Ну вот и еще один день. Звонкая осенняя листва и яркое-яркое синее небо… еще не зарядили желтые дожди. Еще один прекрасный, золотой день... девятнадцатый...
Осень двенадцать лет назад была такой же сухой, золотой, яркой. Природа не вяла, не умирала, она будто показывала все то, что накопила за сочно-зеленую весну и буйное лето, превратила в золото. Удивительные теплые дни, ясные утренники, вечера, дышащие прохладой...
Двенадцать лет назад они гуляли по паркам и скверам, держались за руки, целовались, смотрели друг другу в глаза и были так счастливы! Удивительные это были времена! Даже сейчас, стоило только вспомнить о тех далеких днях, глаза как-то сами прищуривались в лучистой улыбке, которая распускалась в душе, на лице. Они полюбили друг друга, поженились. Сколько же изменилось с той поры! Нет, не важно, что она немного располнела, округлилась, из девчонки превратилась в молодую женщину, неважно что у него пролегли глубокие морщины поперек лба. Поперек его загорелого лба…
Да, возможно причина в том, что именно эти морщины легли на его лице. Он тоже изменился: стал шире в плечах, жилистей, резче. Взгляд стал неприветливым – брови нависли над ним ниже. На висках появилась первая седина. А ведь ему всего-то 35…
Сначала никакие изменения не бросались в глаза – когда видишь человека каждый день, трудно увидеть постепенные изменения в его внешности, характере. А потом наступила пора, когда каждый его приход в дом сопровождался открытием, что появилось больше седины, что кожа обожжена темным загаром, что руки стали более грубыми и суше голос.
Вот он лежит с нею в постели – он только приехал, всего несколько часов назад. Как же она бросилась ему на шею в коридоре, когда он вошел в дверь и сразу занял собой весь проход. Как перехватило дыхание, как вдруг ослабли ноги. Она бросилась на шею к нему, а сама не могла даже двух слов сказать, только порывисто дышала и все крепче прижимала его голову к своей груди, в которой сердце как-то глухо, очень глухо стучало, с большими перерывами между толчками. А сейчас они лежат вместе, под ее рукой его мускулистая грудь. Как же хорошо быть рядом с любимым человеком! Как же спокойно от одного его присутствия. Но вдруг возникает какая-то тревога у нее в душе, она приподнимается на локте и взволнованно, стараясь сдержать торопливость в голосе, шепчет: «Саш, Саша, ты скажи, ты ведь больше не уедешь, да?» Он молчит, и она, еще немного поглядев на него, ложится опять рядом с глубоким вздохом. Через пару минут он говорит: «Нет, Анечка, ты же сама знаешь». И еще через пару минут: «Но сейчас же я рядом, все хорошо, моя родная», - и нежно целует ее.
Периоды, когда он был дома, становились все короче, все длиннее становились периоды, когда его дома не было. А она ждала, каждый день ждала, что вот сейчас он придет… а он не приходил и не приходил. Она считала дни, порой даже на работе погружалась в какую-то полудрему, представляя, как открывается дверь, зажигается свет и в коридоре стоит он – высокий, темный, широко расставив ноги в пыльных берцах, и она мысленно прижималась щекой в грубой куртке защитного цвета, мысленно чувствовала, как он прижимает ее к себе своими сильными руками.
А потом наступила пора, когда она все чаще раздражалась, когда в его отсутствие понимала, как ей его не хватает. Какими глупыми ей раньше казались фразы, когда какая-нибудь женушка укоряла своего мужа: «Дети без тебя растут!» А вот теперь эти слова коснулись ее. В классе младшенькой, Юленьки, некоторые мамаши даже считали, что она мать-одиночка. А как не считать так, если даже на первое сентября, когда новоиспеченные первоклашки держатся за руки обоих родителей, их Юленька цеплялась за мать и за старшего брата. С Сережкой было немного проще: он в раннем детстве не слазил с рук отца, обожал его, всегда говорил, что станет таким «как папа». А вот Юля – маленькая, с пухлыми ручками и ямочками на щеках – с каждым разом радовалась приходу отца все отчужденней – будто в дом приходил желанный, но чужой человек.
