Анатолий Скала День Ивана Купалы
Мы с напарником приступали к топографической съемке Большого болота, давно предназначенного под осушение, но все избегающего своей участи. Раньше было болото Большим озером, километров с десяток в длину и примерно такое же в ширину. Но потом заилело, покрылось кустарником да мелколесьем, и к нашему времени оставались от озера лишь песчаные берега, по изрезанности напоминающие фиорд и возвышающиеся над болотом своими деревьями.
Здесь уже и до нас проводились какие-то изыскания, и сейчас нам лишь требовалось к существующим планам добавить оставшуюся часть болота, а для привязки к тем планам необходимо было найти хотя бы парочку реперов, установленных тут предшественниками.
Весь тот день, начиная с утра, проходили мы по болоту, проваливаясь в торфяные оконца, страдая от комаров и объедаясь уже поспевающей по буграм земляникой, но реперов не нашли.
Продолжая кидать в рот одну за другой ягоды, вышли мы на большую поляну и были на ней встречены резким девичьим криком. Подняв головы от земли, мы увидели стайку девчат, отдыхающих под деревьями. Верещали они просто так, для порядка, а вовсе не от испуга: никто из них даже с места не сдвинулся, когда мы, волоча за собой нашу карту и наши лопаты, прошествовали мимо них по полянке. И вовсе уже собирались идти дальше, как визг прекратился настоль же внезапно, как начался, и до нас донеслось:
-- Это кто тут такие? Геологи? -- Мой напарник ответил:
-- Топографы мы... -- он всегда почему-то сердился, когда нас называли геологами, и всегда начинал объяснять, что начало любым изысканиям -- это карты. А после уж все остальное. И вот когда все уже, кажется, было сказано и сто раз объяснено, одна из троих в светло-синеньком платьице, состоящем почти из одних кружевных клинышков, неожиданно усомнилась:
-- В таком случае, где же ваши приборы?..
Другая -- цыганистая и не скрывающая, что старается походить на Кармен, исподлобья взглянула на нас подведенными и огромными даже в случае для цыганки глазами и тоже поинтересовалась:
-- Да, да, да, почему без приборов?..
А третья еще больше нахмурилась, неизвестно чему.
Я был старше их года на три-четыре, поэтому и не стал с ними связываться. А Сергей был их старше лишь на год, и он им ответил:
-- Чего прицепились -- с приборами, без приборов!.. Это вы, когда суп дома трескаете, то приборами, а мы пользуемся инструментами. -- Весьма дельное замечание. И та, в синеньком платьице ему прямо обрадовалась:
-- Вот ведь здорово! Вы суп чем у себя уминаете? Нивелиром, кипрегелем?..
А цыганистая заиграла словами, как будто монистами:
-- Вот как люди живут: суп и тот с нивелиром едят. Хоть бы нам сюда, в сельпо, парочку завезли! А то мы здесь: суп -- ложками, мясо -- вилками. Одно слово -- деревня!.. -- И девушки засмеялись.
Столь обширные знания геодезических инструментов, и особенно их возможное применение за столом, нас смутило. Сергей замолчал. А я с осторожностью, соответствующей обстоятельствам, принялся объяснять:
-- Вообще-то, конечно, сегодня мы заняты поиском реперов -- металлических труб, врытых в землю и даже забетонированных на глубине ста восьмидесяти сантиметров. Поэтому нивелиры мы дома оставили, зато есть с собой карта, и репера на ней разными номерами обозначены, если кто-то не верит, то можем ее показать.
-- Ну, конечно, их так не возьмешь, -- репера эти ваши. Тем более, если в землю зарыты и даже под номерами. Но коль так, то деваться им некуда -- где-нибудь да отыщутся, -- успокоила нас Кармен. А та, в синеньком с кружевами, столь сведущая в геодезии, показала на третью из девушек.
-- Вам бы надо о них у Аленкиного дедушки расспросить. Он когда-то работал с топографами. Давно правда, еще до войны.
Словно легкая тень набежала на чистое лицо девушки, бывшей несколько молчаливей других. Что на ней тогда было, сейчас мне, пожалуй, не вспомнить. Лицо ее, глаза синие, а над ними прямые и черные брови, отзывающиеся на любое ее настроение -- вот все это запомнилось. А одежда -- нет. И потом мне лицо ее всегда заслоняло одежду.
