Анатолий Скала ПОЛОВОДЬЕ
1.
Половодье. Река вздулась и разлилась в день Ирины Разрой Берега. Это было намного позднее обычного. Затянувшиеся холода проморозили небольшую речушку до дна, и когда она разлилась, а потом, к утру снова схлынула, берега ее были густо усеяны задохнувшейся рыбой. Часам к десяти река снова выплеснулась из берегов, унесла с собой тухлую рыбу и раскидала по пойме полуторавековые деревья с корявыми ответвлениями от стволов...
Это были старинные ветлы. Прожив свою долгую жизнь у реки, они падали под конец в ее русло и превращались в трухлявые остова. И все ждали разлива, как нынешний, с настоящей водой, по которой могли бы отправиться в свой обратный путь к Волге.
Когда-то совсем еще юными они прибыли в Таганы на телегах в соседстве с такими же юными тополями и вязами. Тополя изгорели в печах, вязы были порублены на топорища и клепки для бочек, и лишь ветлы в конце своей длинной жизни дождались разлива, с которым и собрались в свой последний путь к дому...
Кто ждал их там? Кто их встретит? Остались ли те, кто помнил их юными?..
«Вряд ли», — думал невесело Николай... От давно ожидаемого половодья в душе его ничего не прибавилось. С неохотой прошелся он по берегам и вернулся домой, к своим мыслям. Весна была поздняя, значит, снег сойдет разом — лежать ему будет некогда. К концу мая отсеются и посадят картошку.
В тот год, про который в последнее время он вспоминал, весна тоже была поздняя.
Май же — жарким. А летом все выгорело.
Мать тогда, как приехала из роддома с братишкой, прошла сразу в полог. С жары. Да и встретил он их тогда среди улицы в одной майке и без штанов: жарко было — как снял, так и бегал, пока не вернулись отец с матерью и новорожденным... Или, может быть, тогда принято было так ребятишкам по улице бегать? Наверное, все-таки нет... Мать тогда рассердилась, что без штанов...
Полтора года было всего. Уж полвека назад. А все помнится...
Вон у тех тополей их и встретил... Бежал босиком за телегой, кричал, радовался... Без штанов...
И, как будто вчера это было, запомнилось: мать в руках что-то прячет и словно бы недовольная... Рядом Валька бежит, теткининина. А братишку ему в этот день так и не показали. Да и сам он не очень просил. Он соскучился тогда больше по матери, потому и бежал такой радостный, и запомнился день этой радостью навсегда...
И потом еще долго, наверное, лет до двенадцати, просыпался он по утрам с той же радостью... А потом вдруг исчезла вся радость.
Наверное, школа с ее бесконечными мероприятиями прогнала ее из сердчишка... И только раз, уже взрослым, проснулся однажды он с той же радостью, но уже через час растерял ее в суматохе дня, и потом не встречал никогда...
2.
А вода разливалась, и каждое утро видать было, какую работу проделала она за ночь. Замшелые дерева уплывали с насиженных мест, и река становилась все меньше похожей на ту, что была в его детской памяти. А когда вода вовсе утихомирилась, у него сжалось сердце: напротив их дома, в том месте, где был небольшой водопад, вода вымыла и унесла с собой дерево, пролежавшее здесь, наверное, с ледниковых времен.
Из-под этого дерева они с братом руками вылавливали темно - синих речных усачей, поселявшихся в многочисленных норках, промытых за долгие годы водой... Унесло даже дерево, пролежавшее миллионы лет... Что уж думать тут об остальном?
Николаю вдруг сделалось холодно. Он взошел на крыльцо, с трудом выкрутил циферки в номерном замке и забрался на печку, под одеяло. Это не помогало. Замерзшие пальцы пощипывало; с потолка на тонюсенькой паутинке спускался к лицу маленький паучок. Он застыл возле рта неподвижного человека и долго смотрел, как шевелятся его тонкие губы. Когда всякое шевеление прекратилось, паук медленно подкрутил паутиночку и забрался на подбородок уснувшего человека.
3.
Внизу с грохотом проносилась вода. Всадник выпрямил спину. Все было, как виделось ему прежде в воображении. Он стоял у слияния двух больших и стремительных рек. Та, течением которой он ехал до этих пор, называлась Большой. И сейчас впереди нее вдоль по берегу простиралось высокое каменистое плато. А справа, наперерез пути всадника, вдоль ущелий с верховьев Черных гор неслась река Радужная. Ее путь можно было определить по сверкающим радугам над сплошными ее водопадами, но нельзя было где-нибудь пересечь.
Чтобы выбраться из скалистого междуречья, нужно было найти переправу через Большую. А после уж двигаться ее левым берегом, оставляя по правую руку слияние этих двух неспокойных рек.
Всадник тронул поводья, и лошадь, как - будто рисуясь, пошла вдоль обрыва по самому его краю. Сейчас всаднику приходилось всем туловищем отклоняться в обратную сторону, чтобы животное не свалилось в реку.
Здесь, с высокого берега хорошо было видно все камни, лежащие под водой; а еще впереди должен быть большой омут, за ним — перекат, по которому можно было попробовать переправиться через реку...
И он снова узнал это место, лишь только увидел его... Но брод был сейчас раньше, до омута. В месте спуска к нему были выбиты две площадки, лежащие друг над другом. До верхней, на взгляд, было метра четыре; потом – следующая, на таком же, наверное, расстоянии от первой; под ними -- совсем уж внизу, протекала река. И у самого берега — мелководье с блестящими валунами, сорвешься — и вдребезги...
Всадник спешился и вгляделся в реку: что же дальше?
— Что — страшно? — спросила вдруг лошадь. Но прежде, чем всадник ответил ей, она, звонко цокнув копытами, сразу прыгнула вниз на площадку, потом — на вторую, и тут же — на отмель.
И с легкостью, удивившей его самого, человек повторил то же самое. Замер, глядя на яркие и слепящие разум радуги, что висели над местом слияния Большой с Радужной. Огляделся кругом, ища лошадь, но той нигде не было... Только в шорохе камнепада сквозь бульканье все еще осыпающихся в воду камушков вдруг послышалось: « Возвращайся с течением, когда будешь знать, чего ищешь...»
«Ну, что за напасть? — подумалось всаднику. — Что же это, и где моя лошадь?» Перейдя реку вброд, он опять оглядел оба берега и, нигде не найдя своей лошади, вновь спросил себя: « Где же лошадь?.. И кто сказал мне: «Возвращайся с течением»? Что я должен найти и куда возвратиться. И кто я такой?»
Он вернулся к воде, чтоб взглянуть на свое отражение, но там, в солнечных бликах мелькали десятки расплывчатых лиц, на которые нельзя было смотреть. Он вернулся на берег и двинулся вниз по течению.
Ближе к полудню река вывела его к небольшой деревушке, сбегающей с косогора к воде и к причалу из досок. И первым к воде стоял только что срубленный и необжитый еще дом. В рядок с ним — остальные, такие же новые, из желтеющей древесины. И к каждому шел свой собственный тротуар.
