Странствия божьей коровки Одри

               Сказка для взрослых детей



               Божья коровка Одри


     Божья коровка Одри отличалась от своих соплеменниц не только и даже не столько тем, что носила на спине не семь, как у всех божьих коровок, а только шесть пятнышек (не было центрального), сколько тем, что наотрез отказывалась от мясного. Вопреки бытующему мнению, мол, божьи коровки травоядные, они, на самом деле, чистой воды хищники. Ласковый эпитет «божьи» люди дали этим жучкам не за то, что якобы живут они на небе, а за то, что те нещадно поедают тлю, чем спасают урожаи (припевка «улети на небо, принеси мне хлеба» в точности подтверждает эту сентенцию). Коровками же их назвали вовсе не потому, что они выделяют молочко (правда рыжего цвета и ядовитое), а за сходство по форме с караваем. Как относятся к вегетарианцам, к примеру, люди? Как минимум, настороженно, а, по большей части, даже враждебно. Настороженно потому, что если человек не ест мясо, то, скорее, не из того, что оно ему противно, а потому, что обуреваем он идеями христианской душе чуждыми, буддийскими фантазиями о переселении душ, в том числе и в животных (глупость дефиниции в том, что если души и вправду реинкарнируют, то и в растения тоже, а, следовательно, вообще ничего нельзя есть). Враждебно же относятся к ним из простого инстинкта стада. Толпа не любит, чтобы кто-то выделялся из нее. Плохо живется белой лошади, белой вороне или, вот как теперь, божьей коровке Одри с шестью пятнышками на спине и вегетарианскими убеждениями.

     Уединенное житье Одри с неизбежностью отразилось и на ее характере. Она была, точнее, в силу своего травоядного отшельничества, сделалась девочкой романтичной и восторженной. С одинокими душами такое случается нередко. Лишенная веселых детских игр, а, позже спорных развлечений юности, она была предоставлена единственному, кроме еды и сна, занятию – созерцанию, что с почти фатальной необходимостью толкает к поэзии. Вот и теперь Одри сидела на самой верхушке кудрявой молодой березки Салли, единственной своей подруги, и созерцала закат. Солнце уже коснулось щекою своею мягкой и прохладной подушки горизонта и стыдливо порозовело, будто извиняясь за то, что вынуждено идти спать (у Солнца тоже есть строгая мама). Одри сделалось грустно…

Почему, подружка Салли,
Так устроен день?
Ну, зачем, подружка Салли,
Свету вторит тень?
Не затем ли, детка Салли,
Что грешна земля?
Потому ли, детка Салли,
Что грешна и я?

- Одри, - ласково прошелестела листвой Салли, - ну что ты всегда на закате сочиняешь такие грустные стихи? Всем нужно спать и ты знаешь, что Солнце вернется уже через пять часов.
- Не знаю, Салли, - вздохнула Одри. – Я ведь не сама сочиняю их. Ты же вот не вольна приказать своим сережкам не распускаться? Так и я ничего не могу сделать со своими стихами. Они просто вырастают и распускаются, а какие, не я решаю.
- Ты очень мудрая, Одри, - вздохнула и Салли, - но так ведь нельзя же, всю жизнь одной. Тебе просто необходимо познакомиться с каким-нибудь парнем. Вот ты спрашиваешь, грешна ли ты. Конечно, грешна. Грешна, потому, что не исполняешь закон природы. Все на свете имеет пару. Сама говоришь, даже свету и то вторит тень, а ты вечно одна.
- Иногда мне нравится кто-либо из ребят, но, как я только представляю, что он целует меня губами, которые только что жевали тела живых существ, мне становится дурно.
- Ты слишком предвзято относишься к ним и непоследовательна в своих суждениях. Если бы не твои плотоядные собратья, тля давно бы уничтожила все мои листья, и не было бы у тебя подружки Салли. Пускай и жестокие, но законы природы справедливы. Ну, представь, что сталось бы с миром, если бы все божьи коровки стали питаться листьями, как ты. С другой стороны, я рада, что ты такая…, не от мира сего, иначе не было бы у меня подруги. Спой мне свою колыбельную, милая Одри.
Салли нежно накрыла девушку листом, и та тихо запела:

Как на Красну горку
Собрались подружки,
Собрались подружки,
Водят хоровод,
Бабочки и Пчелки,
Муравьи да Мушки
Парни да подружки,
К повороту год.

Ласковое Солнце
Ласковой весною,
Ласковой весною
Весело блестит,
Только злая Тучка
Серою слезою,
Хладною росою,
Завистью горит.

Ты не злися Тучка,
Завистью напрасной,
Завистью напрасной
Делу не помочь,
Нам весной веселой
Весело и ясно
Ты не злись напрасно,
День прогонит ночь.

Становись, подружка
В круг наш развеселый,
В круг наш развеселый,
В дружный хоровод,
К Бабочкам и Пчелкам,
Муравьям да Мушкам,
К парням да подружкам,
К повороту год.

     Солнце и вправду спало недолго, но Одри проснулась еще до рассвета, умылась прохладной росою и полетела к Лесному Озеру. Она любила встречать рассвет на этом Озере, когда Солнце, прибравшись ото сна за ширмой густых елей, наконец, выглядывало из-за нее юной красавицей и кокетливо улыбалось своему сиянию в зеркале его глади. Отраженное от воды, оно светило столь же ярко, как и само, и Одри казалось, что теперь ей светят целых два Солнца и ей становилось вдвое теплее.

- Жаркий будет денек, - раздался за ее спиной тихий и приятный голос.
Одри рассеянно и где-то даже досадливо обернулась. Она не любила, когда нарушали ее поэтическое уединение. На излуке изумрудной осоки сидел молодой парень и, как и она, смотрел на отражение Солнца.
- Как странно. По виду, Солнце в воде точно такое же, как и в небе, но только оно не греет ведь?
- Любое отражение холодно и мертво, - философски заметила Одри, но в отличие от нашего с вами, Солнечное хотя бы светит.
- Это спорно, - обнаружил в себе философа и незнакомец. – Скажем, если мой взгляд выражает любовь, то разве, оттолкнувшись от воды, не продолжает он нести ее свет?
Одри внимательно посмотрела на парня и задумалась.
- Пусть и так, но такому, отраженному взгляду нельзя ответить взаимностью.
- Как не согреет и отраженное Солнце. А свет? Что в нем проку, если нет тепла? Говорят, Солнце греет и зимой, только при этом ничто не живет, и мы с вами просто спим. Я Джек, - поклонился нежданный философ.
- Очень приятно, я Одри.
- Я знаю, кто вы. Вы поэтесса, отказывающаяся от мяса. Вас все знают. Сразу оговорюсь, я не разделяю общего о вас негативного мнения. Хотя сам я и традиционных пищевых привязанностей, но уважаю любые чужие убеждения, а уж если речь заходит о поэтах, то и вовсе полагаю, что они всегда правы.
- Почему? - все более разогревалась любопытством Одри. Она, собственно, впервые слышала в свой адрес такие речи.
- Потому, что не бывает, во всяком случае, я не знаю неправедных поэтов, а если мы их порой не понимаем, то это наша, а не их проблема.
- Я тоже не осуждаю мясоедов. И среди них достаточно талантливых, просто…, просто я не ем мяса и все тут. Никому своего мнения не навязываю, и удивляюсь только, с чего бы им так меня не…, недолюбливать?
- Традиционное, веками, поколениями формировавшееся мышление отупляет. Жук перестает думать сам, за него думает обычай. Это может и неправильно, но зато это сохраняет вид. В сакраментальных взглядах не только скучное клише, но и проверенная временем мудрость, мудрость выживания. Оборотной стороной традиции является, как раз, неприятие и даже агрессивное неприятие всего непохожего. Но если бы не случалось непохожего, не было бы и поэтов, и как же бы тогда скучен был мир…
- Полагаю, - улыбнулась Одри, - с такими воззрениями у вас не много друзей.
- Да нет, в общем, вполне достаточно. Я, как и вы, никому не навязываю своего мнения. Просто так думаю и все тут. Вам я открылся потому, что знаю, вы меня не осудите.
- Разговаривать со мной – уже достойно осуждения. Не боитесь?
- Напротив, я очень рад, что познакомился с вами, Одри. Вы не почитаете мне свои стихи?
- Извольте.

Солнце спряталось за Тучкой,
Оголился лес,
Плачет Осень грустной внучкой
Дождиком с небес.
Нет печальнее разлуки,
Чем разлука с ним,
Шумнолистым, звонкозвуким
Летом голубым.

Отплясали да отпели
Дивные деньки
Спи малютка до капели,
Спрячься от тоски.
Сон, что ночь - рассвет настанет,
Разгорится день,
И засохнет и завянет
Прошлой грусти тень.

Что вздыхать по песням старым?
Новых шумный рой
Разлетится по дубравам
Нежною весной.
Позабудется былое
Как докучный сон,
Будет лето голубое,
Птичий перезвон.

Почему же так тревожно
На сердце твоем?
Почему неосторожно
Ты грустишь о нем?
Не вернется, не поманит
Волшебством с небес,
Прошлой жизнью не воспрянет
Прошлогодний лес.

Нет любви без сожаленья,
Верности без слез.
Одинокие творенья
Тянут тяжкий воз,
Скарб ненужный, скарб докучный
Верности вчера,
Неизбывно, неотлучно,
С ночи до утра.

Нет в грядущем вам отрады,
Страсти должники,
Сбросьте ветхие награды
Давешней тоски.
Скоро грянет ветер новый
Новая любовь,
Вскроет прошлые оковы
Молодая кровь.

Солнце спряталось за Тучкой,
Оголился лес,
Плачет Осень грустной внучкой
Дождиком с небес.
Нет печальнее разлуки,
Чем разлука с ним,
Шумнолистым, звонкозвуким
Летом голубым.

     Одри читала, закрыв глаза. Когда же она их открыла, То увидела прямо перед собой удивительные глаза Джека. Он…, он плакал. И это были настоящие, искренние слезы.

- Я…, я люблю вас, Одри, - прошептал он и порывисто схватил ее за руку.
Одри совсем потерялась. Руки не отняла, но это, скорее, от паралича. Конечно, она много писала стихов о любви, а если писала, так значит и не единожды томилась ею, но, до сих пор, все это были фантазии, мечты, теории, если хотите. Но вот так, тихим летним утром, без подготовки, ухаживаний или что там еще, при свидетельстве двух Солнц… Одри совсем потерялась.
- Вы…, вы слышали, что сказали сейчас, Джек? – покраснела девушка.
- О, Одри! Если бы тысячекратное повторение хоть на йоту приблизило бы своим описанием к тому, что я чувствую к вам, я повторил бы тысячекратно то, что сказал сейчас! Но в мире нет слов, способных описать мои чувства к вам! Поэтому я повторю всего лишь один раз. Я люблю вас, Одри. Будьте моею.


     Солнце уже коснулось щекою своею мягкой и прохладной подушки горизонта и стыдливо порозовело, будто извиняясь за то, что вынуждено идти спать. Они сидели на самой верхушке молодой березки Салли и смотрели на закат. И впервые за все время, что Одри себя помнила, она не грустила, провожая Солнце. Она положила голову на плечо Джека и тихо запела:

Почему, подружка Салли,
Так прекрасен день?
Ну, зачем, подружка Салли,
Так уютна тень?
Не затем ли, детка Салли,
Что со мною Джек?
Потому ли, детка Салли,
Что любовь навек?

Салли нежно накрыла их листом и улыбнулась: «Природу не обманешь, хоть ешь ты мясо, хоть ты его не ешь».



               Одри и Элохим


     Счастье не бывает долгим, по определению.
Более, оно и не было бы уже счастьем, если бы длилось изо дня в день, из года в год. Лишь на различии, на противопоставлении счастья и несчастья можно понять, оценить его глубину и вышину, его всеобъемлющую многомерность. Мы можем порадоваться жаркому дню, отдохновением спустившемуся на нас после затяжных промозглых недель, но если два месяца кряду стоит жара, она может вызвать в нас только раздражение, а у особенно впечатлительных натур даже и ненависть. Или мы порадуемся грозе и ливню после утомительной засухи, но если изо дня в день с неба сыплется вода - беда. Снежок мил сердцу лишь под новый год, а не когда на полгода пурги. Фраза «милый, я люблю тебя» по-настоящему греет сердце лишь услышанная впервые, но звучащая каждое утро, вместо «как дела», она превращается в пустой звук. В общем, присказка о том, что, мол, жили они долго и счастливо – полная чепуха. Никто не живет долго и счастливо. Миф о вечном счастье столь же абсурден, как миф о вечной жизни. Ведь мы с вами помним, что самое страшное наказание, что продумал Иисус привратнику своего судилища, вечному жиду, – бессмертие.

     Всерьез и заоблачно Джек и Одри были счастливы только лишь в то дивное утро на Лесном Озере и вечер, ночь восторга на березке Салли. Сегодня они оба проспали рассвет и к Озеру не летали. Салли старалась не шелохнуться, дабы не разбудить новобрачных и они, утомленные своим счастьем, провалялись до полудня.

- Доброе утро, любимый, - сладко потянулась Одри. – Доброе утро, Салли.
- Уже день, подружка, - весело рассмеялась Салли, звеня своими сережками-колокольчиками.
- Ой, правда, - изумленно взглянула Одри в небо и увидела прямо над головой палящее Солнце.

