Мой город
1
Без четверти 12
- Да-да, абсолютно точно – без четверти двенадцать.
- Просто знаю.
- Конечно, не ошиблась. Видите, мне совсем не надо смотреть на часы. А разве вы сами не чувствуете это по другому качеству воздуха?
С кем я говорила?
Те, кто чувствуют Город (я льщу себя надеждой, что уж я-то – чувствую)… Так вот, они в это время спокойно выходят на улицу. Именно сейчас нам нечего бояться. Нечего бояться и другим. Но мы об этом знаем, а другие, те, что сейчас сидят в своих скворечниках в пяти метрах от земли – не знают. Поэтому мы и гуляем спокойно.
Конец февраля. Ненормально тепло, вряд ли меньше нуля, а на улице лишь taxi и бездомные собаки.
Город всегда разный. Мне кажется, он никогда не спит и уж точно старше, чем принято считать. Но сейчас он умиротворен и качает нас в своих ладонях.
Совсем скоро, в полночь, все изменится. Изменится тишина, она замрет как первый лед в октябре. А потом будет хрустеть, сжатая в кулаке черного неба. Изменятся лица редких ночных прохожих, они ускорят шаг и подумают о своей квартире, о кружке горячего чая, и может быть, черт возьми, он решится и наберет её номер:
- Просто хотел услышать, как ты молчишь.
В два часа что-то незримое темной тенью скользнет по лицам спящих. Многие дети проснутся в своих кроватках. И многие молодые матери кинутся успокаивать их.
Николай Демьяненко с досадой отвернётся к стене и накроет голову подушкой. Это уже четвертый их с Анной ребенок. Маленькие прожорливые щенки. Также как их мать, похотливая сучка.
- Заткни ты уже его! – Николай даже не старался удержать в памяти, что родилась девочка. Он не позволил жене сделать аборт ни в этот раз, ни в предыдущие. Просто запер в квартире; если приспичило – пусть прыгает с седьмого этажа.
Когда она сразу после свадьбы рассказала ему, что ей пришлось пойти на искусственное прерывание беременности,
(Пойми, мне ведь еще надо закончить институт, а ты совсем немного зарабатываешь…)
он жестоко избил её, а после изнасиловал. И насиловал каждую ночь в течение трех недель, пока она не сказала ему, что ждет ребенка.
Еще через месяц она забрала документы из института. А еще через шесть – родила слабого недоношенного мальчика. Его назвали Колей, в честь отца ,
( - Как ты его решила назвать? Паша? Так вот значит, как зовут твоего любовника, шлюха!)
как говорили всем знакомым. Друзей у них давно не было…
Потом появились маленькие Женя, Аннушка и Поля. В последний раз Николай не отпустил её в больницу даже на роды.
В два часа ночи к людям приходят самые странные и страшные сны. Милицейские сводки подтвердят, что пик самых зверских и бессмысленных преступлений приходится как раз на два часа.
«Изуродованное тело молодой девушки, предположительно 17-ти лет, было обнаружено неподалеку от городского коллектора. Причиной смерти явилась асфиксия…» Её задушили её же колготками. «На теле обнаружены многочисленные следы укусов».
Кто? Зачем? Об этом знает лишь город в два часа ночи.
От напряжения гудят провода.
А после трех улицы заполнятся подвыпившей молодежью, которая возвращается из клубов. Пьяные. Обкуренные. Некоторые, по настоящему смешные. Другие – жуткие, с лицами напоминающие гротескные маски. Некоторые в черных солнцезащитных очках.
В шесть появятся первые троллейбусы. На остановке рядом с госпиталем в это время можно увидеть небольшую группу людей – человек 5-6 – с неуловимо похожими лицами. Врачи, ночная смена. Кому-то из них пришлось осматривать тело той девушки из коллектора.
Он напьется.
А кто-то, наверно воо-он тот, рыжий в брюках-хаки, сидел рядом с водителем машины «Скорой помощи». Единственные ворота, ведущие во двор, где их ждут, перегородила легковушка – не пройти не проехать. Гололед… Усиленный динамиком механический голос вначале просил, потом рычал, потом хрипел:
- Сдай назад. Там человек умирает.
Кроме меня за этой сценой наблюдал некрасивый высокий мужчина. Потертое, еще советское пальто, и кепка с огромным козырьком. У него глаза умственно отсталого, маленькие (повтор), сощуренные, но при этом очень хитрые. Мол, я знаю один секрет. Еще он вел на поводке маленькую собачку в синем комбинезончике, я бы могла спрятать ее в горсти.