Нет, Аня ни в чем не винила мужа. Еще до замужества она знала о доле жен офицеров. И все-таки не так представляла она эту жизнь! Ей казалось все окруженным романтикой – и редкие встречи, и долгие разлуки с тревожным ожиданием, как жена декабриста она готова была за мужем на край света, в самые тяжелые условия. А с годами стало пониматься, что романтика ожиданий – это только поначалу.
Когда Саша стал пропадать неделями, Аня поняла, как трудно, когда в доме нет мужчины, когда вся забота о детях лежит только на ней, все домашние дела – да бог с ними, с домашними делами! Как же тоскливо, обидно, когда на какой-нибудь праздник собираются вместе семейные пары, а она приходит одна – каждый раз, и у нее за спиной шепчутся, что Сашка-то наверняка бросил Аньку. С двумя детьми, уж бедная!.. Как тоскливо приходить домой, где пусто, и не надо бежать на кухню, чтоб успеть приготовить ужин для любимого мужчины, который с минуты на минуту придет с работы… и как больно, когда рядом нет надежного плеча, если наступила какая-нибудь темная полоса в жизни. Покинутая, одинокая, она все чаще переживала жизненные горести и трудности сама, стойко, никому не жалуясь - а душа так хотела поделиться тяжестью с самым дорогим и близким человеком! И постепенно росла невольная обида, раздражение против человека, который мог бы быть рядом в трудную минуту, но не был. Потом, когда он приезжал, ей казались пустяками те горести, которые довелось пережить в его отсутствие, не хотелось о них думать и загружать мужа проблемами – ведь у него адская работа и домой он пришел, чтобы забыть обо всем, чтобы отдохнуть.
Его адская работа… Она знала, в каких подразделениях служит ее муж, знала, чем они занимаются, но домой Саша не приносил рассказов о своей работе, и Аня могла только догадываться о том, что сегодня у мужа было серьезное дело по его мрачному виду и глубоким складкам, которые бороздили его загорелый лоб.
Саша безусловно доверял жене, но в свою очередь, старался оградить ее от тех ужасов, которыми была наполнена его работа и которые стали для него жизненной обыденностью.
Почему-то в память ему впала сцена, которая произошла много лет назад. Тогда они только поженились. Однажды они прогуливались как-то вечером по городскому бульвару, как вдруг на их глазах мотоциклист сбил пожилую женщину. Саша кинулся на помощь пострадавшей, Аня побежала за ним. Женщина была мертва. Саше не раз по службе приходилось видеть трупы, и он весьма спокойно, разве что с досадой, опустил тело женщины на асфальт и оглянулся на Аню. Она бледная стояла, прижавшись к дереву, на ее белом как полотно лице широко раскрытые глаза смотрели на изуродованное тело женщины. Саша едва смог привести жену в чувство, сначала у нее была истерика, а потом целую ночь ее трясло, она судорожно прижималась в Сашиной груди и все умоляла его аккуратней водить машину.
С тех пор Саша как-то неосознанно решил, что его жене не надо знать, что на работе он так часто сталкивается с кровью. Да, Аня догадывалась о том, что ее муж не для красоты носит оружие, но она нарочно отгоняла всякие подобные мысли.
Постепенно, к двенадцатому году совместной жизни они пришли к тому, что ни один из них не знал, какие проблемы терзают другого, стараясь всячески скрыть от любимого человека свои невзгоды.
