Гималаи

    "ГИМАЛАИ"
       (Сталин, Бухарин и Горький в прозе Андрея Платонова)
      
       ...кто не пожелал погибнуть или покинуть Роди­
    ну, должны были за годы неслыханных унижений
    убить в себе самое чувство свободы, самую потреб­
    ность в ней: иначе жизнь была бы просто невыноси­
    мой. Они превратились в техников, живущих своим
    любимым делом, но уже вполне обездушенным. Писа­
    телю всё равно о чем писать: его интересует художе­
    ственное "как", поэтому он может принять любой
    социальный заказ. Историк получает свои схемы гото­
    выми из каких-то комитетов: ему остается трудолюби­
    во и компетентно вышивать узоры... В итоге не будет
    преувеличением сказать, что вся созданная за 200 лет
    империи свободолюбивая формация русской интелли­
    генции исчезла без остатка.
    Г. П. Федотов "Россия и свобода" (1945)
      
       Разум наш, как безумие, страшен.
       А. Платонов "Вселенной"
 
       Многие действовали на своих слушателей тою непонятною притягательною силою, которою обладает над умами людей чудовищное и безумное.
       Д. С. Мережковский "Смерть богов"
      
       Сошлюсь на два высказывания Сталина в конце 20-х годов: 1928 год (Бухарину): "Мы окружены с тобой мелюзгой. Только ты и я подобны Гималаям, нам и быть во всём вместе..."
       1929 год. "Есть два писателя, которые для партии важнее любого вождя, это -- Демьян Бедный и Максим Горький" 1 .
       Демьян Бедный попал сюда только от совершеннейшего безрыбья. Так что не будет большой вольностью сформировать некий корпус "сталинских Гималаев" рубежа 1928-1929 годов: сам Сталин, Бухарин, Горький. Очень любопытно (а я постараюсь показать это в дальнейшем изложении), что именно этим трём лицам посвящены персоналии, наиболее объемные и яркие в прозе Андрея Платонова 1926-1939 годов, времени его "зрелости" (как и его героев Дванова, Прушевского), времени "счастья или сожаления" [302]2.
       Инженер Прушевский ("Котлован") пристально вглядывается "в чуждые и знакомые глупые лица, волнуясь и не понимая". Вглядимся и мы повнимательнее.
.
1. Попов и Кирпичников

       В 1920 году в очерке, посвященном Луначарскому, Платонов превозносил "революционера-артиста" Троцкого ("гордый дух революции, воин чести и справедливости") и "русского ясновидящего мужика" Ленина ("усмиряющего людей-зверей, где умным словом, а где кулаком") 3 . Дванов тоже "любил отца, Копёнкина, Чепурного и многих прочих, они все погибнут от нетерпения жизни" [302]. Только что отзвонили "коммунистическую пасхальную заутреню", так что Чепурный здесь, скорее всего, именно Ленин 4. Таким образом, Платонов очень точно воспроизвёл здесь свои привязанности в пору коммунистического утра. Тем более важно возвращение к этой проблеме, когда наступило "время зрелости". Дванов "существовал одними ежедневными людьми -- тем же Копёнкиным, Гопнером, Пашинцевым, прочими" [376], то есть -- Троцким, Радеком, Фрунзе 5. Возможно, речь идёт не только о том, что Ленин к этому времени умер, но и об определённом разочаровании в нём. К упрекам, адресованным Ленину в "Чевенгуре", позже добавились другие критические высказывания Платонова в его адрес. По крайней мере, два раза Платонов прямо обвинил Ленина (и ленинизм) в демагогичности, лицемерии: "небольшой человек, думающий две мысли враз" ("Впрок") 6 и воображаемый Вермо "великий расчёт партии на максимального человека массы, ведущего весь класс вперед, -- тот же расчёт, который имел сам Ленин перед октябрём месяцем 1917 года" ("Ювенильное море"). Яснее не скажешь: после октября 1917 наплевал на эти свои соображения и обещания 7 .
       Если не считать автобиографических по сути и весьма подозрительных цензурно сведений, которыми Платонов характеризует становление и развитие мировоззрения таких своих предосудительно колеблющихся героев, как Дванов ("Чевенгур") и Пру-шевский ("Котлован") и карикатурных биографий Бормотова ("Город Градов"), Упоева ("Впрок"), Козлова ("Котлован") и т. п., то коммунисты, и особенно коммунистические лидеры появляются в его текстах уже готовыми, почти лишёнными какой-либо своей предыстории. Таким способом он подчёркивает, в частности, ещё раз, что они "бескорневые", "безотцовщина". В этом смысле особенно любопытны намёки на Ленина в «научно-фантастической» повести Платонова "Эфирный тракт".
       Платонов писал повесть одновременно с "Чевенгуром". "Эфирный тракт" -- сложное, многоплановое произведение. Повесть продолжает и развивает важные линии "Города Градова", "Лунной бомбы", "Сокровенного человека", "Епифанских шлюзов", такие как: "цена научно-технического прогресса", "ответственность учёного перед обществом", "криводушие и лицемерие власти, её дутые планы, лживые обещания, шумные ликования по поводу липовых достижений" и т. д. Центральный образ Михаила Кирпичникова видится синтетическим. С одной стороны, в нем много подчеркнуто-автобиографического: он инженер-электрик, окончивший рабфак, такой же одержимый, как сам Платонов. Узнаваема его голодная, но счастливая семья. В 1930 году ему 31 год, как и самому Платонову. Жена Кирпичникова Мария Александровна работает учительницей в школе, как и Мария Александровна Платонова, и тоже в деревне Волошино.
       С другой стороны, в Кирпичникове много от Маяковского. Председатель окрис-полкома рекомендует его как совершенно идеологически выдержанного человека, что в применении к самому Платонову звучало бы вполне издевательски или хотя бы требовало существенного ограничения во времени. Только один человек в СССР общался с любимой женщиной через центральную печать. Узнаваемы заграничные любовные приключения Кирпичникова. Да и вся поездка Кирпичникова в Америку -- прямая цитата из Маяковского (из его биографии 1925-1926 годов и из его произведений). 8  А вот опять о самом Платонове, на этот раз двадцатитрёхлетнем: "земля лежала голубым пространством в ту сторону и в тот век, куда шел Кирпичников, где его ждало время, роскошное, как песнь" 9. Здесь нет ни "гула городского прибоя", ни городской копоти, ни неба, зажатого в щелях между домами, того, чем дышал Маяковский.
       Специфического подхода требует и учитель Михаила Кирпичникова Фаддей Кириллович Попов. Если Михаил Кирпичников -- одновременно и Платонов и Маяковский, то кто же учитель для них обоих? Кто имеет право на дерзкие слова: "оттормаживай историю"? Рыжеватый ученик венского профессора, подвижный, им- пульсивный, беспощадный к себе, из которого работа головы высосала всю кровь. Он "любил месяц октябрь, когда все неопределённо и странно, как в сочельник накануне всемирной геологической катастрофы". Трудно подыскать другую кандидатуру, кроме Ленина. Вполне узнаваемо описание Попова на смертном одре ("погиб очень ценный и редкий человек"): "бородой кверху, в знакомой жилетке, ...с печальным пространством на белом лбу. Снег его заметал все глубже, и ноги уже укрыло совсем". Так и выглядел Ленин при прощании в Колонном зале 25 января, усыпанный "сугробом" белых цветов -- на газетных снимках и в кинохронике. Попов умер именно 25 января (несколькими годами раньше Ленина, но и политическая смерть Ленина -- не 1924 год, а осень 1922 года). 10 И пузырек с ядом сопровождал обе эти смерти. Мы так и смотрим на Попова и на его смерть глазами двух писателей. Стихи Маяковского, посвящённые Ленину, звучат достаточно искренне. Соответственно Кирпичников воспринимает Попова в согласии с официальными отзывами о Ленине его соратников, той же ленинианой Маяковского, фильмами Ромма: возвышенно, восторженно, идеализированно, поверхностно и мифологично. Именно этой ипостаси Кирпичникова адресована реплика Попова: "оставь, ничего ты не поймёшь!" 11. Это ощущение именно Кирпичникова-Маяковского в момент смерти Попова: как будто "Земля на что наткнулась и вдруг застопорила".
       Совсем иначе воспринимает Попова-Ленина (и его учение) Кирпичников-Платонов. Он не приемлет ленинизм, но в отличие от ряда других своих произведений, здесь Платонов очень сдержан, почти академичен. Никакой огульности, но стремление понять, вникнуть. Когда Кирпичников читал книги и рукописи Попова, "перед ним открывался могучий мир знания, власти и жажды неутомимой жестокой жизни" 12 . Важная проблема Попова-Ленина -- во "множестве времён", это -- " самая толстая и -несокрушимая стена меж живыми", "одно существо век чувствует как целую эру, другое -- как миг". Его "очумелый мозг" мыслит гигантскими категориями (классы, сословия, массы) и его внимание проскальзывает мимо мелочей, этих отдельных ("как их...") женщин и мужчин. У него "ум за разумение заходит". "Одиночество, затерянность в несчётных полях и устремлённость к одной цели ещё более расшатало душевный порядок Попова", "его истощённое тело вышло из равновесия...". Именно этот Кирпичников (Платонов) слышит суровые слова секретаря парткома (!) о Попове: "несомненный упадочник. Совершенно разложившийся субъект. В нём действовал, конечно, гений, но эпоха, родившая Попова, обрекла его на раннюю гибель...". И председатель исполкома поддакивает: "Действительно срочно необходимы свежие люди с твёрдой внутренней установкой" (таков лозунг наступающей эпохи).
       Из других косвенных указаний на Ленина упомянем лишь "бога" из деревни Петропавловки ("Чевенгур", [93]). Он сознательно подражает "кремлёвскому мечтателю” уже тем, что объявил себя богом и "всё знает". Кроме того, он, подобно Ленину, сначала раздаёт крестьянам землю, а затем собирается отнять её обратно. Но подобие: "деревенский бог" -- Ленин, -- этим не ограничивается. Чтобы мы осознали, что речь идёт не о причудах деревенского психа, а о том, кто живее всех живых, Платонов придает "богу" ряд черт чисто портретного и психологического сходства с вождем мирового пролетариата. Это человек "со своенравным лицом и психической самодельно постриженной бородкой". Кого-нибудь своенравнее Ленина найти нелегко. Крестьянин со стриженой бородкой -- нечто маловероятное, а из помощников присяжных поверенных таких, наверное -- десять из дюжины 13 . Подобно Попову из "Эфирного тракта", он уверен "во всеобщем заблуждении" (!). Следовательно, и старания "бога" заставить всех питаться одной глиной -- не какая-то индивидуальная блажь, а суть аграрной политики большевиков 14.
       На этом можно покончить с "апостольским периодом коммунистической веры" и перейти к её "церковному периоду" 15, а он в персоналиях платоновской прозы (если не считать "Чевенгура" 16) представлен значительно шире.

       2. Зачем Кондаев?
       Из общего строя начальных глав "Чевенгура" странным образом выбивается глава [44-48], в которой изнывающий от похоти гориллообразный горбун Кондаев своей корысти ради предсказывает очередную засуху (тому якобы есть верные приметы) и подговаривает мужиков уходить поэтому на заработки. Его интерес  -- оставшиеся дома бабы достанутся ему, и в первую очередь -- особенно соблазнительная пятнадцатилетняя "полудевушка" Настя. С основной темой романа глава связана, казалось бы, мало, одним эпизодом, когда в отместку за обиду, причинённую Прошкой, горбун жестоко расправляется с Сашей Двановым. Хотя такие расправы повторялись, и, возможно, Саше доставалось ещё не раз. Ключ к этой главе запрятан далеко -- в дневнике Сербинова [341]: "История начата неудачником, который был подл и выдумал будущее, чтобы воспользоваться настоящим, -- стронул всех с места, а сам остался сзади, на обжитой нагретой оседлости". Совпадение и общей ситуации и мотивов поведения у этого безымянного подлого неудачника и у горбуна Кондаева несомненно. Отсюда и видение Саши Дванова: "На лугах стоял горбатый и мочился на маленькое солнце, гаснущее уже само по себе" [47]. Солнце в Чевенгуре не светит, оттого и растения не растут.
       К этой же системе образов относится, видимо, и вождь -- "усердный человек", "тоже хотевший ехать. Он так ломил толпу, что на нём рвалась одежда от трения". Все, кто был впереди него, "нечаянно попали на тормозную площадку". "Вождь извлекает из массы необходимое". Воспринимать этого "вождя" именно в указанной системе образов следует ещё и потому, что, оставаясь в рамках эпизода [107-110], не понять его корысть, что он может "извлекать из масс"?
       Кондаев, Прокофий Дванов, "подлый неудачник" и вождь с тормозной площадки представляют в "Чевенгуре" прагматическую струю большевизма. С её победы над романтиками-апостолами и началась "церковная стадия" русского коммунизма по Е. Замятину 17.
       Портреты "прагматиков" удобно начать рассматривать, нарушая хронологию, с Бухарина в "Ювенильном море", чтобы затем, сосредоточившись на Сталине и Горьком, двигаться в соответствии со временем создания рукописей Платоновым -- от более ранних к более поздним.

    *
       Платоновскую бухариниану, начатую Прокофием Двановым в Чевенгуре 18 , блистательно продолжает"кулацкий прихвостень" Адриан Умрищев 19 из "Ювенильного мо­ря". Он -- директор скотоводческого совхоза, но предпочитает разговаривать на любые темы, кроме скотоводства. Умрищев, подобно Бухарину, рассчитывает остаться в истории "как нравственная и разумно-культурная личность" (это повторено дважды). Очень точно отражено официальное состояние Бухарина в начале 30-х годов -- "невыясненного", он "как бы демобилизован из действующего аппарата" (казалось бы "вполне ясный ответработник!"). Узнаваем эпизод, когда разбираются с его личностью, интересуются его партийным стажем 20. Он "очутился круглой сиротой среди этого течения новых условий". Он оказался неуместным в мире "единоначалия", который пришел на смену привычному (для Умрищева-Бухарина) миру "широкой коллегиальности", "планирования безвестных времён на 30 лет вперёд", "такого глубокого и всестороннего продумывания вопросов, что для решения их требуется вечность" (старине, в которой "зрел некогда оппортунизм"). Смирившийся Умрищев, чтобы преодолеть свой оппортунизм, даже "стал поступать наоборот своим мыслям" 21.
       Узнаются и подробности того, каким образом искоренялись оппозиции: "шли в гости друг к другу...", "провозглашали лозунги...", "невыясненные звонили по казённым телефонам" 22 , "кто жил где-нибудь из милости" 23.
       Умрищев "опростался от невыясненности лишь случайно" 24.
       Платонов напоминает Бухарину о его теории мирного врастания кулака в социализм. В своё время это чуть ли не главное вменяемое Бухарину преступление; Маяковский в 1929 году даже посвятил разоблачению этой вредной теории специальное цирковое представление. Даже иностранец Понт Кич в "Бане" готов врастать в социализм, лишь бы это было ему выгодно.

       3. Бормотов
       Это только в условном мире "Чевенгура" смена апостольской стадии коммунизма церковной решилась одним сражением. Реальный процесс занял не менее десятилетия, условно говоря, -- с 1927 года по 1937 год. Соответственно менялся официальный облик исторических лиц, менялись и их портреты у Платонова. Об этом можно судить, хотя бы сопоставив Прокофия Дванова из "Чевенгура" с Адрианом Умрищевым из "Ювенильного моря" (Бухарин в разные периоды его жизни).
       Дочевенгурская сталиниана достаточно явно начинается с Бормотова ("Город Градов"), который в 1926 или 1927 году отмечает 25 лет своей деятельности 25 . Он --"административный мозг губернии, революционный наставник порядка и государственности великой неземлеустроенной территории нашей, то есть губернии!.." ... "нет ему равных среди людского остальца после революции! Вот действительно человек дореволюционного качества!". Это убеждение Бормотова и его сослуживцев, что "в
       мире не только всё течёт..., но и всё останавливается".