Человек вошел в дом, показавшийся ему чем-то знакомым. Ступив за порог, огляделся: везде тканые половики, в окнах — чистые занавесочки. На скамеечке у окна сидит женщина, рядом — девочка. Обе голубоглазые, платья красные, в поперечных полосочках.
— Уж не помню, когда здесь и был, — произнес человек, собираясь услышать в ответ что-нибудь о себе...
— И мы тоже не помним, — ответили ему ласково на два голоса.
— Отец все еще не вернулся?
Молчат в ответ. Головами качают, что нет, не вернулся.
— Тогда я пойду, ждут меня, — сообщил он.
— До свиданьица!
— До свидания!..
Вышел снова на улицу. Магазин. Надпись вязью. Старинная. Прошел мимо. Опять к реке.
Широка!.. Хоть названье спросить бы где... В дому был — не спросил...
Вот и люди. На том берегу. Стоят, смотрят на дамбу разрушенную, кричат что-то. Грозят... А мост где у них? Тут ведь мост у них был? Нет моста... Может дальше где мост, за леском?..
Свернул в сторону к сосняку. Пошел между деревьями, держась выбитой колеи. Посредине — следы от копыт. Сухо, скоро торфяники. Пыль кругом. Где-то тут родничок. Попить надо, потом не попьешь — на торфяниках вода тухлая. А палит!.. Лето что ли у них, или, может, весна ранняя?..
Пылит на торфяниках, смерчи ходят. Просторно им тут ходить. Баба едет на лошади... Нет, не баба — старик с внучком едет. А в прошлый раз баба ехала... А внук тот же.
— Здорово живешь, дедушка!..
— Здравствуй, мил человек...
— Подвезешь?
— Что ж, присаживайся .
— Ты, случайно, меня не признал? — Человек с ожиданием глядит на возницу. Тот щурится, глядит тоже:
— Ты чей?..
— Да не здешний я, как мне кажется. — Человек опускает глаза и вздыхает...
— Дедуля,— теребит внучок старика. Старик жмурится, тянет ухо к внучонку. Тот шепчет:
— Ты мне, дедушка, не конфет и не пряников с этой станции не вози — у меня от них зубы выпадут, та мне лучше моллюсков, да бабушке не показывай. А не то она съест.
Я ее в прошлый раз всю дорогу хлестал веником — чтоб спина не чесалась... Так меня же и обманула, всех моллюсков сама же и съ-ел-а-а, — Внук плачет, сквозь слезы пытается досказать то, чего ради был начат его разговор:
— Еще дяденька этот хлеба мне в прошлый раз да-а-ал...
Человек сунул руку в карман, нашел хлебушек, отдал мальчику. Тот стал есть.
— А зовут-то как дяденьку, не забыл? — вопросительно смотрит он на жующего мальчика. Тот мотнул головой: то ли — да, то ли — нет.
— Ну и как зовут дядю? — допытывается человек.
— Не по-о-мню я...
— Видать, рано еще... Не дошел, — говорит человек.
— Мал еще, — подтверждает старик.
— Ну, спасибо, — со вздохом прощается человек. — Я тут дальше пешком.
Он оставил телегу и спрыгнул у края торфяника — и увидел давно ожидаемый родничок. И опять показалось: родник, вроде, с другой стороны от дороги с мостком, по которому прыгает колея от тележных колес. В остальном же все будто знакомое. Вот и ящерка изумрудная в глаза смотрит. Знакомая. И хвост куцый — поймать хотел. Для кого?.. И коробочку берестяную приготовил — нести хотел, а кому – позабыл! Ничего... скоро вспомню, вот только поймаю бесхвостую, и все вспомню... А ландышей!.. Ступить некуда. Пахнут — нос дерет!.. Нарвать надо бы, да деть некуда, а в руках нести стыдно вроде как...
Ох ты, ящерка! Укусила же, прямо в палец!.. Зачем же так? Ох, бесхвостая... А гремит чего? Гроза что ль собирается?.. Или дед на лошадке по мостику загремел?..
4.
Николай заворочался на холодной печи, просыпаясь от стука. Открыл глаза. Только — только бы вроде уснул — прется кто-то. Теперь вставай...
В сенцы вышел, засов отодвинул, и снова в дом. Кому надо, зайдут. Дверь найдут как открыть — если кто-то свои... А чужим и быть некому.
Дверь — и точно, открылась; скрипучая, как и голос за ней:
— Ты живой ли тут?..
Тетка Зина пришла.
«Был бы мертвый, так кто бы тебе дверь открыл?» — усмехнулся ее бестолковости, и ответил:
— Живой еще... Заходи да рассказывай, что тебя в эку водополь принесло?
— Телеграммка тебе, и еще извещеньеце, чтоб на выборы... Почтальонка зашла, говорит – не живой: достучаться к тебе не могла!.. Ты чего, заболел? Или спишь?
— Заболел.
— А что рожа в крови?
— Где?
— На левой щеке, глянь-ка в зеркало!
Нашел зеркало; заодно посмотрел на реку — в берегах, хоть уж времени к вечеру. А на левой щеке, точно — кровь. Где поранился — самому не понять...
Тетка не отстает:
— Телеграммку-то почитай. От жены, видать?
— От жены...
— Ты про выборы-то не забудь. Если снова уснешь, так скажи — я тебя разбужу.
— Хорошо!
— А иконы где? — посмотрела на стенки соседка. — Смотрю: покреститься и то некуда...
— Нет икон. Ребятишки на Пасху приедут, тогда приберусь, и иконы найдутся.
— Ну ладно, пойду... Ты иконы-то не забудь. И подтопок известкой помажь... Чернота!..
Ушла Зина. Заметила — икон нет. Креста тоже нет. Йод вот где-то был. Смажу щеку — и спать.
Нашел йод. Ну и ранка! Как яблоко с черешком. Или как узелок бабий с завтраком... Куснул кто-то сонного. Во сне ящерка укусила, а дома на печке кто!.. Спать охота как будто перед дождем. Хоть уснуть бы, действительно насовсем. В петлю лезть — тяжело, да и грех, и жить тоже грех. А уж если и жить, так начать бы опять все с начала, с того дня возле тополя, когда мать встречал... Чтоб опять босиком. И чтоб не было в памяти ничего, кроме этого дня — чтоб бежать и бежать за ней целую вечность, не думая ни о чем...
И с этими мыслями Николай вновь забрался на печку, потрогал рукой щеку и задремал.
5.
Человек же укушенный ящеркой огляделся: сидит на каком - то пригорке — вода кругом. Рука ноет, и черное пятнышко появилось в том месте, где ящерка укусила — как будто бы головастик с тонюсеньким хвостиком на том месте, где зубки оставились, появился — на родинку, бородавку ли вроде похож... «Ничего, жена после ниточкой перевяжет — умрет бородавочка. А сейчас идти надо; и так с этой ящеркой не понятно куда угодил — было лето, жара, а тут вроде весна: снег, ручьи бегут, на ногах чьи — то валенки... Дед тот, что ли, на лошади, подарил? Идти надо, и так столько времени потерял. Вон и насыпь со шпалами...»
