Враги
Рассказ
1.
Мещеряк разглядел на фоне еще почти черного неба огромное смоляное пятно и, сторожко сделав десяток нерешительных шагов, понял, что это куст. Поравнявшись с ним, задевая плечом ветки, он намерился идти дальше, но зацепился ногой за что-то твердое, торчавшее из земли. От неожиданности присел, и готов был даже упасть на землю, затаиться.
«Корень!? — ожег испуг. — Чертяка, как железный. Хорошо, хоть не бабахнуло».
Опустился на колени и принялся ощупывать занывшую от боли ногу. Ладонь внезапно коснулась холодного металла, и, нервно дрожа, заскользила медленно под куст. Пальцы нащупали толстый круг, похожий на колесо, а затем, обогнув тонкий лист щита — рифленый, точно паханый, кожух станкового пулемета. Раздвинув ветки, он попытался пролезть глубже в куст, но, ужаленный колючками шиповника, выругался и с силой дернул пулемет. Ветки, хрустя надломленными суставами, отпустили его. Машинально отвернув пробку на кожухе ствола, Мещеряк сунул в отверстие палец — вода была у самого верха. Попробовал ее на язык и сплюнул.
«Свежая. Спрятали недавно, видать... — Смекнул он, обрадовавшись неожиданной находке. — Значит, скоро за им придут. — И внезапную радость снова сменила тревога. — Вот только мне с хозяинами этой балалайки встречаться нету никакой пользы... окромя вреда. От, имелись бы патроны, то может быть?. . Сторожить этую железяку, когда нечем стрельнуть — дело совсем дурное. Не найду — побегу дальше».
Мещеряк лег на живот и, осторожно шаря пальцами возле корней, извлек из-под веток две тяжелые коробки, наполненные лентами.
«Ого! С таким добром можно около пулемета полежать, як у бабы под боком. — И глянул с опаской в темноту за спиной. Ему показалось, что кто-то наблюдает за ним из ночного мрака. — Если кто сунется — то еще поглядим... Куст в степу — почти дот в Ирпене».
Восток только-только начинал светлеть, выталкивая на небо еле заметную серую полоску горизонта.
— Раз судьбина так распорядилась, — сказал себе он, — надобно ее послушать. Заночую тут часиков до двенадцати, а там солнышко припечет и путь-дорожку высветит. Немца, даст Бог, не принесет в этот околот.
Улегшись возле куста и подложив под голову коробку с патронами, Мещеряк выбрал на небе одиноко догоравшую звезду и стал смотреть на нее. Блеклая точка сначала горела ровно, затем начала мигать, прыгать из стороны в сторону, а потом исчезать. С неба, словно от самой звезды, на него опускался пряный аромат зреющего шиповника, перемешанного с запахами, неостывшей за ночь, полынной степи. И мерцание звезды, и степные запахи убаюкивали. Он встряхивал головой, отгоняя сон. В издерганной, переполненной тревогой, душе что-то стучало как весенняя беспрерывная капель, и не позволяло заснуть ранее, чем высветлится рассвет. Потер глаза кулаками, будто пригрозил им, — ни-ни прятаться за веками, — и, чтобы не заснуть, взялся гадать о тех, кто оставил посреди поля пулемет со свежей водой под рубашкой и банки с патронами.
«Запихнули его под куст не от легкой жизни... Это ж какую надо силу иметь, чтобы тяжесть на себе тянуть такую?.. Да еще в жару... А если человек один остался? От, как я... — Он взял пилотку и вытер ею вдруг взмокший лоб. — Так и вдвоем эту дуру пихать — далеко не отнесешь. А, может, где близко село?.. И пошли хлопцы-пулеметчики хоть малый кусочек хлеба попросить. Поночевать по-людски. Да... — позавидовал он неизвестным ему хлопцам. — Сейчас бы поспать где-нибудь под стрехой соломенной, а не в этом колючем бурьяне...»
Мещеряк шел уже три ночи, ориентируясь только по звездам, а на зорьке закапывался, хоронился среди голой степи как удавалось, и ждал темноты, чтобы идти дальше. И после трех волчьих дней не мог равнодушно встречать рассвет, который своими первыми, еще невидимыми лучами, истязал его душу, разрывая ее на куски.
«А если немец эту пушку специально сюда прикатил? — Безотчетная тревога отгоняла назойливый давящий сон. — Я буду тишком спать, а они заявятся?.. Нет, — и как бы успокаивая себя, он подложил еще и пилотку под голову. — Бандура эта, конечно, красноармейская. А то как!? Старый этот «максим». В Финскую уже стволы с крышками для снега были. И патроны на тряпку нанизанные, наверно? — Мещеряк открыл коробку, просунул руку и нащупал знакомую жесткую парусину. — У!.. Старье нашенское... Немец своей техники не кинет. Не на собственном же горбу ее прет... Не проспать бы, когда придут пулеметчики... — Он, последним усилием приподнял тяжелые веки, нагруженные усталостью и предрассветной, неодолимой сонливостью. — Хлопцы картошки принесут... И цибули...»
Звезда сгорела.
На, начавшее просветляться, небо веки надвинули сплошную черноту... Мещеряк чувствовал, как его усталая, измотанная беспрерывным подзиранием, душа проваливается в мягкую черную пропасть... И не мог сопротивляться...
...И из этой черноты, с той стороны, откуда он пришел, донесся слабый шорох сухой травы, точно по ней тянули срубленное дерево, а затем отчетливо послышались неторопливые, шаги. Шум двигался прямо на него.
Сон слетел.
Повернувшись как можно тише на живот, чтобы не выдать себя, Мещеряк прижался к земле и, нащупав рукой патронную коробку, стал торопливо доставать из нее ленту. Патроны, скреблись с ужасным грохотом о железные стенки коробки.
«Сколько раз долдонил! — выругал себя он. — Заряди сперва, а уже потом спать! Не успею! От, точно не успею! — Пальцы суетно забегали по замку патронника. — А, может, за пулеметом и идут?»
Шаги неспешные, размеренные, как показалось, даже лениво мягкие, стучали совсем близко. На еще черном фоне неба уже можно было разглядеть силуэт с винтовкой на плече.
«Наш, — вцепился в него глазами Мещеряк. — Трехлинейка... И вещмешок добрый. И бежит нескоро. Видать, без дела особого бежит... Значит, знает куда... Показал бы дорогу, служивый... От, если б он из нашей бригады? Кому ж тут быть сейчас?.. А, может, и из другой… И пожрать у него имеется, если не торопится... Вдвоем бы... Он сперва посидит, а я посплю. Потом он поспит...» — И уступая, высасывающему нутро, голоду и желанию по-детски безмятежно выспаться, осторожно свистнул.
Силуэт от неожиданности замер, а затем повалился на землю, как пустой мешок.
Не сводя глаз с того места, куда упал незнакомец, Мещеряк продолжал суетно заправлять ленту в пулемет.
«От, старый дурень! — снова выругался он. — Эта железяка без второго номера больше двух патронов и не стрельнет! А где я тут возьму себе второго номера!? Этого бахну... И опять сам один».
Он громко щелкнул крышкой патронника, надеясь этим напугать незнакомца, и крикнул осторожно:
— Эй, ты кто!?
Темнота молчала.
— Ты кто? — уже смелее повторил Мещеряк. — Или ты глухой? Где немцы — знаешь?
— Нет! — ответил из мрака тонкий не то детский, не то женский голос, и в свою очередь спросил: — А ты кто?
— Свой. А ты давно по степу бродишь?
Но темнота промолчала.
— Из какой части? — спросил Мещеряк, в душе надеясь, что случай свел его с однополчанином.
Вместо ответа из темноты долетел щелчок передернутого затвора.
— Гляди, не балуй самопалом! — Мещеряк безбожно выругался, как всегда уверенный, что отборный мат — лучшее лекарство против глупости. Но, сознавая, что брань не поможет, сказал: — Я из полка Егорова. Танкового. Знаешь?
Однако незнакомец не ответил.
— Из Девятой армии, — подождав минуту, добавил Мещеряк, поняв, что ему не верят.