Бывает же, люди, любящие друг друга, считающие друг друга опорой в жизни, привыкшие полагаться на плечо своего супруга – вдруг оказались изолированными друг от друга. Их соединившиеся когда-то жизни вдруг разошлись по разным тропам. Они любили друг друга, им было хорошо вместе, но стоило им остаться наедине со своими мыслями, как они начинали понимать, что, нежно оберегая любимого человека от лишних печалей, они просто начинали жить разной жизнью. Да если бы они это понимали! Нет, эти обиды и отчуждения были запрятаны глубоко во внутрь, а реальные внимание, доброта, ласка, доверие превратились не более, чем в их внешнее проявление. В душе копились разные – не одни на двоих – воспоминания, впечатления, все меньше становилось общих тем, и ждала она уже по привычке, скапливая в душе затаенные обиды на непонимание мужа. И все же она ни в чем не винила его – во всяком случае осознанно. Ее доля – доля жены солдата – быть ему верной подругой, надежной, которая никогда не станет винить мужа в том, что он устает на работе и что дома он хочет только одного – покоя. Такой «домостроевский» подход был привит ей еще в ее патриархальной семье, где она выросла. Из детства к ней пришли воспоминания, в которых всегда подчеркивалось положение отца в семье, ее мать – чистенькая, маленькая темноволосая женщина, всегда опрятная и привлекательная, говорила: «Муж в доме хозяин», - и на протяжении 35 лет ни разу не вставила свое слово против мужниного. Но она была мудрая женщина, и, признавая первенство мужа в доме, всегда была вторым номером – незаменимым, тем не менее. Когда дочь ее собралась замуж за военного, она только вздохнула и сказала: «Ну смотри, Анюта, готовься к трудным дням, взвесь все за и против – ты этого человека будешь чаще не видеть, чем видеть», - как в воду глядела мать. И, тем не менее, эти слова не остановили дочь, да и теперь Аня ни на минуту не жалела, что вышла замуж за Александра. Хотя в последнее время, глядя на своих подруг, замужних за юристами, бизнесменами, рабочими, на их счастливые семьи, она просто отказывалась осознавать скребущие мысли о том, что она, такая молодая и все еще очень красивая женщина обречена всю жизнь провести в ожидании, одна с двумя детьми, вынуждена просить соседа закатать банки на зиму, потому как мужа в доме нет… Настоящая брошенка.
И все же не может не выплеснуться то, что переполняет края.
К девятому году совместной жизни Аня начала явно осознавать, что так дальше жить невозможно. Попытки поговорить с мужем как правило оказывались неудачными и переходили в упреки.
Саша же никогда не высказывал Ане своих обид, как не рассказывал и о переживаниях. Бывали дни, когда он возвращался домой с такой гнетущей тоской на душе, когда его терзали такие мысли, что ему, сильному, закаленному в военной службе человеку, было ужасно больно и тревожно. А жена встречала его радостная, неготовая понять его, заглянуть к нему в душу, где грызлись собаки долга и человеческого, маетного переживания. И в нем боролись два противоречивых чувства: желание уберечь жену от этих внутренних мучений и желание, чтобы эти мучения помогла ему пережить именно его любимая женщина. Это противоречие загоняло его в тупик. Занятый на службе, всегда в состоянии нервного напряжения, он отодвигал от себя решение еще и этой проблемы. И каждый раз, когда ее упреки напоминали ему о том, что проблема все-таки существует, он старался уклониться от нее, просто уйти.
Пошел девятнадцатый день его отсутствия…
За окном облетает золотом двор. А на душе такая невыразимая боль!
В чем смысл? – в который раз спрашиваю себя. – В чем смысл ждать, когда он приходит и даже не пытается меня понять, когда, даже будучи со мной рядом, он находится где-то далеко? Он перестал быть моей опорой, я все свои трудности переживаю одна. Я столько пережила без него, столько выстрадала, вот и сейчас моя боль принадлежит только мне, а он к ней равнодушен. Нет, я не виню его, в том, что так складывается жизнь, виноваты обстоятельства, а не он.