    *
       Проблема бюрократии и "борьбы с ней" -- органическая составляющая всей истории советского государства (а тем более -- церковного периода в истории коммунистической веры) -- совсем не так проста, как это могло бы показаться, как это выглядит у Ильфа и Петрова, у Маяковского.
       Размышления Шмакова на этот счет ("Город Градов") пародийны по форме, включают явные нелепости, но по существу, "в тени этих нелепостей" во многом достаточно глубоки и трезвы. Шмаков прибыл в Градов с чётким заданием: "врасти в губернские дела и освежить их здравым смыслом" 26 . Он сразу констатирует: "современная борьба с бюрократией основана отчасти на непонимании вещей". Не отрываясь от реальности, не впадая в анархистские мечтания, трудно оспорить суждения Шмакова о необходимости бюрократии, о том, что государство на ней и держится. "Бумага, изложенная по существу и надлежаще оформленная, есть продукт высочайшей цивилизации... Всюду должен быть документ и надлежащий общий порядок". Уже здесь улавливается самая суть проблемы -- качество бюрократии, её квалификация и добросовестность. Именно этого советская власть никак не могла обеспечить и с этим своим пороком то и дело пыталась бороться, когда всерьёз, когда -- для видимости. То, что чиновники множатся, как колорадские жуки и подобно им же вредоносны 27, -- не в природе самой бюрократии, а в слабости общественного контроля за деятельностью чиновников. Беда не в том, что чиновники -- бюрократы, а совсем наоборот -- в том, что они недостаточно бюрократы, плохо исполняют свои обязанности. Большевистская "диктатура пролетариата" в действительности является диктатурой чиновников, что само по себе (так сказать, по определению) делает контроль за их деятельностью весьма проблематичным. Революция и начала с разгрома тех общественных сил и институтов, с помощью которых только и мог быть налажен такой общественный контроль: церкви, оппозиционных политических партий, местного самоуправления, независимой прессы, критически мыслящей интеллигенции, кооперации и т.д.
       В нашем, чевенгурском идеологическом тумане, при общей исконной неприязни к чиновникам, обвинение в "бюрократизме" (деятельности, вредной для общества и для простого человека) может быть обращено против любого должностного лица. Скажем, отказался за взятку поступиться законом, -- "бюрократ окаянный", и тому подобное.
       В том числе, Бухарин вряд ли заслуживал этого обвинения ("бюрократ", в смысле -- нехороший человек) в большей степени, чем другие в правящей верхушке, того, как его разоблачали и клеймили марксисты-ленинцы (троцкисты), Платонов в "Чевенгуре" и Маяковский в "Бане".
       При всей изобретательности Платонова в огибании цензурных рогаток он не мог в подцензурных текстах достаточно связно и полно изложить свою позицию по отношению к "бюрократизму". Но, думается, она была в целом близкой к только что изложенной. Об этом можно судить по имеющимся отдельным репликам и самого Платонова и его персонажей. В частности, очень важны сообщения Сербинова "в губернию" о том, что "Чевенгур, вероятно, захвачен неизвестной малой народностью или прохожими бродягами, которым неизвестно искусство информации", здесь "некому сесть и заполнить cведения, потому что среди населения города не найдётся ни одного осмысленного делопроизводителя" [358, 359].
       Намерение Шмакова "крепко подумать о бюрократии" видится творческим планом самого Платонова. Во всяком случае, после "Города Градова" и "Лунной бомбы" (Крейцкопф "не верил в пользу зелёных письменных столов, знал иронию, спрятанную в ящиках канцелярий") Платонов воздерживается от огульных, абстрактных нападок на "бюрократию" и "бюрократизм", он явно не торопится "волком выгрызать" какой попало "бюрократизм" и "посылать ко всем чертям с матерями" любую бумажку.

    *
       В "Усомнившемся Макаре" о Сталине напоминает "научный человек", истуканом торчащий на высокой горе и глядящий вдаль, пренебрегая мелочью, вроде Макара. Он свалился от первого прикасания к нему и оказался внутри совершенно пустым. Отблеск "феномена Сталина" лежит также на рябом Петре, который думает за всех и надувается "вроде Ильича-Ленина" и на Льве Чумовом (фамилия и по смыслу и по звучанию близкая к Чепурному), "который был наиболее умнейшим на селе и, благодаря уму, руководил движением народа вперёд по прямой линии к общему благу" 28 .
       В "Котловане" Сталин как бы присутствует незримо где-то рядом. В том числе, мы вспоминаем о нём, когда активист объявляет себя (как и Лев Чумовой в «Макаре») "умнейшим человеком на данном этапе села, и, услышав его, один мужик объявил себя бабой". Или, когда активист уподобился истукану из "Усомнившегося Макара": "люди стали без слова всей середняцкой гущей и загляделись на крыльцо, на котором находился активист с фонарём в руке, -- от этого собственного света он не видел разной мелочи на лицах людей, но зато его самого наблюдали все с ясностью...".
       Но самое главное, возможно, не в этом совпадении отдельных деталей (хотя и они важны), а в общей атмосфере, сгущавшейся по мере укрепления власти Сталина (и укреплявшей собою эту власть), в становлении "царства мнимости".

       4. Непонятный урок про Жмаевку
       Город орошала речка Жмаевка-- так учили детей в школе первой ступени. Но летом на улицах было сухо, и дети не видели, что Жмаевка орошает Градов, и не понимали урока.
      
"Город Градов"

       Как известно, первые месяцы советской власти -- это её триумфальное шествие по стране 29. Да и могло ли быть иначе, если октябрьский переворот это некая реализация давно назревших надежд и чаяний всего населения? И вдруг про город Градов (всего 500 вёрст от Москвы) с удивлением читаем, что "древневотчинная Градовская губерния долго не сдавалась" революции, "лишь в марте 1918 года установилась Советская власть в губгороде, а в уездах -- к концу осени". Шуточная ссылка на какую-то черносотенную специфику Градова (четыре целебных колодца и две старушки прорицательницы) это фактически прямая констатация, -- ничем особенным он не отличался от многих других губернских городов 30 . На этом фоне чрезвычайно ехидными и многозначительными становятся строки о речке Жмаевке, следующие сразу за текстом о черносотенцах и вынесенные мной в эпиграф к данной главе. Они как бы задают тон многолетнему (1926--1939) повествованию Платонова о чевенгурских мнимостях 31 .
       Подлинным манифестом наступающего царства мнимости звучит спич Шмакова на юбилее Бормотова (Шмаков, по его выражению, открывает "тайну нашего века"): "Мы за-ме-ст-и-те-л-и пролетариев! Стало быть, к примеру, я есть заместитель революционера и хозяина! Чувствуете мудрость? Всё замещено! Всё стало подложным! Всё не настоящее, а суррогат! Были сливки, а стал маргарин: вкусен, а не питателен! Чувствуете, граждане?..".
       Платонов рисует проблему достаточно объёмной и многогранной. С одной стороны, верхи сами верили в свою околесицу и даже в свою демагогию, плохо ладили с реальностью 32. С другой стороны, оторванные от жизни, фантастические идеологические установки намеренно внедрялись в массовое сознание. Существовало какое-то понимание действительности для себя, для внутреннего употребления, и некая "правда для всех" 33 . Типична в этом отношении непротокольная беседа за юбилейным столом у Бормотова. Юбиляр прямо признаёт, что, будучи зафиксированными на бумаге, тамошние неосторожные слова стали бы предметом разбирательства в РКИ и ГПУ (но свидетели -- пьяные) 34. Тем и неудобны Пухов, Сербинов и сам Платонов, что нахально тревожат присущее сознательным гражданам комфортное ощущение своей идейной убеждённости и нарушают установившиеся правила безопасного скольжения по идеологическим волнам.
       Поскольку жизнь градовской администрации -- модель всей советской бюрократической действительности, то и природа политической борьбы в большевистской верхушке середины 20-х годов оказывается схожей с градовскими битвами за хлебные и престижные должности. "Исконные градовцы называли слобожан нахалыциками, ибо слобожане бросали пахотное дело и стремились стать служилами-чиновниками... Слобожане наседали и отнимали у градовцев хлебные места в учреждениях, а градовцы обижались и отбивались от деревенских охальников. Поэтому три раза в год -- на троицу, в николин день и на крещенье -- между городом и слободами происходили кулачные бои. Слобожане, кормленные густой пищей, всегда побивали градовцев, исчахших на казённых харчах" ("Город Градов").
       Трезвые народные суждения типа: "товарищи грабить поехали, пропасти на них нет" [152] сильно мешают плавному ходу государственной жизни 35 . Поэтому важная забота градовцев (чевенгурцев) -- придумать для масс "что-нибудь неясное". Как заметил Копёнкин, "при сложной жизни нельзя будет разобрать, кто кого угнетает" [135]. Более обстоятельно разворачивает эту программу Прокофий в беседе с Двановым: "всех в одно покорное семейство сорганизуем, сделаем изо всего города один двор... Они же не знают, сколько чего у революции, весь список города у одного меня... Организация -- умнейшее дело... При организации можно много лишнего от человека отнять" [309, 313].
      Добавим несколько примеров градовских (чевенгурских) откровений "для себя" -- "не для широких масс, в целом -- мелкобуржуазных":
       Бумага -- тень истины ("Город Градов");
       Истина -- классовый враг ("Котлован");
       Секретарь губкома -- архиерей, губком -- епархия, ко "всенощной" (на собрание) попробуй не сходи -- зачислят в язычники, а язычник у нас хлеба не найдёт ("Город Градов");
       "Профсоюзы"-- никакие не профсоюзы, а "ремесленная управа" и членские взносы -- налог в пользу начальства ("Город Градов").
       Соответственно ни на что не похожие "прочие" выдаются за "железную поступь пролетарских батальонов" ("Чевенгур", [273]).
       Аульская стенная газета "назвала Северный Кавказ "восточной советской Англией", вследствие наличия одного морского берега и четырёх пароходов, которые пока не плавали" ("Сокровенный человек").
       Одна из важнейших задач советской пропаганды -- создать иллюзию абсолютного единства партии, общества. Все -- якобы сторонники единой и единственной Правды, осуществлённой мечты человечества, построенного, наконец, общества свободы, равенства, братства, соборности и счастья 36 . Поскольку такое единодушие открывает необозримые просторы для самой широкой демократии, Чалый ("Город Градов") планирует заранее: "перевыборы горсовета -- кандидат Махин, выдвинут ячейкой, голосовать единогласно".
       Сказанное определяет и место искусства в градовском (чевенгурском) обществе. "Нам нужно сочувствие, а не искусство" (Жеев, "Чевенгур", [259]). "В хорошем государстве поэзия лежит на предназначенном ей месте, а не поёт бесполезные песни" ("Город Градов"). И висят на бедной, невзрачной станции роскошные плакаты с задумчивыми сытыми женщинами, любующимися волжской водой ("Впрок").

       5. Упоев
       Зажиточные, ставшие бюрократическим активом села, так официально-косноязычно приучили народ думать и говорить, что иная фраза бедняка, выражающая искреннее чувство, звучала почти иронически. Слушая, можно было подумать, что деревня населена издевающимися подкулачниками, а на самом деле это были бедняки, завтрашние строители новой великой истории, говорящие свои мысли на чужом, двусмысленном кулацко-бюрократическом языке.

    "Впрок"

       Ослепительным фейерверком вспыхивает платоновская сталиниана в "бедняцкой хронике" "Впрок". Начинается с прямого одобрения сталинского стиля Кондровым. Про "дельную бумагу" он говорит: "Всякое слово хрустит в уме, читаешь и как будто свежую воду пьёшь: только товарищ Сталин может так сообщать!". Косвенно -- это одобрение также и конкретной статьи Сталина "Головокружение от успехов". Весь этот текст, как обычно у Платонова, со вторым планом, с подтекстом. "Одобрение" -- не авторское, а со стороны Кондрова, недопустимо самостоятельного, откровенно тормозящего, даже саботирующего проведение Генеральной линии, тем самым возмутительно подчёркивающего судорожные метания этой "линии". Да и сама характеристика сталинского стиля ("каждое слово хрустит в уме", кощунственное упоминание о воде) -- двусмысленна, слишком напоминает мандельштамовское: "слова, как пудовые гири, верны" 37 .
      Главный герой хроники Упоев -- руководитель "района сплошной коллективизации" 38. Ничто не забыто здесь из знакомой всему миру биографии ("мужественной, необоримой жизни"). И как Упоев стал наследником Ленина. И ссылки Сталина на неизвестные другим его "собеседования" с Лениным. И какие странности происходили с ленинским завещанием 39. И уникальный стиль вождя (Упоев "сказал им евангельским слогом, потому что марксистского он ещё не знал"; его речи "содержали больше волнения, чем смысла"), и его "энергичное бешенство". Он не всегда "мог помнить, что он отсталый, и что ему надо думать" 40 . Упоев демонстрирует, как надо водить трактор, и (на трибуне посередине деревни) -- как надо жевать, как умываться по утрам, как чистить зубы (достаточно явные ссылки на соответствующие кадры кинохроники). Теперь он "сметает кулака со всей революционной суши". Сама по себе такая фраза могла бы означать, что писатель любуется революционным размахом героя. Но весь контекст явно мешает такому прочтению.
       Он всенародно целует симпатичных девушек на трибуне. "Любимые им люди идут впереди него, чтобы он не заблудился". "Я полное собрание сочинений ежедневно читаю, я к товарищу Сталину скоро на беседу пойду..., чувствую в нём свой источник".
       "Районные люди приняли свое единоличное настроение за всеобщее воодушевление и рванулись так далеко вперёд, что давно скрылись от малоимущего крестьянства за полевым горизонтом". После сказанного и это воспринимается как указание не на районное начальство, а на руководство всей страны. И соответственно звучит последующий текст о "стерегущем голосе собак, работающих на коммунизм с тем же усердием, что и на кулацкий капитализм".
       И уже не читается "напрямую" вялое опровержение: "мнение о зажиме колхозной массы со стороны колхозного руководства неверно".
       "Районные люди" смотрят в клубе пьесу "про умиление пролетариата от собственной власти, то есть чувство, совершенно чуждое пролетариату"-- это "благонамеренность", выдуманная "второстепенными" людьми, усердствующими в искусстве. Ясно, что речь идет не о какой-то районной самодеятельности, а о советском искусстве в целом.41
       Сталин читал хронику "Впрок". Не узнать себя в Упоеве – в этой убийственной карикатуре он никак не мог 42. Учитывая масштабы преступления, его последствия кажутся какими-то не вполне адекватными. Платонова дружно клеймили, но не за самое важное в содеянном, не за чудовищно дерзкий памфлет на Отца народов, а за некую постороннюю ерунду: как одного из "кулацких агентов в жизни и в литературе", искажающих политику партии в деревне и т. п. Приходилось делать вид, что ничего серьёзного не произошло. 43 Видимо, полагались на то, что истинный смысл хроники оценят немногие, да и те засомневаются, как могла такая дерзость появиться в рапповской "Красной нови"?  44
       6. Суфьян и Нур-мухаммед
       Старый перс по прозвищу Аллах глядел вполовину одного ясного глаза, и Чагатаев не мог понять, что видит и думает сейчас этот человек, какое желание души скрывается в нём: то ли самое, что у Чагатаева, или совсем иное...
       Какое сновидение питало сознание этого бредущего народа, если он мог терпеть свою судьбу? Истиной он жить не мог, он бы умер сразу от печали, если бы знал истину про себя.

