Не пробуждай воспоминаний или не уходи, побудь со мною
Начало http://www.proza.ru/2011/10/21/415
Они встретились в начале июля. Лешка приехал в Одоев на мотоцикле, привез главного инженера на МТС, а заодно решил в пивбаре взять пива, порадовать отца. Тот как раз собирал новый комбайн, протягивал механизмы, шприцевал, навешивал жатку. Но пива в тот день не было. Домой одному было ехать скучно, и Лешка заехал на автовокзал, посмотреть нет ли там знакомых в его сторону. А на автовокзале она изучала расписание и не могла поверить своим глазам, что в ту сторону, куда она собралась автобус будет только после обеда. Было же 10 утра. Кто-то сказал ей, что до поселка Р можно доехать и на попутке, но нужно идти на перекресток. Вот к Лешке она и обратилась с вопросом, как пройти на перекресток и удобнее доехать до Р.
– Удобнее всего со мной, если, конечно, не испугаетесь? Я Вас прямо до места доставлю. Вы там к кому?
– А Вы там, что всех знаете? – Её глаза блеснули небесно-голубой синью, и она улыбнулась. И так светло и радостно стало на Лешкиной душе от этой улыбки, что словно он в лотерею «жигули» выиграл.
– Почти. Местных всех, «шефов» приехавших на уборку в основном.
– А Маргариту Бронникову знаете?
– Кто такая? – силился вспомнить Лешка.
– А говорите, всех знаете, хвастун!
– Но-но, попрошу без скоропалительных выводов и без оскорблений в адрес коренного крестьянства – хлеб и соль земли русской.
– Это моя подруга. Она там, в больнице медсестрой работает.
– Ритка что ли? Ещё бы мне её не знать, она мне зимой швы снимала, когда меня на свадьбе порезали.
– М-да, нравы тут у вас! Сильно порезали?
– Ерунда, царапина. Дубленку жалко.
– Прямо-таки по Пушкину:
«А все ж он не в убытке;
Его нагрудник цел венецианский,
А грудь своя: гроша ему не стоит».
Герой Вы, однако. Едем, что ли?
Лешка привязал её дорожную сумку на багажник, она села сзади, обняла его за талию, и даже сквозь дорожную пыль до него долетал аромат её волос. Как он гнал мотоцикл в то утро! Черт его, знает, что и кому хотел он доказать? Ведь оба были без шлемов, если бы упали, то в лучшем случае покалечились бы. Но, видно, Бог милостив, к дуракам и влюбленным, особенно если это и то и другое сразу. Чем быстрее он ехал, тем сильнее к нему прижималась девушка. Может затем он и гнал, выжимая из старенького «Восхода» все, на что он способен. А, когда приехали, и вовсе ошарашила его. Он ждал от неё реплики, вроде зарока: «Чтобы я ещё раз с таким идиотом поехала!», а она сказала:
– Ты классно водишь! Люблю скорость!
Так они и познакомились. Её звали Виктория, то есть Победа. И Лешка погиб. В этот же вечер он назначил ей свидание, и она согласилась.
Чтобы хоть как-то скоротать время Лешка с отцом пошел в обеденный перерыв на пруд, который находился неподалеку от гаража и иные трактористы любители рыбалки выбирали его вместо колхозной столовой. Так называемый досуг с удовольствием. Там Лешка забросил удочку и стал тупо смотреть на поплавок, но видел он на зеленой ряби, зацветшего пруда лишь её лицо.
До этого ему случалось дружить с местными девушками, он провожал их до дома и они, уединившись, где-нибудь на лавочке целовались. Иногда ему казалось, что они нравятся ему и даже, был какой-то намек на первую любовь. Правда, он никому из них не объяснялся в любви и правильно делал, ибо это была ещё не любовь, а симпатии, увлечения, природный зов плоти. Теперь все они удались, померкли, погасли, как гаснут звезды, когда встает солнце. Он задал себе вопрос, а что он нашел собственно в ней такого? Мало ли красивых девушек в округе, у которых и грудь больше, и бедра шире, и глаза лучистее? Много. Но только от неё исходил изнутри такой дивный свет, что душа пела, цвела, ликовала, трепетала, как осиновый лист на ветру, от одной только мысли, что это свидание может не состояться и заходилось в восторге, в надежде, что состоится. Лешка понял, что любовь – это сладкая мука, сладкая, но мука.