     Рядом раздались буквально раскаты громового урчания. Это желудок Джека лучше всяких брегетов напоминал о пропущенном завтраке. Вообще, у всей «божьей» братии не было разделения на завтрак, обед и ужин. Они пасли и жевали тлю во все время, в которое не спали. Даже, так сказать, любовь заставала их чавкающими. Однако Джек был философом, и даже разделял свои мудрствования на послезавтраковые, послеобеденные и послеужиновые. Поев утром, он занимался серьезными вопросами трансцендентальной метафизики и фундаментальной онтологии, после обеда рассматривал вопросы более земные, такие, как, к примеру, отношения коллективного бессознательного и суперэго, ну а после ужина упражнялся в схоластике и силлогистике. Но сейчас ему было не до Канта, Юнга или Аристотеля, ибо в животе его гудел гулким костелом расстроенный орган. Кроме всего, он впервые в жизни испытывал известное неудобство. Жена  вегетарианка, а он убежденный мясоед. Вчера, сойдя с ума от любви, он, конечно, не задумывался о будущем, о такой простой бытовой вещи, как совместная семейная трапеза. Мудрая Одри все поняла и выручила беднягу:

- Лети уж к своим, милый. Пускай отныне время на пищу будет единственным временем в сутках, когда мы не вместе. Только чисти, пожалуйста, после еды зубы.
Джек, благодарно взглянув на жену, полетел на ближайший клен, где паслись целые стада жирной и сочной тли. Однако завтрак, точнее, уже обед прошел для него под флагом парламентской обструкции. Слухи в жучьем мире распространяются со скоростью, близкой к скорости света, и стая уже была в курсе последних событий в жизни Джека. Вмиг он стал для них таким же изгоем, как и Одри. Когда он сел на кленовый лист рядом со всеми и воспитанно их поприветствовал, остальные божьи коровки, до того сидевшие вкруг, невоспитанно-молча переползли на другой край листа, оставив его в одиночестве. С противоположного угла «стола» теперь раздавалось не чавканье, а неразличимое бормотание, смысл которого был, однако, прозрачно-понятен. Джек, конечно, подобного не ожидал, но, будучи таки философом, расстроился несильно. Он бы и вовсе питался бы один, но прием пищи в «божьем» сообществе – занятие коллективное. Вернувшись к Одри, он ничего ей не рассказал. Супруга его, перекусив четвертью березового листочка (Салли с удовольствием выделяла ей немного от себя и как подруга, и в знак благодарности за то, что постоянное присутствие на ней Одри, само по себе, отпугивало тлю), сидела, задумчиво глядя в небо, и сочиняла стихи:

Белое Облачко, девочка Облачко,
Скучно на небе одной?
Ты не грусти, мое бедное Облачко,
Счастье за синей горой.
Счастье за синей горою укрылося,
Счастье капризно, мой друг,
Любит оно, чтоб к нему, как на милостню,
Очередь грудилась вкруг.
Не торопись в череду челобитчиков,
Глупого счастья истцов,
В ряд оскорбленных обид и обидчиков,
Другов и лютых врагов.
Счастье, хоть раз, но любому отпущено,
Счастье – не поле торгов,
Счастье – судьбы дорогая излучина,
Счастье – молитва без слов.
Жди, мое Облачко, верь, мое Облачко,
Счастье твое впереди,
Ты не грусти, мое бедное Облачко,
Веруй, надейся и жди.

     Джек тихо подошел и обнял Одри за плечи.

- Ах, Джек! - обернулась она к нему полными слез восторга глазами, - так хочется поделиться со всем миром своим счастьем! Даже хоть и с облачком.
- Только не с этим, - кивнул он в сторону горизонта.

     Над северным горизонтом нависла недобрая сизая туча. Она росла прямо на глазах. Буквально тут же пахнул первый порыв ветра.

- Ребята, вам лучше укрыться ближе к стволу, - озабоченно произнесла Салли. – Это вряд ли будет просто дождик.

     Так и случилось. Не успели молодожены перебраться с листка на хоть сколько-то твердую ветку, как ударил сокрушительный шквал, потом накатил второй, третий…. Ребята еще держались, но тут прямо с неба вонзился в землю клин смерча. Он обрушился где-то совсем рядом с Салли и успел зацепить лишь пару ее ветвей. На одной из них как раз была Одри. Она не удержалась, и вихрь увлек ее в свой водоворот, в секунды поднял высоко над землею и… исчез, будто не было его вовсе. Одри ничего и не успела сообразить, даже испугаться не успела потому, что на мгновенье, от неожиданности, просто потеряла сознание. Когда же она очнулась, то увидела перед глазами лишь чистое голубое небо и яркое солнце. Но что-то было не так. Одри приподнялась на локтях и огляделась. Она лежала… на белом облаке. Девушка испуганно посмотрела вниз и увидела под собою черную тучу, как раз ту, что так беспардонно ворвалась в ее жизнь и прервала ее счастье.
 
- Здравствуй, Одри, - раздался странный голос. Странность его была в том, что звучал он будто со всех сторон.
- Здравствуйте, - боязливо стала озираться по сторонам Одри. – Вы кто? Вы где?
- Я все и ничто, я везде и нигде. Я Бог, создатель всего сущего, - отвечал голос. – Зовут меня по-разному. Кто Адонай, кто Яхве, кто Иегова, Йево, Йамму, ну и так далее. Ты же, Одри, зови меня Элохимом, не потому, что так правильно, а просто это более всего отражает мою суть. Элохим означает Бог, Создатель, Творец.
- Э-ло-хим…, медленно повторила Одри. – Я откуда-то знаю это имя. Я даже писала о вас стихи.
- Я помню, - отвечал Голос.

Элохим, Элохим,
Где ты, добрый Элохим.
Почему тебя не видно?
Мне так грустно, так обидно:
Все сторонятся меня,
Все боятся, как огня.
Потому ли, что на точку
Меньше пятен у меня?

- Дальше не помню, но на вопрос твой могу ответить. Это я тебя сделал такой. Точнее, я подарил тебе талант поэзии, а седьмое пятнышко стер, чтобы не сливалась ты с общей массой божьих коровок. Они, пусть и простоваты интеллектуально, но исправно исполняют предназначенное им. Подумай, вот если бы я всех вас сделал поэтами, музыкантами, художниками, кто бы тогда уничтожал тлю, охранял посевы? С другой стороны, не создавай я в каждом виде творческие натуры, хотя бы одну на миллион, во что бы превратился мир? В вечную войну за еду. Но ведь не хлебом же единым… Душа выше желудка, но тоже нуждается в пище, пище духовной. Так что, ты не просто пишешь стихи в свое удовольствие, ты служишь всем своим собратьям, питая их души. И если ты задаешься вопросом, почему все сторонятся тебя, то ответ-то лежит на поверхности. Никто не любит кормящего, предполагая за ним превосходство, а за собой зависимость и даже рабство, не понимая, однако, что рабом-то является как раз кормящий. Так что мы с тобой очень даже похожи, потому, что я, в свою очередь, раб всего сущего на земле (в том числе и твой), а все это сущее, там, внизу, полагает, точнее, делает вид, что оно у меня в рабстве. Ненавидят они меня по-настоящему. Вслух проклятий не произносят, но слов-то я и не слышу, я слышу лишь мысли, почему и нет для меня на земле тайн. Я вот знаю, к примеру, как ты любишь Джека, знаю, что вчера произошло важнейшее событие в твоей жизни. Ты познала любовь, но жизни ты еще не познала. Почему и предстоит тебе разлука с любимым. Нет поэта без страданий. Страдание – условие счастья. Нет поэта без знания жизни, а знание жизни не дается без скитаний. А теперь отправляйся в путь и помни, твой талант не дар, а тяжкий крест. Прощай.
Не успела Одри открыть рот, чтобы попросить не разлучать ее с Джеком, как вновь налетел вихрь и унес бедняжку за тридевять земель.



               Одри и Отшельник


     Одри больно шлепнулась спиной о каменистое дно котловины махтеш Рамон, в пустыне Нагев, что на юге Израиля и тихо вскрикнула. Но не боль от падения томила сейчас ее. «Ну почему, почему! – почти плакала она, - Лишь только пришло отдохновение сердцу моему, лишь только встретила любимую, родную душу, как забросило меня неведомо куда! Страдание – условие счастья, сказал Элохим, но это же несправедливо! Я же была счастлива и без страданий!». Одри потерла ушибленный бок и осмотрелась. Ночь. Над каньоном стояла полная, нереальных размеров луна и печально серебрила почти отвесные, причудливой формы, скалистые стены его. И еще звезды. Никогда она не видела таких звезд. Мало того, что их было бесчисленное множество, они еще были словно живые. Они не тлели мертвыми пятнами, а сверкали и мигали, словно живые. Завороженная этой неземной красотою, Одри на какое-то время даже и позабыла о своем горе. Позабыла? Да нет, просто ощутила вдруг не столько боль, сколько тихую грусть. Стихи полились сами собою:

Матушка Луна,
Все грустишь одна,
Отзовись скорей,
Матушка Луна.
Посидим вдвоем,
Помолчим о нем,
Вместе веселей,
Матушка Луна.

Ненаглядный мой
Друг мой не со мной,
Горе я, беду
Разведу рукой.
Ах, пошли привет,
Принеси ответ,
Может он в бреду,
Ненаглядный мой.

Обо мне грустит,
На тебя глядит,
Плачет о былом,
Плачет и скорбит.
Ты скажи ему,
Другу моему,
Ты скажи: о нем
Милая грустит.

Матушка Луна,
Только ты одна
Можешь мне помочь,
Отплачу сполна.
Передай ему,
Другу моему:
День прогонит ночь,
Матушка Луна.

- Экая грустная, но и нежная песня, - раздалось за спиной Одри.
Она вдруг обрадовалась, что сжалился над нею Элохим и прилетел за нею, но, обернувшись, увидела лишь темный силуэт какого-то мужчины, худющего, со спутавшимися длинными и грязными волосам, почти голого, опоясанного лишь какой-то ветхой тряпкой. Он устало сел на камень и посадил Одри себе на ладонь.
- Откуда ты, милое дитя? – мягко спросил незнакомец.
- Из Канады, - вздохнув, что это оказался не Элохим, ответила Одри, - а вы кто?
- Я…, замялся незнакомец. – Я давно позабыл свое имя. Зови меня просто, Отшельник, ибо отшельник я и есть.
- Тебя бросила любимая? – осторожно предположила Одри.
- Почему ты так решила, - вдруг вздрогнул Отшельник.
- Потому, что ты понял мою песню, потому, что один. Моя подружка Салли, там, на родине, говорила, что все на свете должно иметь пару, а ты один, в пустыне.
- Как зовут тебя, ночная певунья?
- Одри.
- Видишь ли, Одри…, - Отшельник вздохнул так тяжело, что чуть не сдул Одри с ладони. – Можно сказать, что и бросила, хотя…, формально…, она просто умерла.
- Простите, я не хотела…, - смутилась Одри.
- Не извиняйся. Тому минуло уже два года. Сначала я хотел наложить на себя руки, но в ту ночь, когда я уже было приладил веревку к потолочной балке у себя в хлеву, явился вдруг мне голос. Знаешь, странный такой. Он шел будто бы со всех сторон сразу.
Одри улыбнулась.
- Он сказал мне, что моя Ребекка не умерла и что я обязательно еще увижу ее. Но если я повешусь, то вот тогда-то уж точно могу попрощаться с ней навеки, ибо она теперь в раю, а я попаду в ад. Я поверил и отвязал веревку, но жить мне все равно не хотелось. Тогда я решил, что умру естественной смертью, уйду в пустыню и помру от голода. Но голод…, знаешь ли, Одри…, голод или, правильнее сказать, любовь к жизни оказалась сильнее моей любви к Ребекке. Я начал есть коренья, травы и листья. Здесь их немного, но хватает, чтобы выжить.
- Вы разлюбили Ребекку? – искренне удивилась Одри.
- О нет, милый ребенок, конечно нет. Просто нельзя сравнивать любовь к жизни и любовь к человеку, пусть даже и умершему. Любовь к женщине окрыляет, любовь к жизни приземляет; любовь к женщине, это жизнь, любовь к жизни, это смерть.
- Вы знаете, - задумчиво наклонила головку на бок Одри, - у себя на родине, под Квебеком, я тоже питалась травой и листьями, чем очень отличалась от своих собратьев и из-за этого тоже была отшельником. И вдруг оказалось, что это мое одиночество и привело меня к моей любви, или ее ко мне, правда…, мне тоже явился голос, такой же самый, отовсюду, как вам, и, сказав, что нет счастья без страдания, разлучил меня с любимым. Правда, Джек жив, я очень надеюсь, голос мне не сказал, что он погиб, но, что толку, если я его, может случиться, никогда и не увижу больше.
- Ну, это огромная разница,  - вздохнул Отшельник. – Многое бы я отдал за то, что пусть бы я ее вовек не увидел, но чтобы она жила. Лишь бы она жила. Я бы каждый день, с утра до вечера рисовал бы себе разные картины. Вот она проснулась и сладко потянулась; вот она умывается; вот она идет на рынок, где ругается с торговками перезрелыми фруктами; вот она ушибла ногу о придорожный камень; вот она судачит с подружками; вот смеется играя с соседскими детьми; вот грустит обо мне; вот…

     Отшельник вдруг осекся, с усилием подавил комок у горла, но слезы, непослушные теплые слезы потекли по его щекам, а бесцветные губы порозовели и сложились даже в пусть и грустную, но улыбку.

- Значит Элохим не врал вам, и Ребекка непременно жива, - ободрила Отшельника Одри, - раз вы так живо ее себе представляете.
- Она жива в моей памяти, но это не сравнить с тем, чтобы она была жива в реальности. А кто это, Элохим?
- Это тот, кто говорил два года назад с вами, и еще вчера со мной. Сущность, которая знает все, которая и создала все сущее, включая любовь.
- Ты говоришь о Боге? Ты вчера с ним разговаривала? – вдруг забеспокоился Отшельник. – О, как бы я хотел поговорить с ним снова. Тогда я был не в себе, делал не то, думал не то… Ах, как бы я хотел его расспросить о Ребекке.
- Вот и спрашивайте. В молитвах. Он говорил, что слов не слышит, а слышит только мысли, но зато все и всех. Я уверена, он знает о вашей любви, потому и сохранил вам жизнь, а вашей памяти образ любимой. Хотите, я сложу для вас песенку? Вы станете ее петь и пустыня больше не будет казаться вам такой безжизненной, потому, что напевая ее, вы будете с любимой.
- Ах, прошу тебя, Одри!
Одри закрыла глаза и запела:

Здравствуй, милая Ребекка,
Вот и новый день,
Ave, юная Ребекка,
Под оливы сень,
Дивноглазая Ребекка,
Убежим вдвоем,
Сладкогласная Ребекка,
Ляжем и уснем.

Равви, равви любопытный,
Мимо проходи,
Ты мою Ребекку, мытный,
Вдруг не разбуди.
Ты не льстися плодом спелым,
Бог тебе судья,
И душа ее и тело,
Вся она моя.

Я в мечтах ее лелеял,
На руках качал,
Неумелый и несмелый,
Слов не подбирал,
Слов любви и неги томной
Не дарил мне Бог,
«Я люблю», овечкой скромной,
Вымолвить не мог.

Надо мною хохотала,
Милое дитя,
Поманив, вдруг исчезала,
Просто так, шутя.
Слаще муки той прекрасной,
Счастья слаще нет,
Чем лобзать подобострастно
Бекки милый след.

Но, однажды, окрыленный,
Словно к алтарю,
Прозвучал мне голос томный:
Я тебя люблю.
Милый Ангел, Добрый Гений
Робость извинил,
Без тревог и сожалений
Жизнь мою продлил.

Равви, равви любопытный,
Мимо проходи,
Ты мою Ребекку, мытный,
Вдруг не разбуди.
Ты не льстися плодом спелым,
Бог тебе судья,
И душа ее и тело,
Вся она моя.