    "Джан"

       Повесть Андрея Платонова "Джан" толкуется исследователями по-разному, но очевидно, что внешняя сюжетная канва повести (жуткая судьба маленького племени в совершенно непригодной для жизни Сарыкамышской впадине) 45 -- только условная форма для глубокого философского обобщения. По М. Я. Геллеру («Андрей Платонов») "джан" -- символ нищего и угнетенного человечества. По структуре "Джан" напоминает "Чевенгур", во многом эти произведения связаны по смыслу.
       Главный герой повести, молодой инженер Назар Чагатаев предполагает, что историческая судьба племени (народа) "джан" отразилась в образах иранских божеств Ормузда и Аримана 46 . Платонов поясняет, что это за народ. "Беглецы и сироты отовсюду и старые изнемогшие рабы, которых прогнали. Потом были женщины, изменившие мужьям, и попавшие туда от страха, приходили навсегда девушки, полюбившие тех, кто вдруг умер, а они не захотели никого другого в мужья. И ещё там жили люди, не знающие бога, насмешники над миром, преступники...". Интересно, "не знающие Бога, насмешники и преступники" -- это три разных категории лиц, или две, или только одна? А кто там "знает Бога"? Беглецы, сироты, изнемогшие рабы, "кающиеся грешницы", девушки, потерявшие любимых. Есть здесь что-либо специфическое для Сары-Камыша, для тамошнего народа "джан"? Ничего! Как раз наоборот, такое описание очень трудно совместить с тем, каким увидел этот народ Чагатаев, с образом жизни этого народа. И, напротив, описание вполне годится для совсем другого народа, числившего за собой одну шестую обитаемой суши. То же касается всех отвлеченных суждений о народе джан 47. Ещё более убеждает в необходимости такого сопоставления сравнение с характеристиками населения России и Чевенгура в романе "Чевенгур" 48.
       Но этим многозначительные параллели (маленький народ "джан"-- население России) далеко не исчерпываются. Теперь самое время обсудить, где размещается упомянутый "всемирный ад" ("адово дно Сары-Камыша", где "беспрерывно болит душа человека", где жил демон Ариман) 49 ?
       Таким же проклятием, как обитатели черных туранских песков для Хорасана 50 , для Греции и Малой Азии с глубокой древности было население Северного Причерноморья: киммерийцы, скифы, сарматы, авары и, наконец, славяне. Соответственно у греков были те же основания размещать "адово дно" где-нибудь в районе Скифии, как у хорасанцев -- в районе Сары-Камыша. У греков "адово дно" -- это "великая бездна Тартара", которой "страшатся даже боги" - место суда и наказания святотатцев. Ехидна, дочь бога Тартара и богини Геи, именно в Скифии и обитала и там же родила от Геракла Скифа -- родоначальника скифов 51 . Хранительница античных традиций средневековая Европа уверенно именовала именно эти места Тартарией.
       Платонов упоминает "ад" и в "Чевенгуре": "Коний жир горел в черепушке языками ада из уездных картин" [117]. Жители Чевенгура тихими благочестивыми беседами готовят себя к тому, "чтобы кротко пройти по адову дну коммунизма" [238]. Здесь "адово дно" ограничено во времени (чего нет в Сары-Камыше). Но если бы Платонов не имел в виду эту смысловую параллель, то не стал бы дважды повторять про "адово дно" Сары-Камыша, а нашел бы какие-то иные слова 52 .
       В свете названных параллелей очень важно (возможно -- ключевое) замечание Платонова. "Отчего (бедный Ариман) не сумел быть счастливым? Может, оттого, что для него судьба Ормузда и других жителей дальних, заросших садами стран была чужда и отвратительна, она не успокаивала и не влекла его сердца, иначе он, терпеливый и деятельный, сумел бы сделать в Сары-Камыше то же самое, что было в Хорасане, или завоевал бы Хорасан..." 53.
       Первый, кого встречает Чагатаев на пути в Сары-Камыш -- "забытый" старик Суфьян, живший "в самом подножье возвышенности", то есть на границе Сары-Камыша (ни там, ни там). "Древняя старость и убожество сделали его мало похожим на человека. Он прожил давно человеческий век, все чувства его удовлетворились, а ум изучил и запомнил местную природу с точностью исчерпанной истины. Даже звёзды, многие тысячи их, он знал наизусть по привычке, и они ему надоели ... Он вышел к Чагатаеву из своего земляного жилища и уставился в пространство бессмысленными глазами ... Его лицо даже спокойное, было похоже на пустую кожу высохшей умершей змеи".
       Имя Суфьян явно образовано от слов "сафьян" (особым образом обработанная козлиная кожа) и "суфизм" -- мистическое учение в исламе, предусматривающее приближение к богу под руководством старца-наставника (учение предполагает озарение, экстаз, достигаемый с помощью специальных танцев и бесконечного повторения молитвенных формул). Суфии активно участвовали в политической жизни 54, в начале XVI века привели к власти династию Сефевидов в Иране. Драгоценная жемчужина мировой культуры -- суфийская персидская литература (Низами, Навои, Хафиз).
       Если мы сопоставим процитированный текст с тем, что знаем о Горьком и что сказано о нём в "Чевенгуре" 55 , то окажется -- здесь нет ни одной случайной детали, ни одного лишнего или приблизительного слова, но все они точнейшим образом бьют в цель. Упомянуто (хоть и косвенно), что он писатель, что причастен к захвату власти большевиками, что живёт на границе Сары-Камыша 56 , что утратил человеческий облик, что он уже "забыт", его богоискательство (и буквальное, дореволюционное и обожествление им реального социализма), наставничество. Его лицо, напоминающее высушенную змеиную кожу (он в советской литературе в роли удава), и кожа вроде сафьяна, его разочарованность во всём, в том числе - и в коммунизме 57, и в "звёздах", его "безлюдные" глаза, его склонность к неубедительному пафосу, к занудному повторению мёртвых формул ("исчерпанной истины"), то, что он живёт здесь "хуже всякого человека".
       Суфьян устроен всегда значительно комфортнее нищих соплеменников, об этом упоминается неоднократно (о его "инвентаре", о свёртке одеял и т. п.). К Горькому с его резиденциями на Малой Никитской, в Горках и в Крыму (и это, не считая виллы в Сорренто), такое описание подходит больше, чем к кому-нибудь другому.
       После миража (море с кораблями, белые сияющие колоннады дальнего города на берегу) мы очередной раз встречаем бормочущего Суфьяна 58 . Старик, говоривший слова, "каждое из которых было понятно, а вся речь не имела никакого смысла ... Он смеётся над своей речью и над своим умом, который сейчас что-то думает, но выдуманное им ничего не значит ..., слова стали непонятны оттого, что в них были одни только звуки -- они не содержали в себе ни интереса, ни чувства, ни воодушевления, точно в человеке не было сердца внутри и оно не издавало своей интонации". Если бы нужно было кратко описать горьковскую публицистику конца 20-х - начала 30-х годов, можно ли сделать это точнее? 59 И если даже процитированный текст не относится к одному Горькому, то только потому, что приложим и к творчеству большей части тех, кто собрался летом 1934 года на Первый съезд писателей. Горький (надо же что-то говорить!) всерьёз подсчитывал, сколько среди них гениальных, а сколько просто талантливых 60 .
       А продолжение уже в большей степени относится именно к Горькому. "Ум его ещё жил, и он, может быть, смеясь в нём, пугаясь и не понимая, что сердце бьется, душа дышит, но нет ни к чему интереса и желания; даже полное одиночество, тьма ночной кибитки, чужой человек -- всё это не составляло впечатления и не возбуждало страха или любопытства. Чагатаев трогал этого человека ..., мог даже убить его, -- он по-прежнему говорил кое-что и не волновался, будто был уже посторонним для собственной жизни ... Чагатаев хотел вернуться, взять и унести с собой бормочущего человека; но куда его надо нести, если он замучился до того, что нуждался уже не в помощи, а в забвении?". Мало того, исполнена смысла и сидящая рядом беззубая еле живая собака, в которой "часто билось жестокое, жалкое сердце, и в глазах собаки были слезы отчаяния" 61 .
       Только с учётом сказанного может быть по-настоящему осмыслен мирный поход народа джан на Хиву. От озера Сарыкамыш до Хивы около 250-ти километров кара­кумских песков, от центра Сарыкамышской котловины -- все 300 километров. Ни в какое время года подобная колонна с детьми и стариками не смогла бы добраться до Хивы, тем более -- с радостными песнями. Но на сказочный сюжет этот рассказ тоже не похож 62, наоборот, он больше напоминает добротный журналистский репортаж с места событий. Дело, скорее всего, в том, что это -- описание совсем другого похода, совершавшегося совсем в другом месте и на очень небольшое расстояние. "Впереди пошел бахши, бормоча свою песню, а рядом с ним был Суфьян...". Туркменское "багшы" (бахши) означает "певец, сказитель". Его деятельность родственна роли массовика-затейника ("бахши приходит когда радость, мулла когда горе") 63 . Действительно, Гапон 9-го января 1905 года выступал в неподобающей пастырю роли затейника. Затейником в этой истории оказался и Горький 64 . Описываемый Платоновым поход на Хиву отличается от реальных событий 1905 года своим мирным финалом: "...солдаты остались около дворца, не касаясь народа: они могли убивать лишь тех, для кого смерть страшна, а раз целый народ идёт на смерть весело мимо них, то хан и его главные солдаты не знали, что им надо понимать и делать". Видимо, так и рисовался исход предстоящей демонстрации кому-то из "затейников", скажем -- Горькому.

    *
       Для завершения платоновской горьковианы необходимо упомянуть о появлении Буревестника в "Ювенильном море" и в пьесе Платонова "14 красных избушек". М. Я. Геллер убедительно показал, что кровожадная старушка Федератовна из "Ювенильного моря", наводящая страх на всю округу стуком (!) своей таратайки, в первую очередь напоминает Горького, многократно призывавшего к расправам с "предателями, изменниками, шпионами", "давить их как вошь" 65, всячески способствовавшего этим расправам. Добавим к тому, что написал М. Я. Геллер о Федератовне-Горьком, некоторые детали, прежде всего те, которые позволяют связать образ Горького в "Ювенильном море" с соответствующими персонажами из других произведений Платонова, и те, которые могут обогатить наши представления о Горьком и о том, каким его видел Платонов.
       Федератовна "слаба на славу" 66, она печётся о культработе и обо всём на свете, у неё такие же "потухшие" глаза, как у Суфьяна в повести "Джан" (там -- "безлюдные"), её всегда возмущала "нерациональная, ненаучная жизнь деревень"67. Она "юмористка" 68 , но то и дело плачет горючими слезами 69 . Она "болеет животом и поносом" 70 . Её разоблачения сомнительны, так как она "недовольна не классовым фактом, а лишь старостью своих лет".
       О Сталине в "Ювенильном море" напоминает, как уже говорилось (прим. 24), могущественный "муж комсомолки", амнистирующий Умрищева по её требованию, дающий ему слабину 71 , а также новый секретарь райкома с многозначительной фамилией Определённов. Предыдущий секретарь райкома, умерший от разрыва сердца, приводил  Федератовну в трепет, а новый у неё -- вместо кучера 72 . Единственное, от чего он удерживает Федератовну -- от излишнего "визга", он "не терпит никакого визга на земле, как знака бессилия".

    *
       Пьеса "14 красных избушек"-- может быть, самое острообличительное произведение Платонова, по мнению М. Я. Геллера, -- одна из самых злых сатир в истории русской литературы 73. При въезде в артель красуется транспарант: "СССР. Сельскохозяйственная артель 14 красных избушек". В состав СССР входило тогда семь республик, Платонов только удвоил их число 74. Филипп Вершков, смутно напоминающий Бухарина-Умрищева, ставит крест на всех мировых загадках четырьмя словами: "да здравствует товарищ Ленин!" 75 .
       Центральное лицо пьесы -- знатный иностранец, главный специалист по разрешению экономических и прочих загадок -- Иоган Хоз. Его иностранное происхождение не следует воспринимать слишком буквально. Сразу же по прибытии в СССР он обнаруживает глубочайшую осведомлённость о состоянии дел в стране, причём это никого не удивляет. Его встречают транспарантами: "За здорового советского старика!" (заметим – «советского»!), "За культурную ещё более плодотворную старость!". Но он сразу же с удовлетворением констатирует, что стариков в СССР нет, люди здесь умирают вовремя ("Это -- успех!"). Получается, что весь СССР заботится о здоровой и плодотворной старости одного старика -- Хоза. Такой старик действительно был, и звали его Максим Горький, и пышно встречали его, приезжающего из-за границы (очередной раз возвращающегося). Именно в таком духе и писал о нём (Якове Титыче) А. Платонов в "Чевенгуре" 76, "Ювенильном море" и "Джан". Хозу 101 год, он "живёт второй век" 77. С наибольшим удовольствием он обсуждает собственные мужские достоинства, то и дело меняет очередную молоденькую жену на ещё более юную 78 . Он "блестящий мастер оппортунисических ухищрений, великий философ слабеющего капитализма" 79 . Приехав, он настроен очень легкомысленно, не склонен ничего воспринимать всерьёз 80 . Он уделяет советским писателям много больше внимания и даёт им намного более детальные рекомендации, чем этого можно было бы ожидать от заезжего западного философа и политического деятеля. И им он советует относиться ко всем уродствам советской действительности так же легкомысленно. Больше думать о вещах, по-настоящему важных 81. После сказанного уже в полную силу звучит пожелание начальника станции: "желаю вам счастливого путешествия по этой пока ещё самой чуждой вам стране" 82 . А Хоз вяло возражает (каков душевный стриптиз!): "все страны для меня одинаково чужды и бесприютны".
       О Хозе мы слышим то же, что уже знаем о самом Горьком и о соответствующих ему платоновских персонажах. Вершков говорит Хозу: "ты всемирный двурушник". Как и сам Горький, Хоз заблуждается больше не в оценке ситуации, а в избираемых способах решения социальных проблем, в выборе направления движения. Одна из первых фраз Хоза на советской земле: "...вы понемногу... (невнятно), но ведь мы вовсе подлецы" 83 . Ему нравится СССР: "кругом противоречия, а внутри неясность...". Но, будучи всё время, как и Горький, не в ладах с логикой, с истиной 84 , Хоз тут же констатирует, что "мир сделан из психующего пустяка" 85 .
       Казалось бы, о чём волноваться? Идеология и теория безупречны: во всём якобы следуем указаниям Ленина, якобы развивавшего заплесневевшее, но якобы самое правильное учение Маркса. Так что трудодни нужно распределять не по трудовому вкладу, а по идейной стойкости и т. д. А ведь в круговорот истории дополнительно запущена ещё одна замечательная концепция, сформулированная самим Горьким 86 : "В единственной на земном шаре стране свободного труда -- труд заключённых стал источником самоотверженной и часто энтузиастической работы" 87 . В частности, этих "полулюдей" (выражение Горького) -- крестьян, вечно норовящих уклониться от работы, только концлагери и их примерные аналоги на месте -- колхозы могут превратить в полноценных работников 88 . В том числе, в лагере (да и в колхозе) человек не отвлекается от труда ничем посторонним, а, значит, быстрее совершенствуется как работник. На такой теоретической базе не может вырасти ничего, кроме ослепительно светлого будущего. Если же, несмотря на это, все-таки что-то не ладится, значит -- мешает враг, больше некому. Поэтому Хоз напряженно ищет врага, ведь затаившимся врагом может оказаться любой. Так же энергично (и, в общем,-- так же безуспешно) ищет врагов ("страшные силы против революции") неуёмная Интергом.
       Конечно, после всех этих исторических свершений питаться в самом кормильце-колхозе нечем, в пищу идут лопухи, дохлая рыба, овечий помет. И тут мы слышим главную в пьесе, потрясающую реплику Суениты, обращённую к Хозу: "...придумай, чем накормить колхозников!". Действительно, приехали!
       Однако, почему выход должен искать именно Хоз? Если он -- иностранец, эти претензии к нему так же нелепы, как и все его вмешательства в колхозные дела. Но если речь идёт о Горьком 89 , то с кого же ещё спрашивать, как не с него, стоявшего у самых истоков кампании по сплошной коллективизации и раскулачиванию (ликвидации "справных" мужиков), санкционировавшего эту кампанию со стороны философии и нравственности 90 ?
       Только тут к Хозу приходит, наконец, полное прозрение 91. Хоз-Горький осознал, что ни к какому светлому будущему на рабском труде не придёшь 92.
       Почему героя зовут Хоз? Через лагеря в страну вернулось слово "хозяин" -- человек, заставляющий работать: вор-бригадир в лагере -- "хозяин", и сам Сталин -- тоже "хозяин" 93 .
       Как и Яков Титыч в "Чевенгуре", Хоз мучается с желудком, но это напоминает также об изумительном пассаже Горького насчет целительности лагерного питания 94 .
 
