Летопись конца двадцатого. роман. 35-36 главы

               

                35


    Летописец в чём-то схож со спортивным комментатором. Если посредственный комментатор едва-едва поспевает следить за перемещением мяча или какой другой цацки, которую не могут поделить две противостоящие роты здоровенных парней, то хороший, не упуская из виду предмета распри, не преминет заглянуть в самые отдалённые уголки ристилища, не забудет прикинуть количество собравшейся публики, отметить тонус и градус её настроения. Рассказывая о происходящем, он ненавязчиво знакомит слушателей с историей игры, вспоминает интересные случаи, смешит забавными анекдотами. Коротко говоря, хороший комментатор чувствует себя перед микрофоном так же уверенно, как опытный некрофил в прозекторской: жизнь прекрасна, когда любишь и знаешь своё дело!
    Один хороший комментатор стоит целой бригады тренеров. Он делает предположение - и события тот час же, словно подчиняясь его прозорливой воле, обнаруживают свою необычайную податливость. Получается, что не комментатор уносится в будущее, а это последнее - пятится назад. Где уж нам тягаться с таким чудодеем!
    У меня, как у комментатора посредственного, игроки, пардон, герои суетятся беспричинно, бегают вразброс, говорят невпопад, мыслят враздробь, а если и исполняют какое-нибудь дело, то обязательно через пень- колоду, не так и не эдак, вкривь да вкось, и, разумеется, результаты всегда противоположны ожидаемым. Да что герои! События, назначенные идти своим чередом в силу законов течения времени, у беспомощного летописца наползают друг на друга как весенние льдины во время затора паводковых вод, или, проще говоря, как гигантские морские черепахи в период спаривания где-нибудь на Галапагосских островах.
    Но летописец старается. Хотя и понимает: упрёков всё одно не избежать. Эх, в чём только не упрекают нашего брата, чем только не пеняют. И в отсутствии чувства меры. И в отсутствии вкуса (в том смысле, что этот последний частенько изменяет летописцу). Неправедные и несправедливые наветы! Упрекать нищего в скаредности и обвинять холостяка в измене - вот она благодарность за бессонные ночи и беспробудные дни!
    Ну, не властен я над героями! И что бы ни свершалось в этом из посредственнейших из миров, свершается, увы, не по воле летописца. И если мои герои не собираются в уютных гостиных под лампой с зелёным абажуром, то вовсе не потому, что мне трудно вообразить себе гостиную или абажур, пусть даже и зелёный. Нет героев! Поневоле завидуешь Гомеру: черпай их полными пригоршнями, хочешь - из ахейского стана, хочешь - из фригийского. А что ныне? Да умудрись я собрать двух-трёх подходящих молодцов в нужном месте и в установленное время (фантастика, чистая фантастика!), всё одно, ничего путного из этой затеи не вышло бы: мои герои тут же расползлись бы в разные стороны, как расползаются дождевые черви из опрокинутой банки незадачливого рыболова. Скажите, как работать с таким материалом?
    Ушли, навсегда ушли в прошлое славные времена тургеневско-чеховских героев. Эх, какие были люди! Какая замечательная была говорильня! Золотая пора нескончаемых разговоров и неначинаемых дел подходит к своему закату. А то ли было! Представьте себе: вот сошлись в горячую минуту два российских демосфена, сшиблись мыслями, - и завертелись судьбы миров, государств, народов, губернского начальства и дворовых девок. Сколько тем ими поднято! Сколько вопросов задано! А в какие немыслимые тонкости въезжают они порой, рассуждая о предметах и грубых, и приземлённых! На какие этические Гималаи возносит их отвлечённая жажда добра и справедливости! И вот уже кукушка - глупая сообщница времени, неожиданно выскочившая из таинственных недр неутомимых часов, прокуковала поутру шестикратно, а наши говоруны всё ткут и ткут нескончаемый половик бесконечной беседы...
    Но ушли, безвозвратно ушли те незабвенные времена... И нынче лишь среди крепко пьющих можно встретить настоящих профессионалов эвристики. Лишь в пьянице, чья мудрая память вспоена сорокоградусным напитком Леты, можно разбудить настоящего полемиста.
