Летопись конца двадцатого. 34 глава

               

                34


    В Литературном институте Бугров до этого ни разу не бывал.
    - ...Так что нечего и время терять, папаша. И вся Ваша затея - дохлый номер, - отвела от Бугрова взгляд девушка и снова уткнулась в свой журнал.
    - Это почему же мёртвый? - наклонился над столом Бугров. - Или ты думаешь, что это я собираюсь поступать?
    - Да сколько же можно объяснять?! Вот делать людям нечего! Говоришь им, говоришь...
    - А тебя для этого сюда и посадили, чтобы говорить. Да и вряд ли что другое ты умеешь делать, - Бугров полез во внутренний карман телогрейки и выпростал вдвое сложенную тетрадку, - на, егоза! Прочти, а потом суди: поступит - не поступит...
    Девушка лениво отпрянула от протягиваемой тетрадки (так лениво отползает внезапно потревоженная змея).
    - Ничего я читать не буду. Если это - конкурсная работа, то Вам следовало почесаться заранее: рукописи, поступившие после пятнадцатого апреля, не рассматриваются. Абитуриенты же приезжают к нам по вызову комиссии в том случае, если конкурсная работа их удовлетворит...
    - Да не балаболь ты, - перебил девушку Бугров, - ишь, заладила: удовлетворит, не удовлетворит... Аркаша парень что надо. Удовлетворит. Ты лучше прочти, что в тетрадке написано.
    - Послушайте, гражданин-господин, я же Вам русским литературным языком говорю: у нас здесь Литературный институт, а не изба-читальня! Врубились?
    Бугров безнадёжно махнул рукой, засунул тетрадь в карман и спросил:
    - Где мне твоего начальника отыскать?
    - Вам самого главного или как? - усмехнулась девушка.
    - Самого.
    - Мимо денег. Он на симпозиуме в Париже.
    - Где он чего?
    - Он в Па-ри-же!
    - Эва, куда его сердечного... - сочувственно покачал головой Бугров, но с решимостью бюрократа, полагающего, что даже у господа бога должен быть заместитель, поинтересовался, - а вместо него кто остался?
    - Проректор. Четвёртая дверь по коридору. Только время зря потратите.
    - Учи меня, помело! - окоротил девушку Бугров. - Четвёртая, говоришь? Бывай здорова!
    - И Вы бывайте, - усмехнулась та и снова уткнулась в свой журнал.
    Толстенная, обитая натуральным кожзаменителем дверь, открывшаяся
тяжело, но безшумно, явила взору Бугрова восседающую за просторным орехового дерева столом даму: аккуратно собранные в пучок чёрные, как грех, волосы, оттянутые назад плечи, гренадерская грудь под кипенной белизны блузкой, рот в фиолетовой помаде, будто государственной печатью удостоверяющий подлинность малозаметных морщинок на замечательной белизны лице, которое ничуть не портила размером в полукаратный бриллиант родинка, уютно обосновавшаяся под левым крылом искусно напудренного носа. Пишущая электрическая машинка - перед дамой. Два вместительных кресла. У стены - диван (в полусидячей позе). А над диваном две картины. Одна - "Геракл ошкуривающий немейского зверя". Другая - "Любование Горгоной". Обе написаны в постмодернистской манере и, судя по их необычайной дешевизне, подлинные.
    - Здравствуйте! - обратился Бугров к пишущей машинке, - к Вам можно?
    - Ко мне? - не отрывая взгляда от работы, уточнила дама.
    - По делу. К Вам пацаночка, что в коридоре, посоветовала.
    - По какому делу? - дама на мгновение подняла глаза, и её государственная печать предельно округлилась.
    - Вот тут у меня, - Бугров торопливо полез в карман за тетрадью, - то есть, у нас с Аркашей конкурсная, которая удовлетворяет...