       *
       Теперь мы можем вернуться в Сарыкамышскую котловину. Там нас ожидает ещё один важный герой повести. Сегодня предводительствует народом джан в его бесконечном и "безвозвратном походе" уполномоченный райисполкома. Его имя Нур-Мухаммед, наверное, правильно перевести как "Блистательный Мухаммед". На шестой части обитаемой суши (и много шире) в ту пору только один человек мог претендовать на подобный титул. К бедствиям подвластного населения он довольно равнодушен. "Hyp-Мухаммед не принадлежал к народу джан, а был командирован сюда, ... и глядел на людей чужими глазами" 95. "Сердце народа, -- говорит он, -- давно выболело в нужде, ум его стал глуп и поэтому своё счастье ему чувствовать нечем; лучше будет дать покой этому народу, забыть его навсегда или увести куда-нибудь в пустыню, в степи, в горы, чтобы он заблудился, и затем посчитать его несуществующим", "...здесь живых нет, есть не умершие, доживающие своё время во сне, ты им не сделаешь счастья, и даже своего горя они уже не знают, они больше не мучаются, они отмучались". "...им всё равно -- живут они или нет" 96. В согласии с этой концепцией он "предполагал увести весь этот ничтожный ослабевший народ в Афганистан и продать его в рабство старым ханам; а самому пожить счастливо остальную жизнь ..., тогда не надо будет быть членом профсоюза и кооперации, не надо сдерживать в молчании скопляющееся яростью сердце". Но "народ джан падает или разбредается в беспамятств..., они не дойдут до Афганистана".
       Поэтому Hyp-Мухаммеду остается с удовлетворением отмечать убыль народа в своей записной книжке 97. "Мухаммеду было хорошо, что в Советском Союзе теперь меньше жителей на целый народ". "Он ценил теперь себя дороже, выше, - ему больше достанется добра в пустыне и на всей земле, потому что живых становится меньше. Неизвестно, получил бы он больше наслаждения, когда продал бы весь этот народ в рабство, или теперь, когда потерял его, когда в природе стало просторней, когда сразу закрылись рты наиболее алчных бедняков".

       7. Удовольствие силы и бессмыслия (царство мнимости)
       Реальной жизни свойствен некоторый артистизм, на жизненном пространстве гуляют знаки вместо вещей, гуляют названия, мнимости, артефакты. Всё, что угодно можно назвать "моралью" и "так называемой моралью" и т. д. Дьявол играет нами, когда мы не мыслим точно.
       Мераб Мамардашвили 98
      
       Благодушней, чем мерзавец, Распускается столетие;
       Прибедняются по-вдовьи: Диктатура, демократия, Мистика, средневековье, Провокация, двуличье, Малодушие, шпионство... Каннибальские обычаи... Нынче вынужден я конста...

    Георгий Оболдуев (без названия, 1933-1936)

       ...большевизм и фашизм -- две новые политические попытки ... два ярких примера существенного регресса ... по антиисторизму, анахронизму ... Эти движения, типичные для человека массы, управляются, как всегда, людьми посредственными, несовременными, с короткой памятью, без исторического чутья, которые с самого начала ведут себя так, словно уже стали прошлым, влились в первобытную фауну ... всё происходящее в России не представляет исторического интереса; что-что но это не переход к новой жизни ... это монотонное повторение прошлого...

    Хосе Ортега-и-Гассет "Восстание масс" (1930)

      Произведения Платонова, в той или иной форме, посвященные Сталину, создавались на значительно большем временном отрезке, чем его бухариниана и горьковиана -- примерно в 13 лет (1926-1939). И в целом эта тема развита Платоновым относительно шире и значительнее. В большой мере можно рассматривать произведения Платонова этого периода как развернутый комментарий к действиям Сталина, или даже -- как диалог Платонова со Сталиным 99 .
       Естественно, к середине 30-х годов, по мере становления тоталитаризма-сталинизма именно это явление делается главной темой у Платонова, вытесняя упоминания о самом Сталине, как о личности (даже -- в форме гротеска). В повести "Джан" Сталин ещё присутствует как личность, не только как символ безграничной власти. В "Мусорном ветре", в пьесе "14 красных избушек" и, тем более -- в рассказе "По небу полуночи" Сталина-человека уже нет, осталось только явление сталинизма 100 .
      "Антифашистские" рассказы Платонова "Мусорный ветер" (1934) и "По небу по­луночи" (1939) занимают в творчестве Платонова особое место. Только в этих двух рассказах действие целиком происходит за пределами СССР. Больше "зарубежных" произведений у Платонова нет.
       Своим рассказом "Мусорный ветер" Платонов, казалось бы, откликается на события 1933 года в Германии (приход Гитлера к власти, Лейпцигский процесс -- осенью 1933 года). В. Н. Турбин 101 показал, в какой степени рассказ отражает содержание газеты "Правда" за 16 июля 1933 года (именно этим числом Платонов датирует описываемые события) и других её номеров того же лета. Но считать этот рассказ только откликом на германские события было бы ошибкой. Как совершенно справедливо отмечает М. Я. Геллер 102 , рассказ Платонова -- это разоблачение мифологического сознания, не только в Германии, но и в СССР. Германия, вслед за Италией, пала жертвой той же болезни, которая ранее поразила Россию. Эта зараза, этот "мусорный ветер" угрожает и другим странам Западной и Центральной Европы. М. Я. Геллер отмечает, что Платонов намеренно пренебрегает подробностями, не заботится о правдоподобии. Детали описания часто больше относятся к СССР, чем к Германии 103. Это касается голода 1931-1933 годов, концлагерей, которые в СССР применялись уже 15 лет, а в Германии только начинали появляться. Типичные для советских концлагерей бараки-землянки совершенно немыслимы в Германии 104.
       Прославления "спасителя человечества" и "руководителя человечества" никак не могли быть адресованы последовательному националисту Гитлеру, а только -- Сталину 105.
       Добавим к этому анализу М. Я. Геллера несколько дополнительных соображений.
       "Уже двадцать лет слышал этот однообразный всемирный звук Альберт Лихтенберг: "Томись!"-- и призыв к томлению, к замедлению, к уничтожению жизни всё более усиливался...". "Двадцать лет назад" -- то есть в 1913 году угнетала всё более сгущавшаяся угроза мировой войны (Россия и Германия -- в числе стран, которых это особенно касалось). В 1914 году война стала реальностью. Но Германия знала передышку, скажем -- в 1920-1932 годах. А Россия никакой передышки не знала -- всё те же "томление", "замедление", "уничтожение" жизни, в целом (пренебрегая деталями) -- всё более усиливающиеся. Таким образом, если Лихтенберг действительно немец, фраза совершенно не мотивирована. Если же он -- сам Платонов, только прикидывающийся немцем (так сказать, переодевшийся немцем), всё становится на место.
       Жена главного героя рассказа Альберта 106 Лихтенберга Зельда -- афганка, "родом с Ближнего Востока, из русской Азии". Для европейца Ближний Восток никак не совмещается с "русской Азией". А вот для жителя европейской России всё, что находится между Уралом и Байкалом, -- действительно "Ближний Восток" (так сказать, в порядке противопоставления Дальнему Востоку). Напротив, то, что называют Ближним Востоком в Западной Европе, для жителя европейской России -- вообще не "Восток".
       Далее, "Альберт... вышел на улицу, в южную германскую провинцию". Где же, интересно, он находился до того? Где помещалась эта квартира, "большое горячее окно" и железная кровать Лихтенберга? Если там же, в Южной Германии, то процитированная фраза вызывающе корява. А если нет, то мы имеем дело с чудесным (мысленным) перемещением в пространстве, с приёмом, к которому охотно прибегал, например, В. Набоков ("Посещение музея", "Дар": "...у тех ворот кривая тень Багдада...").
       Нацисты сооружают памятник... "Гитлеру". Прочитаем внимательнее описание этой скульптуры, вооружившись портретами Гитлера и... Сталина. "Жадные губы" можно в равной степени адресовать обоим. "Краткая нечистота усов": "краткая" больше соответствует гитлеровским "плевочкам", а "нечистота", наверное, больше -- сталинским усищам. "Щёки его потолстели от всемирной славы" -- это никак не вяжется со впалыми щеками Гитлера, но вполне соответствует достаточно упитанному вождю советских народов. "Грудь фигуры выдавалась вперед, точно подтягивалась к груди женщины". Хилая, цыплячья грудь Гитлера, возможно, помогала ему завоевывать голоса безработных, но зато мешала потом, "отцу нации". А "широкая грудь осетина" воспета в бессмертных стихах. Так кому же сооружают памятник эти "нацисты"? По чьей башке Платонов с таким удовольствием саданул бы тяжелой тростью?
       А вот каким образом вскрывает Лихтенберг (Платонов), так сказать, механику тоталитаризма: "миллионы людей... топтали сейчас старую трудную землю Германии, выражая одной лишь своей наличностью радость спасителю древней родины и современного человечества. Миллионы могли теперь не работать, а лишь приветствовать: кроме них, были еще сонмы и племена, которые сидели в канцеляриях и письменно, оптически, музыкально, мысленно, психически утверждали владычество гения-спасителя, оставаясь сами безмолвными. Ни приветствующие, ни безмолвные не добывали даже чёрного хлеба, но ели масло...". "Сверх того по Германии маршевыми колоннами ходили вооруженные армии, охраняющие славу правительства и порядок преданности ему...". "Все видимые им людские количества либо погибали от голода и безумия, либо шагали в рядах государственной охраны. Кто же кормил их пищей, одевал одеждой и снабжал роскошью власти и праздности?". "Миллионы машин и угрюмых людей напрягались в Германии, обслуживая трением металла и человеческих костей славу одного человека и его помощников". Многое здесь ближе к СССР, чем к Германии, в частности -- упоминание о миллионах приветствующих дармоедов -- из-за большей общей численности населения и из-за вечного отставания в рациональной организации жизни государства. Нужно всё время помнить также, что Гитлер у власти всего несколько месяцев, а Сталин уже десять лет налаживает свой "механизм преданности".
       Лихтенберг обращается к Гитлеру: "Ты первый понял, что на спине машины, на угрюмом бедном горбу точной науки, надо строить не свободу, а космическую деспотию! Ты собираешь безработных, всех мрачных и блуждающих, которых освободила машина, под свои знамена, в гвардию своей славы и охраны ... Ты скоро возьмёшь всех живых в свои охранники и те немногие утомлённые люди, которые останутся у машин, чтобы кормить твою армию, не сумеют уничтожить тебя". Платонов деловито добавляет: " Один убогий труженик содержал десять человек торжествующих господ". Сталин, может быть, понял всё это не позже "молокососа" Гитлера, да и власть получил намного раньше. Но где уж там "одному кормить десятерых"! Высказывания Лихтенберга -- одна из самых откровенных деклараций Платонова о его разочарованности в прогрессе, в научно-техническом прогрессе в том числе. Но в тексте звучит и нота восхищения инженера Платонова техническим совершенством германской жизни.
       И тут и там одно и то же. Этот мир "истощается в ужасе и остервенелой радости, а не в творчестве и ограждает себя частоколом идолов"; "... вышла единодушная толпа, ... лица людей означали счастье: удовольствие силы и бессмыслия, ... Лихтенберг почувствовал перхоть даже в своей душе...". "Он не будет другом громадному, серьёзному большевику, молча думающему о всём мире среди своих пространств". Это кажется невероятным, но Платонов в 1933 году не только написал, но и рассчитывал опубликовать эту свою неслыханную декларацию: чуть ли не в открытую отказал Сталину в своей поддержке, твёрдо заявил, что не вольётся в ликующие толпы, испытывающие радость от своей силы и своего бессмыслия!
       Тоталитаризм обращает людей в животных и обращается с людьми, как с животными   107, тем более -- со стоящими на его пути. Естественно, это касается и Лихтенберга: "полицейский подтвердил догадку Зельды, что это лежит обезьяна или прочее какое-нибудь ненужное для Германии, ненаучное животное; в одежду же его нарядили молодые наци или штальгеймы: для политики"108. Гитлер -- Сталин; истинно-германский образ мыслей -- верность учению Маркса-Ленина; наци - штальгеймы. Что это ещё за "штальгеймы"? "Штааль" -- сталь, "гейм" -- дом, жилище. Может быть, перевод "сталинцы" не будет слишком вольным?
       В. Н. Турбин возводит символ "мусора" в названии и тексте рассказа к В. В. Розанову -- это "мусор" культуры, отчуждающей европейца от религии и от церкви, не позволяющий ему "быть как дети" 109 .
       В то же время с рядом положений статьи В. Н. Турбина никак не могу согласиться. Остановимся только на самых принципиальных и спорных.
       а) Важный пункт в утверждениях В. Н. Турбина тот, что Платонов якобы чисто­
    сердечно намеревался написать именно антифашистский рассказ как иллюстрацию к
    материалам "Правды", не отступая от этих материалов идеологически. Признаки кра­
    мольного сопоставления с советской действительностью появились в рассказе случай­
    но, против воли автора, и в значительной мере привносятся нами, нашим сегодняшним
    образом мысли.
       Это утверждение находится в вопиющем противоречии с рассказом Платонова. В. Н. Турбин совершенно игнорирует доводы М. Я. Геллера о том, что многое в рассказе в большей степени относится к СССР, чем к Германии (а я показал выше, что эта аргументация Геллера может быть существенно дополнена и усилена). Мало того, сам В. Н. Турбин в других своих высказываниях в той же статье явно вступает в противоречие с этим своим тезисом. Поэтому, в частности, он так странно застенчив в отношении своей действительно ценной научной находки -- о том, что Платонов, скорее всего, отсылает нас к высказываниям Розанова о душевном "мусоре".
       б) В своей аргументации В. Н. Турбин, прежде всего, упирает на то, что такое со­
    поставление СССР с фашистской Германией в то время никому не могло придти в го­
    лову.
       Уже сами материалы "Правды", о которых говорит В. Н. Турбин, -- это, по сути, сопоставление состояния дел в СССР и Германии (где голодают, где -- нет и т. д.). Для мыслящей части общества оно было таким же естественным, как и сегодня. На Западе приведённое рассуждение Ортеги-и-Гассета не было чем-то непривычным и неожиданным 110. Гитлер и Муссолини учились у Ленина и Троцкого и открыто об этом говорили. У нас тоже не один же Г. Оболдуев размышлял на подобные темы. Книга Л. Фейхтвангера "Москва 1937", тогда же изданная в Москве на русском языке, "Заговор равнодушных" Б. Ясенского, "Дракон" Е. Шварца прямо посвящены такому сопоставлению. М. Пришвин записал в августе 1938 года: "Чей народ дольше вытерпит свое правительство, у того и будет победа. Наш народ много терпеливей германского, и потому победа наша возможна". Кто терпеливей -- дело тёмное, но сам угол этого сопоставления ничего не оставляет от концепции В. Н. Турбина. А Н. Глазков писал в 1942 году:

    Господи! Вступись ты за Советы,
       Защити ты нас от высших рас,
       Потому что все твои заветы
       Гитлер нарушает чаще нас.
       в) В том, что Платонов, принимаясь за "Мусорный ветер", был настроен вполне
 благонамеренно и не помышлял ни о чем, кроме разоблачения и обличения фашизма,
В. Н. Турбина особенно убеждают ангелоподобные немецкие коммунисты, встреченные Лихтенбергом в концлагере. Такое восприятие коммунистов Платонов сохранил, якобы, с самого начала 20-х годов, о чем свидетельствует текст его заявления о приёме в партию.
       Платонов присутствовал в 1924 году на первом публичном чтении пьесы Н. Р. Эрдмана "Мандат" и горячо одобрил её. Писатели подружились и читали друг другу многие свои произведения, скорее всего, были очень близки и по духу. Ключевые фразы "Мандата": "Вы большевики или жулики?" и "в партию всякую шваль принимают". Примерно так же решает этот вопрос и Платонов во всех своих основных произведениях: "Городе Градове", "Че-Че-О", "Чевенгуре" 111, "Впрок", "Котловане" (например, Козлов и Пашкин), пьесах "Шарманка" и "14 красных избушек". Пунктир, проведённый В. Н. Турбиным из начала 20-х годов к рассказу "Мусорный ветер", не находит, таким образом, никакого подтверждения.
       Коммунисты в рассказе выписаны очень тщательно, действительно они подобны ангелам, какими мы их видим на иконах и на полотнах средневековых мастеров. Мотивировка этих образов представляется достаточно сложной. Именно такими, святыми, следовало быть коммунистам, если они, в самом деле, собирались организовать земной рай, или хотя бы нечто путное, исторически оправданное 112 . Изображая такими уже нынешних, наличных коммунистов, Платонов тем самым пародирует посвящённые им произведения социалистических реалистов. Соответственно, в той степени, в какой рассказ касается фашистской Германии, Платонов пародирует и изображение немецких коммунистов в советской прессе.
       Угадывается также (не "или-или", а именно "и") ещё один важный мотив. И во внешнем облике, и в поведении обоих коммунистов узнаётся уже упомянутый друг Платонова Николай Эрдман. Именно таким, подобным иконописным ангелам 113, вспоминают его современники: рыцарем без страха и упрёка, Человеком с большой буквы, мудрым, оплотом правды и чистоты, образцом бескомпромиссности. В том, как безымянный коммунист убаюкивает Лихтенберга, в его высказываниях ("в океан социализма течёт историческое время"), угадываются отзвуки таких важных для Платонова, целительных для него бесед с Эрдманом. Фамилия "фрау Вотман" равна по длине фамилии драматурга и совпадает с ней вторым слогом. В чём согласны М. Я. Геллер и В. Н. Турбин -- эта фамилия может быть прочитана в соответствии с Евангелием: "вот человек". Судя по всему, так и воспринимал Платонов своего друга (познай, где свет, поймёшь, где тьма). Кстати сказать, немца Эрдмана особенно легко было "переместить" в Германию.
       Эрдмана арестовали в апреле 1933 года, и до середины октября о нём и о его судьбе (Жив ли? В лагере? Сколько дали?), скорее всего, ничего не было известно. А Платонов писал рассказ именно в это время. Сказанное позволяет прочитать эпиграф: "Тов. Цахову, германскому безработному, свидетелю на Лейпцигском процессе, заключённому в концлагере Гитлера (теперь, наверно, уже покойнику)". Эрдман-- свидетель этого ужасного времени, он в лучшем случае уже безработный и как писатель он погиб (о какой драматургии может быть речь на каторге?). Конец второго эпиграфа читается по первым буквам: "КОМУ" ("Кто отнял мой ум") 114. В этом ощущается вопль отчаяния: "Кому всё это нужно? Кому я сам теперь нужен? Кому я буду читать написанное? Кто меня поймёт?".
       г) Наконец, общий вывод В. Н. Турбина, ради которого написано всё его довольно обширное исследование. Хотя у Платонова не было намерения сопоставлять СССР с фашистской Германией, и основания для такого сопоставления вкрались в текст помимо воли автора, а мы придаём им чрезмерно большое значение, исходя из нашего сегодняшнего опыта, НО!.. Но текст Платонова позволяет говорить о нашей большей духовности, о нашей обращённости к Богу, пусть -- через попытку построить общество без Бога, через уничтожение храмов, священнослужителей, верующих. Эта наша попытка исторически оправдана. В противоположность нам, нацисты равнодушны к религии, и такое бездушие вышвыривает их из истории.
       Это утверждение В. Н. Турбина относится к области идеологии, мировоззрения; научная аргументация тут бесполезна. Я ограничусь поэтому конкретным вопросом -- в какой мере нечто подобное прочитывается в "Мусорном ветре", воспринимаемом в контексте той эпохи и совместно с другими произведениями Платонова того времени?
       Начнём с "равнодушного" отношения нацистов к религии. Гитлер Кёльнский собор, действительно, не взрывал, решения своих задач монументального строительства он не связывал с такими радикальными действиями. В этом направлении мы достигли большего. Но и совсем безразличными к религии нацистов не назовёшь 115.
       Описание богослужения в рассказе совсем неравнодушно развернуто и насыщено просто лютой ненавистью. Ненавистью к кому? Объект этой ненависти назван -- римская церковь. Ограничимся пока этим прямым указанием. А субъект? В сущности, весь рассказ написан с точки зрения одного лица -- Лихтенберга, то есть -- самого Платонова. Сцена, посвящённая католическому богослужению, в этом смысле никак не выделена. Но не мог сам Платонов мазать такими красками католиков, чуть ли не более отвратительными, чем главных героев рассказа -- нацистов. Чьи ещё точки зрения на римскую церковь могли отражаться (в том числе -- пародироваться) в таком, резко антикатолическом духе этой части рассказа? Отношение самих нацистов и к христианству в целом, как уже сказано, не было безразличным, тем более это касалось католической церкви, энергично противостоящей им 116.
       В советской прессе того времени отношение именно к католической церкви тоже было ожесточённо-враждебным. Щоев в пьесе Платонова "Шарманка" говорит о папе римском в стиле внутрипартийных большевистских схваток: "Жалкий оппортунист-схематик! Гнусный упрощенец линии Иисуса Христа, и больше ничего" 117 .
       Вот об этих двух -- с разных сторон направленных -- ненавистях к католической церкви и должен был вспомнить Лихтенберг на соборной площади. Однако, в сцене на соборной площади ощущается и совсем иной мотив. "Большой католический собор, как сонное тысячелетие, как организованное в камень страдание, стоял сосредоточенно и безмолвно, опираясь глубоко в могилы своих строителей...". Тысячелетний собор на территории Германии! Проблемный рассказ -- не бедекер, чтобы забавлять читателя историческими диковинами. Метафора, не претендующая на буквальность? Пусть так. Католической церкви скоро будет 19 веков, христианству в Германии -- веков 16. А вот христианству на Руси именно тысяча лет, в том числе -- через 20 лет -- тысячелетие крещения княгини Ольги в Константинополе.
       Стерветсен ("Шарманка") говорит (про СССР): "У них нет бога, остался его товарищ -- чёрт".
       Нет никаких оснований исключать "Мусорный ветер" из числа высочайших творческих достижений Платонова-сатирика. Платонов говорил, что способность к юмору и сатире нужна "для контроля своего творчества, для размышления о предмете со всех сторон, чтобы не впасть в елейную сентиментальность, в самодовольство и благоговейное созерцательство, в нечаянное ханжество, в дурную прелесть наивности и просто в глупость" 118 . И сатира Платонова в этом рассказе, несомненно, разит не одних только нацистов.
       Лихтенберг озирается "с удивлением в этом царстве мнимости". В "Мусорном ветре", в "14 красных избушек", в рассказе "По небу полуночи" Платонов завершает свои главные и горькие свидетельства о сталинском царстве мнимости. Вот и главный в "14 красных избушек" теоретик Хоз наконец констатирует: "на свете только жульничество и комбинация случайностей" и "лицо -- маскировка идейной вооружённости на обе стороны" (Вершков -- "мнимый человек"). Для прозревшего Хоза вся эта мнимость персонифицируется неугомонной Интергом, готовой с одинаковым самозабвением служить любому бреду (разоблачать "антискирдовальные настроения" и т. д.): "если мир погибнет, значит ты живёшь!".

    *
       Таким образом, сталинским "Гималаям" (Сталину, Бухарину, Горькому) посвящено много ярких страниц в прозе Платонова 1926-1939 годов и в пьесе "14 красных избушек". Как это уже отмечалось применительно к "Чевенгуру"119, такое сопоставление героев Платонова с их историческими прототипами способствует глубине осмысления платоновских текстов, позволяет обнаруживать в них смыслы, суждения, повороты темы, которые без этого сопоставления остались бы незамеченными.

    *
       И последнее. Лихтенберг в "Мусорном ветре" обращается, мы понимаем -- к какому, "Великому Адольфу": "я думаю и существую. А если я живу -- значит тебе не быть! Ты не существуешь!". Тогда, в 1933 году это выглядело бы каким-то парадоксальным, упрямым нежеланием признать очевидное. Существовал как раз один только Сталин, и ничего, кроме него 120. Но сегодня это высказывание Платонова читается совершенно иначе.