    Ораторов из уютных гостиных выперли в подъезды и подворотни. И теперь все дороги ведут нас в эти стихийные сенаты, где все палаты, увы, нижние. Но ведут, заметим, не в обход винных магазинов. Современные ораторы с пустыми бутылками и без оных, в одиночку, мелкими группками и настоящим парадным многолюдием, ручейками переулков, речками улиц через озёра площадей восторженной рысью следуют в заветный омуток алкогольного тупичка. И никакие потрясения никогда не смогут остановить их рунного хода в свой заветный опьяняющий Дамаск.
    Один английский Моэм как-то отметил пагубное влияние Библии на романские языки (что-то о закрепощении, об искажении, о сдержанности, об аскетизме...). Наш русский, слава богу, кажется пронесло. Никаких тебе искажений. Безо всякой там сдержанности. Читая "Писание" по-русски, мы и понимаем его - соответственно. Ту же библейскую притчу о "таланте зарытом в землю", мы, особо не священномудрствуя, понимаем так: некая беззаботная и бесшабашная сорви-голова так и не нашла применения своему таланту (сиречь: способностям). Но Библия - книга восточная. Точнее: ближневосточная. А ещё точнее: левантийская. А в тех местах, как известно, денежный фетишизм исповедуется куда прилежнее фетишизма товарного, и тамошние политические экономы знают наверное: деньги не пущенные в рост - пропащие. По-русски же: пропащие деньги - непропитые.
    А если деньги пропиты...
    Подождём терпеливо. Водка с языка через горло попадёт в пищевод, далее - в желудок, где и начинается процесс её всасывания в организм, затем - в двенадцатиперстную кишку...
Я вижу гримасу раздражения на лице случайного читателя-эстета. Что ж, пусть он в этом месте прикроет глаза, и взамен спасительной лакуны прочтёт:

                В калейдоскопе двух бокалов
                Всё закружилось, замерцало.
                Не разобрать: где ты, где я,
                Где алость губ, где блеск стекла,
                Где глаз нагих голубизна,
                Где хмель духов, где хмель вина,
                Где скрипки томное рыданье,
                Где шёпот робкого признанья:
                "Прости, я, кажется, пьяна".

    ...Итак, в двенадцатиперстную кишку, а потом - в тонкую, где алкоголь усваивается тем быстрее, чем кишка толще...
    Ну что за прелесть эти околомагазинные разговоры в десятом часу вечера! Далеко разносятся мощные раскаты неразборчивых, но энергичных выражений. И шарахаются в стороны блёклые старушки. Повизгивая от тайной жути, быстро-быстро минует опасную зону стайка смешливых девушек. Жалко улыбается мимо спешащий интеллигент. Жадно приобщается матерной мудрости глупый подросток.
    Плеск и звон рождает долгожданную ауру, когда кровь в жилах начинает бить горным ключом, а голова гудеть так, будто в ней ударили по всем клавишам разом...
    Пусть читатель не посетует на пристрастие летописца к околомагазинным видам. Воля ваша, но никакого такого пристрастия и нет. Я просто следовал за Бугровым и Петром Тимофеевичем, которые, выйдя из храма литературы в направлении Северного вокзала, никак не могли миновать храма винопольного; как, скажем, отправляясь из Лондона в Уэйвертон, невозможно миновать Паддингтона. Так что летописец, обязанный прикидываться объективным очевидцем, вынужден плестись за своими героями, даже в ущерб личным склонностям. Если не сказать: вопреки. И в этом случае летописец чем-то подобен иконописцу, распинающему на свежезагрунтованной доске свежезамученного Христа.
    О времена, о нравы! Под первой частью этого цицероновского восклицания я готов подписаться обеими руками. Но, не успеваю я за течением времени! Покамест я озирался по сторонам, да перечитывал свои давние записи, исчезли очереди у винных прилавков. Невероятно! Но очевидность именно такова. Нет, россиянин пить меньше не стал: с нравами у нас всё осталось как прежде (не страшись инвектив, Каталина), а вот времена действительно переменились. Но, в оправдание скажу: не обязан летописец мчаться впереди своей эпохи. Он должен следовать за ней чуть сзади и немного в стороне, ибо объективность всегда предполагает некоторую отстранённость.