— Кто у вас командир? — вдруг спросила темнота мягким, почти певучим голосом.
— Подполковник Егоров, — радостно ответил Мещеряк. — Знаешь?.. А ротный — Горячкин...
— Каких командиров знаете еще? — звонко, с радостной заинтересованностью спросила степь.
— А ты кто такой мне допрос тут выделывать?.. Иди... куда шел! Очень ты нужный! — возмутился Мещеряк. — А то вмажу из «максима»! Не то, что про командиров не вспомнишь, а забудешь, как тебя и звали!
Он развернул пулемет в степь, подтянул коробку с лентой к щечке, но вместо того, чтобы лечь и глазом ловить незнакомца в прорезь щитка, встал на колени, выпрямил спину и принялся суетно поправлять гимнастерку на поясе.
«И зачем я на его кричать стал?! — Остался Мещеряк недоволен собой. — Он меня не знает, я — его. А если это девка? Еще и, правда, уйдет. У нее жратва обязательно имеется. Девки... они запасливые. А то чего б я молчал, когда зовут? У кого харчи есть — всегда молчат... А девки особенно. — При мысли, что там за темнотой лежит женщина, сердце его вдруг забуянило, по телу медленно поползла горячая волна. Он машинально схватил пилотку и, напялив, стал аккуратно поправлять волосы над ушами. — С мужиком идти легшей, конечно... А с девкой интересн;й...»
— А сами откуда? — неожиданно вырвался из темноты радостный возглас.
Мещеряк дернулся, словно ужаленный. Прилип к пулемету и ответил заученно, как школяр, не поняв, чего от него хотят:
— Из Киева.
Неизвестный, видимо, спрашивал о другом. И не ожидавший такого ответа, долго молчал, а потом поинтересовался:
— А куда смотрит хвостом конь Богдана Хмельницкого?
«Для какого дьявола мне тут твой Хмельницкий!? — выругался про себя Мещеряк, но в мыслях представил памятник гетману. — Когда на трамвае от Прорезной едешь, то хвост в окно глядит, и когда к Оперному — он опять же в окне болтается... И булава тоже». — И крикнул:
— А бес его знает! Ты еще чего спроси про Киев, я тебе разобъясню. Ну, хоть как на Сенной базар проехать или на Евбаз 1 ?
— Я ничего о Киеве не знаю.
— Для чего тогда спрашиваешь!? — Мещеряку захотелось снова выпустить несколько крепких слов, но желание повстречаться среди степи с женщиной не позволило.
«Голос совсем не мужицкий... — с радостной надеждой решил он. И снова сладостный жар облил его. — А, точно, там девка!» — И помолчав, осторожно спросил:
— Сами вы откуда будете?
— Из Москвы.
— Давно в кадровой?
— В июле призвали, — ответила темнота.
— Так вы?.. — Он запнулся, понимая, что женщина, призванная в армию, не может быть острижена налысо. — Небось, сами про свою Москву ничего не знаете. — И заискивающе поинтересовался. — От, скажите — на какой вокзал поезд из Киева приезжает?
— На Брянский.
«Может, и на Брянский, — подумал Мещеряк. — Я у вас отродясь не был». — И добавил вслух:
— А из Жмеринки — на Жмеринский?
Незнакомец тихо хихикнул и сквозь смех, как добрый учитель, пояснил уже уверенно по-мужски:
— Нету такого вокзала — Жмеринского.
— Тебе виднее, голомозый! — Мещеряк равнодушно отпустил несколько увесистых крепких слов, поняв, что ночь ему подбросила не женщину, а какого-то юнца, и подумал:
«От так!.. Судьбину не обманешь. А что человек этот не девка, так на то она и война. Тут на баб не разгуляешься. И не верит мине, лысая голова... Так какой дурак на середине голого степу верить другому сразу начнет?»
Небо в одночасье посветлело. Над горизонтом полыхнула тонким красным прищуром заря, а следом выглянул пылающим зрачком краешек солнца, и его лучи сразу прогнали остаток ночной серой пелены. Вместе с солнцем из предрассветной дымки выплыла бесконечная выгоревшая равнина. Мещеряк начал злиться, глядя, как неотвратимо выкатывалось жаркое августовское солнце, разрывая редкие серо-белые тучи, вымазывая их лоскуты кровяными подтеками. И куст шиповника в одно мгновение потерял все необъятные ночные размеры: человек был виден теперь почти со всех сторон.
«Лучше тебе никогда не появляться! — Щурился Мещеряк. — И этот проверяльщик лысый туда же, твою мать!.. Куда конь хвостом глядит!? Ему что, в зад глаза кто вставил? Штаны бы тебе стянуть да по твоему голому заду съездить от этим шиповником... Тогда знал бы, про чего спрашивать...»
Он посмотрел на то место, где лежал незнакомец и громко рассмеялся. Метрах в тридцати, не далее, из ложбинки на фоне серо-желтой земли виднелась светло-зеленая клякса форменки.
«Закопался, называется! — С чуть заметным раздражением ухмыльнулся Мещеряк. — Моя б воля, тебе как раз соли из «бердана» сыпануть!» — И крикнул, точно нерадивому приятелю:
— Эй, храбрый Янкель, забери свой зад! Немец тебя по нему бегом углядит и одним залпом две половины срубит. Давай сюда.
— Идите вы сюда.
— Я в укрытии, а тебя из всех боков видать. Спрячь задницу сперва, а потом командуй! Ты, никак, старшина или кто?
— Я — красноармеец.
— А я — сержант! — повысил голос Мещеряк. — Аж два треугольника имею. По уставу — тебе командир. И приказываю! До меня бегом! И быстро! А то пальну!
Человек в ложбине вдруг вжался в землю. Он еще несколько минут лежал тихо, должно о чем-то раздумывая, затем встал на колени и, опираясь на трехлинейку, как на посох, медленно поднялся.
— А ну, ляж! — крикнул Мещеряк. — И не моги вставать! Божий день кругом! Немец, як коршуняка подлючий, где-то летает и все видит! Ползи, дурная башка!.. Только гляди не стрельни случаем. Винтовка сама может бабахнуть...
2.
Мещеряк стоял на коленях и смотрел на ползущего, как на диковинку.
— Як ты тут очутился? — спросил он вместо приветствия, когда незнакомец уселся неуклюже возле куста, готовый в следующую минуту сбежать.
Это оказался совсем молодой красноармеец, сутулый, худой с прыщеватым, бледно-серым круглым лицом и огромными голубыми глазами, которые светились тревогой. И, натыкаясь на взгляд Мещеряка, он по-девичьи смущенно опускал их, прикрываясь как шалью, густыми белесыми бровями. Между этими широко посаженными кружочкам чуть заметно торчала кнопочка носа, походившего на большую фасолину. А чтобы этот шарик не скатился с лица, его подпирала тонкая длинная ниточка плотно сжатых губ. Он был одет в свежую командирскую форменку, в петлицах которой вместо «кубарей» белели только эмблемы кавалериста.
— Напугал ты меня крепко, хлопец. Слышу — кто-то идет, а у меня пулемет незаряженный. Шлепнул бы я тебя, як куропатку глупую... С перепугу, — сказал Мещеряк, отвечая улыбкой на искрящийся взгляд, и подумал: — «Ай, какой молоденький да красивенький. И чего тебе на этой войне быть? Никак тебя мамка потеряла, а теперь убивается, сердешная. Такие должны долго жить и глаз людской радовать. Ну, я тебя до своих доведу. Какаясь девка мне спасибочки потом за тебя скажет...» — И делая серьезный вид, пояснил, точно оправдывался: — Ночью не разберешь — где свой... А от, что тебя надыбал, так это здорово... Пожевать бы сейчас. — И вопрошающе посмотрел на парня.
Красноармеец, казалось, совершенно не слышал слов. Он настороженно рассматривал Мещеряка, обдавая его короткими вспышками голубоглазого огня, и старался устроиться поудобней. Сел рядом с пулеметом, подтянул к ноге трехлинейку и, не выпуская ее из правой руки, вместо ответа сказал звонко:
— Документы у вас есть?