Человек скинул валенки, взял под мышку — земля теплая; и — по шпалам, по шпалам вдоль насыпи. Хорошо! Снял штаны с себя ватные и туда же — под мышку... Видать уж и станцию; только рельсы бегут прямиком, мимо станции; да и вовсе не станция это: поселок, деревня ли, только очень красивая. Загляденье! Все ровненько, все подстрижено, дома — как по линеечке. За домами в низине — река. Подойти бы, взглянуть — та река или нет? Да никак не пройти — где забор, где дома двухэтажные за решеткой узорчатой — только сунься!.. Деревья нездешние.
Впереди -- вниз к реке -- показалась дорожка, асфальтом политая; посредине — цветы, зелень всякая; сбоку — домики. А в конце, там, где, думал, к реке выход есть, — гаражи на три уровня — перекрыли все выходы. Поискал, нет ли где-то дощечки оторванной? Нет, стоят гаражи, словно дачи; машины красивые отъезжают — не шума, не выхлопа. Загляденье! В машинах — все дамы с прическами, в платьях свадебных. Поглядят на бесштанного, рулят дальше. Привычные!
Глядь: на улицу дверь, чуть-чуть приоткрытая. Постучал, чтоб спросить, как к реке пройти — дверь еще приоткрылась; внутри — комната; в ней — два кресла, диван. Дальше — снова дверь, белой краской покрашена... Туалет? Сразу страсть как по малой нужде захотелось. Не на улице же!
Человек за кальсоны одной рукой, а другой дверь ту приоткрыл — и не ладно ему сразу сделалось — не туда попал: всюду — вещи, белье разное, а в углу на кровати из темного дерева спит девчонка по виду как вроде и молодая, но толстая. Но возможно, что это лишь кажется — потому как девчонка в одной тонкой сорочке, а одеяло совсем на пол съехало.
"Ну, все, — рассудил человек, — вот откроет девчонка глаза, а я тут со своими штанами —- вот крику-то будет. Греха потом с этой девчонкой не оберешься!"
А девчонка, и точно — открыла глаза, посмотрела на перепуганного мужика да и спрашивает:
— Пап, ты это куда?
— Мне бы это... К реке — вот и думаю... — Человек от растерянности и внимания брать не стал, что девчонка отцом назвала — перепутала с сонных глаз; или, может, еще опасается — специально в такой ситуации назвала.
— А-а, — зевнула девчонка. — А вещи где?
— Я их в этой... в прихожей...
— Сходи, забери, а то стащат.
Вернулся к дверям, взял фуфайку, пощупал, где курево было: нет курева!
— Сигареты стащили, — обрадовано заявил он девчонке.
— Найдем курева. Вон возьми пока. — Показала на столик.
Среди разного барахла отыскал сигарету. Длиннющую, с черным фильтром. Не выдержал — закурил.
— Ну, пойдем! Я готова, — сказала девчонка. Открыла еще одну дверь. С виду так неприметную, словно в шкафчике. Встала около, пропуская вперед себя. Гость протиснулся в полутемный, похожий на длинный туннель, коридор. По неясному свету в конце его догадался. что где-то еще выход, наверное, на реку, — и споткнулся о что-то живое.
Нагнулся, разглядывая то, на что наступил — и сперва разглядел пальцы ног, а затем и все ноги, торчащие поперек коридора. А лиц не было, или где-то в тени. А вдоль чуть освещенного коридора на грязном полу были сплошь одни ноги.
«Похоже на камеру, иль на госпиталь», — рассудил человек. И пошел, проверяя уже каждый шаг. Перед выходом разглядел сбоку тумбочку, за которой сидел кто-то в белом халате. Перед ним был стакан и две пачки фильтрованных сигарет, очень сильно похожих на те, что сейчас искурил и он сам.
"Это кто?" — спросил глухо халат. Провожатая что-то ответила и отстала. Когда догнала, дала в руки две пачки — одну целую, а другую уже распечатанную, и вдобавок — пакет с ручками, вроде сумки. Тяжелый.
«Возьми», — подсказала ему тихим шепотом... Когда вышли, добавила: " Скажи матери — у меня все нормально." — И дверь сразу захлопнулась.
«Скажи матери!.. А где мать?.. И где сам я? Зовут-то хоть как?.. Дочь! Чего ей по имени?.. Но видать, уже рядом мой дом… Скоро, видно, дойду.
Припозднился я. Вечереет, и холодно... Снова валенки надевай, и штаны эти ватные. Кто их дал мне? Старик что ли с лошадью?.. А до этого обобрали видать — когда ящерка укусила. И время куда-то подвинулось. Тепло было, когда на торфяниках ехали — даже жарко! И там, возле скал, где я лошадь свою потерял, тепло было...
А здесь стало прохладнее. Сырость тянет с низины как будто бы осенью.
В темноте за рекой — огоньки, город что ли виднеется. Вот и мост. В середине разобранный. Переводы осклизлые... Высоко. Делать нечего — надо как-то идти, раньше как-то переходил. Доски что ли лежали? А может, и не было... Как-нибудь... Только б вниз не взглянуть — внизу льдины болтаются, ледоход на реке. Закачаются переводы в глазах — тогда все, не дождутся меня.
Перешел, слава Богу!..
Теперь — к городу. К ночи — холод, дорога разбитая, лед хрустит в колеях. Встречу — сани, в них — пьяненькие мужики... «Выпить есть?» — кричат... А какая тут выпивка? Так кричат, от безделья: сказать что-то надо — сказать нечего, вот и крикнули!
Вот и город. Развалины. Сперва думал — архитектурные украшения, а тут груды мусора — одни остовы от домов, и костры на разрушенных этажах... Катастрофа тут что ли какая? Иль, может, война?.. Словно бомбой разрушено!.. Может быть, из-за этого и себя позабыл?.. Хоть бы что-нибудь увидать из знакомого, из домашнего, тогда, может, и вспомнил бы — кто я есть и что тут приключилось?
Гадать нечего: все дома одинаковы — все разрушены; выбрал первый попавшийся, пакет в снег положил — с ним на дом не залезть. Стал карабкаться вверх по трещине и увидел с другой стороны самодельные сходни, приставленные к окну. По ним шли молчаливые люди с авоськами и котомками, и потом через дыры в стенах расползались по дому.
Спустился обратно — пакет забрать. Чуть успел — кто-то, съежившись, побежал от сугроба, в котором пакет лежал. Затолкал все за пазуху, по дощечке с прибитыми перекладинами, уже вместе со всеми забрался сперва на второй этаж. Обошел все, куда смог попасть — ничего, что бы вспомнилось... По приставленной лестнице влез на третий — и сразу увидел ее.
