МОЗАИКА (Биографические заметки)
Закончив статью о своём друге Александре Жданове, я почувствовал потребность рассказать и о других моих друзьях художниках. (Не художниках – тоже, но таковых у меня мало) И, разумеется, пользуясь удобным поводом, о собственной персоне. А поскольку вспоминать по порядку свою жизнь занятие довольно скучное, то данные заметки я собираюсь строить по принципу мозаики – из отдельных ярких эпизодов, связанных, по возможности, общей конструкцией.
ЯРОСЛАВСКАЯ ЭЛЕГИЯ. (1969 – 1976)
В городе снег.
На улицах, на пешеходах, на крышах,
деревья под снегом чуть дышат –
им не поднять оснежённых век.
В городе снег.
На памятниках, на оградах, на аллеях –
и даже чёрные вороны побелели –
такого снега не было вовек.
В городе снег.
На зданиях, на площадях, автомобилях,
день, за тучами обессилев,
дойдя до земли, угас и поблек.
В городе снег.
Холодно, неуютно, пусто,
жмутся к окнам взлохмаченные воробьи,
у любимой ни капли любви,
всюду пьют и бранятся по-русски.
В городе снег.
Кажется: за окном семнадцатый век,
и гудят не машины – колокола,
созывая в укрытия русский народ…
В городе снег.
До стен докатился польский набег,
плещется море чужих голов
за стенами монастыря,
слободы разграблены и горят,
мне чудится звук непонятных слов –
старая речь литовцев –
такое же тусклое солнце
над городом, как и сейчас…
В городе снег.
Перемешались века с веками,
серый асфальт и белый камень,
лобное место и гоночный трек…
В городе снег.
1970.
Глава 1. Несостоявшийся «роман».
В начале сентября 1969-го года – после бурного лета, проведённого с Лёней Стукановым на «вольных» заработках в качестве художников-оформителей как поселкового Дома Культуры, так и "районной" церкви – я со своей женой Верой очутился в городе Ярославле, куда она была распределена после окончания ростовского финансово-экономического института.
Сентябрьский город встретил нас потрясающей майской грозой – гремящей, сверкающей, с тремя-четырьмя тёплыми скоротечными ливнями. На фоне белых стен древнего монастыря золотистые от проглядывающего солнца дождевые нити производили потрясающее впечатление – о, какой благословенный город! Увы, восторг продолжался недолго – до ближайшего гастронома. В котором, укрывшись от дождя, мы заодно решили купить на ужин колбасы – однако в продаже была только китовая (по рубль шестьдесят), из воняющего тухлой рыбой мяса реликтовых исполинов. На мой наивный вопрос, где продаётся пусть и более дорогая, но свиная, говяжья или хотя бы конская колбаса был получен прямой ответ: в Москве.
Нам, приехавшим из сытого в ту пору Ростова, этот ответ показался чуть ли не злой насмешкой, но скоро мы убедились, что он точно отражает суть дела: колбасы – также как и мяса – в Ярославле в свободной продаже не было на всём протяжении «советской власти». (Словосочетание «советская власть» беру в кавычки, ибо после пятидесяти лет большевистских «экспериментов» только у части женщин – ибо прошедшие фронт мужчины расстались со своими иллюзиями в окопах Великой Отечественной – из поколения моих родителей сохранялись некоторые сомнения относительно природы правящего режима)
Нет, голода в это время в Ярославле – да и, полагаю, в целом по стране – не было: начатые Хрущёвым и продолженные Брежневым закупи хлеба у «загнивающих буржуев» уберегли на сей раз Россию от этой напасти. В магазинах, кроме хлеба, открыто продавались молоко, сметана, творог, серебристый хек, килька солёная и консервированная в томате, картошка, лук, капуста. Хуже обстояли дела с яйцами, маслом, сыром, фруктами, но и их (во всяком случае – яблоки) раза два, а иногда и три в неделю тоже «выбрасывали».