— Звать же тебя как? — спросил Мещеряк.
— Документы покажите.
Красноармеец надул щеки, чтобы добавить лицу серьезности, но из этого вышла смешная детская гримаса.
«Пустое место, а порядок в степу наводить, — подумал Мещеряк, радостно глядя на парня. — Одной рукой, як комара, придавил бы». — И не сдерживая улыбки, сказал добродушно:
— Если надо, то гляди. — Расстегнул карман гимнастерки, достал оттуда толстую пачку бумаг, перевязанных дратвой, и протянул их незнакомцу. — Тут у меня все. Последняя увольнительная сохраняется. За двадцать первое июня. Ты не гляди, что карандашом написана. Зато печать настоящая. Не успел ее сдать. Она за место красноармейской книжки у меня... Я уже до своей палатки, где у меня койка, подходил, как самолеты нас бомбами закидывать стали. Загулялся я мало-мало. Запоздал из увольнения. Если б не проклятый немец — десять суток губы схлопотал бы. У нас замполит — будь здоров мужик был! Никому не спускал. Накрыло его прямым попаданием в первый же день...
Парень осторожно отложил трехлинейку, взял тонкими длинными пальцами сверток неловко дернул за конец нитки. Она развязалась, и ему на колени упал десяток фотографий молодых женщин.
— От у этой я и был, як немец попер, — сказал Мещеряк, взяв одну карточку и следом подбирая другие. И продолжая улыбаться, спросил: — У тебя пожрать имеется чего-нибудь?
— Фамилия как? — Парень, не слушая, внимательно разглядывал увольнительную.
— Или ты читать не наученный? Младший сержант Мещеряк, Матвей Самсонович. Рождения девятьсот первого. Правда, про это там не зазначено. Ну, это так. Проверяй, проверяй! До ночи далеко.
— Я имею право всех проверять. Всех незнакомых и подозрительных, которых встречу, — авторитетно сообщил парень. — И почему увольнительная не на машинке напечатана, а карандашом?..
— А ты сам-то кто такой будешь? — спросил Мещеряк, улыбаясь, и, с любопытством разглядывая петлицы своего нового знакомого, подумал: — «Если бы хоть энкэвэдист задрипанный... Так тогда, понятно, выкладывай без разговору... А то лошадник вонючий. И сразу — док;менты». — И добавил: — Форменка на тебе вроде как парадная, начальственная... Точно ты на какую выставку назначенный... А где ж твой конь, кавалерия?.. Шашка?..
— Мы — не кавалерия! — жуя губами воздух, выдавил боец. Губы его плотно сжались и исчезли с лица. — Мы... — Он долго молчал, глядя то в песок, то в бумажку, о чем-то раздумывая. — Я из специального десанта.
— Так у вас и харчи должны быть специальные. Я тоже был в десанте... Целую неделю. Как на финскую забирали, так сразу в десант назначили. В лыжный. И тоже новенькую форму выдали... А со мной в роте такие, как ты, молодые были. Из Ташкенту. Это очень далеко... Мы, вот, с тобой говорим, а они ничего не понимали. Ой, как же они радовались новым ладным галехвам. В такой одежке на фина идтить удобней... Вот только снегу они отродясь не видали, не то, что лыж. А им на сапоги этие деревяшки примотали… и в атаку... Они все и полегли в новых портках... А я для десанту не подошел. Старый, больно, для десанту... А, вот, харчи в десанте... да... От, там харчи! А теперь, видишь, до чего дожились. В степу ста-ло тесно и на брюхе пресно. Я свою воблу давно закончил... Даже кости пережевал. Давай пожуем, если есть. А то с голоду помру. Уже двое суток ничего не ел.
Красноармеец вернул документы, развязал вещмешок, деловито порылся в его нутре и достал оттуда что-то похожее на прямоугольную коробочку, завернутую в белую тряпочку. Положив это себе на левую ладонь, он пальцами правой осторожно распеленал сверток. Там оказались, сложенные стопкой, пять коричневых сухарей. Парень плавно, точно держал что-то очень хрупкое, протянул руку с едой к лицу младшего сержанта.
— Все можно? — боязно спросил Мещеряк.
— Лучше один, — ответил боец.
Мещеряк схватил два кусочка, но второй сразу положил на стопку, делая вид, что это у него вышло совершенно случайно. И принялся жадно жевать. Сухарь оказался сладковатым, пропитанным ванилью.
— А зовут тебя як? — спросил он, хрустя сухарем.
Боец посмотрел на сержанта широко открытыми удивленными глазами, и отвечать не стал.
— С перепугу имя свое забыл? — улыбаясь, поинтересовался Мещеряк.
— Александр.
— Ну, спасибо тебе, Александр, что ты мине встретился. Сержант бросил на парня благодарный взгляд, и снова усмехнулся мимо своей воли. Детская неуклюжесть и напускная настороженность вызывали улыбку. — С голоду спас меня, считай. Сухарь у тебя, прямо, невеста. Сладкий и пахучий. Хочется... и все мало... А ты чего не ешь? Не голодный?
— Рано, — ответил боец, стеснительно отводя глаза.
— Так ты хоть воды попей. — Ему хотелось как-то особо поблагодарить парня за сухарь. Снял с пояса флягу, обшитую шинельным сукном, отвернул белую крышечку и протянул.
Тот, сделав несколько глотков нехотя, вернул флягу. Затем аккуратно запеленал сухари и положил сверток в вещмешок.
— Ну, я малость посплю. — Сержант поднялся во весь рост и принялся одергивать полы гимнастерки, расправляя под ремнем складки. — А ты посторожи.
— Спите, — ответил парень, выказывая полное безразличие. Он встал на колени и принялся внимательно разглядывать пулемет.
— Если кто появиться — сразу меня буди, — сказал Мещеряк, зевая.— Мы с тобой теперь, вроде, как пулеметный расчет. Ты будешь... С пулеметом можешь управляться? — и заметив, как от неловкости на лице парня дрогнули брови, добавил: — Вторым номером.
Он опустился на колени, подлез на четвереньках поближе к корням шиповника, чтобы укрыться большим куском утренней тени, и улегся, подложив под голову коробку с патронами. Расстегнул пуговицы на гимнастерке и подставил грудь набегающему из степи легкому ветерку. В воздухе, который начал пропитываться утренним зноем, пахло перегретой землей, перестоявшими чабрецом и полынью, и, как ему почудилось, даже песнями кузнечиков, что звучали монотонно и оттого убаюкивающе сладко в столь ранний час. Под аккомпанемент однообразной песни он закрыл глаза, и ощутил, что из его уставшего тела стали уходить тревога и страх. Тот самый страх, который шел все время рядом с ним, как росомаха, преследующая раненного зверя, не позволяя забыть, что он совершенно один в зловещем воюющем мире.
«Сейчас высплюсь добряче, — подумал Мещеряк. — Теперь не страшно. Хлопец добрый. Сухарь не пожалел, кавалерия... Молодец. И правильно... Для чего сразу два?.. А вечером еще пожуем...»
Силы оставляли его. Не имея возможности сопротивляться, он падал в сладкую темную пропасть.
— А вы — пулеметчик?
Сержант вздрогнул и сел. Иголки шиповника больно впились в голову. Минута, которую он спал, показалась ему вечностью.
— Кто идет!? — Испуг застыл на его лице.
— Я спрашиваю — вы пулеметчик?
— Тьфу на тебя! Напугал! За три года, пока на войне — я и пулеметчик, и шофер, — нехотя ответил он. — Захочешь остаться живой — научишься двух зайцев догонять. Так ты сторожи, а потом я тебя сменяю. Только гляди не засни.
Накрыл глаза пилоткой и провалился в сон.
3.
Когда Мещеряк проснулся, солнце уже добралось до зенита. Тень от куста уползла в сторону. Вокруг плавала все та же тишина степного стрекотания, только жара стала сильнее. Он зевнул и сладко по-детски потянулся, заламывая руки за голову. И в это же мгновение, словно вернувшись из небытия, уселся и начал лихорадочно поправлять гимнастерку, как нерадивый боец перед командиром.