Она вталкивала в дверь громоздкий шкаф. И еще до того, как увидеть лицо, он узнал ее по распущенным волосам — рыжеватым, как беличий хвост — потому-то и звал ее Белка... А имени настоящего, сколь не пробовал, так и вспомнить не смог.
Белка, чувствуя взгляд, повернулась : глаза карие — изможденные; нос и губы —обветренные. Подняла к виску руку и бросила: видно, вспомнила, что ладони в пыли — не хотела, чтоб волосы перепачкались...
А сама как подросток — одно лицо взрослое, да и то не знакомое... И шкаф — тоже чужой. Правда, двери, распахнутые в коридор — двери вспомнились... По сучочкам, с которыми, когда делал их, мучился. И еще по тому, что навешены — чтоб из комнаты открывать. И сейчас это было некстати — коричневый шкаф застрял, а открыть дверь пошире мешал кусок рухнувшей с потолка штукатурки… Ухватился за шкаф. Затащил все-таки.
Сел на стул. Отдыхая от дальней дороги, тихонечко приходил в себя: дом нашелся, жена нашлась — остальное уж как-нибудь да приложится. вспомнил дочкин пакет — сказал, радуясь, что для первого разговора и тема есть:
— Это дочка тебе послала. Да велела сказать — все нормально с ней.
В ответ сразу — испуганный взгляд.
— Где ты видел ее? — голос тоже испуганный, словно что-то не так: — Разве можно сейчас за реку перейти?..
Пока думал, чего отвечать — вновь вопрос:
— Хоть нашел, что искал?
— А чего я искал? — спросил он. Спросил так, словно сам знал не хуже ее, что искал, да вот так: переспрашивает...
— Нашел место для нашего дома? Не могу же я здесь рожать — тут все скоро обвалиться!
С удивлением взглянул на жену — понял: ноги расставлены не для мужнего любования, а чтоб было удобнее животу, и смутился. Сказал виновато:
— Еще не нашел...
— Как же я буду лазить сюда с животом? Ох ты, Господи!..
— Завтра снова пойду, — обещал он и сразу добавил: — Теперь уж с надежностью.
— А куда?
— Я не помню...
— Быстрей бы уж! Ну тогда расставляй пока вещи. Сегодня Бог миловал, до утра вряд больше обвалится.
Потом долго молилась, и он – удивленный — смотрел, ждал. А когда легли спать, подождал, пока Белка уснула, потом встал и на цыпочках обошел кругом комнату. Все в ней будто бы помнилось, но все было как будто бы не свое — связи не было у вещей с ним самим. Перепробовал, что лежало на тумбочке, потом — так же в шкафу, но привычки в руках не почувствовал — вещи. вроде, знакомые, а для рук не привычные: тепла нет. Как и прошлых воспоминаний о них.
Лег обратно и, крадучись, чтоб не дай бог не разбудить, прикоснулся к плечу женщины — плечо было чужое, совсем не знакомое...
Тогда встал и тихонько оделся.
6.
В окно барабанили, чуть не взламывая переплет. Стекло звенькало и уж было готово рассыпаться.
— Николай, да ты жив? Спишь ты что ли? Никак не добудишься!
Николай резко встал и ударился головой о чего-то болезненно твердое, протянулся рукой и нащупал шершавые доски. С трудом приоткрыл глаза и узнал желтоватую лампочку «сороковку», затянутую паутиной, затем небеленые стены и лишь после этого вспомнил, что лежит у себя на печи. А в окно барабанит соседка.
«Опять эта Кузьмовна! Ну что ты с ней сделаешь!.. И вздремнуть не дает, — недовольно подумал он. — Притащилась с какой-нибудь новостью — и стоит, дожидается, чтоб ему сообщить.»
— Ну, чего тебе? — крикнул ей, не слезая с печи.
— Ребятишки с автобусом прибыли... Без сапог... Передали, чтоб встретил их!
«Ребятишки?» — Метнулся вниз: «А сколь времени?» — Посмотрел на будильник — стоят часы; а заводу у них суток полторы — значит, столько и спал... Или больше. Потом выяснится. А сейчас — ребятишкам обувку быстрей отнести. Сапоги. У них в городе уже сухо, а здесь все еще грязь до колен...
И со временем не поймешь чего? Нынче пятница должна быть, но раз дети приехали — то, выходит, суббота... Опять пятницу потерял!.. Сколько раз уж бывало так: сериал детективный, что в пятницу должен быть в телевизоре, включишь — а там уж не пятница, а суббота или даже и воскресение... И куда эти пятницы исчезают?.. С ума можно сойти с этим временем!..
С крыльца выскочил — хотел прямо к автобусной остановке бежать, потом смотрит: в задах, у березок «уазик» остановился — какую-то женщину высадил и опять поворачивает — назад ехать собрался; вот с ним бы к автобусу и подскочить.
— Эй - эй - эй! — закричал во весь голос. И сумкой с сапожками замахал — чтоб внимание привлечь: вот, мол, я, подожди!..
«Эй - эй - эй», — донеслось от березок — и женщина с ребятишками тоже сумками замахали. Пойми их там — то ль над ним насмехаются, то ль шоферу сигналят, чтоб подождал. А шофер тоже словно чумной: из окошечка ручкой сделал — и снова на газ... Ну, постой, я тебе покажу, дай вот только догнать...
Побежал вслед «уазику», чуть приехавших с ног не сбил...
— Ты куда это, папа, торопишься? — услыхал...
Словно обухом по голове: « Папа?.. Это же ребятишки!..»
— А я вас и не узнал, — ошалело признался он. Смотрят: шутит, иль нет?..
Поздоровались, обнялись. Удивляются — как так можно — своих не узнать?
— Меня, ладно, забыл, — выговаривает жена, — а детей не узнал! Чуть с тропинки не сшиб, это как?
Сели возле березок...
— И сок нынче где? Или нынче и сок уж березовый не бежит? Из-за этого сюда ехали — сок попить! Ты здесь чем занимаешься? Лень топор взять да дерево подрубить?
— Подрублю сейчас. Не до этого было...
— Что, наверное, дом ремонтируешь?
— Дом?!. Ах... дом. Да нет, руки еще не дошли... Да что долго его ремонтировать? Стены есть, крыша есть — не все вновь начинать!
— Ох и крыша! Как лето придет, так опять дождик в тазики собирать! Все бежит. Ребятишек бы пожалел... И работу, наверное, не искал!
— Да какая у них здесь работа? Такая же, как у меня: лето горбятся — а зимой на горб одеть нечего.
— Так и дальше, видать, собираешься жить?..
Разозлился: как, так, собираешься жить?.. Если крыша — то что уж он только с той крышей не делал?.. И доски менял, и железом обил — а как дождь, так опять где-нибудь пробежит! Из-за этого и дожди перестал любить...