Чтобы у современного читателя не возникло впечатления, будто вся российская глубинка сидела в то время на «безбелковой диете», отмечу: в ярославских столовых, кафе, ресторанах, за исключением двух «рыбных дней», мясные блюда продавались. Правда, столовскую котлету за 30 – 35 копеек мясной посчитал бы только старообрядец в Великий Пост, но в ресторане за рубль, рубль двадцать можно было съесть кусок «настоящего» мяса. Жёсткой говядины или жирной свинины – не суть: главное – мяса. Чтобы закрыть тему продовольственного снабжения в период «развитого социализма» добавлю: пенсионного возраста кур тоже иногда «выбрасывали», но редко, и за ними сразу выстраивались огромные очереди. Да, ещё один важный момент: существовали так называемые «продовольственные заказы», которыми достаточно регулярно снабжали работников промышленных предприятий. В НИИ, куда устроилась работать моя жена, дела обстояли значительно хуже: «продовольственные заказы» перепадали только по праздникам – обычно: две банки мясной тушёнки, курица, «шпроты» или «сайра», бутылка шампанского и «в нагрузку» пшено, горох, макароны, которыми была «затоварена» розничная торговля.
Простите, увлёкся. После месяца мытарств по съёмным квартирам, жене, как молодому специалисту, выделили восьмиметровую комнатку в общежитии и я, наконец, получил возможность заняться живописью. Между кроватью столиком и окном оставалось около двух квадратных метров свободной площади и по обоюдному согласию я эти метры «приватизировал», то есть – поставил раскладной мольберт. Художники-живописцы наверняка оценят, насколько комфортно было работать в столь «просторной» мастерской, но… я работал! И много. Правда, первое время теснота побудила меня писать в основном небольшие – в четверть листа – акварели, однако, приспособившись, я перешёл на масляную живопись и исхитрился работать на холстах вполне приличных размеров – до метра двадцати сантиметров по вертикали. (По горизонтали ничего более восьмидесяти пяти сантиметров в «приватизированное» пространство запихать не удавалось).
Наведавшись в Ярославское отделение Союза Художников и узнав, что ближайший выставком по отбору произведений на выставку посвящённую столетию со дня рождения Ленина состоится в конце октября, я на время оставил амбициозные планы по устройству на работу в Худфонд – для этого требовалось, как минимум, заявить о себе своими картинами – и задумался о средствах к существованию. Заработанные летом шестьсот рублей заканчивались, жене – инженеру-экономисту – положили «щедрую» зарплату в 95 рублей, идти преподавателем рисования в общеобразовательную школу жутко не хотелось. И тут мне вспомнилась случайно прочитанная статья в журнале «Наука и религия», в которой нелицеприятно говорилось о Ярославской Епархии, возглавляемой выходцем из США (где, если мне не изменяет память, он руководил Нью-Йоркской епархией) митрополитом Иоанном – в миру: доктором геолого-минералогических наук. А поскольку опыт писания нравящихся прихожанам и священникам икон у меня уже был, то подумалось: а почему бы и нет? Вполне возможно, что столь неординарный митрополит предложит мне подходящую работу?
Очень высокий, рыжий, с «бесовскими» искорками в доверчиво открытых миру серо-зелёных глазах о. Иоанн встретил меня чрезвычайно доброжелательно.
(Да простится мне этот грех, внешний облик ярославского митрополита я позднее использовал в образе героя романа «Луна в Водолее» о. Никодима. Но – подчёркиваю – только внешний облик! Вся противоречивая внутренняя жизнь священника-психиатра – мои измышления.)
Оценив мою смелость – а в то время сотрудничество с Церковью могло очень негативно отразиться на попытке вступления в Союз Художников – и моё желание попробовать себя в трудном жанре иконописи, о. Иоанн сразу же заказал два больших (120 на 80 см) изображения: Христа и Богоматери, обещая оплатить их в любом случае. Правда, моя «художническая гордость» не позволила мне принять это щедрое – к тому же, совершенно необычное – предложение. Сошлись мы на том, что поначалу я напишу одну икону, и только если она понравиться, труд будет оплачен, и я возьмусь за другую. На что растрогавшийся митрополит ответил, что если иконы ему понравятся, то для меня, возможно, найдётся большая работа: воссоздание иконостаса в храме семнадцатого века, который будто бы власть собирается возвратить церкви. (Правда, взамен действующего храма на окраине города) Воодушевлённый открывающейся перспективой, я рьяно приступил к работе.