    Дама с нескрываемым изумлением рассматривала необычного для присутственного места посетителя в телогрейке и кирзовых сапогах, из которых лихо были выпущены кончики белоснежных портянок. Законченность гарнитура подчёркивалась крупной ячеи авоськой, на добрую половину выползшей из кармана брюк. Как только тетрадь была извлечена и протянута в направлении изумлённой дамы, та вновь задеревенела за пишущей машинкой, а её беспокойные пальцы вновь забегали по клавиатуре в поисках алфавитной гармонии. Печать же из государственной постепенно трансформировалась в треугольную - в наинизшую из удостоверяющих символов.
    - На-те, почитайте!
    Тетрадь зависла над пишущей машинкой. Но дама (опыт есть опыт!) была начеку: покуда правая её рука продолжала зыбиться над клавиатурой, левая решительно вознеслась "стоп-сигналом".
    - Так разве не Вы заместитель главного начальника?
    Дама подняла глаза:
    - В некотором роде - да. А Вам что, сам Пётр Тимофеевич нужен?
    - Так его же в этот, как его ... короче, услали куда-то.
    - А-а-а. Нет, нет. На симпозиум славистов в Париж уехал Лев Самсонович - ректор, а проректор Пётр Тимофеевич здесь, - и дама указала на дверь справа от себя, которую Бугров вначале принял за известный "чёрный ход", через который...
    - Стало быть не Вы главного замещаете? - и Бугров, не раздумывая ни мгновения, ринулся к заветной двери.
    Но не тут-то было. Реакция у этой, на вид чопорной и вальяжной дамы, оказалась фантастической: она, стремительно вылетела из-за стола и став спиной к двери, широко раскинула свои руки (словно приуготовляясь обнять баснословно тучного друга):
    - К Петру Тимофеевичу нельзя! Он занят.
    - Занят, так занят. Я подожду. На диване разрешаете сидеть?
    Дама неопределённо пожала плечами. Бугров сел.
    - А этот ваш Пётр Тимофеевич нуждается в "хрустах"? - Бугров выразительно потёр друг о друга большой и указательный палец.
    Дама вопросительно подняла глаза на странного посетителя.
    - Я говорю, небось, расходов у него хватает? Пить-то надо, да и новый пиджак, к примеру, купить. Вы намекните ему: за мной не заржавеет, если что...
    Дама полоснула по лицу Бугрова уничижительным взглядом и снова принялась за работу.
    Берёт, подумал Бугров, да и кто не берёт, если дают? Положим, он, Бугров, взятку не взял бы: тратить не на что. Украсть - это да. Все берут. Если даёшь взятку и её не берут - значит даёшь мало. Или неумело. Или не тому. И эта фря расфуфыристая берёт. Не деньгами, а букетами, чулками да одеколоном. У них здесь в "большой зоне" свой "закон".
    - Вы часом не могли бы вот эту тетрадку передать Вашему начальнику, чтоб почитал, удовлетворился. А я Вам заплачу: букет погуще, чулки со швом, ну и одеколон французский... самый крепкий.
    Дама выхватила из взвизгнувшей машинки безнадёжно испорченный лист и вставила новый. А минут через пятнадцать вдруг смилостивилась:
    - Хочу Вас предупредить: Пётр Тимофеевич освободится нескоро.
    - Эва, важность - нескоро! Посижу, подожду. Я привык. У меня ещё два дня в запасе, подожду, - заверил даму Бугров и осторожно откинулся на мягкую спинку дивана.
Прошёл час. И даму будто зазрила совесть: она встала и зашла в проректорский кабинет.
    - Пётр Тимофеевич, прошу прощения, к Вам посетитель. Сможете принять?
    - Какой ещё посетитель? Вы же видите, Диана Алексеевна, не до посетителей, - проректор указал на корректуру статьи, над которой они с молодым аспирантом бились вот уже три часа, и битве этой не было видно конца.
    Дама, вернувшаяся в приёмную, перехватила вопросительный взгляд докучного посетителя:
    - Сегодня принять не сможет. Приходите завтра.
    - Ага, хорошо. Значит завтра примет? До завтра я подожду.
    Бугров поудобнее уселся на диван, всем своим видом демонстрируя даме несуетность терпеливой натуры, а про себя отметил лёгкость и стремительность своей невольной сообщницы. Краля, истинная краля! Этот эстетический вздрог бугровской души нам куда как понятнее вергилиевского: истинную богиню узнают по походке.