Раньше, в детстве, милей дождя ничего, кажись, не было. Как на небе два облачка соберутся, так ждешь его: сейчас сбрызнет, по лужам побегаем... Босиком! Хорошо как-то было тогда босиком — земля теплая, грязь меж пальцев щекотная — целый день бы из луж не ушел!.. А сейчас сапоги ребятишкам понес. Да в такую погоду куда хочешь беги. А они, вишь, закутались. Ходят, роются, как цыпушки, в траве. Лук-батун прошлой осенью под деревьями посадили, так ищут — нельзя ли попробовать? Может, что и отыщут — пора бы уж...
А березовый сок сам чирком бежит.
— Вы возьмите соломинку, да и пейте его, — подсказал ребятишкам.
Те враз приспособились. « Как коктейль!..» — кричат...
Изорвало березы в студеную зиму, они и врачуются. Им попроще — поплачут и выздоровеют. А человеку от слез только борозды на лице... У жены тоже, видишь, бороздки у глаз, да и руки поблекшие — истирала... Машины нет стиральной ...
Покупал он ей эту машину... Лет восемь назад...
Пошли они тогда с сыном — наверное, года три тогда сыну было, не больше, — в магазин. Наскреб денег он на арбузы — дешевые они были в ту пору, подгнившие, на пятак – кило; остальные, такие же пятаки, подсчитал, и стыдясь окружающих этой мелочью сказал, словно бы в шутку:
— Ну вот, осталось нам, сын, и на стиральную машину. — А сам лишь на доску волнистую, на которой белье бабы трут, и на ту чуть набрал. И за шуткой своей не нужду свою скрыть хотел, а лишь высказать для других свое к ней безразличие. А сынишка — он мал еще — где ему еще это понять?
Он от радости сам не свой стоит: наконец-то они купят маме машину, которую ей так хочется. Смотрит радостный. А отцу от сынишкиной радости, сердце холодом обнесло. А те медные пятаки сразу черными сделались, доска стиральная, что машиной назвал, — из рук выпала.
Понял он, что случилось неладное — а уж сделанного не вернешь.
И потом, пока шли они с сыном к дому, и тот не выпускал из рук доску, все сильнее давило в груди его чувством тяжести за вину перед сыном. А к дому приблизились – того хуже — сын, радостный, бегом к матери: « Мама! Мамочка!!! Посмотри, что мы с папой купили!!! Машину, которую ты хотела.»
И тогда окончательно почернело в глазах, понял он, что вовек не проститься ему, не забудется этот детский обман...
И сейчас под березами, вновь слились пожелтевшие прошлогодние листья в такую же черноту — словно солнышко в небе и то вдруг задернулось от неладного воспоминания.
«Вот тебе и чем тут занимаешься, — сказал мысленно. — Вспоминаешь да думаешь...»
Вслух сказал:
— В дом пойдемте, прибраться поможете. А то Зина все уши тут за зиму прожужжала, что грязь в дому...
За различными хлопотами прошли два выходных, и еще один — и все время, пока были дети, он спал без сновидений.
Перед самым отъездом зашла снова Зина и стала нахваливать:
— Видишь, как обиходили: побелили, обои наклеили... Вот и жить бы вам вместе с Ульяной, она у тебя работящая, да и сам бы ты, смотришь, исправился. Ребятишки у вас...
Не дослушал, ушел из дому. Попрощаться и то с ребятишками по-хорошему не дала. Хотел тут же сказать, чтобы больше не заходила, да плюнул — проймешь ее! А детишкам, когда на автобус садились, сказал:
— Что-то я тут в последнее время прихварывать стал. Так что если чего-то неладное, иль в больницу уеду, так вы без меня в огороде сажайте — а грядки я вам до времени приготовлю, а там видно будет...
Посадил, помахал на прощание... Большие уж.
Возвратившись домой, взял Евангелие. Иногда на распутье каком-нибудь или недоумении открывал и смотрел, что за чтение выпадет. Если страшное — к неудаче, хорошее — к благополучию. И сейчас взял, раскрыл наугад, и прочел: « А кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его в глубине морской.» От Матфея, глава 18, стих
6.
«Соблазнит — это, значит, обманет, — подумал он. — Да... Вот только кто этот жернов на шею повесить возьмется? Опять же сам... И опять же — грех вроде как убивать себя; да и страшно! А то бы уйти от всех этих воспоминаний разом!»
Опять вспомнилось свое детство и дом рядом с тополем...
Как-то раз, еще маленьким, заболел воспалением легких — скорей всего, что сосулек поел и простыл... Мода что ли такая тогда была — с крыш сосульки сосать?.. А лекарств никаких...
Фельдшерица пришла, дала градусник да сказала — в больницу везти. А на чем везти, если самое половодье, и до больницы почти сорок верст?..
Поревела, побилась тогда от отчаянья мать, а потом принялась уговаривать сына, что яблочки на том свете в раю растут, и что маленькие ребятишки те яблочки целый день себе кушают, и никто их за это там не ругает. И стал он ждать, когда в рай попадет... Даже вроде обиделся, когда выздоровел, что не смог поесть этих яблочек...
Столько лет прошло с той поры, а вот снова собрался он в этот рай. Но на этот раз не за яблочками, а чтоб жизнь свою неудавшуюся, нескладную позабыть, и чтоб прошлым не мучиться. Или — если бывает так, чтоб начать бы все сначала, — вновь с тополя, у которого тогда мать встречал...
И еще взял Евангелие, прочитал: « И пронзят ему плоть, а кость целой останется.» Поразмыслил — неясное получается: пронзят — вроде, не хорошо, а кость целой останется — это, вроде, к хорошему! И уснул.
7.
И опять оказался у города, стоит возле реки в темноте и глядит на плывущие льдины.
— Ну, Василий, нашел, что искал?
Оглянулся: стоит рядом хмурый мужик и глядит вместе с ним на реку. Кроме них никого вокруг нет — значит, это его он Василием назвал, больше некого.
«Ну, хоть имя узнал», — рассудил человек и спросил:
— А чего я искал?
— Нашел место, откуда к нам лед плывет? — спросил хмурый мужик.
— Лед?..
— Ну да... Уж который год в половодье живем - то туда лед несет, то сюда!.. Разузнал, что вверху приключилось? Откуда у нас круглый год половодье со льдом?
— Нет, пожалуй, еще не узнал, — отвечал человек, ставший сразу Василием. «А действительно, — вдруг подумал он, — и у станции, и у скал тепло было. И там, где до этого был, тоже вроде бы льда не видал. Только где же я был?..»
— А я что говорил? — перебил его мысли мужик. — Бросай все это, брат! Умней нашего люди были, и те сгинули. А лед был на реке, и останется. До Купалы в одну сторону прет, а с Купалы — в другую. Ничто, брат, не поделаешь!.. И колодец нашел, не нашел? — вдруг спросил он еще.
И опять что-то словно бы выплыло из сознанья Василия...
