Вот уже два года Олимпиада Ивановна Мишина тщится написать хороший рассказ. Зачем это ей надо – понять совершенно невозможно. Скорее всего, это связано с тем, что, как и у всех женщин, нет, скажем так, у большинства, зачем же всех обижать, развитие речевых центров у неё развито сильнее прочих. Но так как поговорить ну совершенно не с кем: на работе перед ней комп., дома – комп., по дороге на работу и с работы – ридер, муж – учёный, невестка – интроверт, сын при невестке, внуки – ну, это отдельный сюжет, вот она и выговаривается на бумаге. Знаете, такая психотерапия. Сядет в уголочке и царапает, царапает.…
Только однажды показалось ей, что уголочек её уж слишком тесен, мысли развернуться негде, и решила она подыскать себе с мужем квартирку. Чтоб только с мужем, он то много места не занимает. Сидит тоже в уголочке, противоположном, слева от двери и тоже наедине с компом.
Конечно, я бы на её месте занялась внуками, внучками или подумала о своей душе, как никак седьмой десяток разменяла. В конце концов, могла бы как её покойная свекровь вышивать или вязать салфеточки. Но ни одна из этих отдушин её почему-то не привлекала.
Книжечки, бумажки, буковки. Нет, если бы она с детства или с юности.… Хотя, если уж начистоту, Олимпиада всегда была книжницей. Нет, лыжи она тоже любила и так же как героиня того полудетского стишка, написанного нестареющим поэтом, была почти из девятнадцатого века. Конечно, двадцатый тоже отпечатался пионерским галстуком, партийными и профсоюзными собраниями, длинными очередями и коммунальными квартирами. Но девятнадцатый с Татьянами, Еленами, Машеньками засел так прочно, что казалась себе Олимпиада вороной беловатой.
Думаю, так оно и было и все её печали были связаны именно с тем, что разошлась она со своим временем лет на двести. Она же полагала, что ей просто не хватает квадратных метров. И, действительно, вещи наступали на неё: то из гардероба вываливались тряпки, то гремели в кухонном столе кастрюльки, вырываясь на свободу.
- Детей что-ли отселить? - думала она.
А так как денег на покупку квартиры не было, она подумывала о квартире в наём. Но, увы, квартирантов с детьми арендодатели не жаловали, пожилых тоже недолюбливали. Одинокая женщина лет сорока пяти, без вредных привычек и кавалеров – другое дело. К сожалению, Олимпиада этими достоинствами не обладала, а потому продолжала обзванивать радивых и не очень радивых риэлтеров. Иногда и ей позванивали, но всё невпопад, всё мимо.
Однажды, уже под вечер, раздался звонок. Мужской голос с именем Руслан, задав кучу просто неприличных на её взгляд вопросов о возрасте, зарплате, национальности, месте прописки и работы, образовании и цвете кожи предложил квартирку для неё с мужем. Цену он назначил по московским меркам, хоть и запредельную, но небольше, чем все другие. Конечно, пришлось бы жить на одну её тощую зарплату, а мужнину, которая чуть посолиднее, отдавать за радость покоя на старости лет.
Для Олимпиады же было ещё очень важно и то, что озвученная однушка находилась на той самой улице, где когда-то в прошлом веке, она жила с родителями на даче.
- Обязательно возьмите с собой задаток, иначе Вам не сдадут. Тысяч десять- пятнадцать.
Зная, что муж ни за что не согласится на предоплату без заключения договора, Олимпиада решила ехать одна. А так как дома не было ни муки, ни соли, ни спичек, ни мыла – нашлась причина, чтобы из дома выскользнуть.
Пока доехала, вышла на конечной остановке автобуса – начало темнеть. Прошла вдоль железной дороги. Глаз хотел зацепиться за знакомый деревянный ларёк “Союзпечать”, за кирпичную громаду между путями, за тропинку между сосенками, за деревянные ясли в тупичке. Но взгляд не узнавал, не находил. То, что не было дач ни так удивляло( их давно снесли, и вместо весёлого разнообразия крыш, заборов, травы, росшей, где попало, цветов, вырывавшихся с участков на тропинки, стояли в унылой размеренности унылые прямоугольные дома) как то, что исчезли приметы времени. Оно ушло. Ушло вместе с теми людьми.
Олимпиада Ивановна долго искала нужный дом, подъезд, ждала кого-то по имени “Руслан”, тискала в руках сумочку. Нервно прохаживалась, нажимала на кнопку мобильника с записью последнего вызова.
Вдруг она заметила сосну, одинокую, худую, с облезшей и поломанной верхушкой. Дерево странно наклонилось и, казалось, что ему трудно удерживать на ветру своё тело. “Сосна похожая на травинку”, - подумала женщина (нет чтоб, написать “старуха”, это было бы ближе к истине, но автор упорно пишет “woman”, будто ему не всё равно…).
Когда-то здесь под ногами мягкий ковёр из опавших хвоинок чуть-чуть покалывал иголочками, забивался в сандалии, их кисловатый запах смешивался с горьким запахом железной дороги и шоколада из папиного внутреннего кармана. Здесь, на этом сосновом островке, томительное ожидание электрички и песочное золото тропинки, по которому бегом вниз – к папе, через переплетённые корни, с холмика, с островка, запнувшись, зацепившись ногой, из яркого света в тёмное, в бездыханье. И только папины руки, и бежит мама, и высится за забором дача, на которой когда-то пел Шаляпин.
А чёрное уволакивает, падает сумка, из кармана пальто высыпаются жёлуди, осенние, уже свернувшиеся трубочками листья, ставшие сухими и ломкими, кругленький в очках Смешарик, цветные мелки для асфальта, блестящий с зеркальцем телефон.
Телефон падает и раздаётся мелодия Лунной, это звонит муж, это его звонок. Он, как всегда, вовремя.