С некоторых пор стала замечать за собой тягу к воровству. Как-то проходила по своему двору, наблюдала за сорокой, прячущей в карнизе крыши что-то блестящее, поймала себя на мысли, что тоже несу домой кое-что из украденного… Вот, например, девичье смущение, сворованное мной, когда я ехала в автобусе. Эта милая девушка, сидящая недалеко от меня, даже не догадывалась, что я отправляю в свой багаж и нервное подёргивание ее коленей, и суетливость тонких пальцев, отсчитывающих мелочь за проезд, и застывшее напряжение корпуса, когда, вошедшая на следующей остановке старушка, перекрыла ей выход многочисленными мешками-кульками, набитыми продуктами с рынка. Это самодовольство старушки я тоже потихоньку своровала… И надменный вид, и банку с подсолнечным маслом, которая для остальных пассажиров была равносильна кладке террориста, и грязные кульки, которые с невозмутимым видом обтирались об одежду сидящих… Позже, когда старушка, наконец, устроилась, пристроив свою добычу, я воровала ее полусон, монументальность превосходства, надменность возраста…
Я воровала неспешность и мелодию трамвая, его колыбельное убаюкивание. Воровала редкостную пронырливость кондуктора, лавину машин, через которую, как на плохом плотике, перебирались по переходу…
Дома, перебирая принесенные сокровища, я насладилась горечью дыма от листьев, что жгли в сквере, небом, заштопанным солнцем, смехом малыша и волнами тепла-оберега бабушки, что гуляла с ним у разноцветной осенней клумбы. А вот это – розовое ушко подростка, с лицом, которое с великим напряжением старается быть вполне «в теме»…
Подслушанный шепот падающих листьев, сквер, превратившийся в мастерскую художника, перепачканную красками, сквозь которые проступает великий шедевр – Городская Осень.