    Проректору действительно было не до посетителей. И не до чужих забот - своих хватало. Так уж получилось: журнал шёл в набор, а редактор - педант и копуша - всё никак не мог уложиться в листаж (летописец может только догадываться, что стоит за этим "уложиться в листаж"). Но и редактора можно было понять: печатать объёмную статью о малоизвестном поэте страны третьего мира ой как не хотелось, а, с другой стороны, отказать проректору Литературного института - неосмотрительно.
     Да как её урежешь, статью эту? - думал проректор. Здесь купируешь предложение, там вымараешь слово и, глядишь сам начнёшь путаться в и без того неясных построениях. Конечно, можно было бы пожертвовать мостиками переходных фраз, что худо-бедно связывали необжитые берега исследования; но, нет, без мостиков никак нельзя: островки посылок, сами по себе малопонятные и пустые, имели хоть какой-то смысл при строгой связи "единичного" и "всеобщего". А при отсутствии этой связи всё моментально затоплялось мутным потоком неопределённости: исчезали островки и берега, а на пене волн оставался лишь мусор непотопляемого "особенного". Эх, редактор, редактор! Тебе лишь бы всё было стяпляпано в нужном объёме, а вот выслушивать соболезнования собратьев по перу придётся ему, проректору. А уж эти так насоболезнуют! Год не отмоешься. Им пополоскать в словесных помоях оплошавшего коллегу - веселие сердца.
    Дама, сбитая с толку безмятежной решительностью странного посетителя, спустя полчаса выдавила из себя:
    - Сегодня Вас не примут. Завтра приходите.
    Так бывает: вам говорят какую-нибудь бестактность и надеются на ответ. Обидеться - значит сплошать. Ответить - сплошать вдвойне. Бугрову на своём веку много приходилось слышать такого, на что отвечать резонов не было никаких. Опыт приходит скоро: пара ударов судьбы - и ты навсегда отучаешься от бедовой привычки платить собеседнику монетой откровенности. Бугров глубоко вздохнул и ... промолчал.
    Но нашла коса на камень: дама в третий раз повторила сказанное.
    - Я Вас понял. Не беспокойтесь. Сказал же: мне не к спеху. Подожду до завтра. Вот на этом диване и перекантуюсь. Или кто другой на нём спит? Не Вы случайно?
    Дама неопределённо покачала головой и, пока её бойкие пальцы жалили податливые буковки на клавиатуре машинки, обдумывала сложившуюся ситуацию. Затем решительно встала, вошла в кабинет и настойчиво попросила принять-таки посетителя.
    - Кого принять? - выплыл из филологических глубин проректор.
    - Мужчину... с авоськой, - с трудом выдавила из себя неологизм дама.
    Проректор поморщился как от зубной боли, но заметив остановившийся
взгляд своей секретарши, махнул рукой:
    - Ладно. Через полчаса, - и уже своему помощнику, - на чём мы остановились?
    - ...Многозначность опорного слова...
    - Продолжайте, продолжайте, - поощрил проректор, - в нужном месте я Вас остановлю.
    - ...Многозначность опорного слова, формирующего структуру стиха этого "лумумбийского Клейста", очень часто ломает привычные формы классической грамматики. Дистрибутивный анализ обнаруживает эту ломку как на уровне морфологии (в падежном оформлении имён и глагольном управлении), так и на уровне фонетики. Но в том и проявляется неповторимый аромат его изысканной поэзии, что неожиданные вариации глиссирующих форм и интонирующих инверсий, при виртуозном владении метафорами двучленного характера, создают то великолепие, которое истинные ценители поэзии обозначают одним единственным словом: гениально. Прислушайтесь.
    "...Курды-ерды, ердач мунды кудрячи...". Совершенно очевидно, что даже совершенный перевод с лумумбийского языка не может передать всю чарующую прелесть подлинника. Насколько это наше замечание кстати, видно из приведённого ниже перевода:

                "Я пел, и нежен был мой стих.