- Как?! Как, Одри, ты могла знать, что так все и было?! – залился слезами Отшельник. - Она, и вправду, первая призналась мне, потому, что я, теленок, все не смел, все боялся сказать… А сватался к ней первенец местного нашего раввина, который, по закону, потом обязан был тоже стать раввином.
- Не знаю, Отшельник, - пожала плечами Одри. – Элохим говорит, что у меня дар, но, лично я думаю, то есть, мне так показалось, что ты ее не просто любишь, а еще и с какой-то благодарностью. Для тебя Ребекка не завоевание, а дар с небес. Завоеванное так не любят, его, скорее, презирают.
- Спасибо! Спасибо тебе, милое дитя! Ты вдохнула в меня жизнь. Я запомнил песню слово в слово, будто сам написал.
Отшельник встал, поднял руку высоко над головой и зашептал: «Божья коровка, улети на небо, принеси мне…, - осекся он, - принеси мне Ребекку…».

     Одри, расправила крылья и полетела на запад, туда, где, как ей почему-то казалось, ждал ее Джек. У любви свой компас.



               Одри и Бочка виски


     В ее родной провинции Квебек более полумиллиона озер и чуть меньше пяти тысяч рек, да и сам город Квебек стоит в устье широченной реки Святого Лаврентия на берегу Атлантического океана, так что водными просторами Одри не удивить, но вот так, чтобы вовсе не видно земли… Одри немного растерялась. Когда виден берег, всегда понимаешь, куда лететь, а тут… Лишь поднявшееся над горизонтом Солнце, бившее теперь ей в спину, говорило о том, что летит она на запад, чуть забирая к северу, где, как подсказывало ей сердце, лежала ее родная Канада. Другая беда была посерьезнее. Одри так спешила домой, к Джеку, что напрочь позабыла, что ничего не ела с самого вчерашнего утра. Впрочем, в пустыне Негев, да еще и ночью, она все равно ничего бы не нашла.

     Серьезность положения была, вдобавок, и в том, что, если лететь над Средиземным морем от берегов Израиля курсом Вест-Вест-Норд (а именно таким курсом Одри и летела),  то, на протяжении восьмисот километров, до самого острова Крит нету ни единого клочка земли и даже птице трудно преодолеть такое расстояние, особенно, если плотно не позавтракать. Одри, привыкшая всю свою жизнь полагаться на саму себя, была не робкого десятка, но отчаянье, друзья, отчаяние, это не страх, который можно и побороть, это ужас, перед которым пасует даже и самый отважный, потому, что ужас – сам Господь Бог. И отчаянье начало подбираться к ее храброму сердечку и сдавливать горло своей ледяной рукою. «Элохим же говорил о странствиях и страданиях, - начинала паниковать Одри, - но о смерти-то речи не шло!». Поэт и за минуту до смерти – поэт, и девушка, больше для того, чтобы отвлечься и не думать о самом худшем, стала сочинять стихи:

Море, ласковое Море,
Ты не дай случиться горю,
Покажи хоть край земли,
Подскажи, где корабли
Бороздят твои просторы,
Пусть хоть это будут воры,
Просоленные в штормах,
С контрабандою в трюмах.
Или катер суннов беглых
От отчаяния смелых,
Что покинули Ливан,
Перебраться в Адрасан,
Будто в Турках ждет их счастье,
И отечества ненастье
Горше чуждой стороны.
Мука жаждет новизны.
Иль рыбацкая хоть лодка,
Что в погоне за селедкой
Затерялася вдали
Авраамовой земли.
Пусть хоть бочка или палка,
Пусть хоть щепка. Будет жалко
Потонуть в твоих волнах
С криком «Джеки!» на устах.
Море, ласковое Море,
Ты не дай случиться горю,
Не позволь пойти ко дну,
Не оставь меня одну.

     Одри уже была близка к голодному обмороку, и силы почти покинули ее, когда внизу, прямо под собою вдруг увидела она… Бочку. Она медленно покачивалась на едва заметных волнах, время от времени (от скуки, наверное) пуская вкруг себя пенных Барашков. Вспышка надежды, это последнее, что помнила Одри. Крылья ее сложились и она камнем полетела вниз. Когда она очнулась, то поняла, что лежит на мокрой спине огромной (сверху она казалась совсем маленькой) почерневшей от воды и просоленной Бочки. Солнце стояло уже высоко и палило нещадно. Радость от чудесного спасения заглушали теперь неотвязные голод и жажда. Кругом была вода, но что в ней толку? Божьи коровки не пьют соленую воду, а в небе не было ни облачка, и ничто не предвещало дождя. Кругом плавали тощие одноклеточные водоросли, но что толку, если и они были пропитаны солью? Истинно сказано в Откровении Иоанна: и живые позавидуют мертвым. Лучше уж было в секунды утонуть, чем медленно помирать теперь от жажды и голода.

- Как ты, малышка, - спросила Бочка заботливым гулким низким голосом.
- Спасибо тебе, родная, что спасла меня, да только ненадолго это. Помирать мне теперь от голода и жажды.
- Хм…, - задумалась Бочка. – Пятьдесят три года…, пятьдесят три года я храню, настаиваю в себе этот виски. Виски такой выдержки цены теперь, пожалуй, немереной, но что толку, если я уже три месяца болтаюсь здесь, посреди Ливийского моря. Течений в нем нет, а ветер…, ветер, он - то с севера, то с юга, то с запада, то с востока, будто издеваясь, болтает меня ровно по-центру этой соленой и мокрой пустыни. Я уж забыла, как выглядит земля и люди. Помочь тебе можно, малышка, как тебя, кстати?
- Одри.
- Так вот, Одри. Виски делают из ячменя и поэтому он очень сытный. То есть, если его прилично выпить, то и голод погасит и жажду. Беда лишь в том, что рассудок при этом несколько, так сказать…
- У себя, в Квебеке, я видела мужчин, валяющихся на улице и распевающих песни спорных слога, смысла и рифмы. Ты об этом?
- Ну да. Если ты немного хотя бы выпьешь, то… трудновато тебе будет удержаться на моей спине, ну а взлететь и вовсе забудь, пока не протрезвеешь. Зато не умрешь от голода и жажды.
- Да, но ты же запечатана, открыть здесь вроде некому…
- Ну, понимаешь, есть у производителей виски, коньяков, бренди и прочее, такое понятие, Angel's share, «Доля ангелов». Дело в том, что через тончайшие поры моего дуба виски покидает мои стены, в среднем, по проценту в год, и вот эту долю так романтично и называют виноделы. За пятьдесят три года я потеряла уже больше половины своего содержимого, что означает, что половина меня – просто воздух, точнее, пары виски. В противном случае, я бы сразу потонула, когда в ужасный шторм соскользнула с палубы брига контрабандистов.
- Здорово. Тебя спас твой возраст? Обыкновенно возраст убивает, - оживилась Одри, что даже на время забыла о своих проблемах. Но…, ты же, тем не менее, запечатана. Как твой рассказ поможет тебя открыть?
- Воздух, просто воздух. Понимаешь, если тебе удастся взлететь и продержаться в воздухе хоть минутку, а мне нырнуть, и ту же минуту устоять под водой, то воздух просто вытолкнет пробку из меня, я всплыву и ты будешь спасена.
Глаза Одри вспыхнули надеждой, но так же быстро и потухли.
- Нет, я не могу на это пойти, - вздохнула она.
- Ну почему же, дочка?
- Потому, что когда, ты будешь под водой, и пробка выскочит, ты неизбежно хлебнешь соленой воды и весь твой виски испортится. Пятьдесят три года трудов и ожиданий, пятьдесят три года и вдруг конец делу, которому посвящена вся жизнь. Я не приму такой жертвы, нет.
- Эх ты, глупышка, - по-матерински улыбнулась Бочка. – Конечно, пятьдесят три года - большой срок. Я могла бы порадовать собою многих гурманов, а иных коллекционеров, так и просто осчастливить, ну, обогатить, это уж точно, и ты права - это смысл моей жизни, но, разве может это быть важнее жизни твоей? Я пожила на свете и много повидала. Ты ведь неспроста оказалась здесь, посреди моря, одна, ты не просто борешься за свою жизнь, у тебя есть какая-то цель и цель, полагаю, благородная.
- Ты угадала. Цель есть, только вот вряд ли она благородная. Она очень личная, - вздохнула, Одри. – Я ищу любимого. Ураган унес меня за тридевять земель от моего Джека, и теперь я возвращаюсь к нему. Разве стоит счастье двоих выше счастья тех многих, кого ты можешь осчастливить своим полувековым трудом?
- Одри, Одри, - вздохнула теперь и Бочка. – Я ведь тоже любила. Меня и моего возлюбленного бондарь Ирландского городка Мидлтон собрал почти одновременно и, попав в темные подвалы New Midleton Distillery, мы прожили бок обок прекрасные, незабываемые семь лет. Но однажды хозяин решил продать его заезжему торговцу и… В общем, про меня будто и забыли, но не проходило и дня, чтобы я не вспоминала своего суженого. Все ждала, все надеялась, что вот продадут когда-то его содержимое, наполнят свежим спиртом и он снова будет рядом, но… он больше так и не вернулся. Глядя на тебя, на твои крылья, я думаю: ах, если бы у меня тогда были крылья… Никакие виски мира, малыш, никакие пятьдесят три года труда и забвенья не стоят и минуты счастья с любимым. А мне… Я не только своим содержанием – жизнью своею готова пожертвовать, что бы хотя бы лишь два любящих сердца воссоединились.
Одри не выдержала и разрыдалась.

     Задуманное прошло успешно. Одри хватило сил продержаться над водой, пока Бочка изо всех сил удерживала себя на глубине. Пробка вылетела с такой силой, что чуть не сбила на лету бедную девочку. Воздух ринулся наружу огромными хрустальными шарами, пропуская внутрь Бочки соленую средиземноморскую воду, но Бочка довольно быстро всплыла и воды той успело попасть не так уж и много. Одри плюхнулась на спину Бочки. Обе тяжело дышали.

- Ну вот, теперь ты спасена, - похоже, Бочка была совершенно счастлива. – Только, малыш, смотри, осторожнее там. Пару глотков, и наверх. Хорошо?

     Солнце клонилось к закату. С берегов Аравийской пустыни подул горячий ветер, направляя подруг прямиком к острову Крит. Над Средиземным морем разливалась нестройная, но очень веселая песня. Одри казалось, что она в ударе. Так уж устроен пьяный – любой его плевок кажется ему гениальным. Бочка едва сдерживала смех, но это был смех счастья. Спустя десятилетия она вновь приобщилась к таинству любви.
Одри же орала во всю силу своих маленьких легких:

Распрекрасна жизнь лихая,
Вольный ветер, пьяный дым,
Пуля - дурочка шальная,
Мимо, мимо, бым, бым, бым!
Нам, пиратам, смерть – подруга,
Нам, пиратам, жизнь – труха.
Зарядим пищали туго,
Бым, бым, бым, ха, ха, ха, ха!
Эй вы, жирные купчишки,
Отворяйте трюм живей,
А, не то вас на коврижки
Покромсаем, ей, ей, ей!
Ой вы, гой еси, пираты,
Гой еси, наш капитан,
Абордаж! Тяни канаты!
Бым, бым, бым, бан, бан, бан, бан!
Раскурю я  злую трубку,
Опрокину рому жбан,
Приведите мне голубку,
Бым, бым, бым, бан, бан, бан, бан!
Эх, прекрасна жизнь лихая,
Вольный ветер. Под зарю,
Захрапела шайка злая,
Му, му, му да хрю, хрю, хрю.

     Совсем выбившись из сил, Одри упала головой на мокрую спину Бочки и… захрапела. Бочка взглянула в закатную даль. На горизонте, тонкой полоской розовел остров Крит.



               Одри и Минотавр


     Остров Крит плоской чашкой подпирает с юга Эгейское море, зажатое между Балканами и Малой Азией, отделяя его и две тысячи его островов от моря Ливийского. Фантазеры геофизики полагают, что когда-то, пять миллионов лет назад, в эпоху плиоцена, с какого-то перепугу, суша, являющаяся теперь дном Эгейского моря, ушла под воду. Люди вообще большие выдумщики. Особенно им нравится жонглировать числами с шестью и более нулями. Homo erectus, человек прямоходящий, то есть, первый человек на земле, родился у них, к примеру, аж два миллиона лет назад, ну а возраст земли и вовсе исчисляется чуть не пятью миллиардами. Это притом, что письменно доказуемая история человечества насчитывает всего-то семь-восемь тысячелетий. Что до меня, так мне больше нравятся выдумки мифов, потому, хотя бы, что они, мифы эти, есть, пусть и метафоричная, и даже где-то метафизическая, но реальная история земли, переданная из уст в уста. Мне нравится думать, что Зевс, отец всех богов, ребенком, был укрыт своей матерью Реей от его отца Крона (папаша глотал своих детишек, не жуя), на острове Крит. Мальчик подрос и стал проявлять нездоровый интерес к девочкам. Однажды, обратившись в белого быка, он украл красавицу Европу, и та родила ему трех сыновей, старший из которых, Минос, основал впоследствии самую продвинутую из всех известных человечеству цивилизаций, минойскую (а это уже не миф). Посейдону не понравилось величие Миноса и он склонил жену его, Пасифаю, к противоестественному сожительству с…, прости господи, быком. В такой истории есть что-то генетическое, ведь и Минос родился от Европы и Зевса-быка. Так вот дети расплачиваются за грехи своих отцов. От такого, хм…, в общем, родила грешница Пасифая ребенка-быка Минотавра. Огорченный таким обстоятельством, Минос запрятал уродца в лабиринт, построенный Дедалом, да-да, тем самым, сынишке которого, Икару, вдруг вздумалось полетать, но солнце растопило воск, скреплявший перья его крыльев и первый космонавт земли разбился о скалы острова Крит. (Кстати, тот же Дедал соорудил деревянную корову, в которую забиралась Пасифая для известных целей). Ну так вот. Чтобы рогатому чаду не было скучно в темнице, ежегодно (по другой версии, раз в восемь лет), Афинское государство поставляло Миносу семь юношей и семь девушек из знатных семей на пропитание Минотавру. Тесей, сын царя Эллады Эгея, если верить мифу, зарезал кровожадного Минотавра (хотя трупа никто не видел) и, при поддержке дочери Миноса, Ариадны и ее клубка ниток, выбрался из лабиринта на воздух. Папаша Эгей, по ошибке решив, что любимый сын его погиб, бросился со скалы в море, за что море то и прозвали Эгейским.

     К чему я все это? Да к тому, друзья, что улицы называют улицами Чехова, площади – площадями Вернадского, а переулки - Лефортовскими потому, что это были реальные, когда-то действительно жившие люди, и материк не назвали бы Европой, цивилизацию Минойской, а море Эгейским, если бы не было бы когда-то на свете Европы, Миноса и Эгея. В общем, к черту геофизиков, да здравствуют мифологи! Если бы мне пришлось выбирать, где жить, то я бы поселился на острове Крит, откуда и началась история человечества. Иудейский миф про Адама тоже любопытен, но, кроме «адамова яблока», как части человеческого тела, ничто его не подтверждает, тем более, что часть щитовидного хряща, или кадыка (по-научному называется prominentia laryngea), а «адамово яблоко» - название чисто народное, ассоциативное и даже ироничное (мол, не полез в глотку запретный плод). Однако что-то отвлекся я, друзья, от своего повествования.