Вспомнил он, как стоял у колодца, похожего на большое отверстие, просверленное среди черных скал... И просил там чего-то... Чего просил? У кого?.. Нету в памяти... Призадумался: рассказать мужику то, что помнилось или, все-таки, нет? Все же выбрал последнее:
— Нет, братик, не нашел, — произнес он и сразу отметил, как просто и без принуждения произнес это слово — «братик». « Может, с братом своим разговариваю?.. — пронеслось в голове. — Посмотреться бы в зеркало — сколь похожи? А то уж и сам позабыл, как тут выгляжу...»
Подступился к воде, наклонился: глядит на него мужик с всклоченной бородой — глаза темные, нос неровный, усы рыжие. Лет, наверное, сорок пять или более... А вот уши похожие — по ушам мы с ним братья, а так — мало схожего... Хотя, может быть, далеко еще до свету, — а поэтому не видать всех подробностей.
— Ну, и что там, в воде высмотрел? — спросил хмурый мужик. — Есть какие-нибудь улучшения?
Человек призадумался: « Вот ведь как вопрос можно задать — и ответить не знаешь что — разве только еще большей глупостью!» И спросил:
— А зимой куда лед плывет?
— А зимой лед у нас никуда не плывет — зимой лед, как везде, стоит, — сказал хмурый мужик.
«Ну, конечно же, — как очнулся Василий, — зимой лед стоит. Зимой вся страна в ледяном кольце. А и летом, видать, тоже самое ». И опять спросил:
— День-то нынче какой? Чтобы знать, когда снова вернусь?..
— Так восьмое июня, — ответил мужик... И совсем неожиданно закричал: — Зря ты все это бегаешь!.. Даже если уменьшится льда в реке — все равно не твоя будет в этом заслуга, а тех, кто на той стороне живет. От них только и сможет придти к нам тепло. А вы здесь только путаетесь под ногами. Вы, да эти же «воркуны». И колодец ваш — тоже для дураков... Вот на том берегу, те нам могут теплей климат сделать!.. Но только не вы!..
— Теплей климат сделать? — как будто очнувшись, спросил человек... И вдруг понял, чего он искал. И уж больше не слушая, что еще говорит тот мужик, произнес:
— Холодина тут, я смотрю, у вас: скоро солнышко повернет, а у вас еще заморозки!
— Говорят, ты на той стороне побывал — вот у них там тепло! Что же там не остался?..— со жгучею злостью и вместе с тем с завистью произнес мужик.
— Мог бы, да не остался, — ответил Василий, потом вскинул мешок на плечо и пошел.
«Возвращайся с течением!» — помнил он прозвучавшее возле скал. И сейчас уже знал, что когда доберется до места, река к тому времени повернет, и сама принесет его прямо к колодцу... И, может быть, в этот раз он хоть сколь-то да будет удачливее, и тогда его просьба исполнится.
И еще в голове его продолжало звучать сказанное мужиком: " Говорят... говорят!.. Говорят, побывал!..»
8.
Так, шепча эти несколько слов, Николай и проснулся. И даже увидев, что снова лежит на печи, все еще повторял: « Говорят, побывал... А откуда ты знаешь, где я побывал?..»
Вдруг одумался: «Да ведь это не я где-то там побывал, а Василий!.. Ведь это ему тот мужик так сказал. А как будто бы мне... Не поймешь этот сон: дело вроде со мной, а зовут по-другому. Жена тоже вроде моя, еще первая. И река у них там поворачивает вместе с солнышком — то туда, то сюда; а у нас тут — вся жизнь, вся страна поворачивает. Странный сон...
И жилище разрушено: ураганом ли, бомбой ли; может, так развалилось — от старости?
Живут как-то люди... И брат тот, иль просто мужик на реке, тоже как-то живет...
А у этого — у Василия — ничего, видать, нет. Сапоги, правда, новые приобрел. Будет бегать, пока не истреплет!.. Как будто родить его бабе негде как в собственном доме?.. Конечно, когда все разрушено, то какое-то место для родов ей надо бы... Да и холодно у них там, в ихнем городе! И колодец какой-то мужик вспоминал — воды, что ли, хорошей нет?.. Или что-то другое с колодцем тем связано?»
Николай вновь забрался под одеяло, свернулся клубочком и снова заснул. И увидел Василия.
Тот рубил новый хлев. Рядом свеженькой желтизной отливал новый дом.
«И когда это он тут успел?» — удивился еще Николай. И уже перед тем как совсем окунуться в свое сновидение, вдруг увидел в окне дома знакомое, промелькнувшее, словно лучик, лицо.
9.
А Василий воткнул в сруб топор и, взойдя на крыльцо, встал, к чему-то прислушиваясь...
Возле дома шумел водопад, образованный неглубоким ручьем, за ним дальше виднелось широкое поле. А рядом с ним разливалось огромное озеро, из которого и бежал ручей.
Дом стоял на уступе, у места впадения ручья в озеро; и тремя своими южными окнами выходил на спадающий по ручью водопад, а еще тремя — на закатные волны озера.
И лишь с северной стороны окон не было — там поблизости от жилища шумели деревья, в которых угадывались вековые дубы и могучие ветлы. Меж ними виднелась дорога с глубокою колеей от тележных колес; она, словно бы нехотя, огибалась вкруг озера и терялась среди поднимающихся крутолобых холмов.
Возле дома крутился ветряк на высоком треножнике...
И Василий сейчас наблюдал, как он медленно поворачивает на темнеющий север. Оттуда, почти задевая лиловыми животами холмы, выползали багровые тучи. Во всем вечере была тяжесть, которая вызывала в Василии чувство тревоги.
— Зима возвращается: небо красное, и ветряк к ночи к северу повернул, — сообщил он жене, входя в дом.
— Вот и я смотрю — вода в озере словно кровь, и белье полоскать мочи нет — руки сводит от холода, — согласилась она и добавила: — И волна, как на море, с размаху бьет!
— А откуда ты знаешь, какая волна там с размаху бьет, если ты и на море-то не бывала?..— спросил вдруг Василий.
Жена повернулась:
— У наших в поселке по телевизору видела, как волна на морях поднимается... Интересно так!.. Хоть купить бы нам к осени телевизор, — сказала она. — Или стиральную машину...
— Не время сейчас в телевизоры за волной наблюдать, трактор надо вначале купить, — отозвался Василий, взглянув на жену.
— Телевизор сперва собирались и стиральную машину, — опять повторила она.
— Обойдемся пока без машины. Оринушка подросла — за ней стирки не много; Васютке — пока еще в зыбке, большой одежонки не надо. А вырастет, так в ручье усачей ловить и бесштанному хорошо, — отвечал вновь Василий.
Жена зябко поежилась и уже другим тоном продолжила:
— Холодина здесь!.. Я-то думала, здесь тепло будет около озера. А и здесь уже в августе начинают снежинки пропархивать... Может, нам за реку перебраться? — Она выжидающе посмотрела на мужа.
Василий нахмурился и не менее пристально посмотрел на жену.