— Шура!? — тревожно спросил Мещеряк.
Боец спал возле пулемета, свернувшись калачиком. Вещмешок он подсунул под голову, винтовку прижал к груди, обхватив руками и ногами.
«От тебе и часовой, — ухмыльнулся сержант. Он еще раз потянулся с наслаждением. Встал, сбросил на землю ремень и, запустив под гимнастерку руки, неуклюже принялся поправлять нательное белье, все время цепляя косым взглядом спящего бойца. Закончив, резким движением подтянул штаны и одернул гимнастерку. — Пусть спит».
— А вы куда собираетесь? — раздался певучий голос за спиной.
Мещеряк вздрогнул от неожиданности.
— Надо, на всякий случай, оглядеться кругом, — выдавил он из себя и остался стоять в нерешительности. — А то пока мы спали, может, немец нас окружил. Только и ждет, когда мы из-под куста выскочим.
— А я и не спал вовсе, — сказал парень.
— Тогда ложись. А я покараулю.
Сержант поднял с земли ремень, застегнул его на выпирающем животе и долго возился с гимнастеркой, раскладывая ее складки веером за спиной. Заметив, что боец пристально следит за его действиями, спросил:
— Ты чего на меня глядишь, як кот на мышу?
— Вы — младший сержант, а соврали, что сержант, — ответил парень, словно пропел. И в его словах была слышна обида обманутого ребенка.
— Так и я ж тебя должен проверить, — смутился Мещеряк, пойманный на лжи. — Хитрость, можна сказать, военная. Младший сержант — разве это чин? — продолжал он, пытаясь хоть как-то оправдаться. — То самое, что боец, только уже командовать одним человеком имеет право. А если б ты, вдруг, с кубарями? Или аж со шпалой? Ты прикажешь — я сразу должен исполнить. Як по уставу полагается. Ну, на всяк случай думал, дай, назначу себя сержантом. До того момента, як развидняться начнет... А теперь и, взаправду, выходит, что я тебе командир... — Громко высморкался, вытер тыльной стороной ладони нос, весело улыбнулся уже по инерции и заглянул в глаза парня. Но вместо искрящейся радости эти голубые огни отсвечивали холодным блеском недоверия. Улыбка медленно сползла с почерневшего от загара лица Мещеряка. Он смущенно отвел глаза, пожалев, что упомянул о своем воинском старшинстве. И, усевшись, стал деловито разматывать грязные обмотки. Раскрутив правую, долго возился с левой. А когда стянул и ее, с некоторой опаской спросил, как будто вспомнил забытое: — А у тебя самого какой документ имеется?
— Нам не положено, — мягко ответил парень.
— Как это? — не веря словам соседа, строго спросил сержант. — Придем до своих — что ты особистам ответишь? Я — с увольнительной. И то они мине не очень поверят. Сразу припишут — шпион. А могут придумать — диверсант. А тебе?.. Ты чего им предъявишь? Им надо такое показать, чтоб комар носа не подсунул.
— Мы — десант, — перебил парень. — Специальный. Я пароль знаю. Нужно — я скажу, кому положено.
— Пароль — это по-военному. Если что с нами станется, то ты придешь в штаб и про меня расскажешь... Был, товарищи, такой сержант Мещеряк из танкового полка... А про тебя что я скажу? Только, как тебя зовут?..
— Александр, а по отчеству Климентович, — с нескрываемой гордостью ответил парень, но как будто отбиваясь от назойливости сержанта.
— Совсем Ворошиловский сын, - попробовал пошутить Мещеряк. — Так ты ж должен быть не простой боец, а командир. Хоть такой крохотулишный, как я.
— Потому что я из детдома, а не какой-то там мамкин сынок, — строго, заученно ответил парень. — И отчество мне специально в честь Климента Ефремовича дали. У нас с ним день рождения в один день.
— Так и фамилия у тебя — Ворошилов? Или какого другого маршала?
— Фамилия у меня Бесфамильнов. Я весь придуманный нашим директором.
«А откуль ты про свой день рождения знаешь, если ты не мамкой вылупленный, а каким-то там директором сляпанный?» — хотел съязвить Мещеряк, но вместо этого как бы от нечего делать заметил:
— Чудн;. Фамилия — Бесфамильнов. — И начал не спеша расшнуровывать ботинки. — У нас на фабрике... Это ище до Финской... Инженер работал. Фамилия — Безголовый, а разумный... Куда там другому наркому... Потом сказали, что он враг. Троцкистский бухаринец.
— Или — троцкист, или — бухаринец. — Бесфамильнов сидел, вытянув длинные ноги, и напоминал согнутую, толстую жердь, которая переломится, если ее неосторожно задеть. — Враг кем угодно может замаскироваться. — Сказал, и осталось не понятным, то ли он учил, то ли поправлял сержанта.
— Чудн;. И документов у тебя нету, и десант ты какой-то непонятный. Все твои друзяки к немцам за шиворот попадали, а тебя одного сюда ветром сдуло. А твой парашут игде ж?..
— А откуда вы знаете про парашюты? — нервно спросил Бесфамильнов и подозрительно посмотрел на сержанта.
— Так на то он и десант, чтоб с парашутами на войну поступать. — Мещеряк недоверчиво хмыкнул и глянул косым взглядом на бойца. — Чудно... Десант... и без парашутов?.. Видать чегой-то особенное поручили?
— А мы — специальный десант. — Парень закрыл глаза и подставил лицо жарким лучам солнца.
— Что ты — специальный десант, сразу видать. И слепой поверит. — Снова начал сержант, расстилая грязные обмотки на песке. — А то кому б еще выдали такую новую форменку и яловые сапоги, как не в специальному десанту. Красивый ты, как будто только что от каптенармуса выскочил. Задание выполнил и сразу на представление в штаб. Не передеваючись... Под этим кустом и спать в такой форменке как-то не полагается. При таком параде только у милки на перинах.
— Нас тоже в обмотках привезли на станцию. И форма была ношеная. Как у вас. Только не кавалерия, — сказал Бесфамильнов, оправдываясь, и ткнул пальцем в петлицу, где красовалась подкова, перехваченная скрещенными шашками. — А потом приказали двум отделениям идти в лесок, который в пяти километрах от станции, и там искать сапоги и форму.
— Они — грибы, по лесу их искать? — удивился Мещеряк, стаскивая тяжелый ботинок.
— В специальных секретных хранилищах спрятаны. Под землей. На случай войны. Товарищ начальник штаба карту нарисовал на листе бумаги. Место указал. Дали паек трехдневный. Мы эти склады два дня искали по значкам, которые на карте нарисованы...
— Так и у вас карт не было?
Бесфамильнов удивлено поглядел на сержанта.
А тот пояснил:
— Как немец попер — мы, стало быть, отступать. И куда глаза глядят, бежим. Командир полка мочалит начальника штаба. А тот все бубонит в ответ: «Где я вам, товарищ подполковник, нужные карты возьму?! У меня только Румыния!» А я караулю возле телефонов и все слышу. В штабе не было карт, по которым отступать, а только те, на которых Румыния намалевана...
— А нам без карт нельзя. — Боец изо всех сил прихлопнул слепня на своей руке. — Ничего не найдешь... Немец станцию бомбил, а мы искали... Вот только один тайный склад откопали. Если бы не старшина — не нашли бы и его. Поле, дорога, овраг... Так, ничего приметного. Холмик, как холмик, а на нем молодые акации растут. — Бесфамильнов, не открывая глаз, снял пилотку и, почесав грубо ногтями стриженую голову, снова напялил ее на затылок. — Поди, разбери.
— А другие погребки как же? — осторожно поинтересовался Мещеряк, управляясь со вторым ботинком.
— Мы их не успели найти.
— Дюже замаскированные?
— Когда склад раскопали, старшина товарищ Гопкало, наш командир, велел всем переодеться. В новое... Вот только гимнастерка и штаны сыростью воняли. — Парень поднес к лицу рукав гимнастерки и, громко втянув воздух в себя, презрительно скривился. При этом с лица исчезли не только губы, но и глаза. — Ну, гнилая капуста. Уже два дня на солнце — а все равно отдает подвалом. Если бы не маскировка — выкинул бы эту вонь.