     Бочка довольно больно стукнулась о прибрежные скалы, неподалеку от города Иерапетра, что на юго-востоке острова Крит, но счастье ее было так велико, что боли она даже и не почувствовала.

- Ну вот и земля. Просыпайся, малышка Одри.
- О, боги…, - простонала Одри, и схватилась за голову. – Никогда, даже если случится мне еще раз помирать, никогда не буду пить виски.
- Понимаю, тебя, дочка, но будь справедлива, виски спас тебе жизнь, и я верю, когда ты встретишься со своим Джеком, ты, вы оба с благодарностью вспомните о нем и, надеюсь, обо мне.
- Ах, спасибо тебе за все, Бочечка. Я никогда-никогда не забуду тебя и того, что ты для меня сделала. А теперь, прощай. Мне нужно спешить домой. Надеюсь, тебя скоро найдут.
- Будь счастлива, маленькая Одри.

     Взяв прежний курс Вест-Вест-Норд, Одри полетела к любимому, снова позабыв подкрепиться. Казалось, она была сыта одной только надеждой поскорее увидеть Джека. Она летела над Ласифийскими горами и пела:

Как ты, милый? Как ты Джек?
Длится день, а мнится век,
Истомилась я душою,
Мой родной, любимый Джек.

Ветерок мой, Ветерок,
Ты оставь родной восток,
Ты лети теперь на запад,
Быстрый, добрый Ветерок.

Отнеси ты для него,
Друга сердца моего,
Весть, что я жива, здорова,
Что печалюсь без него.

Что крепка моя любовь,
Вспоминаю вновь и вновь
Вечер дивный, дивной ночи
Сокровенную любовь.

Все пройдет, и мы вдвоем
Тихим счастьем заживем,
Без тревог и треволнений,
На всю жизнь, навек вдвоем.

     Ветерок, будто услышав песню Одри, подхватил ее, и они понеслись вместе. Внизу уже расстилалась Ласифийская равнина, однако, когда взору ее снова открылось море, но уже с северной оконечности острова Крит, голод дал-таки о себе знать, и Одри, попрощавшись с Ветерком, опустилась на  разлапистый Каштан.
- Спасибо, тебе, милый Каштан, - поблагодарила девушка, подкрепившись от души. – С тех пор, как покинула я родину, я поела впервые.
- Всегда пожалуйста, дочка, - отвечал Каштан, - а куда ты летишь?
- В Канаду, - отвечала Одри, - к своему любимому.
- Ну, ни Канада, ни любимый никуда не денутся, а вот здесь ты, может, никогда больше и не побываешь. Знаешь, где ты находишься? Ты находишься на развалинах когда-то великого города Кносс, колыбели человечества, и быть здесь и не спуститься в лабиринт Минотавра – просто кощунство, - Каштан был патриотом соей родины. – Более ста лет назад англичанин Эванс раскопал дворец Миноса, но ни он, ни те кто копал после него, так и не нашли вход в лабиринт Минотавра и вряд ли кто его найдет, потому, что все его ищут внутри дворца, а он здесь, прямо у подножья этой скалы. Тысячелетия мои предки охраняли его. Каждый каштан, прежде, чем умереть, бросал здесь свое семя и на его месте вырастал новый. Теперь я - страж входа. Мы охраняем его от людей, потому, что они не чтят своей истории, растаскивая ее по кирпичику на сувениры и в музеи, дабы наживаться на глупом любопытстве. Прав был Платон, когда говорил, что история цивилизации есть история деградации человечества. Видишь вон ту узкую щель в скале, чуть левее моей тени? Ты лети туда. Там будет темно, но ты лети на запах человека. Минотавр до сих пор жив, и хотя голова у него бычья, сердце осталось человечьим. Он будет рад тебе. А обратно? Тебе не понадобится нить Ариадны, потому, что прямо в потолке пещеры, где он живет, есть отдушина, через которую проникают воздух и свет. Лети, малышка, прощай.

     Одри протиснулась в узкую щель и… погрузилась в кромешную мглу. В темноте пропадает не только пространство, но и время, и Одри не знала, как долго она летела, чувствовала только, как постепенно усиливается человеческий Запах. Наконец она увидела впереди тусклый свет, мгновение, и она уже в обширной, с высоким сводом, пещере. Под потолком ее зияло довольно широкое круглое отверстие, в которое в двенадцать часов дня проникали даже и солнечные лучи. Как раз пробило двенадцать, и Солнце, словно фонариком вычертило яркий круг на полу и осветило величественный каменный трон на нем. На троне сидел человек, ростом под три метра, голова его была опущена на грудь, и голова эта была головой быка. Разбуженный ярким солнечным светом, человек поднял голову и сонно огляделся.

- Кто здесь, - тихо спросил он.
Одри подлетела к трону и села на его поручень.
- Это я, меня зовут Одри. Меня прислал Каштан.
- А, мой добрый друг Каштан? Спасибо ему, и спасибо тебе, Одри, что согласилась навестить мое вечное одиночество.
- Значит, Тесей не убил тебя, как гласит миф?
- Бессмысленный вопрос, малютка Одри, коль скоро я разговариваю с тобой. А Тесей? Он был добрый малый. Я ему рассказал правду о том, что юношей и девушек я не ел, а забирал их в рабство мой подлый отец Минос для плотских утех, на меня же он лишь сваливал вину. Матушка моя ненавидела его за беспрестанные его измены, а настоящего отца моего искренне любила. Неважно, что был он быком – он имел огромное, доброе сердце, гораздо более порядочное, нежели человеческое.
- Как грустно, - опечалилась Одри. – Но почему же ты не выберешься отсюда? Ты такой сильный. Ты бы смог сдвинуть камень, прикрывающий вход в лабиринт. Я только что там была и видела, что сильному человеку это возможно.
- Эх, малышка..., - тяжко вздохнул Минотавр. - И что я буду делать среди людей с моей бычьей головой? Развлекать публику? Всякие насекомые и мышки, что присылают мне время от времени Каштаны, рассказывали мне, что там, наверху, теперь все изменилось. Зверей сажают в клетки, заставляют их делать всякие там трюки, а за это берут с публики деньги. Мой древний мир тоже был жесток, но как же с тех пор пало человечество! Да, меня заточили в подземелье и наказали за якобы проступок матери вечной жизнью и, поверь, нет страшнее наказания, чем вечная жизнь, но я и эту беду не променяю на то унижение, которое испытывает живое существо в клетке. Я, конечно, тоже в клетке, но надо мной хотя бы не смеются, не тычут пальцем, не издеваются.
- Я знаю, что это такое, когда над тобой смеются и тычут пальцем за всего лишь непохожесть на всех, - вздохнула Одри, - но, представь, я нашла душу, которая отозвалась, которая поняла меня. Может быть, однажды, кто-то поймет и тебя?
- Возможно, - пожал Плечами Минотавр, - но ты знаешь, я ведь бодрствую лишь пять минут в сутки, пока заглядывает сюда солнце, в остальное же время я сплю и вижу сны. Поверь мне, лишь во сне человек может быть счастлив, все остальное – боль и страдание.
- Один голос сказал мне, что не бывает счастья без страдания.
- И он прав. Пять минут страдания даруют мне сны, где я счастлив совершенно. Счастье, это лишь сон и только сон.

     Солнце покинуло зенит, погрузив пещеру в полумрак, Минотавр медленно опустил голову на грудь и… заснул. Одри тяжело вздохнула, взлетела к потолку и исчезла в синеве неба. Хоть и стремилась она всей душою своею к Джеку, но думала сейчас о Минотавре. В ушах все звучали его последние слова – счастье лишь сон и только сон.

Счастье - лишь сон –
Не отрада ночная,
Счастье - лишь сон,
Но не праздник души,
Счастье - лишь сон –
Не спеши, дорогая,
Счастье лишь сон –
К алтарю не спеши.

Не торопись
Пробудиться от сказки,
Не торопись
К неизбывной судьбе,
Не торопись
К серой жизни острастке,
Не торопись,
Мир пребудет в тебе.

Ты не грусти -
Сон красивее мира,
Ты не грусти -
Мир исполнен бедой,
Ты не грусти,
Что не вечна Пальмира
Ты не грусти,
Мир пребудет с тобой.

     Пропев эту песню, Одри будто сняла с себя груз минотавровой печали, будто выплакалась. Суша уже скрылась из виду, и под ней вновь расстилалось безбрежная синева моря, но Одри теперь не боялась. Она почему-то верила, что на пути ее поджидают только добрые встречи. Ах, как она ошибалась.



               Одри в Сиракузе


     Гражданский брак сделался сегодня явлением обыденным.
Расставаясь с Богом, как с устаревшей, обветшавшей оплешивевшей, идеей (на смену попам пришли психиатры, а заместо Христа, Магомета или Будды – НЛО), человек расстается и с устаревшими, на его взгляд, сакраментальными традициями и традицией брака, в том числе. Но это же глупость! Глупо считать, что супружество – это лишь дань религиозным устоям, мол, браки заключаются на небесах…. Ритуал ухаживания, сватовства и свадьбы существовал задолго до рождения всех мыслимых и немыслимых богов. У самого заштатного, вымирающего навсегда племени каких-нибудь пигмеев-каннибалов островов Фиджи, свадебный обряд по значимости и пышности уступает, пожалуй, лишь похоронам (почему, любопытно, в любой культуре, ничто не обставляется с такой помпезностью, как уход в никуда?). Да к черту людей! Млекопитающие, рептилии, рыбы, насекомые, да даже и растения, вплоть до инфузорий, - все на свете поклоняется семье, и гражданский, так сказать, брак, есть ни что иное, как заговор трусов. Это мило - сожительствовать, пользоваться друг другом и, при этом, ни за что не отвечать. Но, друзья! Какая же может быть любовь без ответственности? Как сказал бы один Булгаковский герой: «Это какой-то… позор!..».

     Одри считала себя девушкой замужней. Ну да - гостей на свадьбе не было (кроме Салли, конечно), не было шумных кавалькад, цветистых фейерверков и криков «горько!», но ответственность…, ответственность родилась ровно той ночью, когда и состоялся их брак с Джеком. Теперь, после почти двух суток полета, силы вновь стали покидать ее, море все не кончалось и не кончалось, но она знала, что обязательно долетит до суженого, ибо была в долгу перед ним. В чем был тот долг, она толком и не знала. Просто чувствовала, что обязана вернуться.

Не тревожит мысль о смерти,
Помереть не страшно мне,
Страх иной томит, поверьте,
Одри, в чуждой стороне.

Хладной хваткою стальною
Сердце сжала, душу пьет
Мысль о том, что не с Тобою
Одри бедная помрет.

Что Безвестием жестоким,
Что Надеждою немой,
Что Страданьем одиноким
Мир расплатится с Тобой.

Что воздаст жестокой мерой
За нежданные Мечты,
За Любовь, что выше Веры,
Величавей Красоты.

Нет страшнее наказанья,
Чем неведенья печаль,
Горше плахи иль изгнанья
Неизвестности вуаль.

Истомит, изъест, иссушит
Вера, Верность и Любовь,
И, в конце концов, задушит
Веры в Чудо злая кровь.

Не тревожит мысль о смерти,
Помереть не страшно мне…

     Не успела Одри допеть свою песню, как что-то схватило ее, будто клещами, и понесло со скоростью такой, что белые барашки волн моря внизу слились в один серый туман, от горизонта до горизонта. Свойство нежных дам падать в обморок при малейшей опасности есть защитная реакция, очень, кстати, эффективная. Сохраняет и нервы и жизнь. Одри очнулась от ощущения пристального на себе взгляда.

- Ну как тебе такой подарок, милый? – услышала она высокий и неприятно-гортанный голос.
- Ну, я думаю, босс будет доволен. В наших местах таких не водится, - прокашлял в ответ некто. – Вполне даже достойный свадебный подарок. Яркий и, главное, оригинальный. Сегодня соберутся все главы семей, и нам с тобой очень важно будет обратить на себя их внимание. Проще было бы подарить на свадьбу первенца Босса чьего-нибудь детеныша, но, поверь, так поступит абсолютное большинство гостей. А эта красивая букашка, пусть и мала, но выделит нас из общей массы. Главное - подать в нужный момент. До вечера еще далеко. Надо бы подкрепиться. Летим.
- Подожди. Ее надо связать. Не то очнется и улетит.

     Одри почувствовала, как ее стали перематывать чем-то теплым и пушистым. Это и был пух, пух Сицилийской чайки. Чайки, вообще, - птицы с самой плохой репутацией среди пернатых. В пище они не гнушаются ничем, от безмозглой саранчи или беспечной рыбы, до, прости господи, своего брата, чайки. Чайки же Сицилийские (а Одри была схвачена и принесена в гнездо чайки именно Сицилийской, что гнездилась в скалах над городом Сиракуза), славились нравами жестокости запредельной. Одно слово – мафия.

     Город Сиракуза стоит на восточной оконечности самого большого острова Средиземного моря, острова Сицилия. В стародавние времена, город этот назывался Сиракузы. Почему теперь, из множественного числа он превратился в единственное, история умалчивает. Трудно себе представить, чтобы Великие Луки вдруг стали Великой Лукой, а Белые Столбы – Белым Столбом, но…, итальянцы…, что с них возьмешь? С теперешних, конечно. Когда-то давно эти места посещали отец трагедии, Эсхил и основатель идеалистической философии, Платон. Великий Архимед был уроженцем Сиракуз, где и был убит римским воином во время очередного завоевания Римом Сицилии. По легенде, старик сидел и чертил на песке какие-то чертежи и формулы, когда римлянин занес над ним свой меч. Последнее, что воскликнул великий математик: «Прошу вас, только не трогайте мои чертежи!».

     В остальном же, история Сицилии (как, впрочем, и всей земли), это история беспрестанных войн. Сначала, Пелопонесские, после, Пунические войны, далее были вандалы, остготы, византийцы, арабы, норманны, французы, австрийцы, вновь итальянцы, на Сицилии высадился первый десант союзных войск во время 2-й мировой. В общем, негоже судить жителей этого многострадального острова за жесткие их нравы, ибо история Сицилийцев – история жестокости.

     Но это мое невольное историко-лирическое отступление касалось лишь людей. Что же до чаек…. У Сицилийских чаек не было за плечами ни Эсхила, ни Платона, ни Архимеда. Они были просто бандитами.

     Одри открыла глаза. Чайки хорошо действуют клювом, но лапами как-то не очень. Одри довольно скоро выпуталась из пуха, но вновь ощутила на себе чей-то взгляд. В гнезде находились еще три чайки. Они были маленькими, страшненькими, серенькими, почти без крыльев и с, в черное, как у самой божьей коровки, пятнышко, головами. Именно это обстоятельство, а вовсе не желание съесть ее, привлекло внимание любопытных птенцов.