Ее круглые, чуть отекшие щеки, и полные губы просили, казалось, лишь одного — чтобы было тепло, тепло в ее доме и жизни. В глазах же ее — столь пугающе голубых, что Василий порою не мог смотреть в эту голубизну — было что-то еще, неизвестное ему прежде и словно бы что-то ждущее от него...
И Василий терялся от этого, непонятного для него ожидания, словно тем, что не мог угадать его, уже в чем-то обманывал эту женщину.
Третий год они жили у этого озера, а Василий, по-прежнему, не мог вспомнить, знал ли он ее до того, как увидел под ветлами?..
10.
Из прошедшего в памяти был один лишь колодец. Как он шел к нему второй раз — не запомнилось... И у всех, кто когда-нибудь приходил этот путь, тоже не было в памяти, как они добирались туда, и какою дорогою.
У Василия от последнего посещения оставалось лишь то, как, закрывшись от света ладонями, он глядел вглубь отверстия, просверленного в толщу скал...
Там, в бездонной его глубине проносилась река, окружающая ихний мир. Вечно мерзлая, не успевшая по-хорошему освободиться от вечного ледохода, она снова оказывалась здесь, в верховьях, в плену — в этот раз уже каменном. И ревела и билась в нем в бесполезных усилиях вырваться хоть куда —нибудь...
Если долго смотреть в глубину, то от грохота и мелькания остатков от льда начинало казаться, что ты превращаешься в муравья, или просто в неведомую букашку и медленно растворяешься в поднимающейся на верх мгле. Растворяешься в ней без остатка со всей своей прошлой памятью и прошедшею жизнью... И в этот момент было главное: не противиться этому, позабыть, все, что было когда-то; оставив в сознании только то, что хотелось тебе уже в будущем; и тогда это будущее проступало в клубящемся из нутра земли синем мареве, и делалось настоящим... А прошлое пропадало.
В последний раз, когда синий туман поднялся и окутал Василия, он представил себе ветлы и тополя возле озера, и ручей... И еще промелькнуло желание — чтоб была своя лошадь — желание, остающееся в его памяти еще с детства...
И когда он увидел вечернее озеро, обрамленное ветлами и тополями, а быстрый конь — о каком он всегда и мечтал — разом вынес его к одинокой фигуре под ветлами, у него было все, что задумано: было теплое озеро, умный конь и жена.
«Полюшка», — прошептал он обрадовано, обнимая ее. «Васюшка», — отвечала она ему ласково. И два имени, словно птицы, взлетели над озером и вернулись обратно, казалось, еще более звонкими и красивыми, чем до этого. И они их оставили друг для друга как лучшие из услышанных.
«Вот пожить бы здесь», — прошептала она ему...
И уже через день на ручье возле озера золотился смолой свежесрубленный домик, впоследствии переделанный ими под баню. Постелью же им на первое время был мох с прошлогодними листьями земляники да яркими, словно только что вызревшими, ягодами клюквы. И, наверное, эти ягоды тогда были единственным украшением их жилища.
И в первый же год родила им полянка, засеянная ячменем, от всей своей щедрости. И они зимовали уже в новом доме; а в легонькой колыбельке, сплетенной из бересты, улыбалась им ласково их Оринушка — ихний первенец. И Полина смущенно поглядывала на Василия, когда он, шутя, спрашивал: « А какое же из двух полюшек уродит ему первым на будущий год?»
И на будущий год тоже было все хорошо...
К тому времени, когда поле у озера разукрасилось голубыми цветочками васильков, у них в доме был свой — самый лучший на свете цветочек — которого они тоже назвали Васильком.
Вероятно, чтоб помнился им потом, до конца всей их жизни, столь щедрый и ласковый васильковый их год.
И тогда же у них появился ветряк. Основание из сосен Василий срубил еще загодя. А динамо-машину, дающую электрический ток, сотворил для них старый «воркун» — человек, побывавший в верховьях реки Радужной и обретший там знания для создания нужных в жизни вещей. Но отдавший за эту способность всего себя.
Месяцами сидел он с тех пор возле дерева у лесного ручья, словно не замечая вокруг себя ничего, но ведя бесконечные разговоры с неведомыми собеседниками, существующими лишь в его голове. И дожди, и туманы как будто бы обходили его стороной. Пятачок возле дерева, под которым он жил, зеленел даже в самые лютые стужи. Крещенской порой можно было придти и увидеть здесь рядом с сугробами расцветающую землянику, а в зарослях ежевики, разросшейся вдоль ручья, круглый год перепархивали стаи птиц, обирающих спелую ягоду.
Все здесь жило в соседстве, ничем не мешая друг другу: действительный, замерзающий в окружении ледяной реки, мир уживался со сказочным миром грез, не вмещающемся в голове "воркуна".
Ну а если, случалось, что кто-то терпеньем и долгими разговорами добивался внимания «воркуна», а затем сообщал ему свою просьбу, тогда на ручье, словно по волшебству, появлялось все нужное для просителя.
И Василий, когда встала надобность в генераторе, точно так же отправился к «воркуну» и провел у него целый месяц, пытаясь своим красноречием обратить мысли старца к динамо-машине...
Но время шло. И тогда, убедившись в бесплодности разговоров, он взял старика себе на спину и принес на ручей возле озера. Полагая, что два воркуна будут рады взаимному бормотанию, а зима под их мудрые разговоры пройдет быстрей.
А однажды, уже по весне, он взглянул по привычке на верх ветряка и увидел там новенький генератор. Видать, «воркун» понял, что требуется от него, и создал это требуемое одним собственным вдохновением.
И хотя в генераторе, кроме яркого кожуха и вращающихся лопастей ничего больше не было, он давал электрический ток.
После этого благодарный Василий отнес «воркуна» назад, к его дереву, и решил, что пора и ему самому отправляться на Радужную, научиться подобному мастерству.
Говорили, что там, на истоках реки, лежит озеро, изливающее из себя многоцветные радуги и дающее человеку способность творить новое и менять окружающий его мир.
И вот, ближе к осени, когда убрали хлеб, он собрался в свой путь…
Перед тем как уйти, он хотел быть уверенным, что семья будет жить здесь и дальше. На озере. А поэтому разговоры Полины о переселении за реку его сильно тревожили.
11.
— Ты когда-нибудь там бывала у них, за рекой? — спросил он жену, отворачиваясь от ее синих глаз и разглядывая на полу незнакомый сучочек, похожий на головастика.
— Вот нашел о чем спрашивать! — отвечала Полина. — Как будто не знаешь, что я у них не была... Да и если б была, все равно бы об этом не вспомнила. Так уж жизнь наша, видно, устроена, что из прошлого ничего в ней не помнится — ни плохого и ни хорошего.
«Ну, конечно же: жизнь и есть наше прошлое, — начал думать Василий, — тут все дело в воспоминаниях… Вот сучочек, похожий на головастика с тоненьким хвостиком... Где-то видел такой уже — а где — так и не вспомню! Который уж раз принимаюсь — не получается... Или: ящерка пробежала на днях, с укороченным хвостиком — тоже где-то такую держал в руках. А когда и зачем — нету в памяти... Так и Поля: запомнилось ей это море — сейчас хоть в телевизоре да охота опять увидать.
