Мир ночью был окрашен в два цвета – серебристо-голубой и чёрный. С чёрного бездонного неба светило скопище звёзд, тускло мерцала дымчатая полоса Млечного Пути и слепила круглая, словно прожектор, луна. Ей вторили два фонаря с люминесцентным, мертвенно-холодным светом, которые по обе стороны громадного чёрного здания полковой котельной вырывали из темноты голубые снега и заиндевевшие барханы каменного угля.
Сорокапятиградусный мороз подстёгивал арестантов лучше любого конвоира. Он клешнями вцеплялся в ноздри, болью выламывал пальцы в трехпалых солдатских рукавицах. Скованные морозом руки отказывались держать тяжёлый, обжигающий холодом железный лом. Выведенные с гауптвахты на работу после ужина трое арестантов в два часа ночи ещё заготавливали для котельной запас угля на ночную смену. Перед выводом начальник «губы» капитан Захарчук лично ставил им задачу:
- Работать, орлы, будете, пока на всю ночь уголька кочегарам не обеспечите. Потом – спать!
А как же тут обеспечишь, если кочегары сразу же по котлам раскидывают почти всю вагонетку, с таким трудом нагруженную лопатами, прикаченную вручную по корявым, изуродованным жестокими приамурскими морозами рельсам! Враз от вагонетки небольшая кучка остаётся. И вновь «орлы» без отдыха бросаются на мороз, бьют ломами смерзшиеся кучи угля, насыпают тяжёлыми совковыми лопатами проклятую вагонетку. Быстрее, ещё быстрее! Надо, надо сделать запас, тогда удастся хоть немного поспать. Хотя бы пару часов, до шести! В шесть часов утра, по распорядку дня гауптвахты, общий подъём…
Да, не в лучшее время Антон попал на «губу»! Он прослужил уже год, благополучно миновал трудные первые месяцы. Справедливости ради, надо отметить, что дедовщиной его отдельный взвод охраны не страдал. И не потому, что ровно половина службы отбыта в карауле, что каждый солдат взвода, и салага, и дед, из двух лет один год проходил с автоматом на плече и двумя магазинами боевых патронов в подсумке. Совсем не шуточные тяготы воинской службы доставались во взводе всем поровну. Конечно, дед не будет драить караульное помещение к сдаче смены, это дело для молодых. Но и унижать «зелёных» чисткой сержантских сапог – такого во взводе не водилось.
Собственно, вся служба Антона состояла из караулов да хозяйственных работ в короткие часы перед выходом в наряд. А караульная служба, если кто её по-настоящему попробовал, самая тяжёлая. Зимой – до минус пятидесяти, летом – до плюс сорока. Конечно, если по уставу, то стоять на посту в такие морозы полагалось всего час. Но тогда спать уже некогда. Отсидишь положенную бодрствующую смену, приляжешь на полчаса на жёсткий топчан – и уже пора вставать, готовиться к выходу на пост, а зимой это целая наука со своими сложившимися правилами. Кто их игнорирует, тот потом бежит в санчасть с перемороженными руками, ногами, ушами. На прошлой неделе Серёга, друг Антона, получил письмо от своего земляка, который служил срочную в Прибалтике. Серёга тогда в казарме прочитал отрывок из письма:
«Я уже второй раз за полгода попадаю в караул. Ты не представляешь, Серёга, что это такое…» Весь взвод умирал со смеху, услышав такие откровения.
В тот день Антон обрадовался, уходя в караул, что по его просьбе начальник караула, добродушный сержант из Башкирии, поставил его на пост номер три, возле караульного помещения. Ночью по телевизору в пожарном депо у земляков можно будет посмотреть встречу наших хоккеистов с канадскими профессионалами. Одно плохо – поздно показывают. Прямая трансляция, с учётом шестичасовой разницы во времени, начнётся в три часа ночи.
Очередная смена Антона началась в два часа. Мороз за сорок плюс ветерок, который никогда не кончался на плоской вершине сопки, где находился охраняемый объект. Но третий пост охрана любила, здесь можно было зайти в помещение, чуток погреться, а в осеннюю слякоть под навесом укрыться от дождя. Ещё на разводе, который проводил заступивший на дежурство по части их командир взвода лейтенант Новиков, Антон обратил внимание, что взводный стоит в хромовых сапогах. В такие морозы – невиданное дело. Ясно, что ночью он не пойдёт проверять караул пешком в сопку за три километра. Офицеры – они же тоже люди. Многие из них, не утруждая себя ночными маршами, приходили в караул пораньше утром, делали в журнале отметки о якобы проведённых ночных проверках, которые удостоверяли, что «часовые Иванов, Петров и Сидоров несли службу бдительно…». Поэтому Антон, не слишком беспокоясь, в три часа зашёл к землякам в пожарное депо и прилип вместе с ними к телевизору.
