Человек – величина переменная. Если верить Дарвину и нынешним учёным фанатам, детскими совками и малярными кистями «флейц» раскапывающим древние пещеры, то за несколько сотен тысяч лет «хомо» из могутного лохматого верзилы, способного запросто ухайдакать дубиной горную гориллу, превратился в тщедушного голокожего «сапиенса» с увеличенной массой серого вещества в черепной коробке и гипертрофированным самомнением.
Зато изменение нашего поведения происходит намного быстрее. Только не спеши, дорогой читатель, прихлопнуть, как муху, это моё утверждение ярлыком «приспособленчество». Камбала, как известно, быстро меняет окраску, маскируясь под цвет дна, благодаря чему на прилавки магазинов попадает реже, чем мы бы того желали.
Хитромудрые японцы придумали для солдатской формы цвет «хаки». Благодаря этому невидимые в джунглях верноподданные микадо ещё десятилетие после профуканной императором Второй мировой войны верно несли службу на бессчётных островках Юго-Восточной Азии.
А представь себе, мой несгибаемый друг, что ты попал на дипломатический раут, будучи облачённым в новенький адидасовский спортивный костюм и белоснежные кроссовки. Или улёгся на многолюдном нудистском пляже в своих чёрных, с полосочкой, плавках… Ей-богу, лучше уйти, здесь ты явно не в своей тарелке!
Давным-давно, лет двадцать назад, довелось мне, занимаясь домашним ремонтом, повредить себе кисть правой руки. Последствия этой травмы я почувствовал, как только снял бинт. Оказалось, что средний палец самостоятельно не разгибается, из чего следовало, что при травме было разрезано сухожилие. Это подтвердил и хирург, к которому я обратился в местной поликлинике. Он же выдал мне направление в областную больницу, где сухожилие могли сшить. Мириться с неполноценным пальцем я не хотел; уж очень неудобно умываться, когда полусогнутый палец норовит угадать именно в глаз.
Из своего отдалённого сельского района я приехал в областную больницу, предъявил заведующему травматологическим отделением свою руку с «дефектом», направление и листки необходимых анализов, сделанных ещё дома. Без лишних проволочек мне определили палату, койку и назначили на следующий день операцию.
Я быстро перезнакомился с соседями по восьмиместной палате. На койке слева от меня загорал уже полгода изрядно поломанный двадцатилетний парень-мотоциклист. Справа отдыхал явно потрепанный жизнью, хотя отнюдь не старый, мужик с какой-то сложной никелированной арматурой на левой руке. Руку он около месяца назад по пьянке сунул на работе в какой-то механизм. Теперь она, в нескольких местах насквозь проткнутая блестящими спицами, почему-то напоминала мне наколотую булавкой коллекционную бабочку. С той стороны прохода также были бинты, гипсы, костыли… Впрочем, а какой ещё могла быть палата «травматиков»?
Лишним в ней был только я, передвигающийся совершенно свободно и способный действовать обеими руками. Естественно, что водворение на койку человека без каких-либо внешних признаков травмы заинтересовало это физически ущербное общество. Я утолил всеобщее любопытство, объяснив, с чем и зачем я сюда попал, после чего интерес ко мне значительно угас.
Через пару часов в палату заглянула санитарка и громко объявила:
- Травма, на обед!
Не торопясь, захватив с собой кружку и ложку, я последним вышел из палаты, замыкая медленное, напоминающее отступление наполеоновской армии на известной картине, шествие нашей «инвалидной» команды. В палате остался только лежащий с растяжкой на ноге мотоциклист, которому пищу приносили.
Войдя в просторную столовую, я остолбенел. Такого количества бинтов, гипса и костылей одновременно я ещё не видел! Я почувствовал себя толстомордым «сироткой», прижившемся в Доме престарелых из «Двенадцати стульев». На меня смотрели десятки мужских и женских глаз, очевидно, пытающихся понять, что делает среди них, болезных, этот не помеченный никакими знаками злого рока чужак. Мерзопакостное ощущение «инородства» усугублялось тем, что мне ещё не было определено место за столом, и я был вынужден стоять столбом в проходе между столами, ожидая, пока на меня обратят внимание нянечки.
Наконец всё утряслось. Я, не поднимая от тарелки глаз, быстро съел незатейливый больничный обед и ушёл в палату, твёрдо решив на ужин в столовую не ходить, обойтись своим чаем и домашними, запасёнными в дорогу бутербродами.
Следующий день пошёл строго по плану. В десять утра я своим ходом, нарочито бодро и весело, глуша в себе естественный страх перед скальпелем, прибыл в операционную. Через сорок минут я, радостный от осознания, что наконец-то всё закончилось, своим ходом убыл назад, несмотря на протестующие вопли медсестёр, пытавшихся уложить меня на каталку. Но поскольку ноги мои были в полном порядке, я счёл такой способ передвижения к родной койке унизительным, и гордо вошёл в палату, как знамя держа перед собой замурованную до локтя в гипс руку. Мое инвалидное сообщество встретило меня как равного, приветственными возгласами.
Зато теперь в столовой, когда я пришёл на обед, на меня никто уже не обратил никакого внимания! Я сидел за столом, неуклюже держа ложку левой рукой, расплёскивая жиденький суп. Но зато я был как все! Моим полноценным мандатом, подтверждающим право находиться в этом избранном обществе, была моя загипсованная рука, подвешенная к шее перевязью из бинта. И я смело осматривался вокруг, не испытывая никакого смущения за свою неловкость, за пролитый на стол суп, не желая больше ужинать в палате позавчерашними бутербродами.
Через пару дней наш небольшой коллектив мобилизовал меня в поход к ближайшему городскому магазину. Необходимо было купить кое-что из продуктов, курево и прочие мелочи. Хоть лето было и тёплое, идти в город в больничной «спецовке» я не решился и переоделся в спортивные брюки, майку, набросил на плечо лёгкую ветровку. Выйдя за больничную ограду, я вдруг почувствовал себя неловко и спрятал руку в гипсе под куртку. Ведь вокруг никто не носил гипс, да и костылей что-то не было заметно. Закупив необходимое и возвратившись на свою территорию, я с облегчением стащил куртку, под которой моей руке явно было тесно. Я вытащил на свет Божий свой белый «пропуск» в больничный мир. Я опять стал как все!