– Малый, ты что заснул?! Где твой поплавок, паршивец?! Ты куда смотришь? – негодовал отец, – И мою удочку запутал, да ещё и корягу зацепил. Лезь теперь в воду, распутывай! Эх, пропала рыбалка.
Пропала не только рыбалка, пропала жизнь – тихая, размеренная, степенная. Была, как вот этот пруд – тишь да гладь, разве что по молодости лет тиной не зацвела, а стала, как река в половодье стремительная, яростная, неуправляемая.
Вика была чудо. Когда вечером он подошел с ней к пацанам у клуба, которые жгли костер и пели песни под гитару. У них от зависти к Лешке отвисли челюсти. Ничего себе, такую девку отхватить: высокая, стройная, фигурку, как на токарном станке точили не единого изъяна. Вика слушала внимательно деревенских гитаристов, которые, сменяя друг друга, хотели ей показаться. Они пели ей и про зону: «Под окном кудрявая белая акация» и из репертуара Юрия Антонова, и из Леонова, а также песни неизвестных авторов.
– А можно мне попробовать? – как-то робко попросила она гитару. Ей протянули инструмент. Она взяла аккорд ля-минор и провела большим пальцем правой руки по струнам, прислушалась, немного подстроила гитару и запела:
«Не уходи, побудь со мною,
Здесь так отрадно, так светло.
Я поцелуями покрою
Уста и очи, и чело.
Я поцелуями покрою
Уста и очи, и чело.
Побудь со мной, побудь со мной».
Этот романс вызвал шок. Во-первых, голос чистый, нежный, удивительной красоты тембра, а во-вторых, никогда ещё так не звучала у клуба эта дешевенькая гитара, производства какой-то спичечно-мебельной фабрики, стоимостью 16 рублей, с ржавыми струнами, на некоторых из них болталась медная оплётка, с подсунутым под гриф карандашом. А в-третьих, такой романс деревня ещё не слышала.
– Спой ещё! – со всех сторон послышались голоса, все ребята были от неё в восторге, и лишь деревенские девушки, глядели на неё как-то настороженно, дескать, что ещё за коза выискалась мутить тут воду своими песнями. Но видя, что Вика не посягает на их парней, успокоились.
От костра в темную летнюю ночь летели искры, было тепло и уютно. В этот вечер никто не напился и не подрался.
– Тебе бы в артистки надо идти, – сказал ей Лешка, когда они гуляли по колхозному саду.
– Не хочу в артистки. Петь у костра романсы – это ещё не значит быть артисткой. Я хочу стать врачом и непременно военным.
– А почему именно военным?
– У меня дед был военным, бабушка – заведовала госпиталем в Германии после войны, отец – капитан первого ранга, мать, правда, библиотекарь, но при воинской части – так сказать семейная традиция. Как, говорится, от роду не в воду. Просто, наверное, в армии больше мужественных людей.
– А я хочу заявление в Афганистан написать, чем тут в тылу картошку чистить уж лучше там ребятам пособлю. – Лешка думал, что она станет его отговаривать. Тут он не рисовался. Они с другом и впрямь хотели написать заявление в Афган и позднее написали, но военком не принял их, это было не в его компетенции – в Афганистан посылали уже из воинских частей.
– Правильно, – сказала она, – Кто-то из великих сказал, всегда выбирай самый сложный путь, там ты не встретишь конкуренции.
Поселок Р. находился в пяти километрах от Лешкиной деревни. Эта была чужая территория, но между деревнями в то время было мирное соглашение. Впрочем, и Вика была чужая, залетная и местные не имели морального права строить относительно её какие-то планы. Впрочем, Лешку это не пугало, да если весь район восстал бы против него с вилами и косами, с кистенями и кастетами, с ружьями и дедовскими обрезами времен коллективизации – Вику бы он не оставил.
Они гуляли то по поселку, то Лешка на мотоцикле привозил её в свою деревню, а на рассвете возвращал обратно. Её подруга Рита жила в общежитие гостиного типа при местной больнице.