Понаслушался он об этих морях: как там люди живут — нет уж, лучше он здесь, в стране, взятой холодом в плен, будет жить. Кто еще ее знает, страну эту странную?.. Глядишь, годик, другой — и оттает страна. Говорят, и сейчас, с появлением «воркунов», разрастаются по развалинам уж фруктовые рощи, а кое-где расцвели даже первые яблони — чего прежде не видел никто. Вот купить бы сюда еще трактор, да озеро потеплей чуток сделать. И все. Можно было бы здесь на озере жить даже детям. Не только самим!.. Ну, к чему им Заречье?..
Возвращаясь к оставленному разговору, сказал:
— Может, лошадь продать? Тогда вместе с зерном хватило бы и на трактор, и на стиральную машину?
Полина смолчала.
«Пустомеля, — подумала про Василия, — согласись я с тобой продать лошадь, и первый сочтешь меня за сумасшедшую!.. И Оринушка не позволит — одно развлечение у нее эта лошадь... Продать ее!»
— Или, если бы не было у нас здесь электричества, — произнес вновь Василий, — тогда не пришлось бы и тратиться на машину или телевизор — тогда бы лишь трактор купить...— И спросил неожиданно то, о чем, вроде, вовсе не думал, а так как-то — вырвалось:
— Сколько лет мы с тобой живем?..
— Ты к чему?
— Так. На днях свадьба встретилась — вот и думаю: на сколь хватит у них памяти?
— Двадцать лет мы с тобой уже прожили...
«Двадцать лет, — пронеслось в уме у Василия. — Видишь, сколько уж времени!»
— Значит, помнишь? — спросил он жену. — А я думал, что прошлое не вспоминается?..
— Мало помню. Что было завязано — про то помню!
— Как это — завязано?..
— На платочке!..
Полина, по-прежнему теребила платочек, и быстрые узелки появлялись и исчезали под быстрыми ее пальцами, словно жили какой-то своей жизнью...
Их быстрое мельтешение все больше тревожило его память каким-то назойливым воспоминанием. И оно же мешало ему сосредоточиться на какой-то совсем близкой мысли. Едва кончики узелка принимали знакомое очертание, как Василий готов был припомнить, чего они ему напоминают... Но, вдруг, узелок рассыпался, и он вновь терял свою мысль. И опять начинал ждать мгновения, когда кончики свяжутся в что-то очень знакомое.
Наконец он не выдержал и спросил:
— Расскажи, как мы жили?
— Да что там рассказывать!.. Как все люди живут, так и мы: всяко жили. Тогда прожили, и теперь проживем... — отвечала жена. — Брось-ка ты свои мысли о Радужной. Пускай дети твои сперва вырастут. Чтобы было потом кому ждать. Я ведь тоже не вечная. А ждать некому — так обратно оттуда не выбраться...
Там, на Радужной, все не так как у нас... Там миры заплетены, как ниточки в разноцветные кружева! Много там, в лабиринтах тех радужных, заплуталось людей, которых ждать здесь было некому. Да и тех, кого помнили, тоже много рассеялось по земле — непонятными они стали для тех, кто их ждал. Сколько их, «воркунов», разбрелось сейчас по свету! С кем они там сейчас по лесам разговаривают?..
Ну, а те, кто совсем свою землю и время найти не смогли? С ними как? Умом тронешься — как подумаешь!.. Брось, Василий, не вздумай идти — не найдешь потом нас. Все должно совершиться своим чередом... Путь на Радужную для прошедших свой путь в нашем мире. Не надо спешить!..
Ее пальцы мелькали все чаще, быстрей, и вдруг разом связали все кончики у платка в один узел!..
И он вспомнил!
«Да это же меня ящерка так укусила, когда я шел домой!.. Нет, не ящерка, нет, не ящерка! Это так на печи меня, сонного!..» — И он снова, опять как-то разом, вдруг, вспомнил или догадался:
«Да ведь это же мне только кажется!.. Я же сплю!.. А на деле, сейчас нет ни сына, ни дочери, ни Полины, ни дома — все это мне кажется!..» — Он привстал со скамеечки и взглянул в окно, мимо Поли. И сразу увидел идущего за ручьем человека...
Тот шел по тропинке вдоль озера, забирая чуть влево, по полю с высокими копнами золотистой соломы, и все более приближаясь к темнеющей кромке леса...
"Да что же такое? Откуда он?.." — удивился Василий, встряхнув головой, чтоб избавиться от видения. И в глазах его стало все расплываться, терять очертания... Золотистое поле вдруг вспыхнуло, стало словно огромный костер, полыхающий яркими скирдами. Они вспыхивали по краям жарким золотом, но уже вся поляна была одно черное покрывало со случайными взблесками золотистых искр.
А Василий стал быстро проваливаться в его черную, и все более расширяющуюся, пустоту. И все больше вытягивал кверху руки в надежде за что-нибудь уцепиться в стремительном этом падении, и проснуться… Пусть маленьким, но живым!
12.
Николай застонал, поворачиваясь на печи: где-то сильно стучали — наверное, вновь в окно. Надоедливый, громкий стук отзывался в груди острой болью. Она все усиливалась. Сердце билось с неровными перерывами, словно спуталось, иль забыло, чего и за чем надо делать... Угадывая, что случилось, и видя уже это все словно со стороны, Николай пожалел:
«Ребятишки приедут, так надо бы им записку на двери оставить, чтоб в дом не входили, а то напугаются... Я сейчас поднимусь, напишу им, что я ненадолго: вот только схожу к Радужной, и вернусь... И опять побегу возле тополя, и увижу их всех: и себя и опять свою маму... Вот только схожу, окунусь в это озеро, и вернусь! Пускай тут дожидаются!»
Он открыл глаза и вместо знакомого потолка вновь увидел шагающего человека. Тот шел с рюкзаком по широкому желтому полю, и тонкие паутинки все гуще окутывали его бороду и глаза. И от этого понималось, что он не вернется сюда никогда. И от этого Николаю хотелось заплакать.
Он вдруг словно снова стал маленьким и, уткнувшись в грудь матери, отчаянно заревел. А мать ласково принялась уговаривать, чуть подбрасывая на руках и шепча ему в ухо:
«Спи, мой маленький, спи голубенький, папа скоро вернется... Вот сходит на озеро, и вернется... А мы с тобой подрастать пока будем да ножками побежим, я тебе на ручье одно бревнышко покажу. Под тем бревнышком усачи живут, а на тополе живет белочка с рыжим хвостиком. Спи, мой маленький, спи хорошенький, и Оринушка тебе спать велит!»
И он сразу же успокоился.
Паучок подождал, пока в доме все стихло, потом соскользнул с потолка и стал быстро спеленывать неподвижного человека своей паутиной.