— Зато, совсем новое. Проветрится. Онучки хоть и смердят, а без них войску победы не видать. А скоро зима — она пустая сума!
— А зачем мне в какую-то там кавалерию? — Боец снова ткнул обиженно пальцем в подкову. — Но приказ.
— Приказ на войне — дело святое, — сказал Мещеряк и взялся аккуратно раскладывать портянки на нагретой желтой траве рядом с обмотками. — Пущай посохнуть... Мне б такого старшину. Я б у него тоже одну пару яловых сапог выпросил... А у тебя этой самой карты не осталось? Может там какой другой погребок зазначенный... С харчами, например... Сходили бы с тобой...
— Если бы. Парашюты были, а харчей не было.
— И вы весь этот скарб на себе тащили?
— Мы должны были укрытия найти и командиру батальона доложить. Оставить часового и доложить. Потом вернуться и уничтожить. А старшина товарищ Гопкало приказал вход снова завалить. Потом он очень сильно с животом носился. Пошел в туалет... Три часа его ждали. По кустам шарили. Пропал с картой.
— Нужду старшинскую нашли? — спросил Мещеряк.
— Это как — нужду?
— Если человек по нужде отлучается, значит, эта самая нужда после него должна оставаться.
— Не нашли, — печально ответил парень. — Никто и не искал.
— Драпанул ваш старшина. Сейчас в каком-то хуторе у бабы на чердаке лежит. Ночи дожидается, чтоб до нее в хату спуститься. И сапоги, шо вы нашли, все уже в клуню бабе перетаскал. И гимнастерки...
— Его фашистская разведка захватила! — сказал боец, и на его лице застыла обида. — Нас про нее особо на инструктаже предупреждали.
— И этая разведка лично тебе про старшину сразу доложила? — Прищурив язвительно глаза, Мещеряк посмотрел на соседа. — А чего ж она тебя не поймала?
— Нас было четверо, а он — один. Фашисты его...
— А куда остальные подевались?
— Сбежали, сволочи! Они, я сразу заметил, все время шушукались! — Его губы вдруг задрожали, а ноздри стали нервно дергаться. Он пытался справиться со своей слабостью, но у него ничего не вышло. — Только ждали момента, как от старшины избавиться.
— От мы тут с тобой воюем, — стараясь успокоить парня, сказал Мещеряк, — а солдатский скарб из других погребов, которые вы не нашли — тоже уже тю-тю. Твой старшина и те трое все гимнастерки да сапоги давно растащили по хуторским дворам. И сохнут они на солнце сейчас, як мои портянки... А то и парашутами хлев забили, как бочку тюлькой.
Парень растерянно смотрел то на сержанта, то мимо него. И было видно, что он беспомощно искал слова, которыми можно было бы отгородиться, защититься от беспощадных слов Мещеряка.
— И вообще... — начал он нерешительно.
— Ты бы свои портянки посушил, — сказал Мещеряк, стараясь помочь парню избавиться от неловкости и растерянности. — Ты еще молодой, и портянки носить не наученный. Вроде, тряпки смрадные — хуже некуда, а на войне родную мать заменяют.
Он замолчал и долг возился с черными от грязи лоскутами, стараясь получше разложить их под палящими лучами солнца. Но устав от томительного молчания, спросил:
— И где ж остальные ваши десантники специальные?
— Я на станцию вернулся... Там только горелые вагоны. Даже собаки ни одной. Фашисты все разбомбили... За километр гарью несло.
— Моли Бога, что они тебя не застрелили.
— Кто?
— Старшина... И те трое.
— Меня? — удивленно спросил боец. — Товарищ старшина? Да я у них за политрука был. И вообще... Товарищ старшина наш... детдомовский.
Снова наступило неловкое, тягостное молчание.
— Ты самих немцев живыми хоть видал? — осторожно поинтересовался Мещеряк. Он поджал под себя левую ногу и принялся деловито расчесывать кожу между пальцами.
— Нет, — спокойно ответил Бесфамильнов. — Они надо мной только летали. Первые два дня, пока я шел. А вчера никого не было. Даже в небе.
— Видать, им или аванс, или получку выдавали. Дюже занятые. Не до войны немцу вчера было... — И сержант уже серьезно по-отцовски спросил: — А если бы они тебя углядели и шлепнули, шпана безусая!?
— А зачем я им один? По одному из пушки стрелять никто не будет. Это всем известно.
— Это тебя в твоем детдоме так научили?
— Вы, товарищ сержант, что кино «Чапаев» не смотрели?
— Хм... Счастливчик ты, Шура, — Мещеряк хмыкнул отрешенно. — В рубашке народился. А я каждое утро в землю зарываюсь как тот крот, и оттуда волком скалюсь: или нету кого кругом. Все больше голову в бурьяне держу. — И, вытянув ноги, осторожно сказал: — А, может, у тебя еще чего найдется пожевать... Ну, кроме сухарей.
— Каша, — ответил Бесфамильнов. — Одна банка.
— Богатый, — радостно сказал Мещеряк. — Прямо тебе, непман! Зачнешь есть и мед, як голод проймет. Давай! Уже и обедать пора. Солнце, вона, как припекает. — Он лег на живот и стал смотреть на парня просящим взглядом.
— Нам надо еще дня два продержаться. Кашу — вечером.
— Что-то станется через два дня?
— К своим придем.
— А каша какая?
— Гречневая.
— С мясом?
— Как положено.
«У танкиста взято... — сержант тяжело и печально вздохнул, — и вашему десанту в мешок положено». — И попросил:
— Так, может, сухарь еще один дашь?
Бесфамильнов достал из мешка сухари и, переломив один, половину протянул сержанту, а вторую вставил себе в рот.
— А у нас на Финской, — сказал Мещеряк, откусывая кусочек, — так только одни шпроты были. Ни хлеба ни соли... Только шпроты сучие. Я от них очень животом маялся... От их бы сейчас сюда, миленьких.
Сержант съел, запил водой и, протягивая флягу бойцу, спросил:
— У тебя закурить, случаем, сынок, не найдется?
— Я не курю.
— Жалко.
Он поднялся тяжело, встал возле куста и принялся обрывать ягоды шиповника. Набрав десяток, отправил их в рот.
— А пулемет как вы катили? — вдруг спросил Бесфамильнов, словно пытался докопаться до какой-то главной для себя истины. Встал на колени возле пулеметного колеса и попробовал открыть крышку патронника.
— Да кто его в одиночку по степи волочить станет? — разжевывая звуки вместе с ягодами, ответил сержант. — Его нести — самое малое, три человека требуется. Один — лафет за спиной на себе... Двое... — И вскрикнул возмущенно: — И кто это так с оружием обращается! Где тебя учили!? Только не лапай гашетку! — Присел рядом и выдернул из пулемета ленту. — И что вы за десант такой, что не умеете с таким пулеметом обращаться? Гляди, как надо... Он проще лопаты... Только дюже часто патрон перекашивает.
— А где же остальные? — перебил парень.
— Какие остальные? — удивился Мещеряк.
— Ну вы же один не могли его сюда принести.
— А ты все меня проверяешь? Да я ночью на него наткнулся как слепой конь на колоду. Бросили его тут... Гляди сюда! В жизни и на войне пригодиться. Аккуратненько закладываешь патрон как раз против дырки. А другой, чтоб рядочком лежал. Как близнятки. Закрываешь патронник... и давишь на гашетку! Я давно уже не пулеметчик. После Финской — уже связист. Старший, куда пошлют. При офицере связи прикрепленный. Катушки от штаба полка в роты тягал. От тут, Шура, надо было немецкой разведки бояться. — Он выплюнул изжеванные ягоды, встал и наполнил рот новой порцией. — Сколько она наших хлопцев переловила. Найдут провод, перекусят, а сами в кустах, рядом, залягут ожидать. Комполка или начштаб хватятся телефон крутить, а он мертвый. Сразу бойца из отделения связи выкрикнут. «Бегом марш восстановить!» Добегает несчастный до места разрыва... И нету больше человека... А меня Бог миловал пока. — Он глянул в лицо парня, надеясь увидеть в его глазах понимание. Но тот смотрел отрешенно на пулемет и, казалось, даже не слушал сержант.
