Полиция прибыла раньше, чем мы ожидали, воспользовавшись самым мобильным железнодорожным транспортом. Их было двое – рослые молодые парни с грубыми лицами захолустных полицейских, в свободное от службы время копающих огород или рубящих дрова.
- Что здесь произошло? – спросил один из них с нашивками сержанта, едва мы показались им на глаза, выбравшись из подвала, как бледные призраки – небритые и помятые. А Холмс, к тому же, ещё и морщился, с силой потирая то лоб, то висок. Отвечать на вопросы он предоставил нам с Раухом.
- Здесь убили семью смотрителя, - сказал Раух. – Мы вчера сошли с почтово-пассажирского поезда из Лондона и заночевали в лесу, а утром увидели тела.
Разумеется, в таком виде объяснение не только дотошных полицейских, но и никого вообще удовлетворить не могло.
- Сошли с поезда, чтобы заночевать в лесу? – переспросил сержант.
- Спутали станцию, - соврал Холмс, надеясь, как видно, что эта ложь всё упростит. Не упростила.
-А куда следовали? – спросил сержант.
- В Рэвин-гроув.
- На полсуток промахнулись, - сочувственно вздохнул второй полицейский – по тону было слышно, что он не поверил.
Мне надоело умалчивание, неизменно приводящее к осложнениям с полицией, и я сказал:
- Мы не спутали станцию – мы спрыгнули с поезда, потому что преследовали людей, сошедших на этой станции.
- Преследовали на почтово-пассажирском? – спросил полицейский.
- Кого преследовали? - спросил сержант.
- Грегора Лассара, - неохотно ответил Холмс, дёрнув углом рта.
- Лассар... Лассар... знакомое имя... - пробормотал сержант, силясь вспомнить.
- Мы получали зимой сообщение по телеграфу, - напомнил его подчинённый. – Из Лондона – помните? Его разыскивал Скотланд-ярд.
- Мы думаем, что эти убийства – его рук дело, - снова сказал я. – Во всяком случае, до сих пор Лассар убивал людей именно таким способом.
- Свинцовым кастетом в затылочную область черепа, как было сказано в ориентировке.
- Именно. Вот этот человек – Шерлок Холмс, не может быть, чтобы вы о нём не слышали.
Рядовой полицейский глянул на Холмса с нескрываемым восхищением.
- А мы – его помощники, - продолжал я. - Когда мы спрыгнули с поезда, Лассар, по всей видимости, успел обмануть нас и скрытно сесть на тот же самый поезд. А теперь, когда это дело с убийством передано в руки компетентных органов, мы можем возобновить преследование, не теряя больше времени. Помогите нам сесть на ближайший поезд до Рэвин-гроув.
- Ближайший – тот же самый почтово-пассажирский, - сказал полицейский – он, видимо, лучше своего начальства был осведомлён в графике движения поездов, как и во многом другом, и, надо сказать, я его зауважал за это.- до него несколько часов, но в промежутке пойдёт ещё один пассажирский до побережья. Это через полчаса. Не совсем в Рэвин-гроув, но близко к нему – станция Вудпайс. Такая же дыра, как и эта, но с небольшим преимуществом – через неё проходит дилижанс на Рэвин-гроув каждые три с половиной часа в дневное время. На последний вы успеете. Будете в Рэвин-гроув уже в десять часов, а с прямым поездом – только в четверть второго пополуночи.
- Мне кажется, нам это подходит? – я взглянул на Холмса.
- Да, - сказал он с непонятным выражением лица.
- Огромное вам спасибо, - сказал я полицейским. – Вы ведь поможете нам сесть на этот поезд?
Представители власти выразили полную готовность сотрудничать, и уже через четверть часа мы заняли купе второго, правда, класса, но вполне сносное, и поезд, выждав положенные минуты остановки, тронулся. Я увидел в окно, как промелькнул мимо тот самый бор, в котором стоял цыганский табор, и где мы провели ночь, и как блеснула вода озера в просвете деревьев. А потом всё это скрылось из глаз, сменившись пустой равниной с пятнами грязного снега, похожего на пятна парши, и в небе стали собираться тучи, грозя зарядить скудным обложным дождём.
Холмс, как вошёл в вагон, так и жался в углу купе, прикрыв глаза. Ни до отправления поезда, ни после он не сказал мне ни единого слова. Да и полицейских поблагодарил лишь сквозь зубы. Не сказать, чтобы меня это не покоробило, а всё-таки я решил, что поступил правильно и разумно, решив не делать лишних тайн на пустом месте, и Холмс молчалив в большей степени из-за своего скверного самочувствия. Во всяком случае, когда, тронув его руку и заставив этим взглянуть на меня из-под полуопущенных век, я вопросительно дёрнул подбородком, он выдавил подобие кривой улыбки и вяло похлопал меня по руке.