Саша удивительный человек, он образец того, каким должен быть мужчина – мужественный, сильный, с твердым решительным характером, он был бы прекрасным отцом, если бы не его служба. Его служба… Боже, я ведь сходила с ума от его формы, я ведь всю юность мечтала, что выйду замуж за военного. До сих пор по всему телу пробегает дрожь восхищения, когда он появляется в коридоре в своей форме – стройный, высоченный, когда я вижу его ноги в этих серых от пыли берцах, когда ощущаю смешанный запах курева, грубой кожи, брезента, бензина. Военные всегда были для меня символом мужества, настоящий мужчина для меня - это обязательно военный человек. Но неужели это все оказалось бутафорией, за которой скрывается солдафонская грубость, равнодушие, озлобленность? Нет, этого быть не может. Ведь он бывает нежным, внимательным, заботливым. Так редко…
Как мне надоела эта жизнь! Какое желание уйти от этих обид, как не хочется плакать по ночам от одиночества!
Уйти – но куда? В еще большее одиночество? Уйти от него, значит, предать свои мечты, предать свое обещание ждать его всегда, всегда быть рядом с ним… Возвращаясь со службы, он хочет побыть в покое, хочет отдохнуть – как я могу нанести ему удар с тыла? И в то же время я больше не могу так жить. Я ведь тоже человек, почему он этого не понимает? Я тоже хочу, чтобы обо мне заботились, чтобы учитывали мои проблемы, чтобы он просто понял, что они у меня есть. Я никогда не стану его ими загружать, а он слишком устает, чтобы самому их заметить.
Боже, так больше невозможно! Я не могу больше ждать, потому что мне нечего ждать. Потому что нет смысла ждать…
Над головой тихо облетала едва зажелтевшимися листьями тонкая березка – как напоминание о тех местах, где бывают золоченые осенью березовые шелестящие рощи. А здесь… как-то странно видеть березу, будто маленькая белая девочка заблудилась средь могучих суровых гор, и теперь стоит, робкая, озябшая, и роняет свои поблекшие листики. Как та девочка, что однажды стояла на обочине развороченной дороги, провожая взглядом уходящую вдаль колонну. Солдаты смотрели усталым, равнодушным взглядом на эту маленькую худенькую фигурку в каких-то тряпках, а потом платок с ее головки опал на плечи, и волосы на этой головке были все сплошь седые. И эта березка, что сейчас облетала листьями, была такой же худенькой, потерявшейся здесь и несчастной.
Еще один день. Еще один светлый, тихий осенний день. Восьмой.
Такое ощущение, что этот овраг уже стал родным домом. И в то же время осточертел донельзя – знаком стал каждый камень и каждая кочка, и отдал бы полсвета за то, чтобы наконец-то выползти отсюда, размять ноги, разогнуть спину и наконец-то спокойно поднять голову. Но собаки бродят где-то поблизости, все время поблизости, и подойти боятся, и не уходят. Силы неравны. Ребят побито много, всех раненых, если идти на прорыв, не вынести. И подмоги – что ж, не привыкать! – нет.
Восьмой день сидим в этом овраге, и выносит мозг эта тишина леса, ведь нам понятно, что за этой тишиной – напряженное выжидание, когда мы полезем наверх. И мы сидим. Тихо, настороженно, мы ждем. Так приказано. Если б не приказ – мы бы попытались выйти из этой западни. Наверное, мы даже не прорвались бы, наверное, это было бы просто для того, чтобы больше не терпеть эту тишину, чтобы снять это напряжение. Порой кажется, что оно вот-вот разорвет голову изнутри, кажется, еще чуть-чуть и не выдержишь, и вскочишь на ноги, схватишь автомат и с криком начнешь палить – наугад, хоть куда-нибудь. Это значит, сдадут нервы. А там наверху, в этой тишине только этого и ждут. Не-ет, мы еще потерпим, у нас еще кое-что осталось, мы еще можем держать сжатой эту пружину. Хотя и затекают кулаки. Лишь бы потом, когда эти кулаки надо будет пустить в ход, они не подвели.