— Сволочи! — процедил сквозь зубы Бесфамильнов. На его круглом лице заметно взбухли желваки, а ноздри стали снова нервно вздрагивать. Его душу терзала какая-то драма, с которой он не мог совладать.
— Кого это ты так? — уже удивленно спросил Мещеряк и повернулся всем корпусом к парню.
— Все! Оружие побросали — и по кустам!
— Да ты не кипятись, Александр, — стараясь успокоить парня, сказал сержант. — Ты лучше шиповника пожуй. Врагов можна и оружием, и без оружия сничтожать. Главное, найти нужного врага... Мы с тобой полежим под этим кустом до вечера и пойдем. А пулемет пущай тут гниет. Без него до своих быстрее добежим. Там другой дадут...
— Это же оружие!? — умоляюще выкрикнул парень.
— А если б мы с тобой надыбали гаубыцу около этого шиповника? Замаскированную...
— Потянули бы ее, конечно.
Мещеряк хмыкнул и искоса поглядел на красноармейца.
— А ты знаешь, какая она — гаубыца.
— Оружие такое.
— От мы пойдем вечером, найдем по дороге гаубыцу. Тут этого добра как блох на собаке. Ты ее через фронт перетянешь. Она тебе заменит документы, какие надо показывать политрукам. За нее тебе орден прикрутят... Может, у тебя, случаем, зеркало есть?
— Для чего мне ваше зеркало? — с удивлением спросил парень. — Я что — девчонка?
— Жалко.
Мещеряк забросил в рот несколько ягод шиповника и снова принялся поправлять гимнастерку, которая выбилась из-под ремня, пока он рвал ягоды.
— А вот вы точно как девка, — сказал боец. — Все время прихорашиваетесь. Девки юбку все время одергивают, а вы гимнастерку. — И ухмыльнулся насмешливо себе под нос. При этом лицо снова озарилось радостной улыбкой. — Может, у вас еще и одеколон имеется?
— Адикалон? Это ты угадал, — смущенно ответил сержант, словно его застукали за непотребным занятием. После замечания бойца плечи у него безвольно опустились и он стал действительно напоминать невысокую, очень круглую, полную в талии женщину, одетую в военную форму. Только черная грубая щетина, битая сединой, выдавала мужика. — Если б был, то я б у тебя его на сухари выменял. Они из твоего мешка на всю степь пахнут.
— Зачем мне одеколон?
— Молодому адикалон завсегда нужный. Если б мине этот клятый адикалон, когда я таким безусым был, то и жизень моя совсем по другой колее покатилась бы. — Мещеряк выплюнул очередную порцию жвачки, улегся на живот около пулемета, подставив спину жаркому солнцу, и, выдернув из земли серую травинку, принялся ее грызть, перекидывая из одного угла рта в другой. — На сладкий запах самые красивые мотылечки-бабочки прилетают. До яркой бабочки руки сами тянуться. Капустниц рябых каждое лето море кругом. И никому до них дела нету. А прилетит какая цыганочка... Крылья — как тая бархатная юбка, переливаются... Глаз оторвать — сил никаких нету...
Мещеряк перевернулся на спину, подложил под голову ладони, согнул левую ногу в колене и как на подставку положил на нее правую. Безотчетный страх вдруг оставил его, точно вокруг не было никакой войны. И почудилось, что он лежит не в жаркой степи, а у себя во дворе, на далекой Лукьяновке под старым раскидистым орехом...
— Я как про адикалон вспомню... — сержант закрыл глаза. — Так душа у меня точно горн в кузнице... Горит жаром. А этот самый адикалон, как тот дух, шо из мехов... Жару додает... Стояли мы у восемнадцатом в одном местечке. Где-то около Житомира. И приглянулась мине девка ладная. Чернявая, кудряшки по всей голове. А глаза, як две сливы-венгерки, синим туманом помазанные. Батько ее дегтем торговал, а мы в его дворе коней батарейных держали. Я до нее из разных боков прилаживался. Даже сережки обещал купить. А она мимо меня, да мимо меня. Як точно меня совсем и нету. А командир мой над ней с первой атаки верх взял. Сапоги надраит хозяйским дегтем, портупею вымажет канихволем, шоб скрипела, как струна на скрипке, кресты нацепит, шоб они один об другой цокались як колокольцы свадебные, а сверху себя адикалоном зальет... Другой брандмейстер на пожаре воды меньше тратит... И до Цыльки в магазин...
Мещеряк загадочно замолчал. Выплюнул огрызок травинки и, сорвав другую, отправил в рот. Он смотрел в небо, словно пытался разглядеть за его белесой пустотой давно потерянную любовь.
— Она с ним и сбежала, когда отступали... Будь у меня адикалон — пошла бы за меня...
— А разве в Красной армии кресты имеются? — озадаченно поинтересовался Бесфамильнов.
— Кресты? — переспросил задумчиво сержант. И, испугавшись, перевернулся на живот. — То я по привычке. Командир наш любил всякие цацки на грудях носить. Они звенели як церковные звоны на пасху. Он галуны называл крестами. «Георгиев надену, — говорил всегда, — и к Цыльке в пазуху руки греть!»
Он посмотрел на Бесфамильнова смеясь, но смех вышел неуклюжим.
— А кто у вас командиром был? — спросил парень.
— Я теперь и не помню.
— Не помните командиров Красной армии? — возмущенно удивился Бесфамильнов.
— Какой-то Примаков... А потом — Фрунза.
Мещеряк встал и снова взялся поправлять гимнастерку, но вовремя остановился.
«Тьфу на твои сухари! — подумал он, косясь на красноармейца. Тот сидел на коленях у пулемета и о чем-то сосредоточенно думал, глядя в землю. Губы его дергались нервно. — Из-за пустой утробы, я тебе, цуцику, обязан про освою жизнь рассказывать... А до своих придем — ты к моим словам столько своих приляпаешь, что и пара волов не оторвут. Тогда и доказывай, кто крепче шкуру спускал из спины — Деникин в Житомире или Фрунза в Крыму...»
— В Житомире, — отрешенно произнес Бесфамильнов, точно боролся с собственной неуверенностью. Он оставил пулемет и весело глянул на сержанта. Но эта веселость больно уколола Мещеряка.
— А у вас в детдоме девчата были? Или одни хлопцы?
— Зачем нам девки?
«То-то ты такой кусючий как собака, что ни одной девки еще не щупал», — подумал сержант и, принялся снова рвать ягоды. Набивая ими рот, осторожно спросил, глотая звуки:
— А вас всем детдомом отдали в энкэвэдэ?
Парень застыл в некотором замешательстве, уронив растерянный взгляд в песок. И после долгого молчания спросил:
— Почему, именно, в энкавэдэ?
— Так простому пехотинцу или артиллеристу не доверят особое задание... До немца в тыл только проверенных засылают.
— Кого в пехоту... В артиллерию. И только меня директор специально в райком водил. Там сразу и определили в Осназ политбойцом.
— И чего это за чин теперь будет? Краснофлотцев я знаю. И всяких других с разными рангами... Военврачей, скажем.
— Это для повышения стойкости и боеспособности бойцов Красной армии.
— А для какого дела вас направили?
— Мешать фашистам и помогать Красной армии. Скот и хлеб уничто-жать.
— А разве какая немецкая телка танку препона?
— Наш скот, — пояснил Бесфамильнов. — Всех колхозных коров и лошадей, которые с Красной армией не отступили. А хлеба сколько осталось?.. И чтобы это все фашистам?
— Эй, немчура, держи карман шире! — Мещеряк засмеялся и, свернув кукиш, ткнул им в степь. — Люди давно коней и коров по дворам разобрали. Эта тварь божья не виновата, что ее побросал колхоз. Ни конь, ни корова без человека не выживут, хоть и скотиной называются. В хозяйском хлеву войну перестоят и опять в колхоз вернуться.