Утром в шесть часов отец будил его на работу. Всё утро он ходил, как вареный ничего и не видел и не слышал. Кадочников старший бранился на чем свет стоит. Был бы это не его сын, давно бы разогнал к чертовой матери такого помощника. Но потом, видно, сам входил в его положение, когда человеку погулять как не перед армией, смягчался. Когда поле попадалось без заморочек, т.е. сорняки вроде осота и луговой ромашки не забивали барабан комбайна, отпускал сына вздремнуть в копну, предварительно обложив его матом, чтобы люди слышали, что он и сыну родному поблажки не делает.
Нырял Лешка даже не в копну, а в сладкий омут забытья, а перед глазами снова стояла она – его Вика, с развивающимися на ветру темно-русыми волосами, молодая, веселая, нежная – самая, самая. Говорят, что Троянская война началась из-за спартанской царицы Елены – глупостью назовет эту причину никогда не любивший прагматик, отмахнется от этого мифа и черствый историк, и лишь влюблённый поймет Париса, и молвит в его защиту своё жаркое слово. «Париж стоит мессы», а любовь стоит царства.
Лешку палило обеденное солнце, кусали мухи, оводы и слепни вдували на нем волдыри и отяжелевшие от его молодой крови не могли взлететь, а отваливались от как пиявки и ползали рядом со своей жертвой по соломе. Он не чувствовал этого. Он спал сном праведника, влюблённого, самого счастливого человека в мире.
После обеда всё в его руках спорилось и горело, он шприцевал комбайн, очищал воздухозаборную сетку на радиаторе от пуха осота, бегал отцу за водой в родник, потом и вовсе отпускал его отдохнуть в тенек. Главное, чтобы отец успокоился и отпустил его пораньше к ней на свидание.
Как-то раз кто-то из ребят приехал на улицу на лошади. Это был гнедой мерин, уже не первой молодости, полузагнанный, сухой и костлявый.
– Какой конь! – восхитилась Вика, – А можно я его поглажу?
– Нашла коня! Он уже передними копытами на скотомогильнике. Завтра я тебе покажу, какие бываю настоящие лошади.
Хозяина лошади это обидело:
– Это кого ж ты ей покажешь?
– Беса!
Среди «лошадников» Бес был той самой козырной картой, нечто вроде туза, против которого возразить было нельзя.
Утром Лешка растолкал спящего брата Григория. Гришка был моложе его на четыре года и у него был как раз тот самый «лошадиный период» – Лешка через это уже прошел. Теперь его больше тянуло к технике.
– Чего тебе? Отстань, спать хочу! – брат снова потянул на себя одеяло.
– Ну и спи! А я хотел тебе свой мотоцикл дать завтра на вечер.
– Чего это вдруг? – Гришка сел на кровати, – Врешь? А ты на чем?
– А ты мне сегодня к вечеру Беса приведи. Приведешь Беса – получишь мотоцикл.
– А на хрена он тебе? Все равно сбежит, как только привяжешь. Ха-ха-ха! – засмеялся звонко Гришка, – На нём кто только не ездил, все домой пешком возвратились. Бес – он и есть Бес! Я на днях, знаешь, как с него навернулся? Он на полном галопе с большака прыгнул – я летел, только штанишки раздувались, раз пять через голову перевернулся.
– Скоро вы там наговоритесь? Ехать надо. – Донесся с кухни голос отца.
– Иду! Гришка, пригони Беса и уздечку найди авторитетную, чтобы там с бляхами, короче сам знаешь.