А тут девушки засобирались домой. Они встали с травы, подхватили платочки, подстеленные под собой, и под ними еще оказались учебники. Угадав наши мысли, все враз покраснели и начали объяснять:
-- Это чтобы иголками не кололось, вообще-то у нас послезавтра экзамен.
Сергей все же не выдержал и пробормотал:
-- Ну так мы так и думали, что для лучшего запоминания...
Щеки девушек еще больше зарделись, в глаза бросилось сходство их с земляникой, а если бы нам и дальше с таким же вниманием смотреть в лица девушек, то, пожалуй, они показались бы даже жарче, чем ягоды.
И так вместо прощания мы познакомились.
Та, что в синеньком с кружевами и знанием геодезии, оказалась Мариной, цыганистая с обручами назвалась Катрин, хотя явно была Катериной, и несколькими именами на выбор представилась третья:
-- Олена, -- сказала она и немедленно объяснила: -- Меня дедушка так зовет. О нем вспомнили, и вам так назвалась. Вообще-то по-разному: кто -- Аленкой, а кто -- Алевтиной. Кому как понравится.
Я хотел пошутить, что такое обилие имен нам грозит непременно путаницей в их хозяйках, но Аленка при первых словах моих покраснела, подняла глаза свои на меня и с такою серьезностью свела брови, что я перепутался с мыслями и замолчал.
День у нас был пропавший, с утра незаладившийся, а поэтому мы решили идти провожать девушек до Малиновки, узнать об исчезнувших реперах, а оттуда уже по хорошей и ровной дороге вернуться в Забенки, в которых мы были расквартированы и которые, как оказалось, были вовсе не так уж и далеко от Малиновки.
Взяв у девушек их бидоны, мы двинулись в путь. Сергей сразу же завладел и вниманием и ягодами Мариночки и не отходил от нее ни на шаг. И видать он рассчитывал углубить свои знания в области геодезической кулинарии, потому что на каждом шагу срывал из-под ног веточки земляники и, поднеся их к губам девушки, с преогромным вниманием изучал, как она обирает поспевшие ягоды спелым ротиком.
Так дошли мы до речки, заросшей черемухой и пахучей смородиной. Там по ветхому, чуть живому мосточку прошли мы над тихой заснувшей водой. На крик Алевтины: "Мить, слышишь, нет? Проводи ребят к деду Василию!" - из-под этих мостков на свет выглянул Митька и зашипел:
-- Что вы ходите?.. Что вы ходите?.. Рыба, что она, вовсе глупая?.. Жди теперь, когда снова клевать начнет. Подождите, я вам подпилю переводы, чтоб больше не шастали...
Видать, Алин братишка был отдан рыбалке со всею серьезностью восьмилетнего человека и от всех окружающих требовал к ней такого же отношения. А поэтому Алевтина сказала:
-- Хорошо, в таком случае я сама провожу... А ты -- марш поливать огород!..
Митька тут же нагнулся к воде и, приставив ладошку ко рту, прокричал неизвестно кому, вероятно, знакомому водяному:
-- Поглядывай там за удочками... Я сейчас прибегу...
Но дорогой все время высказывал многочисленные угрозы по адресу всяких праздношатающихся по мосткам и мешающих удить рыбу. Мы шли и помалкивали. Ну, а так как на большее, чем подпиленные переводы, его детской фантазии не хватало, то быстро и весело добрались с провожатым до дома деда Василия.
Митька сразу пошел искать деда: в дому того не было. Мы тем временем огляделись. Посредине избы стоял стол с непокрытой столешницей. У коричневой переборки -- такой же коричневый шкаф. А вдоль стен протянулись широкие лавки, которых сейчас уж не встретишь нигде -- видать, дед жил аскетом, и лишь электрическая лампочка под потолком да не старый еще телевизор в переднем углу говорили о том, что хозяин их не совсем потерял интерес к окружающему его миру.