— Именно этот скот нужно и уничтожить в первую голову! Директива специальная в колхозы была отправлена. Но не дошла. Вот мы ее и обязаны выполнить. А те, кто этот скот и хлеб присвоили — автоматически становятся пособниками врага. Они будут кормить и поить этот скот и, значит, помогать фашистам. Ждали, ждали фашиста — дождались? Не получится!
— Ты как по писаному, точно мы не в степу тут прячемся, а на каком-то собрании сидим. Ну, взяла баба тую коровку или коника себе в двор... А вы за это спалите хлев? Мамке прокормить малых деток надо? Их там, — сержант указал рукой на запад, — ой, сколько осталось. Они только-только из голодовки выкарабкались...
— Когда это была здесь голодовка? — с недоумением спросил парень и его глаза вспыхнули холодным огнем. — В газетах об этом не писали. Лично я про это не читал.
— От детки молока попьют, — стал объяснять Мещеряк, не обращая внимания на вопрос. Он продолжал рвать ягоды шиповника и набивать ими рот. — Быстрей вырастут. И будут добрые красноармейцы.
— По-вашему, выходит, что война на несколько лет?
— Если хорошо поглядеть — на года два, а то и три.
Бесфамильнов громко рассмеялся. И сквозь колючий смех сообщил:
— Да Красная армия уже наступает. Когда я в райкоме был — товарищ секретарь об этом объявил. Я сам слышал — фашистам завтра конец!
«Ой как немец напугал всех в райкоме, если каждая телка — враг народа... Если какой человек губит после себя все — значит, возвращаться не собирается», — подумал Мещеряк и, сплюнув жвачку, спросил:
— А тебе коров и коней не жалко?
— Нет.
— И откуда ты такой? Еще молодой, хлопец, а уже злой?.. На войне нельзя быть злым. Ни на своих, ни на чужих...
— На фашистов нельзя быть злым? Они вероломно...
— ...потому что злых первыми убивают. И если...
— А откуда фашисту знать — злой я на него или нет?..
— ...не немец в башке дырку сделает, так свой в спину стрельнет. — Сержант глянул мельком на Бесфамильнова и, перехватив холодный настороженный взгляд, даже вздрогнул: — «Человек если злой, — промелькнула отчаянная мысль, — так он злой ко всем. Или то красный, или то белый, или как немец — серый». — Снова сплюнул жвачку, и бросив несколько красных ягод в рот, сказал, поглаживая большой мясистой ладонью себя по густой черной щетине: — Жалко, у тебя нету зеркала. Не люблю я, когда жнивье на морде. А особенно белое. — И вдруг засмеялся весело. — А некоторым девкам даже нравится... От если б надыбать сейчас в степу хоть какой церабкоп ...
— А кто такой церабкоп?
— Центральный рабоче-крестьянский кооператив. У вас у Москве таких нету? Ну... — Мещеряк задумался на мгновение. — Вроде, как магазин, по-теперешнему. У меня тридцатка завалялась. Знакомая на мыло дала, чтоб я у старшины ротного купил. Так война помешала. И от с чужими грошами иду... Я б себе зеркало сейчас взял и «Беломору»... А тебе... адикалону.
Ефрейтор выплюнул жвачку, уселся на траву и взялся за портянку.
— Вы куда? — настороженно спросил Бесфамильнов.
— До ветру. Я на твоем первом сухаре уже сежу. И, значит, назначаю тебя в караул. Около этого куста у нас с тобой будет пост номер один.
— Вы что!?
Мещеряк недоуменно взглянул на бойца.
— Пост номер один только у Мавзолея. И каждый час там меняются часовые, — объяснил парень. Глаза его вспыхнули и с недоуменной обидой смотрели на соседа, а руки нервно вздрагивали. И не найдя понимания своим чувствам у сержанта, боец трепетно пояснил. — Нас каждый год водили смотреть...
— А в этом твоем специальном десанте, пост номер один был? — огрызнулся сержант.
— Кажется... был, — неуверенно ответил Бесфамильнов. — Где-то в штабе.
— Лучше, чтоб тот пост на кухне располагался. Поближе до повара.
— Как вы можете? Какого еще повара? Это же Мавзолей!
Мещеряк поднял голову и увидел, что огонь в глазах парня остыл, руки безвольно опустились, а бледное лицо покрылось красными пятнами. И понял, что сказал глупость. Чтобы избавиться от неловкости, сержант вскочил, отшвырнул в сторону портянку, надул щеки и на одном дыхании скомандовал:
— Боец Бесфамильнов, слушай мой приказ! Сейчас твой пост номер один около этого куста! — И громко выпустив воздух из груди, мягко добавил: — А, самое главное — тут никаких проверяющих нету. И до ветру можна, когда хочешь, сходить...
— Ну и идите вы к вашему ветру! — ответил парень, точно отмахнулся от чужой настырности.
Мещеряк увидел, что Бесфамильнову было неприятно находиться рядом с ним. Смущенно пряча глаза, он тяжело, неуклюже, повернулся на коротких ногах и, переваливаясь по-утиному, пошел в степь, осторожно ставя босые ступни в горячий и колючий песок. Сейчас он действительно был похож на уже немолодую располневшую женщину.
«И зачем я тебя остановил? — подумал в сердцах Мещеряк. — Шел бы ты со своей кашей кудась подальше! Видали! Их каждый год водят... как телок до бугая... Как у музей на голую бабу глядеть, которая на стенке в раме намалеванная. И кому-то грошей не жалко на трамвае их возить! А раз ты тут такой правильный — сторожи!»
4.
Бесфамильнов стоял на коленях у пулемета, заправленного лентой, и, крепко вцепившись ладонями в деревянные ручки, сосредоточенно смотрел в степь. Большие пальцы уперлись в гашетку, готовые начать стрельбу.
Мещеряк, тяжело дыша, упал рядом с ним на колени и, подбросив крышку патронника, выдернул ленту из пулемета.
— Собирайся быстро! — захрипел он шепотом. — Не дай Бог, стрельнешь сейчас — нам конец! Немец на мотоциклетках бегит!.. Там дорога... Большак. Надо было не спать, а по сторонам побегать, оглядеться... А мы как раз около него и лежим... Немец по нему каждый день шастаить — песок сильно газолином смердит... Весь успел пропитаться уже... Собирайся быстренько и пошли!
— Куда? — недовольно спросил красноармеец.
— В яр. Он тут недалеко. Метров сто. И Бог нас спасает. Если б мы ночью в ту яругу попали — дальше голову в руках нести пришлось бы.
— Уйти и немца пропустить?.. — Бесфамильнов всем своим видом вдруг стал напоминать хищника, спрятавшегося в засаде. Даже из горла, как показалось Мещеряку, вырывалось чуть слышное рычание. А спокойная деловитость, с которой парень держался, говорили, что никуда он не собирается уходить. — Я думал, что вы специально сбежали до своего ветра. Ложитесь, будем пристреливаться.
— Они тебя видали? — Мещеряк торопливо принялся наматывать портянки, совершенно не слушая парня. — В яр бежать быстренько нада, пока нас не заметили. Им нас подстрелить — раз плюнуть. Хлопцы потому и бросили пулемет, что возле самой дороги лежали. Думали, что вернутся. Но, видать, не вышло... Вещмешок не забывай и сухари... Они нам сгодятся...
Мещеряк встал на колени и словно сторожкий сурок поглядел в степь, вытягивая свою короткую шею.
— Слава Богу, их нету!.. Дорога где-то в ямку скатилась. Это хорошо. Если мы их не видим, то и они нас не углядят, — сказал он суетливо.
— Ну и пусть видят. У нас пулемет. — Бесфамильнов деловито поднял крышку приемника и стал заправлять ленту.
— Да этот пулемет для настоящего боя — никчемная железяка... Их — не меньше, как тридцать мотоциклеток...
— Никчемная!? Анка одним таким пулеметом полк офицерский разгромила. — Он резко поднялся и остался торчать колодезным журавлем, пристально всматриваясь в степь.
— Ты чего, хлопец? — Мещеряк ухватил бойца за штаны и повалил на песок.