Ребята.. мои ребята... у них тоже сдают нервы, и они ориентируются на меня, и черт возьми, мне приходится там, в голове сжимать не только свою пружину, но и пружины многих из них. Санька Богатый – у него у первого сдадут нервы, когда начнется дело. Я вижу его насквозь, он уже стал как будто тонкий, прозрачный. Он уже затихает, уже не борется. Он днями и ночами сидит возле своего друга, братка – Ваньки, но тот уже не жилец, даже в себя не приходит, и Санек уже сдался, вместе со своим братком. Жека – тот еще даст огоньку, вон сидит, кажется дремлет, а на самом деле все слышит, и кажется, что даже видит, хоть его глаза и прикрыты. Абдулл, наш Абуша, он сильно нервничает, горячая кровь, не может сидеть на месте. Такой выпрыгнет первым, как только прозвучит приказ. Лишь бы не раньше. Сережка Терентьев, сидит что-то стругает ножом. Глаза налились. В последней попытке прорваться убили его друга – Сашу Гатчука. Саша был для Сереги как отец, старший товарищ, один мог урезонить эту горячую голову, тот привязался к нему еще когда только приехал сюда молодым желторотиком, задиристый, безбашенный парень, а Сашка на него как-то умиротворяющее влиял, умел эдак спокойно, не повышая тона поговорить, научил его военной смекалке, да и к быту армейскому помог приноровиться. И вот Сашку убили. Сегодня девять дней. Серега яростно стругает какую-то палочку.
Сашку Гатчука убили. Санек Богатый сдается, его убьют в первой же перестрелке. А я вот живу, и все еще держу свою пружину. И за Богатого, и за Абушу еще немного прижимаю. А было нас трое Сашков в роте. Хых.. А теперь вот будет один.
Пришло откуда-то спокойствие, даже умиротворение. Откинувшись на переплетенные корни деревьев и уперев ноги в камень, Саша закинул голову назад и посмотрел в высокое голубое небо. Странно, даже курить не хотелось. Усмехнулся – даже если бы хотелось, взять негде, уже все выкурено за эти восемь дурацких дней. Он прикрыл немного глаза и погрузился в состояние полудремы, когда начинаешь уноситься куда-то за пределы своего местоположения и настоящего времени и в то же время еще более отчетливо слышишь каждый звук, каждый шорох и очень ясно осознаешь окружающее. Такая дремота выработалась с годами, с опытом.
Мысли унеслись вдаль. Почему-то обратились к семье, хотя обыкновенно на войне Саша не думал о семье. Вот вернется с задания, будет муторная однообразная служба – тогда да, а здесь, среди гор, один на один со смертью он не думал о жене и детях. Как будто не хотел их привлекать к этому делу, ему казалось, что если он начнет думать о родных, то они – пусть даже своими образами – окажутся здесь, рядом с ним, а ему очень не хотелось, чтобы кто-то из них вдруг оказался в этом месте. Наверное, это страх. Страх своей беспомощности. Он бы сразу почувствовал всю свою уязвимость. Пружина моментально бы распрямилась, взвилась бы резко и обязательно бы в сторону, не туда.. ослабла бы разом, сделала еще несколько мягких прыжков, и все из стороны в сторону, из стороны в сторону, как прыгают только мягкие пружины, и все не туда, не туда… Нет, такого не должно произойти! Пружина должна распрямиться, но только в положенный ей срок и четко в означенную цель.
Но что-то сегодня не так... Толи и правда пересидели в этом овраге, толи воздух не тот, осенний... Осенний... Пьянит уж очень...