- Ты странная чайка, - начал разговор один из них, видимо, старший. - Пятнышки у тебя есть, но ты же красная?
- Я не чайка, малыш, я божья коровка, - улыбнулась Одри, потому, что страха больше не испытывала.
- Папа сказал, что тебя подарят на свадьбу сына местного босса, - вступила в разговор самая маленькая, скорее, самая младшая.
- Нельзя дарить живое живому без его согласия. Это неправильно, - вздохнула Одри.
- Но ведь все живое питается живым. Это закон природы, - заметила средняя и, похоже, самая разумная среди птенцов чайка (истина всегда посредине).
- Это не закон природы, а ее ошибка, - вновь вздохнула Одри. – Голод, желание съесть ближнего, рождает ненависть, а ненависть не родит ничего. Родит только любовь.
- Правильно, - заметил старший. - Любовь, это свадьба, свадьба – подарки, подарки – еда, еда - жизнь. Жизнь – любовь.
- Во всей твоей силлогической цепочке, - улыбнулась Одри, верны только два слова – жизнь и любовь. Еда здесь ни при чем.
- А что такое силлогизм? – с любопытством спросила средняя.
- Ну…, силлогизм, это термин формальной логики, умозаключение, устанавливающее опосредованную связь между двумя фактами, объектами или понятиями... Черт! слишком заумно. Давайте лучше так: все чайки смертны, босс – чайка, следовательно…
- Босс смертен? - радостно воскликнула младшая.
- Какая ты умница, - похвалила Одри. – А теперь, смотрите. Если босс устраивает свадьбу сына, это хорошо?
- Хорошо, - хором ответили ребятишки.
- После свадьбы у него родится потомство, это хорошо?
- Хорошо, - вновь хором.
- А то, что сыну его дарят живых существ на съедение, это хорошо?
Тут все задумались.
- Нехорошо, ребятки. Очень нехорошо. Ведь это живое тоже кого-то любит, женится, могло бы родить детишек, таких вот распрекрасных, как вы. И что будет, если только ради чьего-то веселья будет загублена чья-то жизнь, чье-то счастье?
- Но что же делать? – недоумевала средняя. – Без еды ведь смерть?
- Есть растения, цветы, водоросли.
- Но они ведь тоже живые?
- Конечно живые, малышка, да только если ты откусишь от листика, он вырастет, восстановится вновь, потому, что ты не ешь все растение вместе с корнем, а фотосинтез, это такая волшебная штука…
Одри вдруг увидела, что детишки устали от столь сложных для них вопросов, и глаза их осоловели.
- Давайте лучше я спою вам колыбельную?

     Трое свернулись клубком, положив, по спирали, шеи и головы на спины друг друга, и Одри тихо запела:

Баба, Мама, Дочка, Внучка,
Дед, Отец, Сынок, Внучок.
Неразрывна, неразлучна
Цепь златая. В тот чертог…,
Заглянуть в былые леты,
Окунуться в завтра дни,
Распознать, найти ответы
На вопросы: где они?
Где берут свои истоки?
Где находят свой конец?
Прав ли Каин, иль Пророки?
Вельзевул, или Творец?
Продолженья Цепь златая -
Тонкий Месяц, Млечный Дым,
Кто б из ада иль из рая
Встал бы спорить перед Ним?
Спорить с Тем, кто Цепь задумал,
С Тем, Кому важна любовь,
Думал, думал, думал, думал,
И придумал – кровь за кровь.
Кровь за кровь – какая вздорность,
Зуб за зуб – кошмарный сон,
Противленье и покорность
В консонанс и в унисон.
Жизнь за жизнь – нельзя глупее,
Глаз за глаз – полночный бред,
Нет ли способа добрее?
Чем друг друга на обед?
Цепь златая – цепь от Бога,
Не тебе ее пресечь,
От предела до порога,
В ножны – правоверный меч!

     Дети уснули, но Одри была очень недовольна своей колыбельной. Песня получилась очень невеселая, но, слава богу, они заснули уже на первой строчке. «Откуда такие грустные мысли? – думала она. – Наверное оттого, что меня только что хотели съесть, принести в жертву какому-то счастливому жениху. Разве может брак быть счастливым, если ты прекращаешь чью-то цепочку, рвешь Богом данную связь? Но…, Элохим, Ты же не позволишь мне умереть, пока я не увижу Джека?». Одри расправила крылья, и отправилась в путь. История умалчивает, стали ли впоследствии эти три чайки вегетарианками, но мы, друзья, станем на то надеяться.



               Одри и Вольтер


     Корсика…. С чего это мне вдруг в голову пришла Корсика?.. Ах, да… Моя Одри, сменив направление с западного на северное, просто пролетала над островом, направляясь к берегам южной Франции. Островок, что проплывал теперь под ней изумрудным ковром, суша, надо сказать, с историей, и историей довольно сумбурной, хотя, такова судьба почти всех хоть сколько-нибудь крупных (а Корсика четвертый по величине) островов Средиземного моря. Когда-то он принадлежал карфагенянам, потом грекам, потом римлянам, потом вандалам, далее были Византия, Пиза, Генуя…. Закончилась эта чехарда тем, что в 1768-ом году Генуя передала остров Франции за долги. Любопытно отметить, что как раз в следующем, 1769-ом на Корсике родился Наполеон Бонапарт. Так что именно французским императором он стал почти случайно. Родись он годом раньше - был бы итальянцем и кто знает, как бы тогда развивались судьбы мира…. Однако, история не знает сослагательного наклонения и, продавая Корсику, Генуэзская республика «подарила» Франции это «Корсиканское чудовище», как его там прозвали. Любопытно еще одно обстоятельство. По, правда, не подтвержденным данным на Корсике родился и другой завоеватель мира, Христофор Колумб. Жестокость, с которой он покорял американские племена, говорит в пользу версии его рождения на этом чудном острове, потому, что и он вполне снискал себе славу «Корсиканского чудовища».
Сколько у меня сегодня, однако, исторических отступлений… М-да. Средиземное море и его берега – почти вся история мира. Египет, Карфаген, Испания, Греция, Италия, Византия, Малая Азия… Не касается этой воды только, может быть, Шумерская культура, хотя, через Дарданеллы и Босфор, через Мраморное, Черное, Аральское… Все же это - бассейн Средиземного моря.  Не так ли добрались Аргонавты до Армении? Цивилизация ведь началась не с Египта, а именно отсюда, с Месопотамии… Хотя, нет… Добраться до Междуречья, точнее, от Междуречья до Средиземного моря всего короче было бы через Израиль, средоточие мира и центр зла. Так вот, глядя на карту и читая историю, понимаешь картину бытия человечества, флоры, фауны. Но разве об этом мы тут?

     Одри вдруг стало страшно. Нет, не потому страшно, что под ней зловещая Корсика, или что, не приведи господь, не долетит до родного Квебека, а потому… Она вдруг стала ощущать, что милый образ, образ Джека начал…, стал истираться в ее памяти. Столько событий за последние дни, недели… Всякий новый образ, хоть тресни, свежее предыдущего. Элохим, Пустыня, Отшельник, Море, Бочка, Виски, Каштан, Минотавр, Чайки, снова Море, опять Море… - всего этого хватило бы на целый роман (если подробно). Для романа, друзья, нужно не только содержание - важна цель, мораль, если хотите. Без цели и морали нет романа – так, болтовня одна. А цель-то, как раз, и стала истираться в памяти моей бедной Одри. Это очень странный парадокс (словосочетание избыточное по смыслу, даже тавтология, но я именно и хотел акцентировать). От разлуки, любовь (больше похожая на боль), только усиливается, а образ, что питает эту любовь (или боль), ослабевает (возможно и потому, что именно и питает ее собою).

     Вольтер сидел на листке смоковницы и медитировал. Он не верил особо ни в каких богов, за что и прозван был Вольтером. Сам, главный владелец расхожего этого псевдонима, Франсуа-Мари Аруэ, сиречь, мэтр и отец идеи просвещения, Вольтер не был приверженцем никакой из религий. Он был космополитом, но я бы сказал просто и ясно - человеком без веры. Добавил бы – человеком и без убеждений, но это спор иного стола и круга. Было у нашего Вольтера… шесть пятнышек. Это обстоятельство сделало его изгоем среди «божьей» братии, но когда Одри увидела его…
Дело даже не в том, что она стала забывать Джека. Любопытство ее было вполне оправдано тем, что ни разу в жизни она не встречала себе подобного, в смысле, внешне, по пятнышкам.

- Позвольте присесть на соседний лист, - вежливо обратилась Одри.
- Извольте, мадмуазель…, - не открывая глаз отозвался Вольтер.
- Мадам…, - предупредительно откликнулась девушка.
- Это жалко…, - иронично ухмыльнулся Вольтер.
- Что именно? – удивилась Одри.
- Что вы, по голосу, настоящая мадмуазель, а, на самом деле, всего лишь мадам.
- У нас принято говорить «мисс» и «миссис».
- Америкосы, - усмехнулся Вольтер. - Вы такие…, м-да…, недалекие…. Думаете, что сахар жизни в том, чтобы все упростить, утилизировать, устроить...
- Я Канадка. Я из провинции Квебек, - тем не менее обиделась Одри за Американцев.
- Канадка…, - иронично скривился Вольтер, как бы говоря, что не видит большой разницы, и его небрежение относится и к Канаде, а, заодно, и ко всем странам обеих Америк.
Корсиканец наконец сподобился открыть глаза и… Дело даже не в шести пятнышках. Сколько бы он не представлял себе великолепный, утопический свой космос, Одри была лучше, краше него. Любовь вспыхнула, как утренний мак на восходе солнца, но вот только умеют ли натуры, безгранично влюбленные в себя, полюбить кого-то еще?
- Вы, я полагаю, устали? – чуть не впервые в жизни смутился он. - Как Вы красивы!.. Нет-нет…, только не подумайте чего… Я обычный жук (когда кто-либо говорит о себе, что он обыкновенный – прямое указание на завышенную самооценку). Но Вы прекрасны… Просто…, просто я никогда на свете не встречал ничего, что хоть бы близко стояло к вашей красоте, морской синеве ваших глаз… Вы по-французски любезны и… не по-французски скромны. Но и вы простите меня, -  Я лишь пробовал тут… В общем… Я хочу попасть в Нирвану. Меня зовут Вольтер.
- Это имя? Или прозвище? – чуть зарделась Одри от комплементов и поспешила переменить тему.
- А какую вы делаете границу между именем и прозвищем? – вернулся Вольтер в свое привычное снисходительно-презрительное состояние.
- Имя дается не спрашивая, а прозвище…, на то оно и прозвище, что так прозвали, за суть, пожалуй. Вольтер ведь не настоящее имя?
- За мои шесть пятен, за мои мозги, что непонятно о чем, только не о еде думают, меня прозвали Вольтером. Мама же назвала меня Жаком, но по-вашему это привычнее звучало бы как Джек.
- Джек?! Джек?! – взволновалась Одри.
- А что? Плохое имя? – изумился Вольтер.
- Да нет, – взяла себя в руки Одри, хотя дрожала всем телом. – Просто…, Джек – английское, не французское имя. Согласитесь, Джек Вольтер – это очень даже спорно. Даже просто по ударениям, невпопад. По-английски ваше имя звучало бы как Джек Вольтер с ударением на «о», а это, согласитесь, нелепо.
Вольтером меня прозвали и за шесть пятен, и за непохожесть на всех складом мышления. Вольтер – имя спорное. Он, тот, в честь кого меня прозвали, был и глупцом и гением одновременно. Я же, к примеру, точно знаю, что я не глупый Вольтер, я Джек!

     Как странно на нас может действовать лишь один магический звук любимого имени. Ну ведь очевидно же было, что перед Одри стоял обыкновенный надутый самовлюбленный эгоист, однако, сердце Одри, казалось, вспыхнуло. Джек! Как далеко ее Джеки и как близок Джек Вольтер. Одри потянулась к нему не руками, а всем сердцем, но Вольтер, вместо чтобы ответить (а, может, чтобы усилить эффект), взлетел на сухую ветку, встал в позу гения и запел:

Я ходил по темным-темным
Фарисейства переулкам,
Сластовластия придуркам
Я внимал угодьем скромным,

Что за спесь? Но сердце знает -
Заточили души в клети,
Вот он, Вавилон на свете,
Тот дурак, что не вникает

В суть и смысл того, чем правит,
Чем вершит чужие судьбы.
Он не смысл и не орудье,
Не судит, а просто давит.

Давит. Если есть сомненья
В узурпаторстве жестоком,
Оглядись печальным оком
На вседневные творенья.

Это просто – жизнь, как вымя
Обожравшейся коровы,
Пососал, и снова ново
Изворотливости имя.

Имя - грех, но кличка – роздых
В круговерти скудной жизни,
Я мамону, не отчизне
Положу в карман целковых.

Я Вольтер, я искупленье
Поросячьей жизни старой,
Менестрелем и с гитарой,
Подойдите, омовенье…

- Все, достаточно! – вдруг вскрикнула Одри, словно очнувшись от кошмарного сна.
- Что это значит! – рассердился Вольтер.  – Я только начал!
- Ты не начал - ты закончил, - тихо ответила Одри. – Никакой ты не Джек. Ты простой и даже очень простой Вольтер. Я почти влюбилась в тебя. А ты… Ты оказался всего лишь обычным жуком. Знаешь… Ты просто гриб. И я так хотела бы, чтобы, когда извергнется из тебя семя, или споры, или…, я уж и не знаю, как ты там это делаешь, распространяешь свою глупость..., не было бы ветра, чтобы идеи твои, не приведи господь, не разлетелись далеко. Как Вольтер посеял кровавую французскую революцию, так и ты опасен в своей самовлюбленности. Влюбленный в себя никого уже не сможет полюбить, а вот сделать несчастными может очень многих! Прощай.

     Одри летела и думала: «Как жалко, что талант рождает не только возвышенные чувства, но и вот такую надутость, а неординарный ум может служить и пошлости…. Ведь это же Корсиканское чудовище, ни дать ни взять».