    А теперь я хочу себя опровергнуть: поменялись и нравы. Да и как им не поменяться, если исчезли их хранители? Куда, скажите, девались торговки пивом? Они бы вам ответили "куда", если бы не исчезли. Западная цивилизация завалила нас (вернее: залила) дешёвыми закордонными винами, водкой, спиртом. И (о нравы!) наш российский пьяница стал по утрам похмеляться зарубежным баночным пивом. Результат? Вымерли как класс грудастые бабы с обветренными лицами, с сиплыми от матерщины голосами, маленькими от наглости глазами и проворными, от постоянных обсчётов, короткопалыми руками. Где теперь валяются без надобности их грязные белые халаты - насмешливая уступка угрюмому санэпидемнадзору? А стеклянные полулитровые кружки где? А серые металлические бочки с надписью "пиво"? Отыщите одну из этих грудастых баб, и она знакомым до боли сиплым голосом ответит вам "где". Только предварительно не забудьте поплотнее заткнуть свои уши.
    Вот так вчерашняя действительность превращается в легенду. И сегодня мы чуть ли не с нежностью вспоминаем то железно-бочковое пиво. И этот брандахлыст с неповторимым вкусом и запахом (что-то от грузинского чая, что-то от конского навоза...) тоже ушёл в легенду. Вы помните чудо в Кане Галлилейской, когда Иисус Иосифович Христос воду превратил в вино? Так вот, наша грудастая торговка делала то же самое. Вернее, почти.
    Она воду превращала в пиво. Пиво, скажете вы, - не вино. Что верно, то верно. Но наша чудотворица - и не Христос. Правда, она кудесила каждый день. И, хотя чудо, ставшее рутиной, не так поражает воображение, отдадим ей должное: она никогда не претендовала на всенародное признание. И это - в отличие от своего библейского предшественника, склонного к шуму и помпе и оправдывающего публичность своих чудес утверждением: нет ничего тайного, что не стало бы явным. Утверждением ничего не объясняющим и ни из чего не проистекающим. Наша чародейка, купажирующая пиво с водой, напротив, ежедневно возносила молитву своему знаменитому предтече: "Боже, помоги мне, чтобы тайное осталось тайным...".
    Итак, Бугров и Пётр Тимофеевич на пути к Северному вокзалу неожиданно задержались возле стихийного вече, бурлящего рядом с очередью вызмеивающей из дверей гастрономического магазина. Как видите, автора вместе с его героями водоворотом событий затянуло в пучину всенародного сената, где в широком спектре от тонкорунных мыслителей до курдючных тупиц собрались сливки самого дна.
    Вы спрашиваете о событиях? Помилуйте, какие события! Я едва успевал следить за мелькающим стаканом. А вот разговоры...
    В невнятной разноголосице витийствующих ораторов слышится то приятный баритон, то глухой бас, то визгливый фальцет. Говорит то один, то другой, то сразу трое-четверо, а то, вдруг, на всех одновременно находит стих и, перебивая друг друга, каждый вносит в общий нетрезвый хор свою долю гармонии. Но хотелось услышать настоящий, серьёзный, безо всяких дураков, большой разговор. Может быть вот у этих двоих? Пока, правда, они даже лыка не вяжут, не до разговора им: застыли в кипучей задумчивости буриданова осла, смотрят друг на друга бараньими глазами и что-то мычат, будто пропихивают слова, застрявшие где-то между кадыком и закуской. Но, чувствуется, что внутри их естества клокочет буйство разбуженных буйволов, готовое прорваться неукротимостью слабоумных носорогов...
    - Граждане-товарищи-господа, магазин закрывается! - послышался неземной голос (во всяком случае, мало похожий на человеческий). И голос этот вынесся из дверного проёма магазина.
    И, заслышав это восклицание, вся околомагазинная рать как-то согласованно качнулась. Те, кто собирался освежить и подбодрить свой слабеющий дух, и чьи бумажники вполне материально питали эту надежду, качнулись от досады. Другие, те, у которых денег не набралось бы даже на то, чтобы зайцем проехать на трамвае, качнулись от обиды за невезение материально состоятельных. Третьи качнулись оттого, что качнулись первые и вторые, так сказать, от волны их сдвоенных колебаний. Зато четвёртые качнулись совершенно независимо. Они качались и до объявления голосистой торговки, и даже ещё раньше, с самого детства, с первой своей колыбели, раскачиваемой хмельной мамашей.
