Сажусь к монитору. Подрагивающие пальцы зависают над клавиатурой и...
Нет, я лучше по-старинке - беру из стопки писчей бумаги несколько листов и кладу перед собой. Возношу карандаш над сероватым бумажным полем и...
Надо заточить. Не люблю писать затупленным грифелем. Медленно проворачиваю карандаш в точилке - грифель крошится. Обычно я оттачиваю карандаши маленьким перочинным ножиком с изящной а-ля слоновой рукояткой. Мне подарила его женщина. Далеко не первая, но и не ближе до последней. Я ее плохо помню.
Ловко орудую ножиком, прижимая лезвие ровно настолько, чтобы поддалась мягкая карандашная плоть, но не сломался хрупкий стержень грифеля, позволяя отточить себя до стремительной точки острия, чтобы слова, как выстрел - в цель без промаха и наповал... отточен, остриё сверкает кончиком готовой к дуэли шпаги.
Поправляю лист, возношу оружие и...
Да, а где же ластик? Ну на всякий случай, чтобы уж наверняка. Без случайной ошибки. Когда же я им последний раз пользовался?.. Перебираю ящики. Лезу под стол. Вытряхиваю мусорную корзину. Да бог с ним.
Смотрю на вызывающую девственность листа и...
Надо закурить, сосредоточиться.
Выхожу во двор, сажусь на давно не крашенную скамью и наблюдаю смятение увядших листьев, сорванных порывистым ветром с ветвей абрикосового дерева. Надо все же спилить... Рассеянно глажу лохматую голову незаметно подкравшегося пса, стряхиваю пепел в консервную банку и решительно встаю. Всё, пишу.
Сажусь за стол. Беру карандаш. Возношу над листом и...
К чёрту! Клочья разодранной с треском бумаги укоризненно планируют по комнате.
Я не могу писать о ней!
Эта несносная гарпия, в которой только и осталось женского что лицо и грудь... и то, название одно...
Эта нестерпимая эриния, не желающая прощать легко и быстро даже сущую мелочь.
Прикрываясь избитыми сентенциями о смирении и человеколюбии, она с надменной бесцеремонностью вытаскивает на свет божий тщательно скрываемые чужие комплексы.
Даже не задумываясь, вышагивает по тонкому мужскому самолюбию изощренными шпильками с железными набойками. И эту едкую, как серная кислота, иронию она называет невинным юмором!
Ее рассуждения не лишены логики, убедительны и даже порой бывают умны, но при этом она банальна, как зубная боль, и до жалкого смешна в своих мелочных требованиях и ничтожных претензиях.
Она карикатурно ревнива и даже не стесняется это не скрывать. Стоит хотя бы глазами художника посмотреть в сторону другой женщины, как тут же выплескивается неисчерпаемый поток нудных нотаций, отдающих душком заплесневелого ханжества.
Она ведет себя как провинциальная учительница с мещанскими представлениями о любви и с такими же бездарными истеричными стишками, которые она надоедливо подсовывает мне, ожидая оценки. Но я не могу врать!
Она с неумолимостью отбойного молотка долбит мой мозг критическими замечаниями даже в том, что ее абсолютно не касается. А уж что касается... как бы изобретательно ни усердствовал - ей ни за что не угодишь! Дура!
Поверхностная до непозволительной в ее возрасте глупости, она категорично не желает видеть то, что нельзя опошлять голосом, осквернять мертвыми буквами на мониторе, трогать грубыми пальцами реальности... но с упорством судебного пристава всё требует и требует.
А эта дурацкая шляпа на ней в тот день когда мы встретились! Я потом тайком рассмотрел - "SKALA COLLEZIONE". Но даже ни о чём не говорящая мне итальянская марка не может скрыть под нелепыми нежно-сиреневыми полями её наивно-простачковые глаза, не примечательные ничем, кроме оголтелой серости, присущей всей её неприглядной особе.
А эти беспорядочно разбросанные волосы неопределенного цвета, которые липкой паутиной застилали лицо... я задыхался под ними! Ну неужели нельзя сделать нормальную прическу? С кокетливой челкой, с золотистыми локонами по щекам.
А эта удручающая сутулость ее осанки с неуверенными угловатыми движениями...
А эти едва намекающие на стройность ноги с мучнистым оттенком и сухими шероховатыми пятками... неужели так лень регулярно делать педикюр?
А эти короткие пальчики-сардельки, на которые и смотреть-то страшно, не то что целовать. Я знаю, я пробовал. И не один раз. Особенно этот... мизинчик...
А этот неприятный до вульгарности базарной торговки голос... Его и по телефону-то слышать не хочется. Я даже номер забыл. И вспоминать не собираюсь. Да и зачем выслушивать бесконечные упреки, решительно не понимая, чем они вызваны? Да она просто дура! Бес-про-СВЕТ-ная дура.
Я склоняюсь над листом бумаги и небрежно вывожу: "Последняя женщина".
Но даже в моем хваленом богатом лексиконе не находится слов, чтобы втиснуть туда ее орущий противоречиями образ.
В моей роскошной палитре красок нет тех оттенков, чтобы изобразить смятение моих чувств...
Эх, коснуться бы ее сейчас...
Карандаш глухо ударяется о тусклую стену бытия...
****
С тех пор немало тёплых сентябрей слизнуло время с книги бытия...
Но вдруг Творец, игриво подмигнув, и мне отсыпал жменьку волшебства:
Озарение! Оно упало на меня, как грядущий конец света! Вот оно! Наконец-то я смог... Я сделал это!
В одинаковости будней и выходных, среди монотонно вращающегося круга заурядных писем, рецок, страниц - бумажных и мониторных,
репродукций малоизвестных картин и их римейков,
бесхитростно-наивных, как писающий мальчик, порнокартинок
я увидел - вот что значит тонкая писательская натура, вскормленная гормональной природой вдохновения!,
да, я смог разглядеть во всём этом ветхом хламе моей пологой жизни образ последней женщины, моей Доры Маар, выписанный необыкновенно точно, как в зеркальном отображении - на фоне окна с пустеющим небом осени...
Будто добросовестный литературный ангел стоял над нами со свечой все эти долгие годы и скрупулезно записывал, макая своё лебединое перо в чернила безнадежной нашей глупости...
чтобы потом представить на всевышний суд читательской пристрастности шедевр словесности изящной - книгу "Почерк Леонардо".
Имя ангела - Дина Рубина.
Читайте!
и завидуйте.