Будь сейчас два часа ночи – я бы испугалась. Но сейчас без четверти двенадцать, и он, привязав собачонку к водопроводной трубе, зашел в аптеку. Что ему потребовалось в это время? Что-нибудь от головной боли. Жжет! Кусает, сюда, сюда. Дайте что-нибудь! Наверно, он одинок. И ненавидит людей.
А в семь утра кто-то повернет выключатель и все фонари в городе потухнут. Кто он, этот человек? В детстве мне казалось: это должен быть настоящий волшебник. Очень серьезный, потому что дарить вечером людям рыжий теплый свет – это очень серьезное дело. И угадывать тот момент, когда Город возвращается к нам из полуночной дремы; точно знать, когда наступает точка особого равновесия, откуда приходит серый зимний рассвет, и можно не бояться, что Город опрокинется обратно в темноту. Да, это серьезно. И волшебник наверняка любит поворчать. Он и улыбается редко. И, наверно, он знаком с моим папой. Иначе откуда тому знать, что сегодня восход будет на две с половиной минуты раньше. Ведь это так важно!
В детстве я так думала.
Да и сейчас считаю также.
Да, после выключения фонарей в город приходит утро. Но сейчас без четверти двенадцать и я иду по мокрому асфальту, смотрю на рыжие фонари и думаю о добром волшебнике из моего детства. Может, он такой, как мой никогда не виданный прадед? У него была борода, и он целый день сидел перед картой города, на которой горели маленькие электрические лампочки. Если лампочка перегорала, он нажимал на красную кнопку, а потом вкручивал новую лампочку.
Наверное, это какая-то особая разновидность ночного волшебника. Возможно, его сменщик.
Я иду по городу под небом того же цвета, что и камень в моем перстне.
Гололед…
Февраль 2008 года
2
СТРАХ
Страх на вкус напоминает медную монету. Так что я знаю, ЧТО чувствовал древнегреческий мертвец, которого отправляли к месту вечного упокоения с оболом, засунутым в мертвый рот. Да, я знаю вкус страха.
Это место очень близко к моим представлениям о том, как должен выглядеть ад. Заасфальтированная дорога, наполовину покрытая коричневым от песка снегом. По обе стороны – скелеты давно закрытых заводов. Монолитно серые, с облупившейся штукатуркой. Огромные, неясно для чего нужные опоры из растрескавшегося цемента. Тут и там битые бутылки и обломки красного кирпича. Пара зданий здесь явно была кем-то выкуплена под мелкое производство или под офисы. Владелец сделал все, чтобы перебороть давящую атмосферу этого места. Здания отремонтировали, выкрасили в желтый и голубой цвета.
Они торчат там, как единственный здоровый зуб во рту у бомжа. Непонятно зачем. И как-то неловко себя чувствуешь за явную эту нелепицу.
Нет, тут еще не было страха. Лишь любопытство. Ну, может, некоторая неуверенность, но я еще помнила ЧТО я тут делаю, и шла вперед. А делала я вот что – клеила яркие плакаты с лицом очередного кандидата в депутаты. Нет бы насторожиться, когда один мужчина (вообще там почти нет людей, и если и встречаются они на дороге, то всегда по одиночке) на ходу бросил мне:
- Шла бы ты отсюда, девочка. Все равно дальше никто читать не умеет.
Нет бы мне задуматься, увидев желтый отблеск в его глазах.
- Так хоть на картинку посмотрят! – серые стены угрюмо отворачивались от долетавших до них звуков смеха. Но и смеяться то уже не хотелось, будто на горло легли чьи-то холодные руки.
Но страха еще не было! Он пришел за поворотом, когда самая далекая часть меня уже знала, что по этой дороге мне никогда не выйти на нужную улицу. Да и вообще – никуда не выйти. Но не поворачивать же назад?
Как я могу заблудиться в МОЕМ городе? Я все еще не хотела понять, что МОЙ город остался далеко за спиной. Город, накладывающий бинты рельсов на кровоточащее сердце. Пугающий слепыми глазницами окон. Кричащий из дверей подъезда самодельным джазом и всегда умеющий найти нужные слова, когда кажется что любые слова бессильны.
Временами предлагающий себя с бесстыдством дешевой шлюхи, здесь город был словно пьяница, безучастно раскинувшая ноги за бутыль спирта. Лишь кости, наспех обтянутые кожей, и износившаяся женская плоть, не скрывающая никакой тайны. Картина за гранью желания или отвращения, вызывающая лишь брезгливость.