Когда он появился, ему оказалось лет под семьдесят-семьдесят пять. Был он среднего роста, в поношенном пиджаке и резиновых сапогах. Лицо, как и лоб его, было в крупных морщинах, глаза же смотрели спокойно и рассудительно.
Он выслушал наше дело, потом снял фуражку, открыв ровную, облысевшую голову, и, пристроив очки на горбинистый нос, посмотрел нашу карту. И лишь после этого произнес:
-- Было озеро, да вот видишь, что стало?.. И просеки раньше были квартальные, и дороги, да все заросло. Про визирки, которые вам нужны, говорить даже нечего -- и следов не осталось. -- Еще раз внимательно изучив карту, вернул ее мне.
-- На болоте она бесполезна. Сейчас там другие приметы, другой ориентир искать надо, и стар я уже по болотам сигать... -- И он даже слегка отвернулся, показывая, насколь стар и насколь не помощник нам в наших делах. И тут же, едва я собрался начать уговоры, сказал:
-- Сходить, правда, надо -- давно собираюсь, и время подходит. чтоб там побывать... А поэтому сделаем так: вы сегодня ночуете у меня, ну а завтра и двинемся спозаранку за вашими реперами...
Меня это его неожиданное предложение обрадовало, мы ударили по рукам и взялись за подробности нашего дела. Но сильней всех обрадован был Сергей. Не зря, видимо, он закармливал сладкой ягодой ту Мариночку: посекретничав с Митькой, он хлопнул его по плечу, и парнишка в ответ обещал зайти за ним вечером. Вероятно, они собирались на танцы.
Пока же мы занялись своим отдыхом. Дед для этого уступил нам просторную и прохладную клеть. В ней нашел я себе деревянную койку с широкими, вероятно, что даже дубовыми досками и сказал, что согласен остаться здесь хоть насовсем. Сергей сказал, что он тоже. "Чего он имел в виду?" -- думал я перед тем, как уснуть.
А проснулся, когда уже вечерело...
По дому летал аромат свежесобранной земляники и предвкушение чего-то хорошего, ожидающего нас впереди. Это дед наш толок в круглой миске отборные земляничины и готовился их залить целой банкой сметаны. Оказывается, пока мы отсыпались, сюда приходила Аленка и позаботилась, чтобы мы здесь не умерли с голода. Ну чего еще тут говорить? Разве то, что я в тысячу первый раз пожалел, что живу не в деревне, с женой наподобие Аленки, а в городе и кормлюсь всухомятку или в лучшем случае пью прокисшее молоко.
Когда с ужином было покончено, дед сказал, что насчет молока можно не беспокоиться, нужно только сходить к его дочери и забрать приготовленную нам на завтрак бутыль.
Я немедленно вызвался сделать это, чтоб собственноручно поблагодарить его внучку Аленку за ягоды со сметаной, и вышел на улицу.
Жизнь вечерней Малиновки была в это время уже за заборами. Из-за них доносилось скрипенье колодезных журавлей, рев попавших под чьи-то копыта и ноги детей, лай собак и мычанье коров, забиваемое нетерпеливым мяуканьем кошек -- и все это была обычная деревенская суета.
С независимым, отрешенным от всех забот видом я шествовал вдоль по улице и поглядывал по сторонам. Окна изб были всюду распахнуты настежь, и их внутреннее убранство виднелось как на ладони: кое-где собирали на стол, домах в нескольких сели ужинать. Я был чем-то похож на случайного гостя, спешащего из одной избы в следующую и нигде не задерживающегося подолгу. Взгляд мой изредка останавливался на распахнутом рте и зависшей вблизи его ложке; секунду, другую смотрел я в глаза их хозяина, с нетерпением ожидающего, когда я пройду, а потом я спешил взглядом к следующему дому, следующему окну.
Еще издали я увидел калину, растущую по оврагу, за ним -- синий забор и дом Ольги Васильевны, к которому я стремился.
А чуть ближе, по той же по ходу руке, мне навстречу вдруг выскочил развеселый домок-теремок и как будто опнулся, увидев меня, и привстал, улыбаясь резными наличниками, ожидая, пока я пройду.