Сын... Сережка! Помнишь, браток, как он прыгал на руки к тебе, стоило тебе появиться на пороге дома? Помнишь, мужик, как ты взял его на рыбалку с ночевкой, а он масенький такой был, перетрусил ночью, заплакал и к тебе прибежал из палатки, где ты у костра водку пил с друганами, а ты его взял на колени, и он со слезинками на вздрагивающих щечках уснул, прислонившись темной головкой к твоему плечу. Ты помнишь, как хватил его ремнем, когда он во дворе побил младшего? Да, до сих пор ты этого себе простить не можешь, ведь сам-то поступил точно так же, как он.
Братуха, Санька, помнишь, как ты стоял под окном роддома, счастливый как дурень – тебе жена второго ребенка родила, дочку. Юлька! Блин, Юлька! Маленький кучерявый толстячок-смуглячок, такая крохотная, что просто не верилось, что дети такими рождаются. Казалось, Сережка родился больше… Ах ты ж черт, ведь тебя не было, когда родился Сережка… Ведь ты был тогда в своей первой командировке, и ты приехал домой, когда Сереже уже было две недели. И Аня плакала. Сидела на табурете посреди новой пустой квартиры, смотрела на тебя и плакала. Сказала, что от счастья.
Аня. Анюта... Она изменилась. Стала другой. О чем-то молчит. Вроде все хорошо, а кажется, будто что-то у нее на языке, а все не скажется никак. Странно. Ну что пытать – сама наверное скажет, когда время наступит. Просто стало как-то натянуто каждый раз видеть ее задумчивые глаза, она старается сделать вид, что все хорошо, но ведь видно же, что что-то не так.
Да что же ты, Саня, дурак. Сам ты разве не понимаешь - устала твоя жена. Будь мужиком, признайся, что ты не дал ей того, что она от тебя ждала. Что ты смог ей дать? Лишь иллюзию семейного счастья? Ты любил ее, Саня?
Да. Да. Не спрашивай меня об этом. Ты же знаешь. Я ее любил. Просто война.
Что война? Братуха, при чем тут война?
А ты знаешь песню: «Черный ворон, черный ворон…» Так может помнишь там слова такие: «Ты скажи ей, она свободна, я женился на другой».
Так ведь там поется о том, что казак женился на смерти, разве нет?
Ну может и так, не знаю. А я вот женился на войне.
Хм.. и что ж теперь? Ты хочешь сказать, что ты ее больше не любишь? Не вернешься с войны?
Браток... Браток мой, как же тебе рассказать... Пойми же меня… Люблю я ее, но... вот ты когда-нибудь жене изменял? Нет? А ты вот представь, что я ей изменил. Как я теперь к ней пойду? Как буду в глаза смотреть, если у меня другая была. Вот оно как.. я изменил ей… Любовница моя – эта проклятая война. И я ничего не могу поделать – я измучен ею сам, она мне уже вот где сидит, все из меня вытягивает, стерва.. Но после нее я уже не могу вернуться к жене. Я уже другой. Я узнал упоение, это страстное дикое упоение, и мне больше не можется быть с тишине жениных ласк. Я лежу с нею в постели, она на груди моей так прижимается, так доверчива, так нежна, а я мыслями здесь, в этих чертовых горах, и она спросит: «Ты ведь больше не уедешь?», все равно, как если б спросила: «Ты ведь больше мне изменять не будешь?», а я ей отвечаю, нет, родная, спи спокойно. А сам чуть она заснет уже мыслями со своею любовницей, и душит она меня, и оторвать ее когти от себя не могу. Со мною она везде. Повсюду. На улице в городе вертушку услышу, аж будто милая моя любовница мне ноготками по спине проводит... Мне видимо, браток, уже назад дороги нет.
Не, ну ты не дури. У тебя в конце концов дети.
Дети. А что дети? Им лучше без такого отца как я.
Это ты за них решил?
Это война за нас сама решит. Вон мои дети – один под деревом скорчился, во сне весь аж дергается, а другой уже восьмые сутки как закопанный в этом гребаном овраге. Кто об этих думать будет? Они меня батей зовут…
Шорох. Опускающийся кроссовок так приминает засохший лист. Справа, чуть правее вон той сосны.