               Одри и Орхидея


     Море наконец закончилось, внизу простиралась Франция.
Если расценивать страну, значимость ее, по количеству имен, запечатленных историей человеческой культуры, то вряд ли кто может сравниться с Францией. Когда-то, в 16-19-ом веках, лицо Франции и лицо мира было одним и тем же лицом, как это случалось в свое время с древней Грецией и древним Римом. К сожалению, и по количеству фигур одиозных, она, пожалуй, впереди планеты всей. Отсюда, в 1096 году отправился первый крестовый поход, положивший начало двухсотлетнему кровопролитию; ослабленная войнами Европа стала легкой добычей для «Черной смерти», унесшей тридцать из пятидесяти миллионов жизней европейцев; Французская революция положила на алтарь свободы, равенства и братства два миллиона своих сограждан; а скольких погубил Наполеон?! М-да… История Франции спорна и противоречива, но от нее родилась родина Одри и здесь она себя чувствовала гораздо спокойнее, чем над средиземноморскими просторами. Одри здорово устала от моря. Душа устает от всего, чего слишком много. Если мы всю свою жизнь сидим на одном месте, то место это, даже если на нем уютно и тепло, становится нам невыносимым, просто тюрьмой и хочется вырваться из нее хоть бы куда, лишь бы вырваться. И, напротив, вожделенные путешествия, если их выше всякой меры, становятся нам наказанием и начинает казаться, что нет ничего прекрасней той тюрьмы, из которой ты с таким нетерпением рвался. Но Одри не принадлежала ни к той ни к другой категории душ. Она никогда не рвалась из дома и она не сама придумала себе свои странствия. Бедная маленькая Одри очень устала.
     Девушка взглянула вниз и увидела на скале прекрасный цветок. Это был цветок Орхидеи. Эти цветы живут только один год. Но как живут! Я не знаю цветка нежнее.

- Здравствуй, Одри, - сказала Орхидея.
- Здравствуй. Откуда ты знаешь мое имя? – изумилась Одри.
- Мир тесен. Пролетал здесь Восточный Ветерок, ну и шепнул, что есть девочка, что стремится к любимому, ну а дальше несложно было догадаться, ну вот хотя бы по твоим печальным глазам..
- Любимому…, - сокрушенно вздохнула Одри. - Вчера я почти изменила Джеку, представляешь….
- Почти? Почти – не считается, - вздохнула и Орхидея. - Знаешь, когда живешь только одно лето, хочется, чтобы весь мир тебя любил, не только одна душа.
- И ты такое делаешь? Ну…, то есть, тебя все любят, а ты всех?
- О, нет, милый ребенок. Слишком коротка жизнь, чтобы дарить ее всякому. Но пойди-найди невсякого. Я красивая… Я знаю, что я красива. Но… Мой друг, единственный, кто мне небезразличен, живет на соседней скале. А что толку? У меня ведь нет твоих крыльев… Я никогда не буду с ним.
- Будешь, потому, именно, что есть крылья у меня.
Одри вдруг так захотелось помочь новой подруге, так больно кольнула ее схожесть их судеб, эта неизбывная разлука…
- Ты сделаешь это для меня? – заволновалась, даже затрепетала Орхидея.
- Я знаю, что из себя представляет любовь. Мука. Мука, лучше, слаще которой нет чувства на свете, но если встреча невозможна, то нет ее горше. Я слетаю на его скалу и принесу тебе его пыльцу и у вас будут детки на следующий год.
- Нет, – задумалась Орхидея. - Любовь почтальоном? Нет! знаешь, малышка Одри, любить и радоваться одновременно, невозможно. Любить можно только без…, в отсутствие предмета любви. Можно насладиться, пока он рядом. Но…, насладиться, слышишь? В слове «насладиться» есть, звучит какая-то безысходность, какое-то прошедшее уже время. Я никогда не буду с ним, но…, я всегда буду счастлива им.
- Как это…, не очень умно, ведь…. Любимого нужно любить. Им хочется напиться. Вот послушай:

Милый, Милый, помнишь, Милый
Предрассветную печаль?
Крови стук в висках остылых,
Зачарованную даль?

Как прекрасны вы, мгновенья!
Как восторжен мир! Одне
Сладострастные виденья
Бередят и душат. Мне…,

Нет ни сна и ни покоя,
Тяжкий сон – моя любовь,
Я люблю! До хрипа, воя…,
Сладострастная любовь!

Стон сомнения и тленья…,
Сон немыслимой тоски…,
И  безумьем откровенья
Душат стены, потолки…

Слишком много многоточий,
Слишком много бытия.
Православной, непорочной
Ах, уже не буду я.

Я познала радость жизни,
Поняла ее печаль,
Вкусно, сладко, к краю, к тризне
В зачарованную даль.

Нет, о, нет! Готова встретить
Смерти муторную старь
Мы за радости в ответе,
За обманчивую гарь,

За мечту, за искупленье,
За нежданную любовь,
Ах, как жаль, ты повторенья
Уж не испытаешь вновь.


- Одри, ты чокнутая, - утирала слезы Орхидея. - Ты была со своим любимым, но, судя по песне, ты получила больше боли, нежели счастья. И теперь ты предлагаешь мне такое же?
- Лучше один раз напиться живой кровью, чем триста лет питаться падалью, сказал один неглупый поэт. Моим крыльям не по силам перенести тебя к нему. Но Ветерок…
- Это не вопрос, - раздалось сверху.
- Восточный Ветерок! – обрадовалась Одри. – Ты как здесь?
- Да я, малышка, что-то не соберусь с мыслями. Понимаешь… Тут до Канады, черт, прости за грубость, десять тысяч километров. Ну…, на Кабо-Верде  я хоть и передохну, а что дальше? До самой твоей Канады – ни одного острова.
- Я совсем не ждала, не просила себе помогать… Спасибо тебе, родной. Однако… Нам понадобится пароход. Но прежде… Хватай эту красавицу, и летим на соседнюю скалу. Это важно.
- Нет, нет! Я не хочу! – не на шутку перепугалась Орхидея.
- Не хотеть и бояться, вещи разные, - пожала плечами Одри. – Ты любишь?
- Да!
- Тогда просто закрой глаза.


- Ты думаешь, они будут счастливы? – спросила Одри у Восточного Ветерка, когда они присели на скалы Ла Рошеля.
- Кто знает… Любить на расстоянии иногда красивее, чем… В общем, ты понимаешь меня. Мне тоже нравится одна девушка. Зовут ее Вечерний Бриз. Правда, красивое имя? Я вот мотаюсь по всему свету, а она… Она дует только по вечерам, тихонько, ласково… Она такая… нежная. Нет. Мы такие разные…
- Милый мой Ветерок…, - вздохнула Одри. – Я никогда бы не была счастлива, если бы не разлука с любимым. Ах, как прав был Элохим! Счастья не бывает без страданий. Давай-ка мы найдем с тобой корабль. Ведь ты прав. Десять тысяч километров нам не потянуть.



               Одри и Капитан


     В городе Ла Рошели найти корабль несложно. Все западное побережье Франции буквально дышит чадом Америки и пыхтит черной европейской копотью белых пароходов, отправляющихся к ее берегам. Почему так томно дышит и почему так пыхтит? Да это понять несложно. Всяк ищет жизни легкой, считая свою жизнь тяжелой и даже невыносимой. Иллюзии. Жизнь сложна лишь сама по себе, а вовсе не потому, что вяло течет она где-нибудь в сточных канавах Парижа, Мадрида или Амстердама и уж точно не зависит от географического места своего приложения. Сточных канав достанет и в Нью-Йорке, и в Вашингтоне, и в Лос-Анджелесе. Хватит на всех. Хорошо там, где нас нет? Мысль, сколь проста, столь точна и… бесплодна. Ключевое слово здесь – «нет». Пересечь Атлантический океан можно, но как переплыть собственную душу? Душа неисправима, неодолимо упрямство ее быть самой собою. Душа - есть суть, смысл, характер…, судьба. Ты оберни, запеленай ее до бровей в Американский, в Испанский или в Итальянский флаг, и что станется? Тут же изменится и душа? Не изменится она, друзья. Когда-то давно, все античные статуи обязательно были покрашены в дорогие краски (пурпуровая, к примеру, добывалась из редких кораллов со дна моря и ценилась дороже золота), оклеены фольгой из серебра и золота, ну и где теперь вся эта мишура? Осталось лишь главное, изначальное, мраморное, суть – их вечная красота, неповторимость их совершенства, бессмертие вложенной в них души ваятеля.

     Все преходяще. Когда-то давно, средоточием цивилизации были Египет и Афины, Рим и Константинополь. Когда-то и Франция была центром земли, а Париж – сердцем ее. Было, но кануло в лету. Теперь средоточием якобы культуры является Америка. Надолго ли? Все преходяще.

     М-да. Так я, бишь, о французском побережье. В порту города Ла Рошель стояло сегодня под парами аж три парохода, но лишь один из них отплывал в Канаду. Мало кто знает, что вся Канада началась с городка Квебек, где высадился однажды в 1534-ом году некий Жак Кортье. По-французски, надобно заметить, говорят только в провинции Квебек. Прочие девять провинций Канады давно уж обамериканились, и напрасно. Французская культура, культура тонкая и изящная. Во Франции начались и красивое слово, и красивый звук, и красивая кисть… Франция – это история, судьба мира современной культуры. Бальзак и Мопассан возвели изящество слога в ранг истинного искусства; Моне и Ренуар показали миру то, что тот до них разглядеть и не мог – они изобразили… воздух; Коко Шанель перевернула, перекрестила женщину в женщину даже не равную, а превосходящую мужчину своими достоинствами; Дягилев лишь только в Париже смог удивить и даже потрясти мир русским искусством, но… Франция ли Квебек? Франция, друзья. Пять тысяч километров пустой воды и… снова Франция.

     На океан опустилась ночь. Восточный Ветерок пристроился на корме белоснежного парохода с милым именем Странник, а Одри полетела прямо на капитанский мостик.

- Это что еще мне тут за заяц с крылышками? – ухмыльнулся в седую бороду благообразного вида Капитан.
- Простите меня, Капитан, но мне просто необходимо попасть в Квебек.
- Город, как город, - пожал плечами Капитан. – Не лучше Ла Рошели.
- В Ла Рошели нет любимого, Капитан, а долететь мне никаких сил не хватит.
- В рубке нельзя, не положено – почесал затылок Капитан.
- А что это такое, положено? – искренне удивилась Одри.
- Ну…, видишь ли, малышка, есть устав корабельной службы…
- Я устала уже слышать о себе, малышка, да малышка…Я взрослая девочка. У меня есть муж, в конце концов! – топнула ножкой Одри.
- Ну-ну, не сердись. Ты просто маленькая…
- Зато любовь моя огромна! И я никуда не уйду!
- Да куда ж тебе деться? Кругом океан.
- Бискайский залив, - хмуро огрызнулась девочка.
- Ну, это только до поры. Направление – Норд-Вест, три, один, пять, малый вперед, - скомандовал он в какую-то трубку.
- Мы домой? - разулыбалась Одри.
- Ну конечно, малышка.
- Черт с вами! Зовите меня малышкой, но помните! Я взрослая девушка.
- Кто бы усомнился, - улыбнулся Капитан. – Одна, на краю земли, и еще и жива…
- Вот вы смеетесь, Капитан, а я чуть вот не померла, если бы не виски…
Одри рассказала ему историю про Ливийское море. Капитан хохотал от души и до слез. Он наклонился, и запустил руку в какой-то секретный ящик, откуда вдруг появилась бутылка виски.
- О, нет! только не снова! У меня так болела голова! Я лучше умру, чем…
- Назвала бы ты себя, и я перестал бы тебя звать малышкой, - улыбнулся Капитан
- Я Одри.
- Вот и здорово, Одри. Необычное имя. Впереди у нас бесчисленные мили океана… Ты, я понял, больше не пьешь, ну а я…, старый морской волк…
Капитан не достал какую-нибудь рюмочку, он подцепил желтым ногтем пробку, выкрутил ее кряжистыми своими пальцами, и опрокинул добрую половину прямо в себя, из горла.
- Ну…, вы настоящий Капитан, - развела руками Одри. Я бы от такого количества была бы уже теперь на небесах.
- Две минуты, - ухмыльнулся седой Капитан, - и я уже на небесах.
- А как же… курс? – забеспокоилась Одри.
- А куда ей, к чертям собачьим, деться? Чертовой этой посудине? – явно уже окосел Капитан. Двух минут еще не прошло.
Язык моряков и так-то язык особенный, малопонятный простому обывателю, ну а уж язык моряка подвыпившего печати, во всяком случае, просто противопоказан.
- Капитан! Капитан! Прямо по курсу большой объект! Влетел на мостик старпом.
- Какой еще, ядрена батона, объект, так-то и разтак-то!
- Большой! Огромный, Капитан! На позывные не отвечает.
- Прожектора на нос! – гикнул Капитан, но…, было уже поздно.
Судно потряс страшный удар. Скрежет был такой, что Одри заложило уши. Корабль почти сразу завалился на левый борт, а нос стал крениться в темную пучину.
- Что это! Черт возьми! Крикнул пьяный Капитан, но ответов не было и нужно. Мимо левого борта медленно проплывала ледяная скала.
- Святые угодники…, - прошептал Капитан. – Шлюпки на воду! – взял он себя в руки. – Все офицеры на палубу! Женщин и детей вперед! Паникеров мужчин стрелять без предупреждения! Доложить по отсекам!

     «Как больно, милая, как странно…». У слова «катастрофа» есть какой-то металлический привкус. Какой-то кислый и…, запах безысходности. Как это так бывает? Юноши, девушки, детишки, матери, дедушки…, все на что-то надеются, к чему-то спешат, торопятся, планируют… и вот…, в мгновенье, в одночасье…. Как жесток мир….
Одри спряталась за штурвал корабля и забормотала;

- Боже, Боже, милый Боже!
Почему Ты так с людьми?
На Тебя ведь непохоже,
Чем прогневали они?
Чем Тебе не угодили?
В чем неведенья вина?
Разве создал их не Ты ли?
Не наполнил их сполна
Страстью к жизни, страстью к свету,
Страстью к воле и любви?
Перед кем, скажи, к ответу
Призываешь? Визави
С кем ты думаешь бороться?
С сотворением Твоим?
С правоверным? С инородцем?
С заблуждением простым?
Человек боится боли,
Человек не терпит кровь,
Или это сказка, что ли?
Пресловутая любовь?
Та любовь, что на скрижалях
Начертал святым огнем,
В Палестины светлы дали
Подманил надеждой? В том…,
Нет прощенья словоблудью,
Извиненья трепотне,
Обещанью, как орудью
Длани рабства. В тишине
Ты вершишь свои поступки,
Грешен мир, но, Боже мой!
Что за дикие придумки!
Иль не создан мир Тобой?!

- Одри, Одри, Я прощаю, -
Отвечал повинный Бог, -
Я, клянусь тебе - не знаю,
Я б ответил, если б мог.
Кто-то здесь Меня сильнее,
Свет слабее темноты,
Я хотел бы быть добрее,
Но добрей меня лишь ты.

     Восточный Ветерок влетел в рубку и подхватил плачущую Одри. Они поднялись над темным Океаном и полетели прочь от этого ужаса. Надеюсь, что мест в шлюпках хватило на всех. А виски все-таки пить не нужно.