Примерно через час пути я вышел в тамбур, чтобы покурить – из уважения к некурящему Рауху, но он сам тут же свёл мои усилия быть любезным на нет, по собственному почину присоединившись ко мне.
- Итак, мы едем, и в этом я успех вашей дипломатии видеть мог бы, - я уловил в его речи проступивший акцент и понял, что разговор предстоит не короткий и не шутливый.
Но пока что я промолчал, так как, несмотря на слегка вопросительную интонацию, прямого вопроса не услышал.
- Мне не почудилось, будто мистер Холмс этой дипломатии не был очень рад? – вот теперь вопрос был задан.
- Холмс нездоров, - сказал я сумрачно, потому что предвидел, куда нас заведёт продолжение разговора. – Ему сейчас не до моей дипломатии – у него страшная головная боль.
- И вы снова взяли на себя инициативу решать, как поступить? Снова продемонстрировали ему превосходство и уязвили его самолюбие, в очередной раз подорвали его веру в себя. А я ведь уже указывал вам мрачные стороны такого стиля вашего поведения. Вы выбиваете у него почву из-под ног, заслоняете его глаза от света, как тёмные очки, но от ношения очков, по крайней мере, есть польза... Вы зачем сказали ему про опухоль?
- Я не говорил. Он догадался по моему лицу.
- Значит, вам следовало бы укротить своё лицо. Тем более, что это пока – всего лишь ваши догадки, ровно ничем не подкреплённые. И не догадки даже – страхи, как дитя боится «буку» в тёмной комнате. Медицины в них на грош нет. Это мнение не врача, а истеричной жены.
- Но вы же сами... – ошеломлённо слабо запротестовал я.
- Я не опроверг ваших слов, потому только, что сам хотел бы его хорошенько напугать, чтобы он, наконец, образумился и взял себя в руки. Не то я, конечно, постарался бы разубедить его в малейшей возможности этого пресловутого рака. И даже неважно, что там с ним на самом деле – для его душевного состояния сейчас это не важно, я имею в виду. Право слово, будь моя воля, Уотсон, я бы вас самого на время ослепил или каким-либо другим образом сделал беспомощным, чтобы этот сдержанный и холодный, как лёд, неврастеник и актёр гонорис кауза вспомнил, наконец, что в жизни существует что-то ещё, кроме его неуверенности, обиды и страха. Да, и его чувства вины, которого вы тоже не щадите, навязывая ему попустительство и благодеяния, о которых он не просит.
Раух говорил резко и зло, ни щадя моих чувств, словно втыкал, вытаскивал и снова втыкал мне прямо в душу тупой нож. Я ощутил холод отчаянья где-то под ложечкой, у меня дух занялся. И самое дрянное, что возразить мне было нечем – я и сам чувствовал то, что он сейчас облекал в слова, бесстрастно поблёскивая своими настырными зелёными глазами и нетерпеливо прищёлкивая пальцами каждый раз, когда какое-то английское слово недостаточно быстро находило своё место в его речи.
- Что же мне делать? – растерянно спросил я.
- Лучше всего измениться, а нет – так хоть спрыгнуть с этого поезда, - зло сказал он и, круто повернувшись, вышел из тамбура в вагон.
Всё это было абсолютно правильно и, в то же время, чудовищно несправедливо. Я стоял на пронизывающем ветру, не в силах вернуться в вагон, не в силах снова увидеть Рауха, который при Холмсе будет невозмутим, да и самого Холмса – тоже. Ей-богу, после выволочки австрийца мысль прыгнуть с поезда не казалась мне такой уж абсурдной. Что ж, я давно растворил себя в тени Холмса, а теперь Раух подтвердил это, приказав – не попросив, не посоветовав - даже чувства мои, даже выражение лица подчинить этой тени. Притом, не за это ли самое он только что выбранил меня? Положительно, я совсем потерялся. Марсель назвал меня псом – что ж, наверное, это так и выглядит. Может быть, я напрасно поверил Холмсу там, в гостинице? Может быть, следовало всё же оставить его попечению Рауха – о, только в медицинском смысле, разумеется – и просто перестать путаться под ногами, и вилять хвостом, и заискивать, и бояться, и заслонять его глаза от света, как тёмные очки – где они, кстати, у него опять?
Но я не могу сейчас просто исчезнуть. Я изведусь от страха за него. А если всё-таки с ним случится самое худшее, а меня не будет рядом?
Нет, если бы всё исходило только от Рауха, я, смеясь про себя, пренебрёг бы этим, но в том-то и дело, что я прекрасно понимал: слова Рауха – это слова Холмса, пусть не предназначенные для моих ушей, пусть сказанные в минуту слабости, но... сказанные. Боже, как же мне было больно и обидно!
Я озяб до дрожи, но всё стоял, даже не чувствуя, что плачу, и что встречный ветер размазывает редкие слёзы по моему лицу короткими влажными прочерками.