Закончились два периода встречи хоккеистов. Антон взглянул на часы – почти четыре часа. Его смена заканчивается. Надо сбегать в караулку, разбудить сменщика, оставить автомат и вернуться, чтобы досмотреть третий период. Антон встал, забросил за плечо автомат и… Дверь отворилась. На пороге стоял, весь в инее, лейтенант Новиков:
- Какой счёт, Васильев?
Антон опешил. Он не сразу нашёлся, но пауза не была слишком долгой:
- Так это, товарищ лейтенант, понятия не имею! Обходил территорию, смотрю, свет у пожарников горит. Непорядок, думаю, надо выключить. Зашёл, а они все у телевизора. Ну, думаю, ладно, раз уж не спят, пускай. Повернулся к дверям, а тут вы!
- Так говоришь, только зашёл?
- Ну да!
Пошли вместе в караульное помещение, благо – сменщик Антона уже вышел на пост. Антон, как полагается по уставу, разрядил автомат у зарядного щита, в караулке поставил его в пирамиду. В это же время подошли и сменившиеся с дальних постов часовые, честно отгулявшие по периметру свои два часа.
Взводный не успокаивался:
- Так говоришь, только на секундочку заглянул? Поверю, когда проверю!
Подходит к пирамиде с оружием, открывает её и зовет начальника караула:
- Полюбуйтесь, сержант!
Заглянул и Антон, а там… мама родная! Два автомата, которые принесли ребята с дальних постов, стоят совершенно белые от инея, так их за два часа проморозило. А автомат Антона – чистенький, чёрненький, как и остальные, которые из караулки не выносили!
Крыть было нечем… Пришлось писать рапорт, который Новиков унёс с собой в часть. Ещё хорошо, что сразу не снял с караула, а то бы пришлось среди ночи кого-то из второго караула, который сейчас спит в казарме, на замену вызывать. Но утром ночная охрана караульного помещения была снята, Антона вызвали в часть, а вечером, когда его караул вернулся в казарму, он уже рубал на «губе» уголёк.
О полковой «гибельвахте» ходили легенды, которые слагали в основном солдаты из соседних частей. Дескать, там из консервных жестянок кормят, да и то через день, там работают по двадцать часов в сутки.
Антон не напускал на себя бравады, не кричал никогда, что плох тот солдат, который на «губе» не бывал. На гауптвахту он ушёл, подобрав в каптёрке пару валенок покрепче да выпросив у старшины новые форменные рукавицы. Впереди были неведомые трое суток ареста.
В первую же ночь спать ему удалось лечь только около четырёх часов утра. Шатаясь от усталости, чёрные от угольной пыли четверо арестантов пришли в камеру. Заходя в здание гауптвахты, все четверо прихватили с собой по одной широкой доске, метра по полтора длиной каждая, да по полуметровому чурбачку. И доски, и чурбачки стояли во дворе у стены здания. Антон не понял, для чего они нужны, но без лишних расспросов делал то, что делают другие. Оказалось, что это постели. Доска одним краем кладётся на трубу отопления, проходящую вдоль стены, а другим – на подставленный чурбанчик. Шапка - под голову. Если лечь набок и поджать к себе ноги, можно подремать. Малейшее неосторожное движение – и доска слетает на пол вместе с человеком.
Если просто построить сплошные нары, то всем вместе спать было бы удобнее и теплее, ведь температура в камерах не превышала десяти градусов. Но доски на шатких чурбачках, Антон понял, это своеобразная пытка. Скорчившись в позе эмбриона, дрожа от холода, он то впадал в забытье, то вновь включал сознание, садился на доске, хлопал себя по предплечьям и коленкам, стараясь хоть чуть-чуть согреться. Но мучиться долго не пришлось. Команда «Подъём» заставила вскочить, вынести на мороз из камеры доски, чтобы на следующую ночь снова согревать их своим продрогшим телом. Короткий забег в дощатый, с замороженными нечистотами гальюн – и в котельную.
Ночью конвоиры забрали с вешалки в коридоре новые рукавицы Антона, оставив вместо них какую-то рванину. За два часа работы ломом с почти голыми руками Антон поморозил пальцы. Когда арестантов пригнали на завтрак, он отказался выходить на работу до тех пор, пока конвой не вернёт его рукавицы. По случаю такого беспрецедентного скандала – отказа от работы Антона в камере посетил капитан Захарчук:
- Так шо, воин, от работы отказываешься? Десять суток вместо трёх хочешь?
- Пока рукавицы не вернут, не выйду! Добавите срок – объявлю голодовку и разговаривать буду только с командиром полка, - ответил Антон.
- Где его рукавицы? – заорал капитан выводному, ефрейтору. - Быстро найди, а то сам рядом с ним сядешь!