    А затем начался исход. Не успел летописец и глазом моргнуть, как возле магазина почти никого не осталось, кроме двух замеченных им прежде полемистов и одного стража порядка. Один из безмолвных ораторов (в несвежей рубашке, с трёхдневной щетиной, задумчивым взглядом) качнулся в сторону треснувшей магазинной витрины. Другой (в несвежей майке, с семидневной щетиной, задумчивым взглядом) - в сторону погнутого фонарного столба, чем-то напоминающего мумию тощей манекенщицы.
    Страж порядка, видя тщету попыток их поступательных движений, слегка подтолкнул одного левой рукой, другого - правой, то есть потенциальную энергию превратил в кинетическую (торжествуй, Ньютон!). И оба, вступив сами с собой в привычную перебранку, в которой уступчивость всегда одерживала верх над упорством, вдруг перестали бороться с земным притяжением, словно поняли, наконец: лучше умереть стоя, чем жить на коленях, а ещё лучше: вообще не умирать, и рухнули. Сначала на колени, а потом один - ничком, а другой - навзничь. А рухнув, тут же уснули.
    Сердобольный летописец, будь его воля, перенёс бы этих двоих в гостиную, под зелёный абажур. Но, нет, не сейчас. Сейчас их лица и без того отсвечивают зелёным. И всё же...



                36


    Вот этот, в несвежей рубашке с трёхдневной щетиной и задумчивым взглядом пусть будет доктором чеховской формации, из тех самых, что к месту и не к месту бормочут "пагдон, батенька" и постоянно путают хозяйскую шляпу с собственными галошами.
    Итак, первый - виртуоз шприца и гроссмейстер клизмы.
    Второй, что в несвежей майке, с семидневной щетиной и задумчивым взглядом, - инженер - честнейший малый с передовым образом мыслей, готовый в любую минуту отдать свою последнюю рубашку или взять двойной интеграл - мыслящее зубило.
    А теперь толкните в бок своё воображение и перенеситесь мысленно на рубеж веков. Представьте себе двухэтажный шехтелевский особнячок, кабинет "а ля Фауст", где стены ломятся от полок, а полки - от книг; кожаный диван, бронзовый бюст Вольтера, иронично взирающий с каминной полки на пустое кресло своего имени; настольную лампу под зелёного шёлка абажуром. И сквозь густой табачный дым, в котором мучаются почерневшие от удушья сильфиды, рассмотрите неясные абрисы двух наших аристократов духа, чей разговор принял форму головокружительной утончённости, когда эрудиция, культура и сообразительность визави взаимно преувеличиваются, а собственное понимание предмета беседы полностью исчезает.
    Летописец продолжает утверждать, что никаких таких "интеллигентских" разговоров в нашем Отечестве никогда не велось и вестись не могло. Разговоры эти - нелепая выдумка невыговорившихся романистов. Все эти штольцы, базаровы, рудины, шатовы, Левины - фальшивые люди из бумажки. В этом мире реальны лишь обломовы, облонские, свидригайловы. Но, такова творящая сила искусства, что рано или поздно литературные монстры воспалённого воображения вдруг обрастают плотью, наливаются силой, оживают и по-хозяйски входят в наш мир, расталкивая и оттесняя на задний план реальных людей. Во благо ли, к пагубе ли, но всё это стало возможным только в России. Всего остального мира эта зараза не коснулась...
    - Нет, любезнейший, - обращается к собеседнику доктор, - не следует уповать на технический прогресс. И на самоновейшую экономику - тоже. Я согласен: и прогресс этот, и экономика способны облагодетельствовать страну. Страну. Но не народ. Ведь сытость и ухоженность - дело десятое. Надо прежде выгнать из человеческой души торжествующую там свинью, и лишь после этого думать о благоустройстве быта. А что эта свинья благоденствует в полюбившемся ей гнездилище - нет никаких сомнений. Вот вчера ввечеру пришлось мне роды принимать. Представьте: крошечная комнатёнка, окошки сальные - уличный свет едва продирается, с потолка свисают многолетние сталактиты паутины, пол чёрный, на нём сталагмиты мусора в семь троянских городов. Духом русским пахнет - хоть нос зажимай. Простыня под роженицей грязная, и ещё, извините, вши. Хозяин, разумеется, хмельной. И четверо ребятишек - мал мала меньше. Оборванные, грязные. Я перво-наперво попросил супружника отвести детей хоть куда. А он мне: "Да куда же я их, господин хороший, отведу? На улице, сами видите, вьюжит, а на ребятах одежда худая. Иззябнутся." И верно: на дворе метелило, да и морозец стоял порядочный. "А к соседям?" - предлагаю. "К соседям и соваться бесполезно. Я намедни ихнему Петрухе глаз подбил, так они скорее удавятся..."