               Одри и Странник


- Что это там внизу за кольцо, Ветерок? – сквозь слезы пропищала Одри.
- Это не кольцо, а Спасательный Круг, малышка. Со Странника, похоже. Да, точно. На нем так и написано – Странник.
- Какая ирония… Теперь странствует он самостоятельно, - всхлипнула Одри.
- Не плачь о них. Я полагаю, всех спасли. Я видел сверху белый спасательный пароход.
- Милый Ветерок, - вздохнула Одри. – дело не в том, что всех спасли… Ну, и в том тоже, конечно… Но это ведь неправильно… Какой-то льдине вдруг захотелось… Там живые же люди…
- Давай-ка сядем на этот Круг, малышка Одри, а после уж подумаем, о чем нам впереди следует жалеть.
- Вы какого тут черта! – подражая Капитану ругнулся Спасательный Круг. – Мне людей нужно спасать!
- Ты за три мили от шлюпок, Спасательный Круг, - пожал плечами Ветерок. - Туда подплыл какой-то трехпалубный… Все живы. Ты, Круг, можешь спасти только нас.
- Хочешь, чтобы я обратил на тебя внимание? тогда зови меня Странник. Я друзей не предаю, хоть и лежит он теперь на дне.
- Ему крышка. Прости, друг. Но Одри-то еще жива…
- Это еще кто? – изумился Странник.
- Здравствуй, Странник, я Одри, - присела на краешек девушка. – Я лечу к любимому, села на пароход, но…
- Но теперь ты в надежных руках, малышка.
- Капитан тоже называл меня малышкой. Прошу тебя, Странник, Зови меня по имени.
- Как скажешь, капитан. Ты ведь теперь мой капитан?
- Я всего лишь девушка, которая любит.
- На море не бывает девушек, которые любят. На море есть лишь корабль и капитан на мостике. Я твой корабль.
- Тогда Квебек?
- Ты смеешься, капитан Одри? До него три тысячи миль. Да даже не в этом дело… Скоро будет Гольфстрим. Он понесет нас в чертову Англию, а может и того хуже, в Гренландию.
- Но это же рядом с Канадой? – воодушевилась Одри.
- Рядом, да не рядом. Этот, приятель-то твой, он хоть что-то умеет?
- Он друг. А друзья все умеют.
- Ну…, вы ребята меня простите, но с Гольфстрима я вас сдуть не смогу. Это выше моих сил, - загрустил Восточный Ветерок.
- Какого черта нужен друг, если ничего сделать не может? – подначил Ветерка Странник.
- А ты что? спас Странника? Странник? Или вы не друзьями были? Так что помолчи. Есть силы сильнее нас. Я люблю малышку Одри, и сделаю то, что смогу. Мы оба мужики – она девочка. Не твоя ли миссия – спасать? Спасательный Круг?
- Ну ладно, убедил. Еще не знаю, какой ты мужик, Но нас здесь всего трое и ты мне нужен. Когда попадем в течение, дуй так, как никогда не дул. И, поверь, так дуть тебе еще не приходилось.


     Гренландия - очень странная страна, точнее, остров. Теоретически принадлежит он Дании, но, похоже, никому. Или всему миру? Его следовало бы назвать материком  - так он огромен (для сравнения, континент Австралия лишь втрое больше Гренландии). Но Гренландия вся покрыта льдом (от двух до трех километров толщиной) … По географическому расположению ее можно было бы назвать и Канадой… Да кому какое дело до ледышки, чья она? Пока, понятно, не раскопают в ней сокровищ, конечно. А до той поры, 60 тысяч ее жителей гордились лишь тем, что являются соотечественниками принца Гамлета.
Гольфстрим – очень теплое течение, правда, в последние годы еще и очень слабое. Да еще и Восточный Ветерок, подзуженный Странником, надулся так, что перескочили они его очень даже быстро. Правда, их все же немного отнесло на север, где они попали в течение Ирмингера, которое и принесло их в Гренландию.
     Стояло лето, и южная оконечность острова была свободна ото льда и снега.
 
- Как здесь мило, - огляделась Одри.
- Чтоб я сдох! Я чуть, к чертям, не помер, Одри! – обучился морскому жаргону Восточный Ветерок. Он еле дышал.
- Но ты же живой?
- Я живой лишь затем, что не помру, пока не взгляну в глаза того, ради которого ты все это затеяла. А когда взгляну…, просто расплющу его.
- Ветерочек, милый Ветерочек. Да ты просто устал дуть. Отдышись.
- Устал дуть, – ворчал Восточный Ветерок. – Да я…. Летал бы себе сейчас над Аравийской пустыней…
- Ты настоящий мужик, Ветерок. Я зауважал тебя. Только вот непонятно, что дальше, - вмешался в разговор Странник.
- Дальше? – потеплело у Ветерка на душе от похвалы. – Дальше – роздых. Впереди всего пятьсот миль на юго-запад через море Лабрадор, к заливу святого Лаврентия. Гольфстрим, будь он неладен, отнес так быстро, но… моих сил больше нет. Правда, друзья. Я не шучу. Больше мне не добросить тебя, малышка Одри. Я, конечно, твой друг, но и у друзей есть пределы.
- Прости меня, малышка Одри, - потупился Странник. – Я делал все, что мог. Но… и я выбился из сил. Здесь до Канады – рукой подать. Прости ты мужиков… Теперь твой черед. К тому же… мое место в море, я все ж таки Спасательный Круг. Хозяин мой потонул, но вдруг в океане кто-то еще нуждается во мне? Океан, как жизнь, коварен и безжалостен, и я есть та случайность, которая однажды нужна всякой потерянной душе.
- Ребятки! Милые мои друзья! Да что бы я без вас сделала бы то! Потонула бы, сгинула. Спасибо тебе, Странник, спасибо тебе, Восточный Ветерок. Я никогда вас не забуду. Но Джек, мой Джек ждет меня. Как это прекрасно, когда тебя кто-то ждет… Если ждет…, - вздохнула Одри и грустно запела:

Ах, любовь! Не обещанье,
Не всенощная тоска,
Не ответ и не признанье.
С поднебес и свысока
Умиляюсь девой новой,
Чистой девой, вновь и вновь:
Прочь сомнения оковы,
Все мне - радость, все - любовь!
Но как жалко и как больно
Быть заложницей любви,
Хоть я счастлива невольно,
Боже правый, оторви,
Отними от сладкой боли,
Мне так боязно домой.
Сколько силы, сколько воли,
Сколь покорности немой
Положила на треножник
Афродиты алтаря
Упоения заложник
И должник. А если зря?
Вдруг напрасны муки эти?
Вдруг мой Джек меня забыл?
Вдруг не вспомнит, не приветит?
Вдруг поплакал да остыл?
Ведь любовь - не обещанье,
Не вседневная тоска,
Смертоносно ожиданье,
Бренна верности река.
Я прощу. Приму смиренно
Осень канувшей любви,
Что мертво – не сокровенно,
Что остыло не зови.
Все ж дождись, побудем рядом.
Потихонечку, вдвоем,
Златолистым листопадом
Насладимся и… умрем...


- Малютка Одри! Я тебя не узнаю, – ласково погладил девушку Восточный Ветерок. – Я помню тебя почти с Иерихоновых долин, но такой грусти еще не слышал. Ты о чем?
- Ветерок, милый мой, добрый Восточный Ветерок, - наклонила голову на грудь Одри. – Мне бывало страшно…, еще как… Но… Страшно, как теперь… не было никогда.
- Почему, милая малышка?
- А что если он, Джек, за это время забыл меня? Если вовсе решил, что я погибла? Ты же ведь не донес до него весточку? Я не виню тебя, мой друг. Просто я боюсь. Осталось совсем чуть-чуть, а я не могу ступить и шага. Мне страшно! Страшно! Страшно! Мне никогда не было так страшно! Ни над морем, ни над сушей, ни перед чем я так не дрожала, как перед свиданием с любимым. Какая нелепость…
- Одри, милый, добрый ребенок. Прости, что так обращаюсь к тебе, но я много старше тебя. Глупо бояться нелюбви. Нелюбовь означает всего лишь нелюбовь. Стоит ли бояться того, что кто-то тебя не любит, того, чего больше нет?
- Да какой же ты глупый, хоть и взрослый, Ветерок! Я! Я его люблю! Пожалуйста, отнеси меня к нему и посади рядом, но так, чтобы он не видел меня.
- Ну, это, как минимум, глупо, малыш. Если не любит – то не любит. Чего там подсматривать? Ну, представь… Если выяснится по-твоему, то что будет? Дикая сцена? Да ты просто возьмешь и улетишь. Молча.
- А если он, по-прежнему, любит меня?
- Три! Три месяца прошло! Кто станет любить так долго!
- Орхидея любила, – вдруг заплакала Одри.
- Ну, Одри, милая, ну прости…. Я никогда не оставлю тебя в беде. Я отнесу тебя к нему. Но…, малышка, сколько ты мучилась? Сколько ты шла к этому. Я!.. Я! Да я, черт меня совсем! Я люблю тебя!!!
Отчаянье. Отчаянье безо всякой надежды прозвучало в этом крике. Ветерок взмыл в облака, но тут же вернулся.
- Это…, - растерялась Одри таким словам. – Это…, это как-то странно, Ветерок. Я же..., я же божья коровка…
- А я? - погрустнел Ветерок. – Значит, Джек может любить тебя, а я не могу? Из-за пятнышек, что ли?
Тут Одри впервые внимательно посмотрела на Ветерка. Как это странно. Любовь находит тебя там, где ты ее меньше всего ждешь.



               Возвращение Одри


     Если вы, друзья, хоть раз уезжали из дома, ну хотя бы ненадолго, то вам, конечно же, знакомо то, ни с чем несравнимое чувство, чувство возвращения домой. Вот вы прильнули к пыльному стеклу вагонного окна. Озорно и суетливо мелькают столбы и семафоры, чуть медленнее проплывают деревья, строения, люди и коровы, вдали расстилаются золотистые и изумрудные поля, медлительно перекатывают свои ленивые воды именитые и безымянные реки, дымятся утренним паром застоялые ряской пруды и озера, и, будто споря с суетой всего этого, уходящего в никуда, вроде бы и бессмысленного движения, судом присяжных застыли насупившиеся дождем облака, из-за которых туманным, но всевидящим прокурорским моноклем глядится престарелое солнце. Все кажется таким, как и раньше, как везде и всегда, но откуда же этот вот комок у горла? Почему едва сдерживаешь непослушные, восторженные слезы? Нет, воистину, вовек не поймешь, что есть Родина, любовь к ней, если никогда не разлучался с родными пенатами. Всегдашние пискуны-патриоты истаскали это слово, затерли, застирали его, изо всех сил стараясь выправить знак тождества между именем Родина и понятием страна, государство, общество. Да только нету никакого такого тождества, как нету его между Богом и церковью. Просто они, Бог, Родина, страна и церковь, так случилось, находятся в одном месте, вот и все. Никакие причитания попов не опошлят твоей любви к Богу, и никакие словоблудия патриотов не испачкают твоей любви к Родине.

     Одри летела над проливом Святого Лаврентия и вдали, в серебристой дымке уже дрожали зыбкие очертания родного Квебека. Сердце ее готово было выпрыгнуть из груди, так оно колотилось. Страх перед встречей с Джеком уступил место радости возвращения домой. Одри тихо запела:

Золотистые долины,
Голубой приютный лес,
Моря синие пучины,
И лазурь родных небес.
Все так странно, все так ново,
Словно вижу в первый раз
Облаков седых альковы,
Будто слышу Божий глас:
«Здравствуй, блудная сестрица,
Заждался тебя твой дом,
Перевернута страница
И дочитан первый том.
Жизнь, как полное собранье
Пьес, романов и новелл -
Возвращенье из изгнанья
В тихой радости придел -
Не последний опус жизни,
Не последняя строка,
В пояс поклонись отчизне -
Доброй матушке. Пока
Ты летала над землею,
Мать ждала свое дитя,
Тихим стоном и слезою
Горевала не шутя.
Истомилася душою,
Как и ты, прелестный друг,
Вытри слезы, Бог с тобою,
Вот он, твой родимый круг:
Золотистые долины,
Голубой приютный лес,
Моря синие пучины,
И лазурь родных небес».

     Слезы, слезы необъяснимого, незнакомого доселе восторга текли по щекам Одри. Восточный Ветерок летел поодаль, чтобы не мешать радости подруги, но слезы иной причины подступали к его глазам. Каждая минута, каждая секунда полета приближала его к разлуке. Даже и слово-то это неточное, разлука. Разлука предполагает ведь, в конце концов, и встречу – ему же предстояло расстаться с Одри навсегда. Какое страшное оно, слово это, «навсегда»… Ветерок пытался заставить себя думать о своей подружке Вечернем Бризе, но ничего у него не выходило. Все сердце его, без остатка, заполняла Одри. Вдруг он начинал мечтать, как они вдвоем с нею облетят всю землю, посетят все страны и города мира, увидят все чудеса света, как они… Но что он ей еще может дать?! Он ведь ветерок, а она божья коровка… В любви есть нечто еще, какая-то незначительная малость, но малость такая, которую дать он ей никогда не сможет. К тому же, она так любит Джека…

     Город теперь остался позади и вот уже засверкало впереди веселыми приветными блестками ее Лесное Озеро, еще минута, и она увидит свою Салли! Одри ринулась к земле, но вдруг остановилась и повисла в воздухе в растерянности. Конечно, осень была уже на пороге, но все еще было зелено. Все, кроме Салли. Березка стояла вся в седине золота своих листьев.

- Салли! - в отчаянии крикнула Одри и помчалась к ней.
- Одри?.., - не поверила ушам Салли, но когда та опустилась на ее листок на самой верхушке, она задрожала всем телом и… расплакалась безудержным плачем, осыпая на землю золотую свою листву.
- Салли, милая подружка, ну не плачь ты так, родная, - утешала ее Одри. – Видишь, я вернулась, я здесь, я больше никогда тебя не оставлю.
Салли долго не могла успокоиться, но для нее, как и для всякой девушки на земле, слезы – лучшее лекарство от горя. И на смену слезам, пришло то, что для всякой же девушки сильнее слез – любопытство.
- Но как же ты…, где ты была…, где тебя носило столько времени?! – всхлипывала Салли. – я все глаза выплакала, но я все-таки надеялась, я верила, что ты не погибла. Какая же ты стала…
- Какая, Салли? – заинтересовалась Одри.
Конечно, Одри мучил сейчас вопрос куда как более важный, но он и страшил ее, и она была даже рада отсрочке ответа.
- Ты стала совсем взрослой…, какой-то…, прямо…, женщиной...
- Постарела что ли? – кокетливо улыбнулась Одри.
- Это я постарела, по тебе плача. Ну, это не беда, весной все вернется, а вот ты стала… Мужественной, что ли.
Однокоренное слово со словом «муж» заставило Одри погрустнеть. Салли сразу это заметила и встрепенулась.
- Вот же я, глупая болтушка! Твой Джек здесь. Жив здоров, и он ждет тебя. У меня для тебя сто новостей про него.