Для людей моего поколения само собой разумеется, что никаких вопросов о вероисповедании, крещении никому из желающих сотрудничать с Церковью священнослужители тех времён не задавали. В их глазах всякий, не побоявшийся взяться за богоугодное дело, самим фактом сотрудничества свидетельствовал о призвании свыше. Такое отношение наблюдалось не только у духовенства, но даже и у возглавляемых старостами приходских советов – через которые, кстати, производились все денежные расчёты. Надо ли говорить, что блестяще образованный, имеющий широчайший кругозор митрополит Иоанн при первом знакомстве ни словом не обмолвился о моих религиозных взглядах, но…
…при дальнейшем общении, как человек умудрённый знаниями, опытом и природой, он скоро понял, что я – агностик, и очень деликатно прояснил для меня моё кредо. Чем, поначалу, вызвал у меня некоторое интеллектуальное смущение: из краткого курса марксистско-ленинской философии я знал, что агностиками называют людей, отрицающих познаваемость МИРА. С чем я не мог согласиться, считая мир, в общем-то, познаваемым, и – на тебе! О. Иоанн тут же развеял мои сомнения, сказав, что везде, кроме Советского Союза, агностиками называют людей, отрицающих познаваемость не МИРА, но БОГА. С чем я сразу же согласился – конечно! Если я не могу сказать о Боге даже того: существует Он или не существует – то какое уж тут познание! Вне всяких сомнений, я – агностик! И это моя религия: познавать то, что познаваемо, а о непознаваемом разумом говорить только как о возможном, но не действительном.
Дома, в качестве поощрения, я был основательно высечен своей женой Верой – а флагеллянтские наклонности проявились у меня уже в детстве – которая чрезвычайно обрадовалась тому, что её муж не атеист, а агностик. Собственно, разница между атеистом и агностиком для моей православной жены была чисто умозрительной, но то, что мои взгляды нашли понимание и поддержку аж у самого митрополита до того умилило Веру… словом – высечен я был на совесть!
Извините за небольшое лирическое отступление, но если говорить только о политике, религии, философии и даже искусстве, то есть риск наскучить своим читателям. Итак, с воодушевлением приступив к ответственной работе, я всего за пять дней написал Деву Марию с Младенцем, в качестве образца взяв знаменитый образ Владимирской Божьей Матери.
У современной молодёжи (во всяком случае, у её «воцерковлённой» части) может возникнуть резонный вопрос: а не являлось ли для меня – как-никак, агностика – писание икон всего лишь заработком? Таким же, как изображение комбайнов, коров, доярок и вечно живого Вождя мирового пролетариата? Отвечаю: ни в коем случае! Ведь христианство – это огромный пласт человеческой культуры, и прикосновение к нему, независимо от личных предубеждений, раздвигает мировоззренческие рамки, обогащая духовным опытом предков. Тем более – икона: дитя позднего эллинизма, наследница великого древнегреческого искусства.
(Для тех, кто читал моё эссе «Слово о художнике Александре Жданове», поясню: ко времени окончания художественного училища я почти полностью изжил юношеский «головной» радикализм второкурсника и на мировой художественный процесс смотрел уже не зашоренными глазами)
Конечно, икона является для меня святыней далеко не в том смысле, как для ортодоксально верующего христианина, но как вобравшее в себя частицу души художника произведение искусства – да, является. А если добавить сюда почти две тысячи лет, в течение которых накапливался и передавался опыт множества поколений Мастеров, то всякая рукописная икона для меня – святыня. Даже, если она выполнена самым непритязательным «богомазом». Чего не могу сказать о бойко продающихся сейчас глянцевых репродукциях – репродукция она и есть репродукция. Конечно, традиционно верующему для молитвы – как средство медитации – годится всякое изображение, но я, простите, агностик. И если иногда способен увидеть Бога, то только в творениях человеческих рук, умов, сердец, а никак не в тиражируемых машиной тысячах глянцевых оттисках.
(Правда, подозреваю, что для значительной части потребителей «машинной продукции», эти растиражированные изображения являются скорее амулетами и оберегами, а не иконами в традиционном смысле)
Кроме стоящей за иконописью многовековой традиции, существовал ещё один важный, притягательный для меня момент. В те годы, да и, полагаю, на всём протяжении «советской власти» не было жёстких канонов в изображении библейских персонажей – всё решал вкус заказчика. То есть – нравится или не нравится. Разумеется, Христос должен был походить на Христа и Дева Мария на Деву Марию, но вот техническое воплощение, оттенки одежд и даже ликов оставлялись на усмотрение живописца. Да и множество других мелких деталей. (В отличие от изображений Ленина и прочих «святых» советского пантеона – где, прекрасно понимая, что «дьявол сидит в деталях», «искусствоведы» от КПСС не допускали ни малейших вольностей)
Боюсь, что претенующая на освободившуюся роль «главного идеолога» современная РПЦ пошла по проторённому пути – жёстко ограничивая творческую индивидуальность сотрудничающих с ней художников. Этот грустный вывод я делаю на основании нескольких наружных росписей, виденных мною на возвращённых Церкви и спешно «отреставрированных» храмовых зданиях – типичное «оформительство»! Где всё вроде бы верно, всё грамотно и… всё пусто, бездушно, холодно!