      
       1 Свидетельство И. Гронского, обнародованное радио "Свобода" осенью 2000 года (фонд В. Дувакина, научн. библ. МГУ).
       2 Здесь и далее ссылки на страницы издания: А. Платонов. Чевенгур. Рига, "Лиесма", 1989.
       3 В. Чалмаев. "Андрей Платонов". М., "Советский писатель", 1983, с. 99.
       4 "Портретная галерея Чевенгура." (Сокр. вариант: "Континент", 2001, N 3 [ 109 ] ) .
       5 Цит. соч. Платонов подчеркивает: "тем же Копенкиным ...".
       6 Формально речь идёт, как будто, о способности Ленина заниматься сразу двумя делами. Но приведённое толкование уместнее, особенно если сравнить этот текст с похожими высказываниями о Дванове (думает "две мысли враз и в обоих не находит утешения") [343] и о Сафронове, который "знал, что социализм дело научное, и произносил слова так же логично и научно, давая им для прочности два смысла -- основной и запасной, как всякому материалу" ("Котлован").
       7 Здесь мы (по необходимости -- мимоходом) касаемся очень непростой в целом проблемы. Н. А. Бердяев ("Истоки и смысл русского коммунизма". М., "Наука", 1990, с. 98) писал в 1937 году: "Ленин не демократ, он утверждает не принцип большинства, а принцип подобранного меньшинства". "Он строил план революции и революционного захвата власти, совсем не опираясь на развитие сознания огромных масс рабочих и на объективный экономический процесс". Название упомянутого Бердяевым ленинского плана "диктатура пролетариата", очень удачное политически (как и самоназвание
"большевики"), совершенно не отражает сути дела. Александры Двановы и Павки Корчагины слышали то, что хотели услышать, и слишком буквально воспринимали эффектные пропагандистские формулы, вроде пресловутой "кухарки, участвующей в управлении государством".
       8 Тема "Платонов и Маяковский" и даже более узкая: "Маяковский в «Эфирном тракте»" заслуживает самостоятельного и достаточно подробного обсуждения. Здесь я ограничусь только очень кратким экскурсом в эту сторону.
       9 Возможна и прямая отсылка к первому поэтическому сборнику Платонова "Голубая глубина", опубликованному именно в 1922 году. Применительно к 1930 году Платонов уже явно отстраняется от этих романтических ожиданий своей молодости. "Счастливая убежденность в победе любимой науки на всемирном плацдарме помогла им пережить убийственные годы ученья...". "Попробуйте в этом диком лесе человечества остаться свежим, мудрым и прямым! Невозможно".
       10  Д.Московская. Художественное осмысление политической реальности первого десятилетия революции в прозе Платонова 1926 – 1927 годов. «Страна философов», вып. 4, 2000.  Видимо, не случайно родной город Кирпичникова Ржавск после смерти Попова переименовывают, конечно не в Поповск, но ещё более содержательно -- в Гробовск.
       11 Для сравнения напомню близкое суждение А. Белинкова о Маяковском в 1950 году (А. Белинков. Россия и Чёрт. СПб., "Журнал "Звезда"", 2000). "В яме (под ней я подразумеваю Россию) беглые каторжники, проститутки, интеллигенция из университетов дружно встали у кормила власти (советской) и под ветром, дующим из глубин, повели свой корабль в бесклассовое общество и пел им песни великий певец (Маяковский), плохо знающий, ЧТО поёт он, но певший за своим учителем (Пушкиным) лучше всех своих соотечественников, а когда он замешкался, став думать над тем, кому и ЧТО он поёт, -- его убили и впредь стали ещё жестче убивать всякого, кто пел песню воле, а не яме-державе и её каторжникам, проституткам и лихим ораторам" ("что" дважды подчеркнуто мной для соблюдения смысловых ударений, за которыми не поспевал следователь, документировавший этот допрос).
       12 Ради такого, сдержанного тона Платонов чуть ли не игнорирует главное в ленинизме – манихейскую ставку на уничтожение "носителей зла" ("насекомых") -- излишних классов, сословий, социальны групп. Только как бы вскользь брошенная жужжащая фраза "жажда жестокой жизни" напоминает о задании вождя (январь 1918): "очистка земли российской от вредных насекомых". Ленин так оправдывал свои действия в разговоре с Горьким: "Вынужденная условиями жестокость нашей жизни будет понята и оправданна. Всё будет понято, всё!" (Цит. по: Г. Лукач. "Эммануил Левин". Лит. обозрение, 1937, N 19- 20, с. 56). Удивительное совпадение формулировок!
       13 О. Мандельштам ("Шум времени") пишет об интеллигентах 1890-х годов: "усы, эспаньолки, холёные бороды...".
       14 Как говорит предревкома [74]: "Революция -- рыск: не выйдет -- почву вывернем и глину оставим, пусть кормятся любые сукины дети, раз рабочему человеку не повезло!". Напомню, с какой покорной деловитостью реагируют мужики на громовую резолюцию демобилизованного красноармейца, "чинного мужика" Жмыха (типично платоновское словоупотребление -- ни о какой степенности речи нет, он облечён властью, "весь в чинах"): "-- Будя! Пора деревню истребить! -- Как так, за што такое? -- спрашивают его мужики, -- Аль новое распоряжение такое вышло?" ("Луговые мастера", 1927 год).
       15 По Е. Замятину ("Мы") всякая вера (и коммунистическая вера -- не исключение) проходит три стадии: пророческую, апостольскую и церковную. Герои "Чевенгура" -- апостолы, которые отказываются признать неизбежное наступление церковного периода, силятся продлить свое героическое, апостольское время (М. Я. Геллер. Андрей Платонов в поисках счастья. М., "МИК", 1999, с. 212).
       16 Проблема исторических прототипов персонажей "Чевенгура" рассмотрена ранее ("Портретная галерея").
       17 Только Кондаев и Прокофий -- два торжествующих прагматика -- уцелели после падения Чевенгура.
       18 "Портретная галерея".
       19 Пожалуй, наиболее известный из Адрианов -- римский император, сменивший в 117 году великого Траяна и правивший до 138 года. Его правление характеризовалось отказом от новых захватов, переходом к обороне, доведённой им до совершенства, и важнейшим этапом в становлении римской бюрократической монархии. Он объездил и западную и восточную части империи, за что его называли "Адриан-путешественник". Таким образом, в самом имени персонажа отражено главное в политической программе Бухарина (отступление от оголтелого коммунизма, склонность к мирным средствам решения проблем), оценка его роли в становлении бюрократического режима (примерно -- та же, что в "Чевенгуре") и великое множество его путешествий. Теперь Умрищев то и дело вспоминает эпоху Иоанна Грозного, "когда многих поубивало". В XX веке наблюдалось такое же, как в XVI, объединение народа и царя в истреблении "злых сил" (А. С Ахиезер. Россия: критика исторического опыта:. Т. 1, М., 1991, с. 96). Умрищев "разумно не хотел соваться в железный самотек истории, где ему непременно будет отхвачена голова". М. Я. Геллер (цит. соч., с. 321) расшифровывает имя персонажа как "Красная смерть", но это трудно увязать с ролью героя в повести. Он больше объект, чем субъект: не он убивает, а его уже прикончили политически, а скоро уничтожат и физически.
       20 "Портретная галерея": о дореволюционном стаже Бухарина, о партийном стаже Прокофия. Категория  "невыясненных" -- достаточно прозрачный намёк на грандиозную чистку госаппарата 1929-1930 годов и на решение Политбюро, утвержденное Пленумом ЦК в январе 1933 года, о чистке, о начале массовой расправы c "ленинцами" -- освобождении от "всех ненадежных, неустойчивых, примазавшихся элементов". Под "неустойчивыми" обычно понимали согрешивших по части морали, "примазавшиеся" -- лица непролетарского происхождения (кстати, это относилось и к сыну учителя Бухарину). А "ненадежные" (соответствуют платоновским "невыясненным") -- новая категория, те, на кого Сталин не может положиться (М. Я. Геллер. Концентрационный мир и советская литература. М., "МИК", 1996, с. 143,144).
       Что же касается "нравственно-культурной личности", чрезвычайно интересно свидетельство близкого бухаринского сотрудника Александра Эйхенвальда: Бухарин, в тюрьме, уже подписав все признания, работал над новой книгой -- "надо отвлечься от идеологии, экономики, политики, постараться понять смысл и цель жизни" (М. Я. Геллер. Концентрационный мир..., с. 177).
       21 "Теперь партия разлюбит меня?" -- спрашивает Умрищев. Для Бухарина, "любимца партии", по определению Ленина, это естественный и очень болезненный вопрос. Вермо определяет Умрищева как "человека вредного и безумного в историческом смысле". Умрищев, как и Бухарин, "углублён в коренные вопросы человеческого общества и всего текущего мироздания". Он интересуется "принципиальной сущностью мирового вещества и предполагает в этом направлении предпринять какие-то философские шаги".
       Великолепна сцена покаяния Умрищева и Божева, к сожалению известная только по рукописи, сохранившейся в архивах ГПУ (А.Платонов. Технический роман. Библиотека "Огонек", N28. М., 1991, с. 37, 38) и не включаемая обычно в публикуемый текст повести. "-- Пусть только бабушка зовёт меня впредь оппортунистом, а не классовым врагом. Я признаю свои ошибки, отрекаюсь от самого себя и обещаюсь, начиная с завтрашнего дня, во всюду соваться".
       Божев однажды "видел сон, что его порет ремнём пролетариат и он проснулся в ужасе и в поту, но чувствовал почему-то, что пролетариат в основном прав. Однако он не будет, как Умрищев, откладывать свою перестройку до завтрашнего утра, это есть оппортунистическая уловка, он уже сейчас чувствует себя довольно сильно перестроившимся ..." и т. д. Лозунг Умрищева: "не суйся!" напоминает о политике бездействия, к которой Бухарин призывал своих сторонников на рубеже 20-30-х годов. Группа М. Рютина, не последовавшая этому призыву, настаивала на возвращении к экономической программе правых, на отстранении Сталина от власти, на восстановлении в партии всех исключённых, и том числе -- и Троцкого (Р. Конквест. Большой террор. Нева, 1989, N 9, с. 127).
       22 Известно, какую роль в победе Сталина над оппозиционерами сыграло подслушивание их кремлёвских телефонных разговоров.
       23 С 1918 года Бухарин жил в гостинице "Метрополь", но летом 1927 года по настоянию Сталина перебрался в Кремль. Настойчивость Сталина в немалой степени (не исключено, что в первую очередь) определялась указанной в пр. 22 возможностью контроля за телефонными разговорами, на этот раз -- Бухарина, пока ещё -- "товарища по коалиции". Это переселение, видимо, сильно повлияло на платоновский текст, посвящённый в "Чевенгуре" треугольнику: Чепурный- Клавдюша- Прокофий
("Портретная галерея"), а может быть, даже послужило исходным толчком к появлению этого текста. После того, как Чепурный окончательно отказался от Клавдюши в пользу Прокофия [361], Прокофий "избрал себе жилищем кирпичный большевистский дом ...", "комнату окружали прочные стены" [372]. Про переселение Клавдюши ничего не сказано, может быть, она там уже жила, просто эти голубки обрели, наконец, своё семейное гнездышко.
       После смерти Н.С Аллилуевой (ноябрь 1932 года) Бухарин и Сталин по просьбе Сталина поменялись квартирами. Уже свергнутый с большевистского Олимпа Бухарин продолжал жить в этой (бывшей сталинской) квартире.
       24 Тучи, сгустившиеся над головой Бухарина, в 1934 году ненадолго слегка поредели. В могущественном "муже комсомолки" угадывается, таким образом, Сталин.
       25 Как раз 25 лет прошло со времени батумской стачки 1902 года -- официального начала деятельности Сталина как революционера-организатора. Соответственно, произносится тост за "истинного государственного зиждителя территории нашей губернии, ещё подлежащей быть устроенной такими людьми, как наш славный и премудрый юбиляр!". "Сейчас идет так называемая война с бюрократами!". Бормотов
"бюрократ положительно!". "Без бюрократии... не удержаться бы советскому государству и часу". "Бормотов прикинулся благодушным, сощурил противоречивые утомлённые глаза и, истощённый повседневной дипломатической работой..." (Сталин любил танцы со своим "сбродом тонкошеих вождей"). И ещё, про его "равнодушное сердце". Сама фамилия "Бормотов", кроме созвучия с "обормотом", напоминает также о первом знакомстве с Чепурным-Сталиным, бормочущим на собрании коммунистов, не
умевшим соображать молча [174, 177].
       26 С похожим заданием командировали самого Платонова в Тамбов в 1926 году, Александра Дванова -- в Воронежскую губернию, Сербинова -- в Чевенгур.
       27 Кажется, это Бисмарк сказал: "с плохими законами и с хорошими чиновниками вполне можно править страной. Но если чиновники плохи, не помогут и лучшие законы".
       28 В этом он подобен "коммунисту" Угрюм-Бурчееву из "Истории одного города" М. Е. Салтыкова-Щедрина с его "прямолинейностью" и "систематическим бредом" (М. Я. Геллер. "Андрей Платонов",с. 118). Впрочем (Д.Московская, цит. соч.), ещё больше Лев Чумовой напоминает Льва же Троцкого.
       29 Даже на одиннадцатом году перестройки Л. М. Пятецкий (История России для старшеклассников и абитуриентов. XX век. Изд. III. M., "Московский лицей", 1996, с. 122), не допуская прямого искажения фактов, простым их подбором, достигает картины, вполне согласующейся с официальным доперестроечным подходом.
       В 79 из 97 крупных городов советская власть утвердилась мирным путем... В ноябре 1917 года советская власть утвердилась в Москве, Эстонии, Латвии, Белоруссии, на Северном и Западном фронтах; в декабре -- на Юго-Западном, Румынском и Кавказском фронтах; в январе 1918 года -- на Украине и Южном Урале; в феврале -- на Дону, в марте -- на Кубани, в Крыму и Средней Азии. Как писал А. Платонов в философском эссе "О любви": "часть истины -- всегда ложь, только вся истина -- истина".
       30 А чуть дальше сказано: "народ в городе существовал без спешки и не беспокоился о якобы лучшей жизни" ("якобы лучшей"!). То же и в "Ямской слободе": "революция как дождь стороной где-то прошла, а Ямской слободы не тронула, ... не то всё кончилось, не то ливнем льёт над другими местами". Похожим смыслом наполнена фраза из "Сокровенного человека": "Хорошо, что люди ничего тогда не чуяли, а жили всему напротив".
       31 Жизнь истрачена на создание псевдожизни (А. С. Ахиезер, цит. соч., т. II, с. 295).
       32 Например, Сталин искренне считал, что уничтожение "кулачества" обеспечит экономический подъем (А. С Ахиезер, цит. соч., т. II, с. 180).
       Ценный в этом отношении штрих обнаруживается в "Ювенильном море". Божев сожалеет, зачем он поторопился каяться: "ведь действительности здесь никто не знает". Обычная важная двусмысленность: и народу не сообщают правду (в том числе -- о причинах проблем с продовольствием), но и сами верхи имеют очень смутное представление об истинном положении дел.
       А по какой статье: "горячечный бред" или "сознательное жульничество" записать основополагающие представления о "пролетарской революции", "диктатуре пролетариата", "передовом отряде" и т. д.?
       33 Профессиональная систематическая ложь требует своего языка. "Люди на паровозе и на снегоочистителе грубо выражались на каком-то самодельном языке, сразу обнажая задушевные мысли" ("Сокровенный человек"). Иное дело "зажиточные, ставшие бюрократическим активом села" ("Впрок"). Они "так официально-косноязычно приучили народ думать и говорить, что иная фраза бедняка, выражающая искреннее чувство, звучала почти иронически". Язык утопии! Это осознано и сформулировано задолго до Оруэлла. Замятин, Зощенко, Бабель, Булгаков относились к этому языку с иронией, как писатели, выросшие в другом языке. Ирония Платонова -- боль писателя, переболевшего верой и в утопию и в её язык (М. Я. Геллер. "Андрей Платонов", с. 288).
       34 "Утилитарная беспринципность коммунистического движения -- не исходная парадигма, но стремление сохранить цель в бурном море социокультурных перемен" (А. С. Ахиезер, цит. соч., т. II, с. 358). Один из частных аспектов этого социального явления персонифицирован в самом начале "Чевенгура" церковным сторожем, который в бога не верит "от частых богослужений".
       35 Вот проблема выборов в деревне Черновке: один вор, другой лодырь, у третьего жена портки спрятала [160].
       36 А. С Ахиезер, цит. соч., т. II, с. 338, 178. Труд Шмакова ("Город Градов") так и называется: "Принципы обезличения человека, с целью перерождения его в абсолютного гражданина с законно упорядоченными поступками на каждый день бытия".
       37 Так же подозрительно выглядит, казалось бы -- положительная оценка Платоновым сталинских "Вопросов ленинизма" в "Ювенильном море". Вермо нашел "Вопросы ленинизма" и "стал перечитывать эту прозрачную книгу, в которой дно истины ему показалось близким, тогда как оно на самом деле было глубоким, потому что стиль был составлен из одного мощного чувства целесообразности, без всяких примесей смешных украшений, и был ясен до самого горизонта, как освещённое простое пространство, уходящее в бесконечность времени и мира. Читая, Вермо ощущал спокойствие и счастливое убеждение верности своей жизни..." (и дальше -- про солидарность строителей нового мира). Но Платонов не оставил на этом тему "Вопросов ленинизма". Вермо после Сталина чувствует отвращение к философствованию вообще. "Он слишком начитался за ночь и чувствовал себя сейчас недостаточно умным. Он... лёг вниз лицом с настроением своей незначительности". И наконец, "Вермо понял, насколько мог, столпов