У пегой кобылы Лады в середине лета родился жеребенок. Его отцом предположительно был стоялый жеребец Чернец. Почему предположительно? В то время в табуне бегало ещё два жеребца – косяка: Огонек и Копчик и они тоже могли «приложить руку» к беременности Лады, правда, тут не сходилось с мастью; Огонек был рыже-гнедого цвета, а Копчик светло-вороного. Чернец по цвету годился в отцы, но у него были белые «чулки» на передних ногах и звездочка на лбу. Родившийся же жеребенок был черен, как уголь, без единого светлого волоска. Но не это удивило тогдашнего конюха старика Сысоя. Его потрясла та неисчерпаемая энергия, который был наделен жеребенок. Едва обсохнув и кое-как научившись стоять ещё на нетвердых и подвижных, как паучьи лапы, ногах, сын Лады принялся экспериментировать с ногами, словно пытался выяснить, на что они способны вообще. Он, то вставал на дыбы, то подбрасывая зад, пытался пройти на передних ногах, скакал козлом, отрывая от земли одновременно все копыта, пытался пробежать боком, потом принялся изображать походку иноходца, выбрасывая одновременно вперед обе ноги правую переднюю и правую заднюю, а потом сделать то же самое, только слева. Но ноги ещё плохо слушались его, заплетались, и жеребенок спотыкался и падал. Но смотреть на него было смешно и забавно. Сосунок был на редкость красив: черной масти, причем настолько черной, что на солнце она отдавала даже синевой, с маленькими, словно игрушечными ушками, с кучерявой гривой и шелковистым и мягким, как руно хвостом.
– Уродится же такой бес! – произнес конюх Сысой и уже больше никто не ломал голову, как назвать жеребенка. Имя присохло к нему намертво.
Так в свое время приросло к конюху это странное прозвище – Сысой. А было это еще в голодные времена коллективизации, когда самым любимым лакомством детворы была обычная картошка в мундире, а мальчик Федька Сычев – так звали Сысоя, любил отчего-то картошку чуть недоваренную – с сырцой. И когда мать ставила на стол чугунок, он, тогда ещё не выговаривая многие буквы, интересовался:
– Сысой? – что означало «с сырцой».
– Сысой, сысой, – передразнивала его мать, измученная многодетным семейством, – Жри, что дали. У меня для вас разносолов нету.
Так и пошло – Сысой да Сысой. Мало кто из деревенских знал его настоящие имя. Да он и сам так представлялся – Сысой!
С первых же дней своей жизни Бес стал стараться оправдать свое имя. Разобравшись кое-как в назначение ног, жеребенок день-деньской носился по табуну, изводя лошадей своими шалостями. От него никому не было покоя. На всем скаку он подныривал под брюхо пасущимся на лугу лошадям, заигравшись, наскакивал на них и те, взвизгнув, пытались приложить его копытом, но, по счастью, всегда промахивались. Один раз, доведенный им до отчаянья косяк-Копчик, все утра гонялся за ним с оскаленной пастью, с намереньем настичь и растоптать этого нарушителя спокойствия в табуне, но Бес – он и есть бес. По прямой Копчик догнал бы его в два прыжка, но жеребенок удирал от него какими-то немыслимыми зигзагами и жеребец то и дело промахивался, проскакивая мимо. Один раз он чуть было, и впрямь не схватил его зубами за хвост, но Бесенок, изловчился и нырнул от него в яму, в которой росла разветвистая яблоня. Маленький рост позволял ему проскакивать под сучьями, а рослому жеребцу туда было и нечего соваться. Битый час Кончик носился вокруг этой ямы, взбешенный донельзя. Его грудь потемнела от пота, а с оскаленной пасти на землю летели шапки пены. Бесенок же нарочно принимался скакать возле его морды, чуть ли не кувыркаясь через голову и, когда Копчик бросался за ним в погоню, исчезал спасательной в яме.
Сысой, глядя на бессильную злость жеребца, от смеху катался по траве:
– А? Каков подлец?! – восторгался он, – Есть червяк, а не лошадь, но шустрый, как блоха. Месяц от роду, уже опостылел всем, словно ему под хвост скипидару налили. Иные жеребята, проиграются, кобылу пососут – спать лягут. Этот же нет и думать не моги. Весь в движение – сутки к ряду будет носиться, как черти его разжигают. Мать-то сосет, молоком давиться – быстрее, быстрее, аж соски прикусывает, как волк. Лада, бедная, и не рада, что родила такое Чудо-Юдо. Только помяните мое слово, бесполезная лошадь – ничего хорошего из него не выйдет. Так и будет всю жизнь дураком скакать, пока на колбасу не сдадут. Не для колхозной жизни он уродился.
Старик Сысой, как в воду глядел. Беса объездили, но приспособить к какой любо колхозной работе даже и не пытались. Он не мог без движения. Рвал и уздечки, и путы, прыгал через заборы и тырла, и была от него конюху Сысою лишь одна головная боль.