    - Так как же Вы из положения вышли, любопытно узнать?
    -   Да так и вышел. Сказал, чтоб все отвернулись к стенке. И пока я принимал роды, так и простояла эта беспорточная команда, слушая вопли и причитания своей мамаши. К счастью, роды случились скорые, без осложнений...
    - Вот видите! - торжествующе воскликнул инженер, - нищета, нищета и ещё раз нищета-корень зла. А невежество - почва для пауперизма. Химия, механика, новейшие технологии - вот панацея. Не красотой, - экономикой мир спасётся!
    - Простите, но я не досказал истории... Так вот, прощаясь, я пожелал "счастливым" супругам благополучия, матери - скорейшей поправки, и в шугку прибавил: мол, на следующие роды зовите, рука, говорю, у меня лёгкая. Хозяйка слабая-слабая, на лице ни кровиночки, но пытается бодриться: "Спасибо, доктор. Не беспокойтесь, позовём. Долго ждать не придётся. Уж что-что, а это у нас быстро..." И хозяин, осклабившись, не замедлил подтвердить сказанное супругой, причём в выражениях не просто крепких, но и непечатных. И это, заметьте, при детях.
    - Правильно. А что Вы хотели? По-другому и не может быть, пока наукой не дисциплинируем народ, не научим его интересы дела ставить выше сомнительных удовольствий.
    - Пустое говорите, - возразил доктор, - не забывайте о каком народе идёт речь. Вот именно, о русском. Известно: душа народа раскрывается в его фольклоре, песнях, сказках... Возьмите немца. Чем славны герои его сказок? Удалью? Смекалкой? Силой богатырской? Да ничем подобным! Только трудолюбием и дисциплиной. Именно эти две немецких добродетели и вознаграждаются в их сказках в первую очередь. Только работой до седьмого пота может безродная Золушка заполучить прекрасного принца. Только добросовестно выполнив, казалось бы, непосильное задание, придуманное хитрым мельником, прилежный Ганс становится-таки мужем его младшей дочери.
    А что в русских сказках? Здесь главный герой либо дурак, либо лодырь. Впрочем, иногда эти две российских добродетели счастливо уживаются в одном лице. Первый сын - комом. Второй - тоже. Зато третий - Иванушка- дурачок - апофеоз родительских ожиданий. На том и стоим: чем ленивее и дурнее наш герой, тем он приятнее русскому сердцу. Это прямо национальная черта - любить ущербного. Превзойти морфический подвиг Ильи Ильича - вот сверхзадача нашего доброго молодца, умудряющегося к тому же ошибаться, ничего не делая. Нет, это надо уметь! И чем дольше спит наш герой, глупея и дурея, тем больше отечественных добродетелей в нём скапливается. В конце концов он прямо-таки заплывает жиром достоинств. Вот говорят: пока гром не грянет - мужик не перекрестится. Не знаю, о каком мужике идёт речь, но наш, общеизвестно, от громовых раскатов не просыпается. Впрочем, иногда случается чудо: слезает наш засоня с печи размять затёкшие члены, и тогда - держись! Раззудись плечо, размахнись рука... Слезает с печи? Ерунда! Беззаботный Емеля даже и этого не делает, а заставляет своей дурной, но непреклонной волей двигаться тёплое лежбище. Так и прибывает этот кирпично-человеческий кентавр пред светлые очи придурковатого царя и его слезливой дуры - дочери.
