ранее http://www.proza.ru/2011/10/22/1404
На трамвае мы ездили с Бабушкой в Лавру на могилку её давно погибшего сына-лётчика, папиного брата. Ждали на остановке у вокзала, пока подойдёт нужный номер; хотелось, чтобы попался мой любимый вагон с пупырышками на боках и частым делением окошек. В этих вагонах надо было сидеть на одиночных сидениях лицом туда-сюда; спинки их были перпендикулярны окнам. И все они, сделанные из дубовых дощечек (спинки тоже), были окрашены красивым красным лаком! Ступеньки на входе в вагон были высокие, но я не хотел, чтобы мне помогали, всегда взбирался сам. Бабушка протягивала кондукторше алтын; та отрывала розовый или белый билетик от одной из катушек на ремне своей пузатой сумки и с недоверием мерила меня взглядом – не выше ли я ростом чёрточки возле входной двери? Я, как только мог, вытягивал шею, опасаясь, что всё ещё… Если же кондуктор считала, что ростом я всё-таки выше метра, Бабушке приходилось доставать второй алтын, и тогда - к моему удовольствию - у меня бывал свой собственный билет! Я знал, что в это время впереди за стеклом моторного вагона вагоновожатый уже поворачивает левой рукой рукоятку чего-то там (не важно чего), а правой ногой – дзынь! - стучит по педали звонка. И что вот сейчас вот над вагонными крышами бугель (такой же изогнутый, как и у моего трамвая!) уже начал выцарапывать искры из контактного провода. Бабушка садилась, я забирался к ней на колени. Ехать в таком, «пупырчатом» вагоне, сидя лицом вперёд, и смотреть на улицу за окном было очень удобно. А если случалось спиной вперёд - этого я не любил. Уж лучше бы тогда было выбрать обычный вагон с жёлтыми скамейками вдоль больших широких окон – там, если встать коленками на сидение, тоже было удобно смотреть на улицу!
Возле Владимирского собора мы выходили, покупали на Кузнечном рынке «анютины глазки» и уже на другом трамвае - по Нахимсона, мимо Московского вокзала (Витебский был "вокзальнее" Московского!), по Старо-Невскому - ехали дальше. То справа, то слева улицы за окошками поворачивались и исчезали. Звенели обвешанные с двух сторон людьми встречные трамваи с непременным мальчишкой на колбасе (я завидовал этим мальчишкам в кепке козырьком назад!), по тротуарам, по изъеденным временем известняковым плитам ходили толпы народа. Иногда мимо проплывал извозчик с дугой над лошадиной головой и поднятым «верхом» или просто телеги; бибикали нечастые автомобили, автобусы…
И вот, наконец, мы в – Лавре! По деревянному мосту пересекали речку Монастырку, Бабушка «раздавала копеечку» старушкам. Потом она сажала «анютины глазки» на могилке, а я рядом лазал по пьедесталу странного памятника, составленного из железных шофёрского руля, трёх колёс под ним и цепей (Бабушка говорила, это могилка шофёра, когда-то возившего какого-то Троцкого – фамилию того, кого возили, я запомнил, а вот фамилия шофёра канула). Потом в сумраке собора хорошо пахло, откуда-то справа красиво и медленно пели. Всегда возле одной и той же иконы мы ставили свечку - мне не сразу удавалось поджечь её от других свечечек. Бабушка тихо беседовала с дяденькой в длиннополой одежде; он махал над ней рукой, а она целовала его в плечо.
Обратно ехали тоже на трамвае, но я, усталый, на улицу уже не смотрел, просто прижимался к Бабушке…
- Художников! – в голосе водительницы послышался напор, помолчав, она продолжила, - поезд следует до Руставели. Следующая Кустодиева.
Чего ж это она не сразу объявила про Руставели! Через среднюю дверь вошла женщина с мальчиком лет семи и ребёнком на руках, да так и осталась стоять возле дверей. Стояла, молча, и даже не пошевельнулась, когда ей попытались предложить место. Мальчишка, тоже молча, стал протискиваться между тел пассажиров, протягивая каждому коробку. Невольно вспомнилось, какими жалкими бывали старушки, которым Бабушка «раздавала копеечку»! Они о чём-то просили на разные голоса, кланялись и протягивали скрюченные руки, махали ими надо мной и в сторону Бабушки…
Вообще-то таких, кто «просили», я повидал немало. «До войны» это были, в основном, мальчишки-колбасники-неудачники или пожилые оборванные дядьки. Кто они, откуда? Я боялся их и всегда тянул маму или Бабушку в сторону: видеть человека, над которым сотворено что-то страшное, было стыдно и одновременно хотелось смотреть. Послевоенные же точно были изуродованы на фронте. «Просили» они в трамваях редко - чаще на улицах, возле церквей, магазинов. Особенно на рынках. Как правило, в шинелях или заношенных гимнастёрках - с нашивками за ранения, с медалями – безруких, безногих, их можно было видеть почти каждый день…
А эти, женщина и мальчишка, кто они? Бездомные таджики, молдаване? И, вроде бы, одеты прилично – никогда бы не подумал…
Двери мягко захлопнулись. Гибко лавируя между телами пассажиров, мальчишка ловко подсовывал коробку направо и налево. Я внутренне усмехнулся: с чего это раскатало меня на минор! Немало бывает случаев, когда благополучный человек беззастенчиво использует душевные движения других людей, их сочувствие его, якобы, нужде…
далее http://www.proza.ru/2011/10/22/1409