                А в каждом Вашем взгляде, каждой фразе
                Цвела любовь - сестра моих фантазий...
                Но Вы ушли - и голос мой затих."

    - Стоп! - прервал помощника проректор, - давайте подумаем, что здесь можно убрать?
    - Может перевод? - несмело предложил помощник.
    - Перевод уберём, а эти "хурды-мурды" оставим? - насмешливо посмотрел на того проректор.
    - Тогда давайте уберём "курды-ерды", - загорелся помощник.
    - Нет, нет, - вздохнул проректор, - это не понравится редактору. Уж лучше уберём перевод. Закруглим фразой: "Мы умышленно не приводим здесь перевода этих замечательных..."
    И ровно через полчаса помощник проректора вышел из кабинета.
    Летописец не предлагает читателю описания интерьера проректорского вместилища. Достаточно того, что поддавшись минутной слабости, я обратил ваше внимание на количество столов (один), кресел (два), диванов (один) и картин (две) в секретарской вотчине Дианы Алексеевны. Историограф - не страховой агент, и оттого не должен тратить и без того быстротекущее время на описание столярных и обойных шедевров. А если уж кому нестерпимо зудит узнать, что стоит, лежит и висит в кабинете проректора Литературного института - пусть приезжает и всё сам проинвентаризирует. Адрес я дам.
    И вот ещё: портрет Петра Тимофеевича. Нужен ли он? Человек смертен. Проректор - человек. Следовательно... Увы, увы! Пётр Тимофеевич, к моменту завершения этой летописи, пал жертвой известного силлогизма. Ничего не поделаешь: законы логики, как и природы, неумолимы. Зачем теперь портрет? Чтобы сравнить его с оригиналом? но там, где ныне обретается бывший проректор на все эти внешние атрибуты личности (нос, лоб, глаза, лысина...) обращают мало внимания. Там, говорят, не лысины - души... Не скажем и о характере Петра Тимофеевича. Пренебрежём давней русской привычкой: о мёртвых или ничего, или ничего хорошего.
    - Пришли хлопотать за сына, дочь? - не без некоторого удовольствия приступил к делу проректор, словно многочасовое литературное подвижничество благотворно стимулировало взлёт административного гения.
    - Не то что бы сына, но... - начал было Бугров.
    - Понятно. За неродного сына. За приёмного, - проректор взял ровный и благожелательный тон. - Прекрасно. Вы, конечно, знакомы с правилами приёма в наш институт? Система принятого отбора нацелена на то, чтобы исключить элемент случайности, а, с другой стороны, вполне демократична и непредвзята.
    - Мне тут сказали, что Аркадий к вам не поступит. Мол, и пробовать бесполезно.
    - Кто сказал? Почему бесполезно? Пробовать надо. Попытка - не пытка. А если у парня есть способности, задатки, талант.
    - Есть! Всё есть! - всполошился Бугров, - И талант и эти, как их... А насчёт задатка не беспокойтесь: за этим дело не станет. Вот прочтите тетрадку - сами всё увидите.
    Но Пётр Тимофеевич мягко увернулся от протягиваемой тетради.
    - Как Вас, уважаемый, по имени-отчеству величать?
    - Бугров. Гражданин Бугров.
    - Так вот, господин Бугров, я очень рад Вашему посещению, но читать сейчас мы ничего не будем, ладно? Время позднее. Рабочий день на исходе. Мне пора домой. Да и Вам... В Москве проездом? - проявил свою проницательность проректор.
    Бугров подтвердил догадку.
    - Тогда отправляйтесь домой и передайте своему Аркадию искренние пожелания успеха.
    - Ага, значит сказать ему, что всё на мази? Что, мол, поступит?
    - Нет, я не говорю, что обязательно поступит. Всё зависит от него самого. Если есть у него данные - поступит.
    - Чего, говорите, есть?
    - Данные: талант, общее развитие, успеваемость.
    - Не беспокойтесь, успевает. Стартовая скорость приличная. И неплохо бьёт с обеих ног. Хороший парень.
    - Не понял Вас... - проректор недоумённо наморщил лоб, - какие отметки у Вашего Аркадия? Учился он как?