Лешка, если честно, побаивался Беса. Но слово не воробей, вылетело – не поймаешь. Сказал «А», говори и «Б».
А Бес, словно обрадовался, что на него надели новую уздечку, сшитую из золотистой супони, с бляхами из нержавейки и с кожаной бахромой на нахрапнике. А когда он почувствовал на себе тяжесть настоящего седока, который, умело, сдавил его ребра ногами, то заплясал на месте, перебирая стройными тонкими ногами. По деревне Лешка сдерживал его, и конь хрипел от нетерпенья, продемонстрировать всаднику, на что он способен, а может и сбросить его поскорее и вернуться на конюшню. Выехали в поле. Тут уже Лешке и самому стало стыдно за себя, трястись рысью на таком коне и он отпустил поводья. Бес с места взял в галоп. В ушах Кадочникова засвистел ветер.
Никакая машина и никакой мотоцикл никогда не сравнятся с лошадью по остроте ощущения скорости, силы, мощи, напора. Техника всего лишь мертвое и бездушное железо, она не может ни любить, ни радоваться, ни восторгаться, таить обиду, сохранять преданность, скроить козни, ценить свободу, быть благодарной. Конь же нечто совершенно иное. У человека с ним вроде договоренности, нечто вроде заветного слова, как мультфильме про Маугли: «Мы с тобой одной крови, ты и я».
Бегал Бес, как дышал, легко, без всяких потуг и усилий. Он даже не бежал, а летел над землей, скользил как тень ночного облака, не замечая, ни ям, ни кочек, ни спусков, ни подъемов.
Лешка иногда натягивал поводья, чтобы убедиться в том, что конь его слушается, Бес, нехотя притормаживал и мотал головой, дескать, все в порядке, мне ещё пока не надоело тебя катать. Кадочников снова отпускал поводья, и теплый летный ветер приятно пузырил на нем рубашку.
Вика ждала его возле клуба. От Беса она пришла в неописуемый восторг. Разгоряченный скачкой конь, выписывал ногами такие кренделя, что они напоминали пальцы пианиста, разминающегося на гаммах. Специально для него она захватила из дома печенье. Бес, пританцовывая, ел с её руки:
– А можно на нем прокатиться?
– Можно, но не нужно, – сказал Лешка.
– Ну, пожалуйста! Я никогда не ездила на лошади, тем более на таком красавце.
– Хорошо. Только, если упадешь – не плачь.
– Не буду!
– Иди сюда, сгибай левую ногу в колене, держи поводья. Хоп!
Едва Вика очутилась на спине у Бес, тот отбросив грудью Кадочникова, рванул вперед. Девушку по инерции откинулась назад, но она не растерялась и с такой силой, рванула на себя поводья, чтобы было слышно, как стальные удела ударили по коренным зубам лошади. Бес то ли от боли, то ли от неожиданности остановился и затряс головой. Подоспевший Лешка схватил его под уздцы.
– Натяни поводья, я к тебе сзади прыгну.
Кадочников легко вскочил к Бесу на спину, но в тот же миг конь свечкой взмыл на дыбы и мало того взмыл, он пошел вперед на задних ногах, перебирая в воздухе передними копытами. Вика поползла по его спине вниз и стала спихивать тяжестью своего тела кавалера. Они оба упали на землю у задних ног Беса. Лешка схватил Вику в охапку и, перекатившись по земле, еле успел оттащить от задних ног лошади. Бес мог и лягнуть. Но почувствовал, что его уже больше никто не держит и видимо, обидевшись за удар по зубам уделами, он, едва коснувшись передними ногами земли, снова взвился вверх и прыгнул, как с обрыва в воду, во тьму ночи. В это время толпа каких-то ребят подходила к клубу, Бес, как смерч, прошел сквозь них, обдав жаром своего тела и ужасом. По ночной улице глухо застучали его копыта.
Пропала, пропала новая, взятая Гришкой напрокат у кого-то из его друзей, уздечка с зеркальными бляхами и прямоугольной бахромой на нахрапнике.
Конная прогулка не задалась, и они пошли гулять за поселок. Был в этом у Алексей свой интерес: совхоз, в состав которого входил Р тоже начал уборочную и в поле стояли копны свежей соломы. Ночь стояла душная и беззвездная. Приближалась гроза. Черное небо время от времени где-то пока ещё далеко озаряли всполохи молний и как отдаленная канонада до влюбленных долетели раскаты грома.