Поравнявшись со сказочным теремком, я взглянул на ажурное кружево деревянных переплетений, потом по привычке скользнул взглядом за окна -- и ахнул от чудного зрелища! Посредине избы, освещенная медным светом закатного неба, стояла прекрасная, как ожившее изваяние античных художников, и такая же голая, девушка... Она медленно поворачивалась, чтобы я всесторонне и по достоинству оценил мастерство, с каким она выполнена, и лишь только лицо ее было скрыто завесой из черных волос.
На мгновение я отвлекся от девушки, чтоб взглянуть -- не стоит ли еще кто-нибудь за моей спиной, а когда повернулся к окну, там уже ничего не было. И лишь легкая занавеска слегка колыхалась, показывая, что за ней кто-то только что был.
Поминутно оглядываясь и спотыкаясь на ровной дороге, я пошел прочь от дома с резными наличниками и едва не прошел мимо нужного мне за оврагом. Там присел на скамеечку и закурил...
Долго ль, коротко ль я сидел в сигаретном дыму, вспоминая увиденное представление, только выглянула из окна Ольга Васильевна и спросила:
-- Так вы ведь, наверное, за молоком? -- Потом вышла на улицу, отдала мне бутыль и продолжила: -- Если что-то еще будет надо, так Митьке скажите -- он сбегает. Да гоните его, чтоб не путался под ногами. -- Столь странная переменчивость настроения -- попросить Митьку что-нибудь принести и -- немедленно гнать из-под ног была, видно, у Ольги от деда, поэтому я ей только кивнул в знак согласия и спросил о своем:
-- А вот там, за оврагом, с резными наличниками, чей там дом?
-- Это Марьи Черновой, а рядом -- Старыгиных. Вы их дочек сегодня как раз в лесу встретили. Три подружки. Живут с детства рядом, и школу окончили. Моя Аля учителем хочет стать, а Марина чего-то по геодезии. Вот Борис одноклассник, напротив живет, тоже в пед собирается. Вот пусть вместе и учатся.
При словах ее из ворот, на которые мы смотрели, на улицу выкатился Борис. Белозубый и с завитыми волосами он смотрелся здесь очень весело.
-- Тоже, видно, на танцы собрался, -- заметила Ольга Васильевна и прокричала через дорогу:
-- Вот провалитесь на экзаменах, тогда будете знать, как на танцы-то бегать.
-- Не провалимся, мы способные, -- отвечал он задорно и весело.
-- Да способные вы, где не надо, -- ответила ему Ольга Васильевна, и, уже обращаясь ко мне, поделилась сомнениями:
-- Уж не знаешь, как из дому отпускать. Вокруг столь безобразия. Да еще тут Аленка на днях говорит: "Мол, не вовремя я родилась!" "Почему?" -- спрашиваю. А она отвечает: мол, раньше понятнее было -- где плохо, а где хорошо, и потом тоже будет понятнее -- все будут хорошими. А сейчас, говорит, не поймешь -- рассуждают все вроде бы правильно, а вот делают наоборот.
"Ну вот, видишь, -- я ей говорю, -- для себя разобраться не можешь: что -- плохо, а что -- хорошо, а учителем собираешься стать! -- Голос Ольги Васильевны стал неровным, она чуть прокашлялась и закончила: -- Их еще бы самих-то учить да учить, а они уже из дому собираются... несмышленыши".
Мы стояли, как будто бы оба обдумывая эту проблему, но внимание мое было занято теремком: я ждал случая познакомиться или просто хотя бы увидеть красавицу, показавшуюся мне в окне.
Между тем деревенская улица начала оживать. Для начала над ней проплыла дребезжащая музыка, ей навстречу промчались мальчишки, ровесники Митьки. За ними, отмахиваясь от висячего облака поднятой пыли, прошли девочки чуть постарше. А следом, из всех трех домов, за которыми я наблюдал, появились три девушки, три подружки, которых мы встретили на болоте, и потянулись навстречу друг другу.
Аленкина мать что-то, кажется, говорила мне вслед, но сейчас мне уже было вовсе не до нее: все внимание мое было занято Катериной, которая вышла из теремка. Присмотревшись как следует, я нашел ее слишком худой. Ее ручки, и так тоненькие, да еще и обвешанные обручами, были вовсе тонюсенькими, а черное платье до пят обрисовывало фигуру, похожую на мальчишечью. И сколь я ни смотрел, сколь ни вглядывался в ее формы, того, что я видел у девушки из окна, у Катрин я не выглядел. Оставалось предположить, что в окне была кто-то другая... Поэтому я спросил:
-- У вас есть сестра одного с вами возраста и с такими же волосами?