    - По-всякому.
    - Мы, конечно, в первую очередь обращаем внимание на творческие способности абитуриента, но, сами понимаете, что высокобалльный аттестат - лучшая визитная карточка поступающего. Впрочем, мы только встречаем по одёжке, а выпроваживаем, как говорят, по уму.
    Проректору вдруг стало жаль этого пожилого человека, приехавшего из бог весть какой глубинки пытать несговорчивую судьбу. Чем здесь поможешь? Как убедить этого простеца, что его сыну (родному, неродному - какая разница?) лучше продолжать пасти коров в своей Аркадии, чем продолжать в заунывных буколиках кропать их через неукротимое "а". И проректору до сердечных спазм стало жаль времени: и своего, и чужого, бестолково теряемого только потому, что одному человеку трудно объяснить тщетность усилий другого.
Движимый этой в общем-то бескорыстной жалостью, проректор пустил пробный шар:
    - А что если Вашему сыну поступить в другой институт? В технический, например. Разве на "Литературном" свет клином сошёлся? К тому же, хочу предупредить по-дружески: велик конкурс. У Аркадия в аттестате есть "тройки"?
    Бугров неопределённо пожал плечами.
    - Если есть "тройки", то дело - швах. На "тройках" в наш ядерно-космический век далеко не уедешь.
    -   Да Вы же, гражданин начальник, только что говорили мне: с аркашиными талантами и этими, как их...
    - Задатками? Но, позвольте! - запротестовал проректор. - Я ничего такого Вам не говорил. И про Вашего сына ровным счётом ничего не знаю. Есть талант - милости просим. Хорошие задатки - разовьём. Но прежде всего: экзамены. Сдаст экзамены - всегда рады. Не сдаст - скатертью дорога. Уж не обессудьте. Кстати, Аркадий получил вызов на экзамены?
    - Чего он получил?
    - Вызов. Конкурсная работа должна быть отпечатана на машинке с установленным интерлиньяжем, публикации же..., - проректор вдруг замолк, осознав, что тетрадь, которую держал в руках необычный посетитель, и есть единственный аргумент, подтверждающий претензии его сына на волшебный сезам к главной кассе Союза писателей.
    Предположение проректора тотчас же подтвердилось: аргумент снова зашелестел в руках Бугрова.
    - Ждём Вашего Аркадия на следующий год. Только не забудьте, что конкурсные работы принимаются до пятнадцатого апреля. Всю нужную информацию можете получить в приёмной комиссии. Четвёртая дверь по коридору. На всякий случай всё тщательно запишите, чтобы чего не напутать.
    Бугров промолчал.
    - А кстати: уж коли в этом году у Вас ничего не получится, то не лучше ли Аркадию поступить в другой институт. Их в Москве пруд-пруди, - пустил второй пробный шар мудрый проректор, - вот именно, в другой. Где конкурс помягче. Вот, к примеру, в "Пищевом" в этом году ожидается недобор. А в "Энергетический", говорят, даже с двойками берут.
    Бугрову стало абсолютно ясно, что ему дают от ворог-поворот. И вдруг его словно осенило:
    - Чуть не забыл! Ведь у Аркадия первый разряд по футболу.
Что ж, хлеб администратора ничуть не слаще хлеба писателя. Оба равно горьки. С той лишь разницей, что хлеб первого полит слезами реальных людей, а второго - вымышленных. И оттого хлеб администратора действительно горек, тогда как хлеб писателя - как бы.
    - Ну, вот что, господин Бугров, теперь мне совершенно ясно: Вашему сыну прямая дорога в Институт физкультуры. Видите ли, Парнас (2457 метров над уровнем Эгейского моря) покоряют поэты, а не альпинисты, и уж, во всяком случае, не футболисты. Кстати, там (не на Парнасе, а в Физкультурном институте) можно без ущерба для учёбы и литературными опытами заниматься. Поверьте, что некоторые студенческие малотиражки куда интереснее других столичных газет.