Справа вдалеке виднелись две, когда-то красно-белые, а теперь просто бурые, дымящиеся трубы. Низкое небо цвета выношенной портянки, разбитое на неровные клетки сетями проводов. Груды занесенного снегом шлака и много сваленных в кучу деревянных ящиков. На них сидело несколько ворон и пристально следило за мной. Следило? Что за глупость в голову лезет? Зачем им за мной следить? Просто сидят.
Слева была огромная пустошь, и посреди нее – старый покосившийся забор с надписью «ПОЛЕ ЧУДЕС». Рядом стояла времянка. Судя по всему, ящики служили дровами для ее хозяина. И все…
Только линия фонарных столбов. Без фонарей.
Ах, нет. Еще там были собаки.
Если честно, то в жизни я не боялась двух вещей – моря и собак. Не боялась, не потому что не видела в них опасности, а наоборот – всегда признавала и уважала ее. И потом – я их любила – и море, и собак. Но, клянусь, те твари, что окружали меня, не были собаками в полном смысле этого слова. Шакалы. Падальщики. Забывшие, о давнем союзе с человеком. Да чего там, забывшие обо всем кроме Голода и Страха. Жалкие выродки, отвратительные трусливые ублюдки с облезшей шерстью. Хромые, лишайные. Голодные. Я еще сумела сделать несколько шагов вперед, убеждая себя, что нельзя паниковать. Ну, по крайней мере – нельзя показать это псам.
К хриплому лаю присоединился еще один звук. Сейчас я склонна считать, что это было карканье ворон.
Дорогу мне преградил маленький кобелек. На смышленой мордочке не стояло еще клейма вырождения породы. И тогда-то я узнала вкус страха. Этот кобель не лаял, не скалил клыков, но что-то заставило меня развернуться.
Этот пес ЗНАЛ, что я – чужак, и не собирался пропускать меня. Помню только свой древний животный ужас, когда я осознала себя в кольце этих зверей. Будь у меня палка… К лучшему, что ее не было. Иначе мне не писать сейчас этих строк. Я запомнила того пса, который первым вцепился бы в мою вытянутую правую руку. Я помню предчувствие его клыков в моем теле.
Я уходила. Не могу передать тот ужас и то отвращение, которые я испытывала вновь осматривая те места. На этот раз я и вправду их ВИДЕЛА. Тут вполне могли бы жить огромные членистоногие. Не смейтесь, именно это я чувствовала, глядя на слепые фонарные столбы с торчащими из них стальными лапами для крепления собственно лампочек. По две на каждом. Их было много-много, и они стояли в ряд, напоминая какую-то мерзкую многоножку. Железные трансформаторы прикидывались странными каракатицами, вставшими на дыбы и распялившими свою конечности, чтобы то ли схватить, то ли напугать жертву.
Но самое плохое то, что это – лишь маленькая часть темных секретов того места. Его самая большая опасность – в кажущейся его будничности, обыденности. И люди, которых большой рыжий автобус подвозит к воротам умирающего завода, вовсе не думают о каракатицах, не замечают изуродованную оскверненную (другого слова я не знаю) землю. И они не знают, что, возвращаясь домой, они приносят с собой, на одежде, щеках… это страшное место. И так оно начинает распространяться по всему городу, выкидывая из своего тела все новые отростки, обволакивая соседние улицы серой паутиной.
Я же была настолько чужда этому месту; я, со своим шарфом, в смешной шапке и ненавязчивой мелодией Queen в плэйере, так была – не его – что это место буквально отторгало меня, как человеческая плоть тщится изжить из себя инородный кусочек свинца. Я невольно шла все быстрей и быстрей и наконец перешла на бег, чтобы вскоре очутиться у пропущенного получасом раньше поворота на исчезнувшую улицу. Тут была граница, а точнее начиналась зона отчуждения между МОИМ городом и… тем. Странно, что я ее проскочила.
Может, это был просто урок за излишнюю самонадеянность: я когда-то льстила себя надеждой, что чувствую город…
Да, теперь я знаю вкус страха. И с ужасом узнаю печать того места на лицах некоторых прохожих, в тенях домов и гудении ветра в водосточных трубах. Я чувствую, что ТО приближается.
И еще одно. Я обернулась
(не смотри назад!)
уже отойдя от собак метров на 15. Стоя на груде шлака, белый пес смотрел мне вслед. Над полем кружились разочарованные вороны.
25.02.2008 года