Это 1/12 всего произведения "Мгновений вальс". Нечто вроде "Времен года" в прозаическом варианте.
Грубым дается радость,
Нежным дается грусть...
Но год еще и нечто иное. Да, триста шестьдесят пять дней — одинаковых, серых; каждый раз солнце восходит на востоке и заходит на западе, каждый полдень светит и слепит в кабинете. Чреда и суета, суета да чреда, и снова суета. Но независимо от меня и моих дел год имеет что-то сверх. В этот срок вмещаются еще иные огромные незаметные явления. Появление первых проталин и приход первой грозы, распускание первого бутона на абрикосе и серебрение первого заморозка, прилет скворцов и их прощальный визит поутру. Первого снега забытая неспешность и скромное парение первого желтого листа, сиянье первых летних облаков и первой травки нежная зелень, первых цикад ночные голоса и первой вьюги тоскливый ночью вой. Еще тополиный пух, жаворонки в голубом небе над вешним раздольем, соловьи на весеннее полнолуние; запахи набухающих почек, свежей соломы, сизого тёрна на облетевшем кусту, дух терпкий хризантем, запорошенных снегом, февральский аромат нагретой вишневой коры. А вспомните капель или звон сосулек, ноябрьский туман, апрельские закаты, августовские ночи, декабрьские долгие морозные зори; стояние Венеры зеленовато-яркой и голубого Юпитера. И на всё это лишь триста шестьдесят пять дней! Столько волшебных моментов, столько чарующих мгновений, а дней триста шестьдесят пять!
Вот и приходилось мне решать трудную задачу в тот день. Надо было позвонить моей подруге, уговор уж был. Она великолепна, умна и нежна; умница и ласка. Но наступил момент, единственный в году. Вчера еще не было, и будет ли завтра, сегодня же... Совесть моя подавала голос протестующий, особенно когда я проходил мимо таксофонов. Я сам знаю хорошо, что такое ждать впустую: корректируешь планы на день, сдвигаешь дела — а потом оказывается все напрасным, можно было б действовать по своему усмотрению. Дабы ее успокоить, я мысленно бросал монету, обещая: если выпадет решка — позвоню, и мы отправимся вместе. А решка выпадала каждый раз, но я, возмущенный таким подыгрыванием монеты той стороне, подталкиванием меня, принципиально упрямо проходил мимо телефонной будки.
Оставлен город, я вступил в полудикую среду — в лес на обступающих город холмах — и начал неторопливое восхождение. Неспешно, загребая ногами листья, я шел по буковому лесу. Такой лес не сумрачен и летом, просто где-то там, в вышине сплошной шатер, а внизу зеленая прохлада, то теперь лес состоял из одной ясности. Желтый полог над головой, желтый ковер под ногами и желтизна вокруг да гладкие стволы. Некоторые деревья уже полностью осыпались, другие сильно поредели, третьи высились густой кипой. Теплынь давно стоит, но я точно уловил момент, именно сегодня должно быть! Сегодняшнему дню быть волшебным!
Устроился под огромный облетевший бук прямо на сухой и теплый осенний ковер. Запрокидывая голову, я подолгу не мог оторвать глаза от синевы, переплетения лаковой черноты веточек и нескольких крупных багряных листьев, как-то еще уцелевших. Ни ветра, ни облаков; просто чистая синь и замершие на ней ветви, ветки, веточки да от меня стройно уходящий к ним гладкий ствол.
Листья падали... Плавно наискось скользя, ложились вдали от своего дерева. Вертелись винтом, увлекаемые к земле тяжелым черенком. Продолговатые порой словно скатывались по невидимой плоскости. Большие и серьезные вели себя очень легкомысленно: ныряли вниз, а потом снова взмывали вверх, и такими скачками уносились далеко. Самые маленькие подолгу держались в воздухе, как пушинки, балансируя на незримых легких потоках воздуха. Иные описывали плавные и широкие спирали вокруг. Некоторые сыпались с дерева безалаберно, крутясь, опускаясь, скользя, кувыркаясь.