    И проректор стал деловито перебирать на столе вороха бумаг, щёлкнул замками портфеля, перевернул листок календаря, то есть как мог намекнул посетителю на окончание приёма. Только уж очень невнимательный или невоспитанный человек не понял бы столь явных намеков.
    - Вы меня не поняли, гражданин начальник. Аркадий хочет поступать в "Литературный", а не в "Физкультурный". Вы ведь не в "Физкультурном"?
    - Верно! Но у меня же нет первого разряда по футболу! - проректор черствел прямо на глазах и решил выпроводить-таки назойливого посетителя. - А что до Вашего сына, то держу пари: ему, наверняка, лупить ногами по мячу куда приятнее, чем бряцать руками на лире. Пусть сам решает. Зря вмешиваетесь. Вот, скажем, Вы сами себе поприще выбирали?
    Бугров, усмехнувшись, утвердительно качнул головой.
    - Вот видите! - обрадовался проректор окончанию пустого и неприятного разговора, а также своей административной изворотливости.
    - Самостоятельность. А там - как кривая вывезет. Езжайте домой, а то Аркадий с хозяйкой Вас поди заждались.
    - Какая там хозяйка...
    - А, извините. Значит нет хозяйки. Получается, что вдвоём?
    - Почему вдвоём? В нашем детском доме полсотни мальчишек да почти столько же девчонок.
    - Вот оно что, - отложил портфель проректор, - из детского дома... Простите великодушно, а Вы в каком качестве при детском доме, педагогом?
    - Нет! Завхозом. И ещё истопником. По дворницкой части - тоже я. А ещё если наладить что или починить...
    -   Так, так, - задумчиво пожевал губами проректор, - дайте-ка тетрадочку. Посмотрим, что там...
    Проректор поправил очки и открыл тетрадку.
    - Так и думал, что стихи. Ага, что-то про детей. Нет, пожалуй, не про детей...
    Проректор стал читать вслух своим глуховатым баритоном:

                "Желанья расшалились словно дети.
                И чтобы миг волшебный не вспугнуть,
                Я, тайны нежной сдерживая жуть,
                Стал молчалив, пуглив и неприметен.
                Ах, сладок плод... Но он, увы, запретен.
                Ну разве что по-воровски взглянуть,
                И безразличья пасмурного муть
                В ответном взгляде просто не заметить?
                Ты видишь равнодушие моё?
                Так ножны тайно прячут остриё,
                Что может стать защитой иль угрозой.
                И я, должно быть, здорово смешон
                Своей негероическою позой,
                Но... лишь пока надежды не лишён.

    - Что ж, сонет не в худших традициях. Что ещё здесь? Ага, поэма. Её читать не будем. Это тоже, похоже, сонет. К Музе. Любопытно.

                Смиренница нездешнего томленья,
                Посланница неведомых планид,
                К тебе взываю яростью молитв,
                Пришпоривая сонность вдохновенья.
                Надежда не подружится с сомненьем,
                Покуда солнце с тенью не дружит.
                И вот тревожней, глуше песнопенья.
                Всё замерло. Лишь мрак да тишина -
                То ночь расправила два бархатных крыла.
                Безмолвием задушен голос слабый...
                Кричу тебе: услышь и дай мне знак!
                Но тщетно всё. И зря кричать не надо.
                Всё глуше ночь и всё чернее мрак.

    - Сколько лет Аркадию?
    - Семнадцать.
    - Так в семнадцать нельзя писать. Ну, да ладно. Возьмите тетрадку-то. Скажу Вам откровенно: не поступить Аркадию в наш институт.
    - Да как же так? - искренне удивился Бугров.
    -   Да вот так!
    - У него же первый разряд... с обеих ног бьёт... скорость стартовая... таких крайних нападающих у Вас в институте никогда не было и не будет... - несвязно горячился Бугров, как откровением поражённый откровенностью проректора. - Так мы ещё с Вами и про задаток не говорили...