Рукавицы нашлись через несколько минут, причём совершенно новые, ненадёванные, ещё скрепленные в пару ниткой. Сесть рядом с Антоном никто не захотел. Но и начальник гауптвахты не лыком шит, свои права тоже знает:
- А почему у тебя, воин, шея чёрная и подворотничок грязный? Не по уставу это. Шею вымыть начисто, пришить свежий подворотничок!
«Ах ты сволочь! – мысленно выругался Антон. - Изверг, да как же тут, в такой холодине, под умывальником с ледяной водой шею мыть, а потом в исподнем сидеть, на гимнастёрке подворотничок шить! Да и зачем - чтобы в нём сразу же на котельную работать выйти?»
Через пятнадцать минут насквозь продрогший в камере Антон с вымытой шеей и свежим подворотничком прибежал в котельную, где долго грелся у открытой дверцы топки, прежде чем выйти к вагонетке.
Прошло два дня. Антон потерял ориентацию во времени. Миска супа или каши, кружка остывшего чая с куском чёрного хлеба – и вновь уголь, уголь… под солнцем, под луной… Уже на вторую ночь он отключился в камере и спал мёртвым сном, не ощущая холода промёрзшей доски, пока в шесть утра сержант не потянул его с доски, ухватив за ворот бушлата. Антон умудрялся вздремнуть, сидя на корточках у котла, пока кочегары забрасывали уголь в котлы. Он спал стоя, опираясь на лопату, пока напарник, с которым они уже остались вдвоем, ломом разбивал смёрзшуюся кучу угля.
На третий день утром на «губу» пришло пополнение. Привели не кого-нибудь, а самого Саню–летуна. Саня был местной знаменитостью, ходячей легендой. «Летуном» его прозвали за голубые погоны. Маленький посёлок, расположенный в укрепрайоне советско-китайской границы, был со всех сторон облеплен воинскими частями. Антон представления не имел, что за лётная часть стояла с западной стороны, если ни самолётов, ни вертолётов там не было. Возможно, там такой же взвод охранял склад авиационных боеприпасов.
Высокий, не ниже двух метров, но узкоплечий Саня вечно ходил без ремня, согнувшись вопросительным знаком, в цепочке «губарей». Если в посёлке встречались сопровождаемые выводным арестанты, среди них непременно была его издалека заметная, длиннорукая фигура с осанкой питекантропа. У Сани было одно хобби - самоволка. Он не признавал никаких ограничений свободы, каковыми насыщена армейская служба, и не представлял себе, как можно свободный от наряда вечер провести трезвым в казарме. Он умел поймать кайф, используя любые, казалось бы, совершенно неподходящие вещества и жидкости: зубную пасту, сапожный крем, клей…
Организовав себе лёгкий балдёж, Саня прыгал через ограждение части и уходил гулять в посёлок, ничуть не опасаясь быть пойманным. Почти каждую прогулку его задерживали, причём он не сопротивлялся и не пытался удрать от патруля. Получив очередные десять суток ареста, этот «рецидивист» безропотно их отбывал и возвращался в свою часть. Вскоре всё повторялось. Как говорили, начальник гауптвахты Захарчук, однажды лично пролистав журналы, насчитал у «летуна» около двухсот суток ареста.
В тот же день, когда арестантов привели на обед, и Антон, уже потерявший всякое ощущение голода и холода, в полудрёме медленно ковырял потемневшей от времени алюминиевой ложкой в такой же, почти чёрной, миске, в коридоре «губы» послышался знакомый голос. Это был голос его старшины:
- Сержант, отдай Васильева, у него сутки закончились!
Через минуту заклацал ключ в дверном замке камеры. Дежурный равнодушно объявил:
- Васильев, на выход!
Антон в сопровождении старшины брёл домой, в родную казарму. Старшина не спрашивал, каково там, по виду Антона ему, вероятно, всё было ясно без слов.
В умывальной комнате казармы Антон долго-долго стоял под импровизированным душем, отмывая угольную пыль. Ведущие к казарме водопроводные трубы были под землей изолированы от холода вместе с трубами отопления, отчего обычная холодная вода нагревалась градусов до пятидесяти. Этого вполне хватало для помывки, достаточно было надеть на кран резиновый шланг с самодельной «лейкой». Помывшись и надев выданную старшиной чистую пару белья, Антон добрался до своей койки и, впервые за последние трое суток, уснул глубоким сном свободно, враспашку, не корчась от холода.
Ближе к вечеру зашёл дежурный по части. Пройдя по казарме в сопровождении старшины, он остановился у койки Антона:
- А это что за бардак у тебя, старшина? Кто дрыхнет?
- С губы человек вернулся, товарищ старший лейтенант!
Дежурный, промолчав, двинулся к выходу.