместе по чашечке кофе.
Темная жидкость приятно горчила на языке, и он пользовался моментами, когда она наслаждалась этим вкусом, чтобы рассмотреть ее получше.
Он видел ее ресницы, густо накрашенные тушью, а на губах почти ощущал их естественную мягкость: он целовал ее глаза, когда она была еще такой подростково-агрессивной и потому не терпящей лишних нежностей, и вечно получал за это болезненные тычки под ребра.
Ее губы теперь блестели, намазанные чем-то блестящим, жирным и липким, а он помнил их чуть суховатую сладость в полумраке забытых всеми школьных тупиков. Помнится, однажды за ними догадались проследить, и этой темы для сплетен хватило на целый месяц… Она решительно наступила ему на ногу своей тяжелой кроссовкой, стоило ему только снова заикнуться о надежности подобных мест. После этого случая они целовались только дома, зато так искренне и страстно, сначала просто так, а потом – в виде прелюдии, что он до сих пор не мог вывести эту «формулу идеального поцелуя» и применить ее с кем-то другим.
В порыве эмоций она взлохматила то, что осталось от ее волос, а он думал о том, что больше никогда не сможет зарыться в них лицом, если он захочет обнять ее сзади, как он делал это раньше. Он даже называл ее тогда «моя Рапунцель», рискуя заработать пару новых синяков, если он сказал это прилюдно, или нежных укусов – в приватной остановке.
Но все это было давно, очень давно. Сейчас они встретились после долгой разлуки, и ему казалось, что перед ним сидит фигура, сотканная из воспоминаний, которые так сладко щемили в сердце и отдавались глухими ударами пульса в висках, но стоило наложить этот дурманящий образ на действительность, как он рассеивался, будто бы нечто идеальное, прекрасное в своей призрачности не хотело опошляться прозаической реальностью. Он бы хотел стать глухим, чтобы не слушать ее речей, пустых и глупых, он бы хотел выколоть себе глаза, чтобы не видеть, что стало с самой прекрасной девушкой на Земле, какой он себе ее всегда представлял, как она предала свою естественность ради штампованной внешности фабричной куклы.
Кофе было допито, и они устремились наружу, где он вдохнул полной грудью свежесть осеннего вечера, а она вытащила явно отработанным движением пачку тонких сигарет с ментолом и быстро затянулась, словно заслоняясь стеной дыма от воздуха, не отфильтрованного кондиционерами. Едва он заметил этот дым, вырвавшийся из ее накрашенного рта, который он когда-то мог целовать так долго, что рисковал задохнуться, восстановленный памятью очерк окончательно развеялся. Та, настоящая его первая любовь, ненавидела запах сигарет. Это не она, не она, пускай и имеет то же лицо и то же имя в паспорте, а также воспоминания… Она изменилась так сильно, как не может измениться человек. Он очень надеялся на это.
На прощание она взяла его за подбородок своими пальцами с длинными блестящими ногтями и притянула к своему лицу. Он ответил на поцелуй, но мысли его отмечали неприятный привкус табака, сильный холодный ветер, продувающий хлипкую курточку насквозь, но никак не то, что он целует свою глупо потерянную школьную любовь, по которой искренне тосковал все эти годы. Все было не то и не так, воздуха не хватало совсем не из-за страсти – разочарование душило его. Когда их губы разомкнулись, он вздохнул с облегчением и спросил с горькой усмешкой: «Нужно ли делать укол адреналина в сердце трупа?», и она залепила ему пощечину, которая была больнее всех ее прошлых тычков и подзатыльников в сотни раз просто потому, что он уже не любил ее – он любил труп своих воспоминаний.
Они встретились и позже, на той же остановке. Он внутренне напрягся, надеясь, что она не подойдет, и упрямо глядел вслед уезжающим маршруткам. Вдруг вспомнилось: рука в руке и ожидание нужного номера, громкий смех и поцелуи на глазах у недовольных такой наглостью обывателей...
Все потеряно!
Все! Хватит!
Он выбросил пустую бутылку из-под газировки и оглянулся: она уже уехала. Сердце едва кольнуло сожаление, а после окончательно сменилось безразличием. Он больше ничего к ней не чувствовал. Ни-че-го.
И на душе стало легко.