Поселок остался позади, и до заветного поля уже было почти рукой подать, как раскаты грома стали явственней и зигзаги молний синим светом все чаще освещали округу. Нужно было возвращаться. Чтобы сократить путь они пошли задами, вдоль частных садов крестьян.
Гроза еще не началась, но в воздухе уже явственно пахло озоном и влагой. Судя по притихшим, словно молящимся небу, деревьям буря обещала быть не шуточной. Ещё бы, наверное, с месяц стояла несусветная жара, и в народе ходили слухи, о каком невиданном граде накрывшем соседние районы, что-де градины величиной с куриное яйцо насквозь пробивали шифер. Бывает ли ночью град или нет, Лешка не знал. Не знала этого и Вика. Но то, что они до начала грозы не успеют вернуться в поселок, было ясно.
И тут, словно подсказка судьбы, молния вдруг высветила чей-то сад и в его глубине мелькнула крыша сарая.
– Пойдем в сарае спрячемся, – предложил Лешка.
– А он чей?
– Если честно, то понятия не имею. Но знаю одно, сейчас если вольет, то мало не покажется. Не бойся, не расстреляют же нас – мы же не воровать идем. А потом, как поется в песни: «Все вокруг колхозное, все вокруг моё».
Сколоченный из не обрезных досок сарай казался огромным и мрачным и черт знает, как его вообще удалось втиснуть между яблонями. Тяжелая дверь сарая оказалась не запертой на замок, а лишь подпертая снаружи кривым ломом. Лешка потянул дверь на себя, и она пронзительно заскрипела на ржавых петлях. Казалась, что на её визг сейчас сбежится вся деревня. Вика прижалась в Лешке, он обнял её, прижал к себе и услышал, как громко стучит её сердце. Они зашли вовнутрь. Кадочников осторожно, прикрыл дверь, и они утонули в темноте и запахе свежего сена.
– Как мы удачно зашли, – прошептал Лешка на ухо своей спутнице, – Разрази меня гром, если это не сеновал.
В этот миг небо словно раскололось надвое, молния хлестнула как плеть, ослепительная, яркая, такая, что её свет проник даже сквозь сбитые внахлест доски сарая. Свист этой плети ещё не затих, как ударил гром такой силы, что содрогнулась земля, сад застонал, затрепетал каждым своим листочком, моля о спасение. Лешка в щель стены увидел, как напротив сарая в соседнем саду, как факел вспыхнула высокая тенистая груша.
– Дурачок, не пустословь понапрасну, а то и впрямь беду накличешь.
– Какое же это пустословие, если это и впрямь сеновал? – Лешка зажег спичку. Слева от них половина сарая под самую крышу была забита сеном, тут же к сену была приставлена деревянная лестница и стояли вилы с длинной ручкой. Кадочников взял вилы и бросил их во тьму сарая. Вика вопросительно глянула на него.
– Это чтобы не получилось, как в «Крокодиле» «Вилы в бок» на самом интересном месте. Поднимайся по лестнице, а я тебя снизу страховать буду.
Они поднялись наверх и тут же утонули в мягком душистом сене. Ещё раз грянул гром, и старый сарай содрогнулся от его удара, настежь отварилась прикрытая Лешкой воротина и тьма сеновала озарилась голубым небесным пламенем полоснувшей по саду молнии. С небо на землю обрушился поток воды – мощный, упругий. Под его напором загудела крыша и по волнам шифера, журча, ручьями потекла вода. Из отрытой двери на сеновал пахнуло свежестью ночного ливня.