Нет, я не говорю, что стеснённые рамками официальных канонов современные художники не способны создать ничего выдающегося в жанре иконописи – те, кого Бог наградил талантом, способны. Как и в годы «советской власти» были мастера, способные в канонизированном образе Ленина находить что-то своё, очеловечивающее этого «самого человечного человека». Правда, даже «мэтрам» подобные вольности не всегда сходили с рук; с другой стороны, после смерти Сталина ни ГУЛАГ, ни расстрел «идеологическим диверсантам» уже не грозили – в худшем случае «вредоносные» произведения отвергались и, соответственно, не оплачивались. Боюсь, что подобная незавидная доля ждёт в наше время связавших своё творчество с РПЦ, по-настоящему талантливых художников – ибо тоталитарная идеология во всех её разновидностях всегда враждебна свободному развитию духа. Мне могут возразить, приведя в пример Феофана Грека, Рублёва, Дионисия, на что я отвечу: их мировоззрение – не наше мировоззрение. Верить так, как верили в эпоху средневековья – когда солнце вращалось вокруг плоской земли, а за морем жили люди «с пёсьими головами» – мы не можем. Сколько бы ни убеждали себя в обратном.
Да, в конце девятнадцатого, начале двадцатого веков наметился поворот в религиозной живописи, когда иконы и фрески заказывались выдающимся художникам: Васнецову, Врубелю, Нестерову – называю только тех, чьи имена вспомнились сразу – и которым, главное, было позволено работать не по шаблону, а по велению души. Но в те годы у нас много чего было. Даже – философия. И светская, и религиозная. К несчастью, напрочь задавленная большевиками и до сих пор не возродившаяся в России свобода мысли мало способствует оптимистическим прогнозам…
Написанная мною «Богоматерь» до того понравилась митрополиту, что он, не дожидаясь завершения второй иконы, повёз меня в пустующее храмовое здание на Туговой горе. На удивление, в разграбленном храме прекрасно сохранилась настенная роспись семнадцатого века – фрески поражали свежестью красок и чистотой линий, словно их выполнили не триста лет назад, а если не в прошлом, то в позапрошлом году. Не знаю, кем или чем была обеспечена такая сохранность росписи – добросовестностью и технической изощрённостью старых мастеров? случаем? небрежением «коммунистов»? Богом? – но факт остаётся фактом: со стен на меня смотрели живые лики святых.
Обмен мнениями выяснил полное совпадение моих взглядов со взглядами о. Иоанна: митрополит также был восхищён настенной росписью. И будь его воля, он бы без колебания согласился на предложенный государством обмен: вместо непритязательного строения конца девятнадцатого века на окраине Ярославля получить зодческий шедевр почти в центре города. Однако прихожане намеченного к закрытию храма отчаянно бились за свои права – вопрос, как говорится, висел в воздухе. Да, у епархии были деньги на реставрацию возвращаемого здания, но чтобы в городе появился ещё один действующий храм – «коммунисты» не поступаются принципами! Или – или. Или застрявший костью в горле у городских властей, расположенный на въезде в Ярославль действующий «рассадник мракобесия», или стоящее в десяти минутах езды от центра, но в стороне от главных магистралей храмовое здание семнадцатого века.
Полагаю, идея этого сомнительного обмена возникла у местного горкомовского (или обкомовского?) начальства под влиянием «товарищей» из Москвы, указавших недальновидным градоправителям на неуместность действующего храма на главном въезде в Ярославль. Особенно – в год столетнего юбилея Ленина. Вот они и подсуетились, вот и попробовали улестить верующих, предложив им прекрасно сохранившееся, имеющее большую историческую и художественную ценность храмовое здание. Но… боюсь, что ни у кого, кроме приехавшего из Америки митрополита – ни у прихожан, ни у местного духовенства – эта идея не вызвала особенного энтузиазма.