    - Погодите! - взвился инженер. - Характер можно сломать. И Вы это знаете, не хуже меня. Вот Пётр Великий: "Порвав узду, Россию вздыбил раком". Стащил мужика сиволапого с печи, остриг его нечёсанные с рождения космы, строевому шагу научил, за букварь усадил, вразумил уважать не происхождение, но деловитость. Это ведь при Петре закончилась в России эра укороченных аршинов и облегчённых гирь - двух доселе самых великих достижений мятущегося русского духа. Вот погодите, проснётся Русь! Встанет у кормила новый Пётр! И грянет со всех стволов цивилизации по гнилым российским городам и весям...
    - Утопии и прожекты! Проснётся... грянет... Мужичок, у супруги которого я намедни принимал роды, - никогда не проснётся. И три комнаты, что принесёт ему неизбежный прогресс вместо одной нынешней, будут точно так же загажены. Разве что времени на это потребуется в три раза поболее. Для навозного червя лучший из миров - благоуханная куча позади скотного двора. А рай россиянина - зона в одну шестую земной суши, обтянутая колючей проволокой. Что же до Петра, то камень этот давно разбит и вывезен с отечественного огорода. Заставил ходить строевым шагом... Разве что по нужде оным не ходим. И что? Самая сонная страна в мире превратилась в самую читающую. Но не работающую. Вот вам результат, когда прометеев огонь попадает в геростратовы руки...
    - Но почему, почему? - воскликнул сторонник паровозного прогресса, - неужели в российских пределах не сыщется настоящих героев, или только чуркины да кудеяры, ваньки-каины да ваньки-ключники, разины да Пугачёвы? Где, скажите, наши отечественные круглостольные рыцари? Хильдебранты и сиды где? А роланды и зигфриды? Донкихоты с донжуанами? Или их тоже следует искать в немецких казармах?
    - Не знаю, как Дон-Кихот, - сверкнул на оппонента чеховским пенсне доктор, - а вот Дон-Жуан - вовсе не из казармы. Он прямиком - из чужой спальни. А что Вам в этих донах? Тот же Кихот - всего лишь вымирающий последыш рыцарского сословия. Да, он один поднимается против тысячи врагов (мнимых - и в этом вся трагедия!). И думает, что побеждает их. А Дон-Жуан - этот сумасшедший забабенник - укротитель женской верности. Дворянин и рыцарь, он и герб имел приличествующий своему назначению: под голубым щитом испанского неба на зелёном поле скотного двора гордый петух одолевает растерянную корову. Великий подвижник ложа, он знал тайну кратчайшего пути к женскому сердцу: сначала лез в душу, а затем - в развилку ног. Это ведь ему принадлежит авторство известного афоризма: "Плоть слаба!" Дон-Жуан не имел в виду слабость чьей-то конкретной плоти, не своей во всяком случае. Но до чего трагичен и нелеп конец этого дьявола во плоти, Фауста женского лона! Надо же так: безболезненно пройти сквозь тысяча две прелестницы, а скончаться от рукопожатия статуи покойного мужа тысяча третьей - такой сюрреалистический поворот судьбы не может присниться даже в пьяном сне. Ну, представьте себе опекушинского Пушкина, сползающего со своего гранитного пьедестала на Тверской, чтобы пожать руку налакомившемуся Натальей Николаевной Дантесу! Так что Ваши западные герои всё равно трагически погибнут. И печальный финал был предрешён ещё тогда, когда один из них вскочил в седло своего верного Россинанта, а другой - в постель чьей-то неверной, ибо нельзя орлу опалить крылья, взлетев высоко в небо к самому солнцу, если до этого он был начисто ощипан и выпотрошен. А вы говорите: герои... Да и не водятся в наших березняках подобные экзотические фрукты. Думаем: вот он - Дон-Кихот, а приглядишься: всего-навсего Башмачкин. На другого обратишь внимание: вылитый Дон-Жуан, ... но нет: всё тот же Фёдор Карамазов. Так спокон веков на нашей земле: вместо Сатаны, Вельзевула, Люцифера, Велиала и прочих демонических великанов родится всякая третьеразрядная нечисть вроде беса-недотыкомки, чёрта, смиряемого диканьковским кузнецом, все эти баннушки, домовые, шишаги, кикиморы, дрёмы и прочая мелкота. Уж не вырождаются ли они по дороге к нам из преисподней?