— Нельзя уходить! Это же трусость! — перебил боец резко. В его голосе уже не было детской мягкости.
— Красноармеец Бесфамильнов! — сурово сказал Мещеряк. — Слушай мою команду! Ты не в детском доме. И я тебе не нянька. Я, младший командир Красной армии, как старший по уставу...
В стороне, чуть наискосок, появились несколько мотоциклов. Они вылезли из низины и через минуту исчезли. Их сменили другие. Колонна длинной змеей ползла по степи.
Парень встал на колени, прилип к пулемету и стал моститься возле него словно квочка на гнездо.
— Красноармеец Бесфамильнов!
— Я предательских приказов не выполняю! — выкрикнул в ответ боец торопливо. — И не собираюсь! — Лег, поднял прицельную планку и вцепился в ручки так, что ладони побагровели.
«Молодой, да ранний. Тебе приказывать бесполезно, — подумал Мещеряк, глядя с какой злой решительностью Бесфамильнов держался за ручки пулемета. — И я, конечно, не командир для тебя. Сержант... Бугор на ровном месте, и тот побольше начальник... И гимнастерка у тебя командирская... А у меня важное дело впереди. Если бы не оно, я бы уже копался в хуторе у ладной бабы. И плевал бы на войну и на тебя. Только жалко такого хорошенького... Может, когдась и люди из тебя будут».
Наматывая торопливо обмотки и настороженно озираясь по сторонам, тихо сказал:
— Ты скумекай — кому нужна твоя смерть здесь? Их все равно не остановишь. Ну если бы ты сейчас свое специальное задание выполнял, то понятно — умри, а сделай... А если ты ни одного немца еще не убил, так успеешь. Дурное дело не хитрое...
Но Бесфамильнов не ответил.
— Послушай, Шура, а у тебя баба когда-нибудь была или девчонка? — спросил Мещеряк.
— Были! Много! Ну и что? — огрызнулся парень.
— Дело молодое, — откашлялся сержант. — И я, когда таким молодым был, всем хвастал, что у меня их без счету. Подрос, в голове как осенью на баштане... наросло. И одна завелась... А потом другая... Если будешь меня держаться, я тебе про девок много расскажу... И научу, чтоб в жизни об них меньше спотыкался. Скажу тебе сразу: девку возле себя держать — тяжкая наука. Это на войне один раз ошибся и — каюк. А с бабой ошибаться нельзя. До конца дней эта ошибка, как палка в колесе... Не поедешь и не побегишь. Только падаешь. Поднялся, поглядел — вроде, только лоб да колени расквасил. А, выходить — вся душа разбитая. Локоть, какое ребро — заживет как на собаке, а душу ни одна мазь, даже из аптеки, не возьмет.
Колонна вновь выползла на глаза, но уже всем своим удавьим телом и ближе. Она медленно гнула петли, объезжая низины и стараясь держаться на возвышенностях. Серые мундиры ярко высвечивались лучами августовского солнца.
— В яр надо, пока не заметили, — вдруг зашептал Мещеряк. — Им нас подстрелить — раз плюнуть.
— Они к линии фронта! — зло отрезал Бесфамильнов. — Их остановить надо! Здесь!.. Анка с пуле...
— Да пошел ты со своей Анкой! — не выдержал Мещеряк. — Что ты мне свою безмозглую бабу суешь. Анька, Манька... Я на их нагляделся в девятнадцатом... От, в командирских тачанках они руками за пулемет крепко держались каждую ночь. — И перехватив недовольную ухмылку красноармейца, тихо и спокойно добавил: — Дай Бог, нашему теляти да волка изловить... Что мы вдвоем против них? Объедут и стрелять даже не будут. Не доведи, если в плен возьмут. Я уже у поляков в полоне был. В Здолбунове на одного пана денщиком год как собака работал. Так то поляки. Они нашего брата чуть понимают. Мамка — матка. Хлеб — хлеб. Молоко — млеко. А тут немец... Нам до своих надо, сынок. А мне очень надо... У меня, считай, тоже специальное задание...
Он взял в руки коробки с лентами и, поднявшись во весь рост, приказал:
— Красноармеец Бесфамильнов, за мной, бегом!
— Нельзя их пропускать, — умоляя, сказал парень. Но, подчиняясь приказу, нехотя поднялся, взял в одну руку трехлинейку и в другую вещмешок. — Они против Красной армии...
— А я думал — в баню париться, — раздраженно ответил Мещеряк и, озираясь, быстро засеменил короткими ногами. — Пригнись, и побежали. Нам до своих очень надо... Вдруг мать твоя объявится, искать тебя начнет. А если мы с тобой до своих добежим скоро, так нам по ордену дадут... Тебе точно медаль дадут... Это я тебе обещаю. Главное, чтобы ты мне помог до наших живым добраться... Я за тебя слово, где надо, замолвлю... А если чего со мной станется, перво-наперво у меня под...
Но Мещеряк не договорил. Бесфамильнов коротким рывком выдернул из-под его руки коробку с лентой и, бросив вещмешок и трехлинейку на песок, спотыкаясь, побежал назад к кусту.
— Ты куда! Стой! Александр Климентович... Убьют же!
Но парень не слышал. Длинные жеребячьи ноги, цепляясь за песок, делали огромные шаги.
— Думал, что тут все дураки!? — выкрикивал парень громко. — Тебя плохо готовили для шпиона!.. Только у вас там, за границей «Чапаева» боятся показывать! У нас все по десять раз смотрели!.. Офицер связи у него нашелся в штабе, деникинская сволочь! В эркака никаких офицеров отродясь не было! Под Житомиром кресты носить!
Бесфамильнов упал возле пулемета, вложил ленту в патронник и схватился за ручки.
Звук от мотоциклов стал ревущим, и они приблизились к кусту шиповника, как показалось парню, на расстояние выстрела. Однако он, не спеша, развернул пулемет в противоположную сторону и поймал в прорезь щитка спину сержанта.
— Непмановский церабкоп! Когда было это?! Когда ты сбежал с беляками к своим полякам! — ненавистно процедил сквозь плотно сжатые губы Бесфамильнов. Заметив, что сержант на какое-то мгновение остановился, он нажал нервно на гашетку. — Думал своими девками-мамками купить, пилсудчик! И фашистов немцами называть, гад!?
Мещеряк уже добегал до уреза яра. Он мельком оглянулся назад и увидел, как дуло «Максима» мигнуло пламенем, а долетевший звук врезался в его грудь и живот. Он судорожно повернулся всем телом к кусту и, словно выпрашивая милостыню у парня, протянул вперед кулаки, в которых были зажаты трехлинейка и вещмешок. И упал на траву ничком.
Бесфамильнов стремительно развернул пулемет в степь, поймал в прорезь головной мотоцикл и нажал на гашетку. Но «Максим» немо молчал. Парень выдернул ленту и, как учил его сержант, снова уложил патроны «близнятками». Хлопнул крышкой и надавил...
Пулемет щелкнул по-собачьи коротко и умолк...
5.
Неожиданная стрельба в пустой степи остановила колонну. Гауптман, приставил к глазам бинокль, навел его на краснеющее пятно шиповника, а затем приказно махнул рукой в сторону куста. Из общей массы отделились четыре мотоцикла и, подобно загонщикам на охоте, полукругом стали наезжать на куст.
Красное пятно кустарника опять огрызнулось коротенькой очередью и умолкло.
Пожилой солдат-водитель на полном ходу развернул машину, чтобы пареньку, сидевшему в коляске, было удобней целиться. А тот прижался к прикладу крупнокалиберного пулемета и послал сноп светящихся пуль к корням шиповника. Когда они подъехали, то увидели красноармейца, который лежал, уткнувшись окровавленной головой в ручки «Максима».
Пулеметчик вылез из коляски и пошел к Мещеряку. Перевернул сапогом тело на спину и увидел кусок красного шелка, который выбивался из-под гимнастерки убитого. Достал нож, разрезал ремень и рубаху. Вокруг тела был обмотан большой кусок красной материи.
— Штандарт! — крикнул радостно солдат и поднял над головой полковое знамя.