    - А, оставьте, - махнул рукой проректор, - задатки тут не при чём. Только что мы с молодым человеком редактировали мой опус. Наш выпускник. Так вот, в отличие от Аркадия, этот молодой человек в пору своего поступления в институт свободно читал в подлиннике Шекспира и Гёте. Если запамятовали, то напомню: один из них писал на английском, а другой - на немецком. Боюсь, что Ваш Аркадий в подлиннике читает только Толстого. Вы спросите: откуда берутся такие, что Шекспира и Гёте в подлиннике читают? Чаще всего, это - выходцы из интеллигентных семей. Иногда - из интеллигентнейших. А также дети всех мастей общественных работников, крупных военных чинов, бизнесменов. И нет ничего удивительного в том, что с вершинами мировой культуры их начинают знакомить чуть ли не с пелёнок, к языкам и музыке приохочивают с детского сада, а в школьные годы к их услугам первые ряды партеров лучших столичных театров. Я вот сказал: с детского сада... Да не посещают они детских садов! И школ общеобразовательных - тоже. Задатки, талант, способности... Ерунда! Нет способностей - отыщется свора репетиторов, натаскивающих по самым новейшим педагогическим системам: физика с математикой - по два с полтиной "зелёных" в час, история с географией - по два доллара, иноязычие - от двух до трёх конвертируемой. Наш "великий и могучий" стоит дешевле всего: по полтора американских целковых в час. (Знающие педагогическую экономику не понаслышке, наверняка поправят проректора. Ведь при нарастающем дефиците знаний, ведущем за собой неизбежную инфляцию полтинников, цены растут. Будущие Пушкины и Тургеневы нисколько не удивятся, если их родителям придётся платить двойную против указанной здесь цену - это сегодня, к моменту летописания, но кто может поручиться за то, что через год-другой каталитическая доза родительских монет, способствующих становлению таланта и развитию способностей, не вырастет на порядок?)
    - Я смотрю, уважаемый господин Бугров, что Вас коробит от этой базарной арифметики. Но что поделаешь? Сам, грешен, для своей дочери держу двух репетиторов. Через год, когда закончит школу, будет поступать в Московский государственный университет, на факультет журналистики, если бы Вы слышали в какие высокие разговоры она порой встревает! Верите, даже я иногда теряюсь. И это в шестнадцать лет! Так что она обязательно поступит в университет. Заметьте: без всякого блата и без барашка в бумажке. Всё случится законно и пристойно. Ну, а Аркадий... Конечно, первый разряд по футболу - весомый аргумент, но... Кстати, о моей дочери. Кроме всех прочих данных у неё неплохие математические способности. Как человек опытный скажите, может ей лучше не в журналисты идти, а в...
    - В кассиры! Если любит всякие сложения-вычитания, то самое лучшее - идти в кассиры.
    - Голубиная Вы душа! Вы что и взаправду думаете, что проректорские дочки ищут своего счастья за кассовыми амбразурами?
    - Аль брезгуют?
    - Не в том дело, что брезгуют. Хотя и это есть. Слесари, ткачихи, комбайнёры и кассиры - нужные стране профессии, но... Не знаю как в Вашем доме, но в моём много всякой публики бывает. Не скажу, что каждый второй - специалист по 23 августа 476 года, а каждый третий - по 16 июня 1904 года, но объяснить разницу между фонемами и морфемами или там омоформами и омографами - им раз плюнуть. Кассиры и слесари в нашем доме не бывают. Нет, пожалуй, слесари бывают: когда кран в ванной загудит или в клозете что не так... А так всё больше критики, журналисты, писатели...
    - К нам в детский дом тоже писатели приезжали. Монастырь осматривали. Могилы чьих-то предков искали. Один из них такой важный, мясистый. Соловеев. Слыхали о таком?
    - Как Вы сказали? Соловеев? Не слыхал. Погодите, погодите... Иконы... корешки... обеды...
    Дверь неожиданно приоткрылась и секретарша прервала проректора:
    - Пётр Тимофеевич! Дважды звонили из редакции. Спрашивали про статью. Что ответить, если ещё раз обеспокоятся?
    - Ба! Седьмой час! Статью? Завтра закончим. Скажите: завтра. Сегодня я уже ни на что не способен. А сейчас мы с господином Бугровым прогуляемся, добеседуем.