Листья падали... Без ветра, сами по себе. Просто вдруг. Но все время, один за другим. То там, то здесь лист отрывался и начинал свой краткий полет. Вначале он шуршал в родной кроне, собирая себе небольшую компанию. Потом стайка выскакивала из кроны, разлеталась своими путями, и укладывались они по всякому, но всегда осторожно и мягко. Когда ж какую-либо ветвь или дерево трогал чуточку ветерок, их срывался целый сонм, и они летели огромным беспорядочным расширяющимся роем. Путаясь в чужой кроне, шурша и стукаясь о ветви, терлись о стволы. Иногда рой уходил за гребень склона и шелестел долго там, оседая.
Листья падали... Целые, надгрызенные, источенные, проеденные. С утолщенными прожилками, мощным черенком; кожистые, зубчатые, крупные, мелкие, большие, как ладонь, плоские, как лезвия, выгнутые лодочкой, пожухлые и свернутые в комок. Желтые, золотые, соломенные, шафранные; пурпурные, бурые, багряные, рыжие, красные, коричневые. Тронутые гнильцой и свежие, сочные и увядшие, жесткие и мягкие — все падали, увеличивая пушистость удивительного осеннего покрова и его толщину.
Листья падали... Поверх ранее упавших, на развилки и наклоненные стволы, на старые рассыпающиеся пни и коряги, на однолетнюю глупую поросль, до сих пор сочно зеленеющую, на мои плечи; запутывались в волосах, соскальзывали в карман, касались лица, рук. Листья падали рядом и далеко, и каждое падение сопровождалось легким всшелестом, так что в лесу тишины в прямом смысле не было. Однако, этот легкий шелест касания был скромен и так естественен, что он как бы тишиной и являлся. Внизу просматривался город, нередко издавая всякие свои городские звуки, сюда, наверх, доходящие весьма отчетливо. Мне в моей задумчивости эти звуки казались отголосками чужого кошмара, и потому мне ничем не грозящего. Больше же ничто не мешало слушать листопад.
Прогрет был лес основательно, солнце просто припекало. Я полулежал на пахучем, роскошном покрывале. Как сильно пахло листопадом! Запах полусухих, привядших, планирующих и лежащих листьев был основным. Да и вообще, листопад в лесу был главным событием, вокруг него все вертелось. Звуки листопада, краски листопада, аромат листопада, очарование листопада, нега листопада, грусть листопада... Я то смотрел на небо через пустую крону, то отслеживал взглядом за каждым листиком, то наблюдал за разлетающимся роем. Повисший на невидимой паутинке небольшой ярко-золотистый лист, крутящийся без остановки, тоже привлекал мой взор. Возможно, он останется, вертясь дни напролет, дольше всех, пока его не сорвет долгое осеннее ненастье. Я опускал взгляд на лежащие ворохом, брал какой-нибудь понравившийся листочек и пристально ощущал его. Подвёрнутую от усыхания по краю зубчатость и выгнутую серединку, сеточку жилок, крошечный паутинный кокончик на обратной стороне. Или брал сочный и соломенный и прощупывал его поверхность: гладкость лицевой стороны, рельеф прожилок, утолщения стопки. Не для какой-то определенной цели, просто мне приятно было держать листья в руке, касаться их, вертеть за черенок.