     Сердце Ветерка упало и разбилось. Он сидел неподалеку, на ближней голубой ели и в страхе и надежде слушал щебет подруг. Последняя фраза Салли лишила его всех оставшихся иллюзий. Он в последний раз взглянул на свою возлюбленную, тяжко вздохнул и тихо прошептал: «Прощай, любимая, прекрасная, неповторимая Одри. Никогда больше не встретить мне на всем свете такой сильной, такой целеустремленной, такой искренней и пылкой души. Будь счастлива, малышка Одри. Прощай навсегда».
     Он, тихонько, чтобы не шуметь, проскользнул сквозь густые лапы ели и полетел назад, в свою Аравийскую пустыню. Путешествие лечит, друзья. Пускай ему сопутствует удача в пути, пускай минут его всякие торнадо и ураганы, пускай вернется он к своей Вечернему Бризу, пускай и они найдут свое счастье. Так уж устроен этот несовершенный мир: ветерки должны быть с ветерками, а божьи коровки с божьими коровками.

     Одри (не будем ставить ей сейчас это в вину), в это время совсем позабыла про Ветерка, так она поедала всем существом своим свою подругу, слушая ее.
 
- Да где же он?! – волновалась Одри.
- Ну…, он вернется только к вечеру. Но ты не беспокойся, с ним все в порядке… теперь.
- Теперь?! А что случилось?! Что было?! – испугалась Одри.
- Да говорю тебе, не волнуйся, он в порядке. Просто… Когда ты… Ну…, когда тебя унес этот смерч… В общем, Джек погрузился в какую-то серую печаль. Он совсем перестал есть, и я даже думала, что он специально хочет заморить себя голодом, а может и вправду просто не мог ничего есть. Я заботилась, как могла. Днем он улетал на весь день, наматывая все большие и большие круги, в надежде найти тебя. Но вскоре силы его оставили и он совсем не мог уже летать, и вот тогда…, - Салли сделала многозначительную паузу.
- Что! Что тогда! Да не тяни же ты, садистка чертова!
- О-о, да ты и ругаться научилась, - готова была прыснуть смехом Салли.
- Я еще и кусаться научилась! – совсем осерчала Одри.
- Ну ладно. В общем…, - пауза уже была рискованной для Салли, потому, что Одри уже вся дрожала от гнева. – Одри! Джек теперь… вегетарианец! Представляешь? Он уже почти умирал, ну вот я ему и предложила самый свеженький, самый молоденький свой листик. Он притронулся к нему, можно сказать, в бреду, не помня себя, а наутро, как ни в чем не бывало, уже завтракал листьями. Правда теперь с ним, как раньше и с тобой, никто не знается, но он и сам видеть никого не хочет. Он оставил поиски, но не надежду. Он теперь на весь день улетает к Лесному Озеру, на то место, где признался тебе в любви и, ты знаешь…, - понизила Салли голос до заговорщицкого шепота, - мне кажется, он пишет стихи. Сама я, правда, не слышала, но у него, когда он возвращается, глаза такие же, какие я всегда видела у тебя, когда ты пела. Сейчас он как раз там, Одри. Он все еще любит тебя и, мне кажется, вовсе не верит в то, что тебя нет в живых…
Одри не дослушала. Она взмыла в воздух, и помчалась к Озеру.

     Солнце, прибравшись ото сна за ширмой густых елей, наконец, выглядывало из-за нее юной красавицей и кокетливо улыбалось своему сиянию в зеркале его глади. Отраженное от воды, оно светило столь же ярко, как и само, и Джеку казалось, что теперь светят целых два Солнца и ему становилось вдвое теплее. В этих двух Солнцах он видел себя и Одри. Одри присела на излуке изумрудной осоки, на которой когда-то впервые увидел ее Джек. Джек сидел у самой воды, смотрел на отражение Солнца и тихо молился:


Милый, Добрый, Светлый Бог,
Ты оставь небес чертог,
Полети вкруг всей земли,
Может, встретишь где вдали,
Одри хоть неслышный след,
Различишь при свете дня,
Иль полночного Огня,
Хоть какой-нибудь примет
В мраке Звезд полупечальных,
Иль Луны призоров дальных?
Только принеси ответ:
Жив мой Ангел или нет?
Коль свидаться не судьба,
Все ж утешь ее раба:
Мол, жива, Мол, невредима,
В том и вся моя мольба.

     Одри плакала, но не могла и шелохнуться. Страх о том, что Джек позабыл ее, сменился такой радостью, что она ее просто обездвижила. Могли шевелиться только лишь ее губы, и она продолжила псалом:

Милый, Добрый, Светлый Джек,
Как бездушен бренный век,
Как бсстрастен этот мир.
Купидон он, иль Сатир,
Бог-создатель иль Другой
Разлучил нас, милый друг,
Истязание разлук
Да зачтется им с лихвой.
Ты один мне свет и тень,
Лишь в тебе мне ночь и день.
Долго длился странный путь,
Что б меня к тебе вернуть.
Ты печаль моя и смех,
Наказанье и успех,
Мы вовек неразделимы,
А унынье – смертный грех.

     Теперь столбняк напал и на Джека. Он слышал ее голос, он понял, что это не сон, но он никак не мог повернуть головы. Как и у Одри, у него шевелились только губы:

Мне поверить, иль уснуть?
Неужели жизни путь,
Что считал я тупиком,
Вновь открылся? Босиком
Я готов был в каждый миг
По углям идти за той,
Что назначена судьбой,
Богом, дьяволом. Постиг
Я расплату за любовь.
Почему ж вскипает кровь
В жилах, что на сотни лет
Поклялась застынуть? Нет!
Я не верю! я смешон!
Это явь, иль это сон?!
Неужель со мной лукавит
Злой Сатир, иль Купидон?

     Одри, как и всегда в жизни случается с женщиной, оказалась сильнее. Она, пускай и с неимоверным усилием, развернула крылья и поднялась в воздух:

Милый Джек! Не грезишь ты,
То не сон и не мечты,
Не фантом и не мираж,
Не испуг и не кураж.
Это я, любимый друг,
Воротилася домой,
Обернись, желанный мой,
Слышишь, сердце, тук-тук-тук?
Я пустынею брела,
Наподобие орла
Я летела над водой,
Чтобы встретиться с тобой.
Боже! Как же я люблю!
Как я слов твоих ловлю
Позабытую музыку
Незатейных I Love You.

     Одри опустилась рядом с Джеком у воды и заглянула в его глаза. Да…, ребята. Как же прав был Элохим, когда говорил, что страдание – условие счастья. Глядя в любимые глаза, Одри теперь и помыслить не могла, как смогла бы оценить их красоту, разглядеть их глубину и неисчерпаемость тогда, всего лишь три месяца назад. Но как же это все-таки странно, что страдание – условие счастья… Джек растаял под ее взглядом и они слились в долгом-долгом поцелуе, словно в отместку за все свои муки. У Одри у первой не хватило дыхания. Она вспорхнула ввысь. Голос ее разливался над водой, словно колокольный перезвон:


Я люблю! Я люблю!
Я любима! Любима!
Я контральто пою!
Я пишу ала прима!
Я зачатия бог!
Я венец, я начало!
Я творенья чертог!
Я творец! Мне немало
Удалось избежать -
Обрести много боле,
Афродите подстать
Возрождаюсь в неволе
Пенных волн голубых,
Бренных мыслей и песен,
Вожделений простых,
Сложнодействий! Мне тесен
Этот мир без мечты,
Что, любовь без разлуки?
Мы сегодня на ты,
Йерихоновы звуки.
Так труби же, зови,
Страсти кровь удалая,
Крепостные любви
Жаждут ада и рая.
Тут и жизни конец,
Тут и жизни начало,
Тут любови венец,
Тут любови зерцало.
Я любовь допою,
Та любовь нестерпима,
Я люблю! Я люблю!
Я любима! Любима!

     Допев, правильнее сказать, докричав свою песню, Одри буквально шмякнулась к ногам Джека. «Шмякнулась» - слово некрасивое, но я бы погрешил против истины, если бы выразился иначе. Вообще, хочу заметить, против истины я, на протяжении всего моего повествования, не грешил. Ну, может, был несколько резок в оценках всякого там другого-третьего, но, в принципе…  И потом… Одри с Джеком и по сей день живут в лесу под городом Квебеком. Спросите их – они-то уж не станут вам лгать, хотя… Надо признать, что любые мемуары лживы от своей природы, ибо память имеет неизбывное свойство сглаживать и гипертрофировать. Не нарочно. Просто это ее свойство.
     Одри действительно шмякнулась без сил к ногам Джека. И что такое на нее нашло?

- Джек, - тяжело дыша прошептала Одри. – Поклянись, что мы больше никогда-никогда не разлучимся.

     Джек вздохнул и положил голову Одри себе на колени.

- Я бы и тогда, в тот злополучный день поклялся бы тебе, малыш. Но что наши клятвы, против вышних сил?
- Не знаю, - посмотрела Одри в Белое Облачко, как раз повисшее над их головами. – Возможно, им лучше знать, что с нами делать… Пока что у них все прекрасно получается…



Конец Сказки





               Словарь непонятных слов


     Божья коровка Одри


Вегитарианец
Такой человек не ест никакой животной пищи, яиц, не пьет молока и даже не носит одежды из шерсти, меха или кожи животных.

Буддизм
Жил когда-то (с 624 по 544 гг. до Р.Х.) в Индии  царевич Шакьямуни, прозванный Буддой (просветленный). Он был богат, но однажды увидел нищего, пожалел его и придумал религию буддизм, способную помочь всякому человеку на земле.

Реинкарнация
Учение Будды (не только Будды) о том, что после смерти душа человека не умирает, а переселяется (реинкарнирует) в другое тело человека, животного или даже растение.

Отшельничество
Чтобы сосредоточиться на собственных мыслях или мыслях о Боге, некоторые люди уходили в пустынные места, где жили совсем ни с кем не общаясь. Таких людей называли отшельниками.

Грех
Вред, причиняемый себе либо другим.

Философ
Человек, преклоняющийся перед мудростью и старающийся и сам быть мудрым.

Сакраментальный
Относящийся к какой-либо религии, обряду или традиции.



     Одри и Элохим


Абсурд
Противоречие. Выражение, спорящее со здравым смыслом.

Метафизика
В переводе с греческого – следующее за физикой. Наука, изучающая вопросы, которые нельзя объяснить лишь только с помощью законов природы. Часто этот термин понимают как просто философию.

Трансцендентальный
С латинского – выходящий за пределы. Такие знания, которые нельзя проверить. Скажем, понятие Бог, рассудок, чувство.

Онтология
Наука о сущности мира. Часто ее отождествляют с философией или метафизикой.

Коллективное бессознательное
Образы, идеи, понятия, которые мы получаем по наследству, а не из собственного опыта. Будто бы в нас уже живет опыт человечества. К примеру, наша совесть есть результат коллективного бессознательного.

Суперэго
(Сверх-Я)  Та часть в нас, в нашем сознании, что заставляет нас двигаться к совершенству.

Схоластика
Упрощенно, это умение формулировать свои мысли.

Силлогистика
Способ построения логических формул. Ну, например: «Если сейчас день, то светло» и «Сейчас день» вытекает высказывание «Сейчас светло»

Парламентская обструкция
От латинского «помеха», «препятствие». Здесь, у нас, - демонстративное выказывание презрения.



     Одри и Отшельник


Равви
Почетный титул, даваемый иудеями известным учителям и законникам.



     Одри и Бочка виски


Вест-Вест-Норд
В морской навигации (ориентировании), направление Запад-Запад-Север, то есть, на запад и чуть на север.

Сунны
Небольшая народность в Ливане

Адрасан
Город в Турции.



     Одри и Минотавр


Плиоцен
Эпоха геологического развития земли, начавшаяся 5,332 миллионов лет назад и закончившаяся 2,588 миллионов лет назад. Эпохе плиоцена предшествует эпоха миоцена, а последовательницей является эпоха плейстоцена.

Метафора
От греческого «перенос». Смысловое перенесение качества с одного на другое. Ну, например: глядеть собачьими глазами (о человеке).

Ассоциативный
Способ размышления по принципу схожести. Он покраснел, как помидор, то есть, лицо его стало красным. Ассоциация с помидором.

Ирония
Скрытая в, казалось бы, серьезном утверждении насмешка.

Кощунство
Оскорбление, осквернение чего-либо святого

Пальмира
Город в древней Сирии. По легенде, он был основан самим Соломоном. Он стоял среди пустыни, весь утопая в зеленых садах. Теперь на его месте только руины.



     Одри в Сиракузе


Фотосинтез
Образование живыми растительными клетками органических веществ (сахара и крахмала) из неорганических (углекислого газа и воды) с помощью солнца. От фотосинтеза зависит все живое на земле, включая человека.

Консонанс
Приятное слуху созвучие.

Унисон
Одновременное звучание нескольких звуков на одной и той же ноте.



     Одри и Вольтер


Парадокс
Короткое (чаще всего) изречение или мысль, где вывод противоречит предположению. К примеру, в сказке О. Уайльда «Кентервильское привидение» не привидение пугает людей, а люди пугают привидение. Это парадокс.

Тавтология
Повторение в одной фразе однозначных или даже одинаковых слов. К примеру: масло масляное.

Акцентирование
Подчеркивание, усиление смысла сказанного.

Вольтер
Французский философ и мыслитель

Медитация
Углубленная сосредоточенность

Мэтр
Опытный, авторитетный мастер в чем-либо.

Космополит
Человек, не считающий себя принадлежащим никакой нации. Человек всей земли.

Мадам, мадмуазель
Во Франции, к незамужним женщинам обращаются мадмуазель, к замужним – мадам. В Канаде такое же разделение между словами мисс и миссис.

Утопический
Нереальный, выдуманный

Нирвана
В Буддизме, конечная цель человеческого существования, высшее состояние души.

Узурпаторство
Захватничество, насильственное присвоение чужого.

Мамон
Или мамона - утроба, брюхо, желудок. Символ алчности, обжорства, стяжательства.



     Одри и Орхидея


Одиозный
Неприятный, вызывающий к себе крайне отрицательное отношение.

«Черная смерть»
Эпидемия чумы, обрушившаяся на Европу в 1346-1351 гг.

Категория
Вид, сорт, разновидность, понятие.



     Одри и Капитан

     Одри и Странник

     Возвращение Одри

Конральто
Низкий грудной женский певческий голос

Ала прима
С итальянского «в первый момент». Техника живописи, позволяющая создать картину лишь за один сеанс.

Йерихоновы звуки
По преданию, лишь только звук иерихоновой трубы разрушил стены крепости Иерихон.

Зерцало
В старославянском «зеркало», но сегодня употребляется иносказательно, как отражение души.

Гипертрофировать
Преувеличивать