Без единого звука Саша сменил положение, присел на корточки, перекинул вперед автомат. Ни звука, – но ребята сами собой открыли глаза, улетучился сон, взгляд – как один – ясный, кажется, видит этот лес насквозь, слух – слышит все, пусть хоть муравей сейчас проползет мимо – даже это царапает перепонку. Минута, две, десять – молчание, не шевелится даже береза над головой, уже тяжелей раскладывать тишину на составляющие. Но тот шорох был однозначным, так ступает кроссовок. Враг здесь. Саша, отгоняя мимолетную расплывчатость взора, устремляет взгляд в стоящие недвижимо деревья. Листва, листва, зеленка... чужие глаза в упор!
Анечка, ты ждешь? Ты спишь, Аня?
Аня, какие у тебя прекрасные волосы. Как давно я не видел твоих волос. Ты спи-спи. Я не потревожу твоего сна. Золотые волосы у тебя. Как паутинки. Что это, Аня, волосы твои? Паутинки ли? И через них просвечивает солнце, и глаз не открыть. И шумно так от шелеста зеленки… иль кровь это в ушах бежит. Аня, друг мой! Аня!.. я так давно с тобою не был. Ты прости меня, Аня, я дурак. Я правда дурак. Я тебя променял на эту войну. Мне казалось, что дети мои – это вот эти ребята, те, что сейчас лежат убитые вместе со мною. Аня, ты прости, что я наших детей берег меньше, чем этих, но ты ведь с ними. А я вот берег не своих детей. И не уберег.
Ааааай, Аня, ааааааай! Ой мамочки мои, они же все убитые лежат, Аня! Дай мне уткнуться всем лицом в твои волосы, в твои золотые волосы... Что же это, мой милый друг, почему же волосы твои – это лишь паутинка, раскачивающаяся на осеннем ветру, почему же золото их уходит вместе с лучами заката...
За окном тихо опускаются снежинки. Первый снег в этом году.Поздний – так долго стояла угрюмая морозная сухая погода, уже съежилась вся земля, замерзшая, ждущая, когда же природа накроет ее одеялом. День за днем все ниже нависало небо, и вот пошел снег. Первый снег. Первое декабря.
Милый Саша.. здравствуй. Ты слышишь меня, я знаю. Пусть нет мне никаких примет, но я точно знаю, что ты меня слышишь. Мой Саша... Я не знаю, просить ли мне у тебя прощения, ведь наверное я была не права, что в прошлый раз, когда приходила к тебе, выплеснула на тебя все свои многолетние обиды, о которых так долго молчала. Я не знаю как это получилось так. Прости меня, Саша. Просто я больше так не могла. Ты должен был об этом узнать. Но сделала я это не со зла. Мне кажется, в душе у меня какой-то просвет. Мой милый Саша...
Мой милый Саша! Ты сейчас так далеко, как не был никогда до этого. Ни одна командировка не затягивалась на столько времени, никогда ты не был так близко ко мне и так далеко одновременно. Каждый день я сжимаю твои чуть теплые пальцы, доктор говорит, что ты чувствуешь. Когда-нибудь я почувствую ответ. Саша, скажи, почувствую?
- Анна Сергеевна, пора. Хватит, голубушка. Идите домой. Ведь дети наверняка одни дома.
- Не переживайте, Виктор Леонидович, с ними бабушка. Да они у меня и сами самостоятельные стали. Можно я еще побуду.
- Ну посидите, посидите. Но с уговором: на ночь пойдете домой. Вам ясно? Это приказ!
- Ясно, Виктор Леонидович. Спасибо. Нет, постойте. Скажите… скажите мне, какие есть надежды?
- Голубушка моя, Анна Сергеевна... Ведь вы жена солдата. Вам не привыкать – вы должны ждать его возвращения.
2009-2011гг.