Её губы сладко пахли земляникой, и вкус от них тоже был земляничной, такой, когда ягода ещё не дозрела, ещё не налилась алым соком, а лишь только начала розоветь по бокам. Кисло-сладкий вкус. Такой ни с чем не спутаешь. Лешка страстно и неумело целовал её лицо, атласные щеки и эти смешные детские ямочки на них, брови – черные густые, как говорили в старину, соболиные, длинные пушистые ресницы, прикрытые веки с длинными изогнутыми ресницами, нежную шею, на которой пульсировали артерии, ложбинки ключиц. Какой свежестью и чистой она благоухала! С какой страстью и нежностью она льнула к нему, отзываясь, всем своим юным и гибким телом на его ласки. Лешкина рука легла на её грудь, высокую, упругую, трепещущую, подобную грудь он видел лишь в школьных учебниках работы античных мастеров – без единого изъяна, но там был холодный мертвый мрамор, а тут живая и трепетная плоть…
– Лешенька, милый мой, родной, не надо, – шептала она, – Я и сама этого очень хочу… но… не надо. Очень тебя прошу, не губи меня. Век только твоей буду, но не делай этого… подожди немного. Я ещё к этому не готова.
И Лешка не был готов к этому. Он и по сей день не знает, что его тогда сдержало. Наверное, он боялся испортить физической близостью их отношения. Не смотря на всю заманчивость и природный зов плоти, что-то ещё скотское виделось ему в этом. Его пугала мысль, а вдруг после этого их чувства умрут, и они станут испытывать друг к другу лишь отвращение, как все вдруг сразу опошлится, обесценится и зацветет порок на их цветочной поляне любви, как на колхозном поле сурепка.
Как-то невольно вспомнилось и другое. Вика много рассказывал о своем отце – капитане первого ранга, повествовала она о нем с каким-то детским восторгом, о том какой честный, мужественный, решительный, принципиальный:
– У нас в школе одна девочка заболела нехорошей болезнью, сам понимаешь, Мурманск – город портовый и заразы всякой хватает. Так вот, мне отец сказал, если ты дочка, когда-нибудь меня опозоришь – я тебя пристрелю, – она на мгновенье задумалась и вдруг задорно засмеялась и с гордостью добавила, – А он пристрелит – я его знаю! Как бы тяжело ему не было это сделать. Честь для него всё!
Ох, как бы Лешке не хотелось, чтобы после деревенского сеновала её пристрелил её героический отец.
Если бы к Алексею Кадочникову сейчас явился ангел смерти и сказал бы:
– Завтра ты умрешь, но Бог – Великий и милосердный делает тебе перед смертью подарок – ты можешь выбрать любой день из своей никчемной жизни и прожить его заново.
Лешка бы выбрал именно этот день.
Дождь к утру кончился, но небо было серым и холодным. Ветер подобно тяжелым волнам, гнал за горизонт обрывки тяжелых, грязных, рваных облаков. Приютивший их в эту ночь сад был изрядно потрепан грозой, опаленная молнией груша, как безутешная вдова в черном, грустно смотрела им в след.
Вика сняла босоножки и несла их в руках, Лешка шел рядом, поддерживая её за талию. Когда стали переходить дорогу, девушка, вдруг, поскользнулась на мокрой земле и стала падать. Кадочников автоматически дернул её за руку на себя, но сам в этот миг и его ноги поехали по липкой грязи, и он стал падать в противоположную сторону, но руку спутницы не выпустил. Лешка упал на спину прямо в грязь, а сверху ещё на него свалилась она. Правда, Вика измазала лишь колени и руки, зато Лешка был с ног до головы, как поросенок, весь в грязи. Но несмотря на это душа его пела. Светло и чисто было на душе.
В тот день в поселковой больнице народа не было, кроме какой-то старухи с радикулитом, да и та, скрюченная болезнью, не вставала с постели. Остальные больные отпросились на выходной день. Да и вообще, болеть было не сезон. Главврач, он же и единственный врач, на всю больницу куда-то уехал, и всем заправляла Викина подружка Маргарита Бронникова. Лешку раздели, отправили в душ и дали больничную пижаму. Вика пошла стирать его одежду:
– Хитрый ты, – смеялась она, – замуж меня ещё не взял и даже не предложил, а штаны твои уже стирай.
– Это ты хитрая, взяла и на меня упала, нет бы рядом в лужу свалиться.
В тот день Лешка на работу по случаю дождя не поехал и весь этот день они провели вместе, потом была ещё ночь. В эту ночь, они не пошли ни на какие сеновалы, а обосновались в больничной палате. А потом Вика ухала на три дня в Москву к тетке и пропала.
Продолжение следует....
Продолжение http://www.proza.ru/2011/10/25/1662