Некоторое время где-то недалеко тишине аккомпанировал дятел. Долгие серии с такими же длинными паузами. Отдыхал на моем рукаве шмель, его грузный полет я услышал издали и не ожидал совсем, что он посетит меня лично. Шмель выбрал солнечное пятно, и я с удовольствием подробно его рассмотрел. Мохнатое и короткое туловище, еще более мохнатые и сплюснутые лапки с яркими полосками. Относительно малые крылья, недаром ему так трудно летать. Крылышки поблескивали и насквозь просвечивались солнцем. Шмель просто сидел, отдыхая, затем неожиданно поднялся и с таким же гулом удалился. Два раза садилась ко мне на ладонь молодая оса: несколько поменьше обычной, талия еще не осиная, а брюшко слегка бархатистое. Я не понимал, чего ей от меня надо, но не препятствовал перемещаться и шевелить усиками. Напротив, было приятно, что обитатели леса не чураются меня, что я для них, возможно, тоже живой и свой. Сверкая оставляемой за собой нитью, спустился откуда-то сверху золотистый полупрозрачный паучок. Расставив лапки, он завис напротив моего лица. Я дунул на него, и он торопливо унесся вверх. Через время спустился снова и завис в той же позе на прежнем месте. Паучок был крошечный, с мушку, зато лапы имел больше себя в несколько раз. Он отвлекал мое внимание, в конце концов я его ссадил на землю подальше от себя.
В лес я входил с грустью. Осень. Льются листья потоком, шуршат, поддеваемые ногами, пахнут. Небо сквозь кроны, теплые денечки — как прощальное воспоминание о лете. О деревьях я думал, представляя их безысходность. Что вот они вынуждены осыпаться, готовясь к холодам, что они в тоске по ушедшей теплой поре и от грядущей суровой зимы и удручены неизбежной заданностью природного порядка. Но потом... Лес осенний, в самом деле, на меня существенно повлиял. Сошли умиротворение и наслаждение. Всякая пора не только необходима, но и приятна. Для любого живого существа: для меня, дятла, осы, паучка. И для деревьев тоже! Осень для них не угрюмая пора — самая жуткая пора ожидания: холодов, сугробов, знобкого сна и бесконечного вожделения тепла и весны. Деревья так же рады осени, как и все живое. Сбросить листьев груз суетливый, перейти в созерцательно-медитирующее состояние, когда можно так вот неотрывно и невозмутимо смотреть в синеву. И потом, без холодов не быть и той, самой волнующей поре самого первого движения, самых первых начал тепла, весны.
Я перебрался с лиственного покрывала на широкую развилку: одна ветвь, отходя в сторону, образовала удобную скамью. Ощущал и рассматривал дерево. Прислонясь ухом к стволу, смотрел вдоль него вверх. Простой прием, а такой эффект! Пространство становится особенно четким в глубину, все извивы ствола заметней. Кажется, что дерево высокое-высокое, уходит до самого неба, и на ветви опирается уже синева. Ствол звучал; какие-то п;стуки и п;скрипы, хотя на дереве ни одна веточка не качалась. Эти внутренние звуки дерева притягивали внимание несмотря на свой незатейливый тембр и случайность их чередования. Не хотелось отстраняться; смотреть только вверх по стволу и слушать его внутренний голос.
Всё живое. И сознательное. Мне не нужны никакие определения или доказательства. Все эти деревья вокруг просто живы; они живут, чувствуют, что-то там сознают. Они испытывают свои эмоции, они что-то там переживают, наслаждаются своим состоянием живого. Они равны мне, вернее, все мы одно — живое! Живое, а потому сознательное! Эмоции и есть отличительное свойство живого. Они слиты в одну сущность — лес; мне их жизнь не понять, и мне не постичь их эмоции, но они не простые, жесткие и сучковатые деревяшки. Я полон к ним уважения. И внимания. Иная — но жизнь! Растут и чувствуют что-то свое. Пусть! Зато они не мешают мне и не враждебны. Иные, но не вредные! Напротив, они мне ближе, чем соплеменники. Не гоняются, не воображают из себя невесть что, не отравляют себе и мне воздух и землю, не портят красоту.
Они живут и с удовольствием дают жить мне! Они и я ближе, чем я и вы.
Спускался и загребал ногами осеннюю красу я уже в ином настроении...