революции: их мысль -- это большевистский расчет на максимального героического человека масс, приведённого в героизм историческим бедствием, который ... творит сооружение социализма в скудной стране, беря первичное вещество для него из своего тела. Эта идея неслышно растворена в книгах, прочитанных Вермо ночью".
       Прав был Николай I, когда требовал от подданных только выполнения распоряжений правительства и пресекал любые суждения об этих распоряжениях, как критические, так и одобрительные. Текст Платонова -- внешне панегирический, по сути -- совершеннейший разгром сталинского сочинения. Эти кощунственные рассуждения, достаточно ли глубоки мысли Сталина, нет ли тут смешных украшений, и общее ощущение, что сталинское позитивистское теоретизирование, опирающееся на одну лишь целесообразность -- схоластическая конструкция, подвешенная в пустоте ("простое" пространство -- это пустое пространство). Здесь нет места "смешным украшениям" -- человеку, его духовному миру, а значит -- нет места реальной жизни. Вот откуда опустошенность Вермо после этого ночного чтения (раз чтение ночное, то это не свет мысли, а мракобесие), сознание своей незначительности. Да и строится реальный социализм на выжимании последних соков ("беря первичное вещество... из своего тела") из того самого населения, ради блага которого всё затевалось.
       Отсюда и бунт Вермо. Сталинской циничной ставке на слепой, нерассуждающий героизм Вермо дерзко противопоставляет свой расчёт "на творчество пролетарского человека".
       38 Подробно рассказано, как, начав "отсталым человеком", "психом", не годившимся в большевики ("полуголый, еле живой от своей едкой идеи"), "неудержимый в своей активности" Упоев, "тратя тело для революции", пренебрегая своей собственной семьей, женой ("изящной середнячкой"), добрался до трибуны и призывает "к прекрасной обоюдной жизни на тучной земле". "Мы задаром организуем всё бедное человечество, мы трудимся навстречу далеким планетам, а не живём как гады!". Для этого он даже выращивает крапиву, чтобы отправлять её "заграничным маловооруженным товарищам": у них будет, чем пороть капиталистов.
       39 Некоторые характеристики Упоева (псих, не годящийся в большевики и т. п.) звучат прямо как цитаты из ленинского "Завещания", в его части, касающейся Сталина.
       40 Это либо полностью совпадает с чевенгурским текстом: Чепурный "помнил про свой низкий ум" [364], либо явно перекликается с ним.
       41 Очередная важная двусмысленность: речь и о власти, которой якобы обладает пролетариат, и о власти, стоящей над пролетариатом, и от которой он якобы в умилении. Нужно ли напоминать, как энергично борются "районные люди" с искусством, создаваемым "первостатейными" мастерами, начиная с самого Платонова? Произведения мастеров не понятны широким массам, массам нужна продукция середняков.
       "Тюремной цивилизации" не нужен даже гений, хотя бы и воспевающий её. Тиран не может доверять художнику, предавшему искусство (М. Я. Геллер. Концентрационный мир. С. 170).
       В. Шкловский ("Сентиментальное путешествие". М., 1929, с. 224) даже "Всемирную литературу" Горького воспринимает, как "концентрационный лагерь", в который Горький загонял писателей в 1918-- 1921 годах: "не надо, чтобы русский писатель писал, что хочет".
       42 С утверждением М. Я. Геллера ("Андрей Платонов". С 309), что Упоев симпатичен "душевному бедняку", герою "Впрок", могу согласиться лишь частично. Это -- не более, чем симпатия энтомолога к любопытной, довольно редкой букашке. Платонов специально подчеркивает именно в хронике "Впрок", что нужно различать: а) забавную "трогательную неуверенность детства" и б) "падающую иронию гибели. Такую, снисходительную насмешку труднее распознать, труднее допустить, что она имеет место, однако, будучи осознанной, она разит, пожалуй, сильнее любого другого тона. Но, действительно, после хроники "Впрок" Платонов больше не пишет о Сталине в ключе "трогательной неуверенности детства", оставалась только "падающая ирония гибели".
       43  Самое смешное -- человек, находящийся в немыслимой ситуации и делающий вид, что ничего особенного не произошло. У Юрия Олеши в "Трёх толстяках" есть забавный эпизод из дворцовой жизни: секретарь, потрясённый неслыханными словами доктора Арньери, выронил перо, и оно вонзилось в ногу Второго Толстяка. Тот выхватил перо и запустил его вдогонку удирающему секретарю, но промахнулся, и перо попало в зад караульному гвардейцу. Тот так и простоял "с пером в неподходящем месте", пока его не сменили с караула. В Сталина перо попало не случайно, а снайперски-прицельно. Как и гвардеец у Олеши, он стоял, не шелохнувшись. Только гвардейца когда-то наконец сменили, а Сталин ..., впрочем на этом возможности сопоставления двух ситуаций исчерпываются. Горький всё объяснял дурным влиянием Пильняка на Платонова.
       В хронике "Впрок" есть эпизод, который заставляет подозревать, что Платонов предвидел именно такого рода реакцию на свое сочинение. Милый обычай Упоева затаскивать на трибуну симпатичных девушек и там их всенародно целовать отражён в задиристой частушке: "Эх, любят девки, как одна, Любят Ваньку пер--на!
       -- Раскулачу за хулиганство, стервец! -- ... воскликнул Упоев и бросился было с трибуны к гармонисту. Но его остановили активисты:  -- Брось, Упоев, у него голос хороший, а у нас культработа слаба!". С культработой дела, действительно, обстояли плохо.
44 Г.Белая. Дон-Кихоты 20-х годов. М., Сов. пис., 1989, с. 274 – 276; И.Курляндский. Вождь в гневе (Полит. журнал, 2007, № 3-4); Б.Сарнов. Сталин и Платонов (Б.Сарнов. Сталин и писатели, книга третья. М., ЭКСМО, 2009). Сам Платонов называл фрагмент про Упоева «Наследник Ленина»: Н.Умрюхина. Первая редакция повести «Впрок» (Архив Андрея Платонова. Кн. 1. ИМЛИ РАН. М., 2009). Один лишь рапповский критик И.Макарьев сумел, не называя имени Сталина, вполне очертить это неслыханное преступление Платонова: «Упоев – лицо нашей партии» (И.Макарьев. Клевета. На лит. посту, 1931, № 18).
       45 "Нужно торопиться делать счастье на адовом дне Сары-Камыша".
       46 Ормазд, Ахурамазда ("господь мудрый")-- верховное божество зороастрийского и ахеменидского пантеонов, Ахриман -- верховное божество зла, противник Ахурамазды (Л. А. Лелеков, И. С Брагинский. В: "Мифологический словарь". М., "Сов. энциклопедия", 1991). У А. Платонова читаем: яма "Сары-Камыша, где в древности находился всемирный ад ... В далёком отсюда Хорасане, за горами Копет-Дага, среди садов и пашен, жил чистый бог счастья, плодов и женщин -- Ормузд, защитник земледелия и размножения людей, любитель тишины в Иране. А на север от Ирана, за спуском гор, лежали пустые пески; они уходили в направление, где была середина ночи, где томилась лишь редкая трава, и та срывалась ветром и уносилась прочь, в те чёрные места Турана, среди которых беспрерывно болит душа человека. Оттуда, не перенося отчаяния и голодной смерти, бежали тёмные люди в Иран. Они врывались в гущи садов, в женские помещения, в древние города и спешили поесть, наглядеться, забыть самих себя, пока их не уничтожали, а уцелевших преследовали до глубины песков. Тогда они
скрывались в конце пустыни, в провале Сары-Камыша... Может быть, одного из старых жителей Сары-Камыша звали Ариманом, что равнозначно чёрту... Он был не самый злой, но самый несчастный".
       47 "Его народ наибольший бедняк на свете..., он отучен от цели жизни и лишился сознания и своего интереса, потому что его желание никогда, ни в какой мере не осуществлялось...". "Какие (это) люди?.. Их душа давно рассеялась, им всё равно -- живут они или нет ... Рабский труд, измождение, эксплуатация никогда не занимают одну лишь физическую силу, одни руки, нет -- и весь разум и сердце также, и душа выедается первой, затем опадает и тело, и тогда человек прячется в смерть, уходит в землю, как в крепость и убежище, не поняв, что жил с пустыми жилами, отвлечённый и отученный от своего житейского интереса, с головой, которая привыкла лишь верить, видеть сны и воображать недействительное". "Всякая эксплуатация человека начинается с искажения, с приспособления его души к смерти, в целях господства, иначе раб не станет рабом".
       48 "Чевенгур, вероятно, захвачен неизвестной малой народностью или прохожими бродягами" [359]. "Вся Россия населена гибнущими и спасающимися людьми". "Многие русские люди с усердной охотой занимались тем, что уничтожали в себе способности и дарования жизни: одни пили водку, другие сидели с полумёртвым умом..." [336]."Пред ним сплошным потоком путешествия проходила Советская Россия -- его неимущая, безжалостная к себе родина...", "вспоминал бедных, неприспособленных людей, дуром
приспособляющих социализм к порожним местам равнин и оврагов" [337].
       49 Упоминания ада в повести настойчивы и многочисленны: "в аду твой народ уже был...", "здесь был ад всего мира...", "здесь, персы говорили, был ад всей земли" и (второй раз) "адово дно древнего мира".
       50 В приведённом историософском этюде Платонова.
       51 Как писал "скиф" В. Брюсов ("Мы -- скифы", 1916):
       Мы -- те, об ком шептались в старину,
       С невольной дрожью, эллинские мифы: Народ, взлюбивший буйство и войну, Сыны Геракла и Ехидны, -- скифы.
       52 Для полноты картины следует упомянуть эволюцию того содержания, которым Платонов наполнял это выражение "адово дно". Инженер Баклажанов ("Приключения Баклажанова", 1922) сокрушает "адово дно" смерти (главный источник зла и несовершенства в мировом устройстве, по Н. Ф. Федорову). Фаддей Попов ("Эфирный тракт", 1927) тоже сокрушает "адово дно", надо понимать -- мир, построенный на
    эксплуатации и насилии. Наконец, в "Чевенгуре" и "Джан" Платонов приходит к последнему варианту: "адово дно" коммунизма и того единственного места на Земле, где этот коммунизм только и мог произрасти. С этим последним определением (не зная о нём) солидарен и В. Набоков ("Ада"): "Татария -- изолированная геенна".
       53 Подобный настрой Н. М. Карамзин ("История государства Российского", т. I, гл. 2) усматривает и в действиях некоторых восточнославянских племён: "Нестор упоминает о нападении древлян, лесных обитателей и прочих окрестных славян на тихих полян киевских, которые более их наслаждались выгодами состояния гражданского и могли быть предметом зависти. Люди грубые, полудикие не знают духа народного и хотят лучше вдруг отнять, нежели медленно присвоить себе такие выгоды мирным трудолюбием. Это междоусобие предавало славян российских в жертву внешним неприятелям".
       54 Суфиями считались и мюриды Шамиля.
    55 "Портретная галерея".
       56 В 1928-1933 годах Горький жил "на два дома": на пять тёплых месяцев приезжал в Союз, на остальное время возвращался в Италию. Когда Кирей замечает Якову Титычу: "Тут тебе скучно, а там будет трудно: с обеих сторон тесно" (именно Ворошилов помогал Сталину в его контактах с Горьким), Яков Титыч отвечает: "Промежду пойду, выйду на дорогу -- и душа из меня вон выходит..." [297].
       57 Здесь об этом -- только слабый намёк, но позже будет сказано достаточно определённо (см. ниже).
       58 Очень красноречивое сближение. Горький, с его "позитивной эстетикой", призывал воспевать положительное, ростки лучезарного будущего. Нечто похожее на этот мираж видится и Прушевскому -- будущие "белые спокойные здания", устроенные "не только для пользы, но и для радости", "чужое и дальнее счастье" ("Котлован").
       59 Как писал Н. Гумилев ("Слово", 1919):
       ... в Евангелии от Иоанна Сказано,что слово это Бог.
       Мы ему поставили пределом Скудные пределы естества,
       И как пчёлы в улье опустелом Дурно пахнут мёртвые слова.
       60 Мы помним, как чевенгурские мужики гордо провозглашали себя не только Христофорами Колумбами, но и (хромой Игнатий Мошонков) Фёдорами Достоевскими [121].
       61 Горький плакал по ночам (М. Никё. К вопросу о смерти Горького. "Минувшее", 1988, вып. 5, с. 343).
       62 Платонов часто чередует вполне реалистический текст с условными сказочными сюжетами. Так, в конце "Ювенильного моря" то ли сказочные, то ли опереточные кулаки, конвоируемые Климентом в районную тюрьму, разбежались, когда кулацкие жёны, подобно русалкам, защекотали Климента.
       63 Туркменско-русский словарь. Под общ. Ред. Н. А. Баскакова и др. М., Изд-во "Сов. Энциклопедия", 1968.
       64 Если учесть энергичное сотрудничество Гапона и с полицией и с революционерами всех мастей (включая Ленина), то за спинами этих двух "бахши" выстраивается целое скопище "затейников".
       65 М. Я. Геллер. "Андрей Платонов", с. 321. Федератовна пугает всех своей "бессонной социальной бдительностью".
       66 Уж на что болезненно славолюбивы (это плюс к властолюбию) Ленин, Троцкий и Сталин, но и Горький тут никак не отстает от них. Вот свидетельство В. Ходасевича (а ему стоит доверять), знавшего Горького ближе всего именно в самое критическое (для горьковской славы) время ("О современниках" //В. Ходасевич. Собр. Соч., т. 4. М., "Согласие", 1997, с. 374, 375). "Каковы бы ни были поводы горьковского отъезда из России в 1921 году, основная причина была все-таки та же, что у многих из нас. Он
себе представлял революцию свободонесущей и гуманной. Большевики придали ей вовсе иные черты ... Великий поклонник мечты и всё возвышающего обмана, которых по примитивности своего мышления, он никогда не умел отличить от самой обыкновенной, часто вульгарной лжи, он некогда усвоил себе свой собственный "идеальный", отчасти подлинный, отчасти воображаемый образ певца революции и пролетариата. И хотя сама революция оказалась не такой, какою он её создал своим воображением, -- мысль о возможной утрате этого образа, о "порче биографии", была ему нестерпима... Он в конце концов продался -- но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни".
       67 Это явное указание в том числе и конкретно на болезненно-злобную работу Горького "О русском крестьянстве". Горький, подобно ряду видных большевиков, сваливал грехи революции на низкое качество русского народа, прежде всего -- крестьянства. Будь народ сортом получше, всё бы вышло как надо. Большие мастера устраивать революции, они не имели досуга, чтобы заранее что-нибудь узнать о том
самом народе, от имени которого эту революцию затевали.
       68 В упоминавшемся эпизоде "Ювенильного моря", сохранившемся только в архивах ГПУ ("Технический роман"), Умрищев пытается унять разбушевавшуюся Федератовну: "-- замолчи, юмористка!". О примитивности мышления Горького упоминает Ходасевич (пр. 66), чувства юмора Буревестнику явно не хватало. Возможно, Платонов имел в виду также бодрую формулу горьковского соратника Сталина: "жить стало веселее!". Н. Берберова ("Железная женщина") упоминает, как сокрушался Горький в 1931 году:
 "все собрания весёлые, а у писателей -- грустные".
       Наконец, для нормального человека горьковская публицистика рубежа 20-30-х годов -- это форменная пародия на самую тупую и жалкую советскую пропаганду, дребезжащую где-то в стороне от жизни, от здравого смысла. Достаточно полистать хотя бы "Беломорско-Балтийский канал", "Если враг не сдаётся...", что-нибудь из бесчисленных занудных советов начинающим писателям.
       69 Мамед говорит про Федератовну: "бабка -- дура, всегда плачет и всегда живёт".
       70 Плаксивость (пр. 69 и др.) и понос -- такие же отличительные признаки персонажей, соответствующих Горькому в прозе Платонова, как "лучистые глаза" Марии Болконской в "Войне и мире". Слезливость Горького хорошо известна. Что же касается "поноса", то форма "животом и поносом" укрепляет в мысли, что при этом подразумевается не реальный физический недуг, а обилие и беспорядочность горьковских словоизвержений, устных и письменных, и (ещё раз) -- качество этой продукции.
       71 Чехарда с квартирами, семейный обед втроём, забавное обвинение мужа-Сталина в "гнилом либерализме".
       72 Византийские приёмы Сталина в отношении Горького в известной мере напоминают о том, как Грозный усадил на свой престол Симеона Бекбулатовича, а сам мостился с боярами на их скамье и именовал себя не иначе как "Ивашкой".
       73 М. Я. Геллер. "Андрей Платонов", с. 399, 304.
       74 М. Я. Геллер. "Андрей Платонов", с. 400.
       75 Таков окончательный приговор Платонова и ленинизму и самому Бухарину. Всего четыре слова, вполне выдержанных идейно, поставленных в подходящий контекст, и ничего не осталось ни от Ленина, ни от его учения, ни от его любимца. Пустое место. Как и самого Бухарина, Филиппа Вершкова убивают в финале: "второго социализма нам не нужно".
       76 "Портретная галерея".
       77 То есть практически повторен текст про Суфьяна ("Джан"): "он прожил свой век". В 1930 году Горький был ровно вдвое старше Платонова.
       78 В сочетании с упомянутыми транспарантами это создаёт мощный эффект "старого похотливого козла".