Поэтому, заказав мне эскиз алтаря, о. Иоанн предупредил, что как ему самому ни хочется иметь прекрасный храм в центре города, всё решит противостояние прихожан и власти – кто кого. Конечно, не только в сталинские, но и в хрущёвские времена подобной дилеммы не могло возникнуть: не угодный начальству храм просто закрыли бы, не предложив ничего взамен. Однако у вступающего в «эпоху застоя» брежневского режима зубы уже расшатались, и если Москва по старой привычке ещё кусалась, то всё слабее и реже. Так что, к огорчению митрополита-новатора, у прихожан были неплохие шансы отстоять старую – «намоленную» – церковь. Несмотря на грядущий ленинский юбилей.
Изображение Христа далось мне значительно труднее, чем лик Богоматери. И времени я затратил в два раза больше, и, главное, так и не смог передать исходящий от Спасителя внутренний Свет. На что о. Иоанн, в целом одобривший моё произведение, заметил, что идеальные образы удаются художникам крайне редко, что все, виденные им изображения Христа – даже у знаменитых мастеров, – являясь выдающимися произведениями искусства, в лучшем случае раскрывают человеческую, но не божественную сущность Спасителя.
Да, желая познакомиться с моими картинами, на этот раз митрополит посетил меня на дому, приведя жену Веру в благоговейный трепет – надо же! С её двадцатидвухлетним мальчишкой-мужем – да ещё не православным, а агностиком – на равной ноге один из высших церковных иерархов! А когда митрополит похвалил мои картины и пожелал взять у меня несколько уроков живописи, то восхищённая Вера…
Уроки живописи (верней – рисования) состоялись: в течение месяца, пока длилась тяжба прихожан с городскими властями, я по два раза в неделю приходил в двухэтажное здание епархии и пытался преподать митрополиту основы академического рисунка. Что ему, самобытному художнику «выходного дня», вряд ли требовалось, но что оказалось крайне полезным мне: общение с умным, всесторонне образованным, веротерпимым, обладающим широчайшим кругозором священнослужителем очень способствовало моему духовному развитию. Да и восемьдесят заработанных преподаванием рублей тоже оказались весьма нелишними: за две иконы и эскиз алтаря я получил на руки триста рублей – более ста «поимело» государство, обложившее Церковь непомерными налогами – да плюс эти восемьдесят… Увы, в течение следующего года о подобных заработках я мог только мечтать.
Наши занятия начинались с позднего завтрака – а в епархию я приходил к десяти утра – яйцо всмятку, что-нибудь мясное (очень вкусное!), салат, пирожки, кофе. За столом, кроме нас с митрополитом, сидели матушка (забыл её имя-отчество) и две немолодые женщины – вероятно, родственницы. Соответственно, застольные разговоры были немногословны и ограничены хозяйственно-бытовыми темами. Но и из них я узнал несколько любопытных вещей, в частности, что в заимствованных из Западной Европы американских традициях сохранились некоторые черты рыцарского – воинско-охотничьего – образа жизни: мясо на открытом огне, печёный картофель, поджаренный хлеб. Правда, как с этими традициями сочетается подаваемое в серебряной рюмке яйцо – а получив сие «рафинированное» блюдо в первый раз, я несколько растерялся – митрополит так и не объяснил, сославшись на свойственные всякой культуре противоречия.
Рисовать с натуры объёмные геометрические фигуры, которые, следуя академическим традициям, я «поставил» в первый раз, о. Иоанну было до того скучно, что, заметив кислое выражение на его лице, я предложил натюрморт из бытовых предметов, «перескочив» таким образом через целый этап обучения. Митрополит сразу оживился и выдал нечто такое, от чего у меня немедленно возникли сомнения в целесообразности наших занятий: сочетание буйной фантазии с неискушённость в ремесле свидетельствовали о собственном, очень оригинальном взгляде на мир. Я понял, что имею дело с полностью сформировавшимся художником «выходного дня». И когда, по моей просьбе, о. Иоанн показал несколько своих оригинальных рисунков, эта уверенность не просто окрепла, но и вызвала у меня сомнение: а «не пудрю ли я мозги» высокопоставленному церковному иерарху? С другой стороны, митрополит сам выразил желание взять несколько уроков живописи – зачем? Чтобы дать мне хоть какой-то заработок, пока не решится вопрос с храмом? Или эти занятия ему действительно нужны для дальнейшего творческого развития?
