Это был небольшой летный городок. Таких сотни было разбросано по просторам от океана до океана. Молодых ребят лейтенантов без разбора рассылали по эти дальним островкам. Но эти горячие головы видели только одно – небо. От заката до рассвета. Небо. Военные лётчики считались элитой, и при поступлении основной упор делался на славянские национальности. Да и продвигаться по службе, потом с такой национальной предпосылкой было намного легче.
Но этот парень по национальности был лезгин. Упрямый, как и всякий горец. В училище из-за пресловутой графы приняли только со второго захода. Он не верил, что не создан для неба, а оно для него. Он просто не верил. И они не поверили, что надо во второй раз подготовиться так, что ему нельзя было не сдать всю эту конкурсную программу. Правда, это были другие времена, когда если нельзя, но очень хочется, то ты можешь взять эту вершину. Что мы помним о тех временах, кроме досужих разоблачений? Раз-облачений, до полного отсутствия облаков.
Нам не стоит рассказывать про химеры. Они летали практически рядом.
Новосибирская ПВО, занимавшая всю Сибирь.
И там он взял в жены местную сибирячку. Дома не одобрили. Но они ничего не одобрили: ни выбор профессии, ни выбор женщины. И, когда полк перебазировался на крайний север, Муталиб, чтобы не возить по этим холодным краям беременную супругу, пока не подготовит место для нового дома и очага, отвёз ту, взяв краткосрочный отпуск, на свою родину, под Махачкалу. Теперь с другой стороны было не всё в порядке с национальностью. И это воспринималось не менее серьёзно, чем у него при поступлении. Когда сын уехал, благо было лето, неугодную, можно сказать негодную, невестку переселили в полу-сарай, полу-хибару, подальше с глаз. Там-то женщину и застали роды. Поткнуться было не к кому. Шестидесятые годы стояли в стране, но неверных в прикаспийских селениях не признавали и не любили. В корне. Не смотря ни на какие годы советской интернациональной власти. Не любили.
Рожать ей пришлось в том же наскоро сколоченном помещении, где ей был отведён угол. На крики собрались все аульские жители, кто интересовался. Когда боль отпускала - женщина могла наблюдать, как не неё во все щели, между неплотно пригнанными досками стен, глазеют соседи. Нет, они не были психически неадекватными людьми. Они просто не могли поверить, как потом узнала роженица, что эта неправоверная, сотворена по такому же образу, как и их женщины. И что ребёнка она на свет произведёт так же как и их матери. Это было выше их человеческого понимания. Что существо обиженное богом, в целом им отвергнутое, имеет с ними равные шансы на воспроизводство.
А женщина, падая иногда в беспамятство, бредила. Постепенно, ей стало казаться, что рядом кто-то есть – это не было помешательством: видя, что дело движется очень медленно, к ней подошла одна из старших женщин в семье. Но, тем не менее, убедившись, что русская не притворяется, а действительно собирается рожать, неслышной тенью тут же выскользнула из дома, даба не осквернить себя касанием чужой крови или околоплодных вод. Это чёрное одеяние, мелькавшее в проблесках сознания, и запечатлелось неясным видением. Чёрная женщина. Сама смерть ей помогала в родах. Но женщина уже не боялась, и не стыдилась. Смерть благословила её плод, и он вышел. Она перегрызла пуповину, завернула младенца в материю и стала с ним жить в новом мире. Мать и дитя. Можно ли найти пещеру на этой скученной планете, где ты сможешь принести ребенка в уединении и тишине, закрытой мощью её стен от наглых глаз и пересудов.
Родственники мужа, как и прежде, не приближались, даже зная, что это их единокровное дитя, оставляя всё необходимое в их понимании у двери прокажённой. Однако, если мать, что-то просила, то не отказывали, тем более что просила она в рамках разумного. Не навязваясь, ощущая, что воспринимается здесь на уровне животного. Не своя.
Когда Муталиб забирал свою семью на новое место службы, ни родственники, ни она ничем не обмолвились за эту совместную жизнь. Она была им чужая, а они ей были никто.