       79 Это только одно из возможных прочтений: "философ из современного капиталистического мира", но возможны и иные варианты: "философ периода удушения НЭПа" или "философ, провозглашающий ослабление мирового капитализма".
       80 "Печаль это не социализм". Водевильный старичок-шалунишка -- это только один, внешний план. Возможна также очередная ссылка на сталинское "жить стало веселее". Наконец, не менее важное -- пресловутая горьковская "позитивная эстетика": не слишком серьёзно относиться к моментам отрицательным и всячески раздувать и приукрашивать малейшие признаки положительного ("наших успехов"). Недаром слово "успех" -- одно из первых, сказанных Хозом на советской земле (разве это не успех то, что люди не доживают до старости?). Именно в таком ключе по-настоящему звучат его требования: "Где здесь социализм? Покажите его сейчас же...". Ведь "покажите" -- это не только "отразите нечто, реально существующее", но и "сфабрикуйте". Отсюда всем нам хорошо знакомое слово "показуха".
       81 Именно так, вывернутой наизнанку, вполне включается в контекст фраза Хоза: "Мне нужна действительность (прекрасная советская действительность), а не литература" (никакого продолжения гуманистических традиций мировой и русской литературы). "Не притворяйтесь серьёзными, господа!" (Но в сущности он призывает их именно притворяться, только веселыми: "легко на сердце от песни..." и т. д.). "Смейтесь и сочувствуйте!" (Жеев в "Чевенгуре" говорил то же самое: "Нам нужно сочувствие, а не
искусство" [259]). "Играйте в свою славу, ... приветствуйте, встречайте поезда дальнего следования". Хоз заявляет, что не читал сочинений Уборняка. Если бы Хоз действительно был иностранцем, эти реплики оказались бы напрасной тратой сценического времени: подумаешь, насмешка над тщеславием Уборняка, претендующего на мировую славу! Но речь-то о другом. О том, что Горький отвергает сочинения Пильняка, не читая, с порога -- поскольку это -- "литература", а не требуемое "сочувствие".
       По определению цинично-откровенной Интергом: "Хоз -- контр-дурак". Интергом поясняет, "значит -- умница". Но позже сам Хоз раскрывает истинный, платоновский смысл такого определения: "все мировые дураки ищут мировую истину". Горький -- враг этих, любимых Платоновым "дураков", идейный принципиальный враг самого Платонова, самой истины.
       Но и привычное слово "контрреволюционер", "контра" в этой реплике Интергом тоже присутствует. В 1922 году Троцкий в печати именно так называл Горького. Вернувшись, Горький перестал быть "контрой".
       82 И это уже упоминалось в "Чевенгуре": "Яков Титыч шёл в Чевенгур, как на врага".
       83 Интересно, кто это -- "мы"? Даже если бы Хоз был иностранцем и имел в виду "своих капиталистов", всё равно выходит, что и большевики тоже подлецы. Ну, а если Хоз -- Горький, возникают ещё более интересные варианты.
       84 У Горького было "крайне запутанное отношение к правде и лжи, которое обозначилось очень рано и оказало решительное влияние как на его творчество, так и на всю его жизнь" (В. Ходасевич. "Некрополь"//В. Ходасевич, собр. соч. Т. 4, М., "Согласие", 1997, с. 164). В. Ходасевич полагает, что Горький и сам не сознавал этой своей особенности.
       85 Хоз говорит Суените: "Жульничество!.. Какое всемирное, исторически-организованное жульничество!.. Мы ведь оба обмануты. Сознание -- это светлый сумрак юности перед глазами, когда не видишь пустяка, господствующего в мире ... Неясность! Я давно потерял тебя и живу в пустоте ясности и отчаяния. Шестнадцать лет с коммунизмом возятся, до сих пор небольшой земной шар не могут организовать.
Схоластики!".
       Свой, уже цитированный выше (прим. 66) комментарий к тому, как покупали Горького, В. Ходасевич завершает следующим образом: "...какова бы ни была тамошняя революция -- она одна могла ему обеспечить славу великого пролетарского писателя и вождя при жизни, а после смерти -- нишу в Кремлевской стене для урны с его прахом. В обмен на всё это революция потребовала от него, как требует от всех, не честной службы, а рабства и лести. Он стал рабом и льстецом. Его поставили в такое положение, что из писателя и друга писателей он превратился в надсмотрщика за ними. Он и на это пошёл. Можно бы долго перечислять, на что ещё он пошёл. Коротко сказать -- он превратился в полную противоположность того возвышенного образа, ради сохранения которого помирился с советской властью. Сознавал ли он весь трагизм этого, не решаюсь сказать. Вероятно -- и да, и нет, и вероятно -- поскольку сознавал, старался скрыть это от себя и от других при помощи новых иллюзий, новых возвышающих обманов, которые он так любил и которые, в конце концов, его погубили."
       86 Так сказать, горьковская пристроечка к величественному зданию марксизма-ленинизма.
       87 Беломорско-Балтийский канал. История строительства. Под ред. М. Горького и др. М., 1934, с. 398. Комментарии: М. Я. Геллер. Концентрационный мир. С. 131-133 и др.
       88 Всё строго научно и вполне логично. Ставка на трепачей и бездельников (один из лидеров левых эсеров Борис Камков именовал в 1918 году ленинские съезды деревенской бедноты "съездами деревенских лодырей"), притеснение, а затем и искоренение "справных мужиков", и, наконец, силами тех же трепачей "мобилизация" образовавшегося сельского населения на "доблестный труд". "Шок коллективизации разрушил деревню до самых корней, ликвидировал крестьянство, породил новый социальный слой колхозников, людей, очень быстро потерявших любовь к земле, интерес к труду на земле" (М. Я. Геллер, А. И. Некрич. Утопия у власти. Лондон, 1982, ч. 1, с. 257). Примерно та же политика проводилась и в городе. В лагерях основную воспитательную работу выполняли уголовники, как специалисты по "энтузиастическому" труду, которым пафос самоотверженного труда особенно близок нравственно.
       89 Федератовна в "Ювенильном море" – руководитель совхоза, а здесь Хоз -- руководитель колхоза.
       90 Недаром Ксеня хотела бы выцарапать глаза именно Хозу "за нашу судьбу такую. Он чуждый человек". Кому же ещё выцарапывать глаза? Сошлюсь на два свидетельства о роли Горького в жизни страны. Ворошилов: "Я люблю Горького, как моего и моего класса писателя, который определил наше поступательное движение". Бабель разъяснял Б. Суварину в том же 1933 году, что во время отъездов Сталина из Москвы на дачи его замещает Каганович, но "в более общем плане -- вторая фигура в государстве -- Горький" (М. Я. Геллер, А. И. Некрич, цит. соч., с. 287).
       91 М. Я. Геллер. "Андрей Платонов", с. 404. Таково же было прозрение Паниковского, когда выяснилось, что похищенная у Корейко гиря изготовлена не из золота, как ожидалось, а из тривиального чугуна.
       92 «Вы надоели мне со своей юностью, энтузиазмом, трудоспособностью, верой в будущее. Вы стоите у начала, а я знаю уже конец. Мы не поймем друг друга».
       93 М. Я. Геллер. Концентрационный мир, с. 133. Мир советских концлагерей то и дело даёт о себе знать в произведениях Платонова ("Мусорный ветер"-- след. глава, "По небу полуночи"). Например, главное изобретение Антона Концова -- забор из колючей проволоки (ещё лучше -- под током), в пьесе так устроена "колхозная тюрьма". Впрочем, слово "хозяин" в смысле "главный" Платонов использовал и раньше. Так называет чиновников Шмаков в "Городе Градове". Примерно тогда же ("Лунная бомба") звучит явно заимствованное из языка уголовников-лагерников слово "изувер", в смысле --"преследуемый за веру". Крейцкопф "увидел совсем новых людей ... ищущих праведную землю и находящих пустыню, бредущих по песку и набредающих на воду, ...торжествующих на квадратном метре в каменной нише в стене". "... уходящих в страны изуверов". Без указанного "перевода", очень актуального, в том числе - и для 20-х годов, последняя фраза не поддаётся осмыслению .
       94 Беломорско-Балтийский канал, с. 18. Горький рассказывает о человеке, избавившемся в лагере от болей в желудке, благодаря лагерной пище.
       95 Вряд ли Платонов имеет в виду грузинское происхождение вождя. Народ джан соответствует населению Российской империи или СССР в целом. Так что речь, скорее всего, о том, что Сталин просто презирает население с его иррациональными представлениями о счастье, с нелепыми претензиями на счастье.
       96 Интересно, что в "Чевенгуре" близкие мысли высказывает совсем другой персонаж -- Прокофий. Так что, после чевенгурских колебаний ( "Портретная галерея") порядок, хотя бы частично, восстановлен. Бухарин (заслуживал он того или нет) не удостоен сана обречённого идеалиста, но Сталин этой чести теперь лишился и назван (историческая правда победила) торжествующим прагматиком.
       97 Статистические данные о населении с 1932 года перестали публиковать. Сталин взял статистику в свои руки (М. Я. Геллер, А. И. Некрич, цит. соч., ч. 1, с. 256).
       98 "Театр", 1989, NN 3,4.
       99 Сталин -- неназванное действующее лицо "Усомнившегося Макара", "Котлована", "14 красных избушек". Это -- диалог Платонова со Сталиным (В. Васильев. Комм. к: А. Платонов. 14 красных избушек. Волга, 1988, N 1).
       Платонов говорил: "Нет ведь ни одного писателя, имеющего такой подход в тайники душ и вещей, как я. Добрая половина моего творчества помогает партии видеть всю плесень некоторых вещей больше чем РКИ". И уже непосредственно о диалоге со Сталиным (применительно к повести "Впрок"): "Мне всё равно, что другие будут говорить. Я писал эту повесть для одного человека (для тов. Сталина), этот человек повесть читал и по существу мне ответил. Всё остальное меня не интересует". (А. Платонов. "Технический роман", с. 36).
       100 Чучело из соломы и глины в пьесе "14 красных избушек" с "правой рукой, высоко поднятой в неопределённой угрозе" -- это, скорее всего, памятник Ленину. Ленин, как и Петр у Фальконе, не только указывает путь, но и "неопределённо грозит". Сталина же высекали и лепили по образцу Рамзесов, застывшим, окаменевшим, устраняя из скульптуры любые признаки жизни (на этом фоне Ленин, действительно, человечнее). В пьесе Сталин упоминается лишь косвенно, в связи со слухами о его болезни,
опровергавшимися в печати. То есть имеет место не сама болезнь живого человека, а лишь некая тема, обсуждаемая в печати (В. Васильев. Цит. соч.).
       101 В. Н. Турбин. 16 июля 1933 года. Андрей Платонов и газета / В. Н. Турбин. Незадолго до Водолея. Сб. статей. М., "Радикс", 1994.
       102. М. Я. Геллер. "Андрей Платонов", с. 356.
       103 М.Я. Геллер. "Андрей Платонов", с. 355, 358.
       104 Такие же лагерные бараки-землянки ещё раз встретятся позже в рассказе Платонова "По небу полуночи" -- уже окончательно "псевдогерманском".
       105 Сталину тоже было наплевать на человечество, но он не трезвонил об этом, чтобы "извлекать необходимое" из "прогрессивной части" этого человечества. Естественные результаты такого поведения очень пригодились ему и в 1941-1945 годах и позже.
       106 Имя героя (то же, что у Эйнштейна), возможно, -- напоминание о недавней статье "Гуманистам", в которой Горький, большой специалист по гуманизму, грубо отбивался от А. Эйнштейна, Т. Манна и других немецких правозащитников, протестовавших против казни 48-ми руководителей пищевой промышленности, на которых свалили очередные проблемы с продовольствием в стране. Эйнштейн в равной мере враг и Горькому, и Гитлеру, и Сталину. То-то взбесился Горький, читая рукопись "Мусорного
ветра"!
       107 "Люди совсем затомят и растерзают себя, и лучшие упадут мёртвыми в борьбе, а худшие обратятся в животных". "Землю начинают заселять боги, я не нахожу следа простого человека, я вижу происхождение животных из людей".
       108 "Ненаучное животное" -- не желающее укладываться в блестящие теоретические построения Альфреда Розенберга и Карла Маркса.
       109 Символ "мусора" -- от Розанова, а о самой болезни, искажении души культурой (может быть, следует уточнить -- особенно тогда, когда она слишком поспешно и слишком поверхностно усваивается), конечно, писали и много раньше Розанова. В. Н. Турбин делает эти ссылки на Розанова, на мой взгляд, чересчур осторожно, намного осторожнее, чем ряд других его утверждений, значительно менее обоснованных.
       110 А. Жид (Возвращение из СССР // Два взгляда из-за рубежа. М., Политиздат, 1990, с. 87) в числе прочего свидетельствует в 1936 году, что даже в гитлеровской Германии общественное сознание менее несвободно, менее угнетено, менее запугано (терроризировано), менее порабощено, чем в СССР.
       111 Таков, например, Прокофий. Очень сочувственно приводит Платонов высказывания на эту тему кузнеца Сотых: "Десятая часть народа -- либо дураки, либо бродяги, сукины дети, ... -- за кем хошь пойдут... И в партии у вас такие же негодящие люди...". О творческой дружбе двух писателей, об их совместном философском осмыслении современной им действительности см. И. Прут. Неподдающийся. М., "Вагриус", 2000, с. 244.
       112 Они не могут строить общество иначе, как по своему образу и подобию. "Записные книжки" Платонова (А. Платонов. Записные книжки. Материалы к биографии. Публ. М. А. Платоновой. Подг. И комм. Н. В. Корниенко. М. ИМЛИ РАН "Наследие", 2000, с. 15) открываются (1921) его выпиской из ницшевского "Заратустры": "Бог умер, теперь мы хотим, -- чтобы жил сверхчеловек". Пришпоривание прогресса -- такое сволочное занятие, тут даже ангелы и святые долго ли оставались бы ангелами и святыми? Что уж говорить о людях обыкновенных, со всеми их слабостями, со всем их несовершенством! Дзержинский говорил Радеку в 1923 году: "святые или негодяи могут служить в ГПУ, но святые теперь уходят от меня и я остаюсь с негодяями" (Р. Конквест. Большой террор. Прил. Д "Карательные органы").
       113 Белла Ахмадулина, общавшаяся с Н. Р. Эрдманом в шестидесятые годы, говорит о его бесплотности (как изящной доблести).
       114 У Платонова не бывает ничего случайного. Соответственно, эпиграфы датируются серединой сентября - серединой октября (от первых сообщений о Лейпцигском процессе до получения сведений о судьбе Эрдмана ). В таком случае фиктивное указание источника первоначально было, видимо, иным ("Песнь песней", Саади, "Упанишады"?), а "Тысяча и одна ночь" появились позже, когда стал известен срок ссылки - три года. В такой ситуации 1001 и 1096 (2х365+366) практически неразличимы .
       115 Уже 7 апреля 1933 года Гитлер выступил с заявлением, что намерен "уничтожить христианство в Германии самым коренным образом".
       116 Особенно острым было это противостояние в Южной Германии, где католическая церковь после первой мировой войны заметно укрепила свои позиции и где как раз происходят описываемые в рассказе события. Последовательность основных политических запретов 1933 года в Германии такова: 14-го марта -- компартии, 2-го мая -- профсоюзов, 22-го июня -- социал-демократической партии, 5-го июля -- католических партий и объединений. Видимо, католики, вместе и наравне с социал-демократами составили подавляющее большинство в числе тех трёхсот тысяч немцев, которые попали в концлагери с середины 1933 до середины 1935 годов.
       117 Важную роль в этом, видимо, играло то, что немецкие коммунисты по заданию Москвы фактически помогали нацистам свалить правительство социалистов. Тем самым католическая церковь становилась злейшим врагом и для советского правительства. В "Записных книжках" Платонова (с. 102) есть запись (видимо, 1932 года): "изобразить человека, который ходит на все демонстрации -- на Вандервельте кричит "фашист", ненавидит папу римского, никогда не отдыхает, верит всему, истеричный, мучительный, замученный, рвётся в будущее...".
       118 Цит. по : В.Васильев. "Андрей Платонов. Очерк жизни и творчества". Изд. 11. М., "Современник", 1990, с. 117 .   
       119 "Портретная галерея".
       120 В "Записных книжках" Платонова ( с.112 ) есть запись 1932 года "о стране, населённой одним человеком".
*
Другие статьи автора
1     Бедный Платонов! Бедные читатели! (О книге А.Варламова «Андрей Платонов»).
2      Беседа под бомбами (встреча Гумилёва с Честертоном и пр.).
3     Беспечные и спесьеватые (Н.В.Гоголь «Женитьба»).
4     Великое Гу-Гу (А.Платонов о М.Горьком).
5     Весёлая культурология (о статье А.Куляпина, О.Скубач «Пища богов и кроликов» в «Новом мире»).
6     Для чего человек рождается? (Об одной фразе, приписываемой Короленко ).
7     Можно ли устоять против чёрта? (Гоголь спорит с Чаадаевым).
8     Не вещь, а отношение (послесловие к четырём моим статьям о Платонове).
9      О чём скорбела Анна Павловна Шерер? (Л.Толстой «Война и мир»).
10     Пересказ навыворот и буйство фантазии (о статье В.Голованова «Завоевание Индии» в «Новом мире»).
 11    Портретная галерея «Чевенгура».
 12    Походы Наполеона в Индию.
 13    Пришествие Платонова (Платонов и литературный мир Москвы).
 14    Частица, сохранившаяся от правильного мира (Ю.Олеша «Зависть»).
 15    Четыре анекдота о времени и пространстве (как Панин вешал Державина, Платов завоёвывал Индию, а Чаадаев отказывался быть адъютантом Александра I).