Когда на следующем занятии я поделился своими сомнениями, о. Иоанн заверил меня, что, не собираясь углубляться в профессиональные тонкости, он, тем не менее, хочет практически освоить азы рисования с натуры – дескать, воображение воображением, но бесконтрольная фантазия может завести в такие дебри… Мне не оставалось ничего иного, кроме как согласиться с митрополитом.
Не знаю, что дали эти занятия о. Иоанну, но мне они помогли значительно расширить кругозор. Не говоря об общем духовном развитии, которому чрезвычайно способствовало общение с выдающимся священнослужителем, его многочисленные обмолвки о быте американцев позволили мне посмотреть на нашу жизнь как бы со стороны. Да, я слушал и «Голос Америки», и «Би-би-си», но одно дело официальная пропаганда, а другое – свидетельство «не ангажированного» очевидца. Нет, о. Иоанн отнюдь не занимался «антисоветской пропагандой» – напротив, тщательно следил, чтобы в его словах не было не только никакого намёка на политику, но и какого бы то ни было «восхваления американского образа жизни» – однако его обмолвки… Например: посетив нашу комнатку и увидев в каких условиях я работаю, он поинтересовался, почему я не сниму студию? Ведь не жилое помещение, наверно, должно стоить недорого? И как ему было объяснить, что не только не жилое, но и государственное жилое помещение у нас стоит дёшево – вот только кто ж его сдаст? Что рядовому инженеру не оборонного предприятия надо стоять в очереди на отдельную квартиру не меньше семи лет – и то в этом случае считается, что ему крупно повезло. Или – увидев мои акварели – о. Иоанн спросил, почему бы мне их не выставить? Ведь, по его мнению, на такие интересные произведения живописи почти наверняка найдётся покупатель… Выставить – где? Как – где? Разве у нас нет организаций, заинтересованных в том, чтобы в их офисах висели произведения искусства? И как было объяснить приехавшему из США митрополиту, что, во-первых, я очень сомневаюсь в существовании таких организаций, а во-вторых: окажись, паче чаяния, подобная «белая ворона», то, чтобы устроить у себя выставку, ей потребуется согласовать это с отделом культуры при горкоме (а то и обкоме) партии…
…в общем, как я ни пытался разъяснить о. Иоанну реалии нашей жизни, понял он их неважно, и через два года после нашего знакомства ухитрился устроить выставку своих произведений в стенах Ярославского Художественного Музея! Что вызвало такой переполох и привело к такому скандалу… только нищенская зарплата совершивших это безумство отважных девушек помешала их поголовному увольнению! Действительно – специалистов с высшим образованием на зарплату 75-80 рублей даже в те годы требовалось поискать. В конечном счете, пострадал – получил выговор по партийной линии – только занимающий пост директора музея полковник в отставке, который ни сном, ни духом не ведал об инициативе, проявленной его подчинёнными своевольницами.
Робкие ручейки хрущёвской «оттепели» подмыли-таки вечную мерзлоту – прихожане одержали знаменательную победу: несмотря на ленинский юбилей, власти сочли возможным оставить им действующий храм. Правда, это торжество «свободы совести» нанесло непоправимый удар по нашим с митрополитом грандиозным планам, но свобода тем и отличается от «воли» (то есть – произвола), что требует многосторонних компромиссов. Конечно, мне было грустно расстаться с надеждой утвердить себя на новом (чрезвычайно интересном!) поприще – не говоря уже о возможности заработать весьма приличные деньги – но удовлетворённое чувство справедливости подсластило горечь «поражения». Как, полагаю, и о. Иоанну. Хуже оказалось то, что несостоявшееся общее дело помешало развитию наших отношений и лишило меня очень ценного для формирования личности духовного общения. Почему? Не знаю… Наверно и по возрасту, и по воспитанию, и по образованию, и, главное, по отношению к Богу мы были очень разными людьми. А связывающего нас интереса к искусству оказалось недостаточно для продолжения отношений вне общего поля деятельности. При прощании – формально, на последнем уроке рисования – о. Иоанн подарил мне книгу Корнея Чуковского «Мой Уитмен»…
Октябрь 2011.