-- Ну вот еще, -- передернула она плечиком. -- Не хватало мне... Тут и так меня кое с кем уже путают. -- И она покосилась на шедшего рядом с нами Бориса.
"Ну вот еще", -- повторил я в уме. И как только что это сделала Катя, покосился на чем-то смущенного парня. Потом перевел взгляд на столь же смущенную Алевтину. А потом вновь вернулся к Борису. На этот раз он мне вовсе не показался таким молодцом, как тогда у ворот. И лицо у него было словно прокисшее, полуженское, что ли... У будущего мужчины лицу полагалось бы выглядеть энергичнее... Интересно, кого он мог спутать с Катрин -- уж не Алю ли?
Разозленный этой неясной историей со стриптизом и прочими отношениями среди этой компании, я вернулся домой. Вообще все, что здесь у них происходило, меня вовсе не задевало. Тем более, что как только найдутся пропавшие репера, прощай вся Малиновка.
А Сергея уже дома не было. Они с Митькой удрали в кино или, может, на танцы. Пойми их тут!
Я прошел в свою клеть и улегся на койку с корявыми досками, и потом очень долго ворочался и не мог уснуть...
А потом мне приснилось, как бронзовая красавица, соблазнив меня, превращается вдруг в русалку. Пока я в растерянности разбираюсь с ее хвостом, ее верхняя часть из цыганистой Катрин превращается в Аленку. Проснувшись, выскакиваю на улицу. Посреди двора вижу кучу знакомых вещей и на них -- почивающего Сергея...
Как потом выяснилось, они с дедом, совсем не спросивши меня, присудили сменить нам квартиру, и ночью Сергей перевез все имущество из Забенок сюда, во двор к деду, и сейчас спал в своем спальнике, словно все так и надо.
Вернувшись обратно, я ложусь досыпать и опять вижу ту же русалку. На этот раз она нежится на причудливом пьедестале из реек, треножников и прочего барахла и ведет себя весьма нагло. Когда же я подступаюсь стащить ее вниз, бьет меня по лицу своим мокрым хвостом...
Просыпаюсь, сжимая в руках мокрое полотенце, -- оказывается, с его помощью Сергей будит меня завтракать... Уже утро.
По быстрому перекусив, отправляемся на болото.
Солнце только встает, и остатки тумана еще путаются под ногами, заставляя нас спотыкаться на каждом шагу. Впереди, временами скрываясь из виду, маячит фигура Василия Ивановича, из-под ног его то и дело доносится кукареканье деревенских петухов -- это звук по низинкам обходит нас стороной и доносится к нам уже спереди. Иногда нам слыхать, как какая-то баба ругает проспавшего мужа, на разные интонации повторяя все те же слова. Деду это надоедает, и он произносит в туман:
-- Да оставь ты, Авдотья, его -- у него же вчера день рождения был!
-- Так вчера, не сегодня, -- немедленно откликается баба и тут же испуганно спрашивает:
-- Это кто тут со мной говорит?
Дед мочит. Он похож на Сусанина, заводящего неприятеля на погибель в неведомую глухомань. Лес и ранний восход разогнали его старческую невозмутимость, и пока мы добирались до места, он еще рассказал нам пару историй из времен, когда был при усах.
Вообще, этот день начинается для нас крайне удачно. Уже через час добрались мы до места, а вскоре Василий Иванович отыскал нам один, а затем и второй бугорок, под которыми наши лопаты наткнулись на репера.
Успокоенные и даже умиротворенные своим первым успехом, мы сели в чернижные кочки перекусить. Обирая вокруг себя сизоватую, словно в инее, прохладную ягоду, замечаю, что дед наш совсем не участвует в трапезе и хочу его вызвать на разговор.
-- А жена ваша, что с ней? Давно вы один? -- начинаю я с темы, всегда находящей какой-нибудь отклик у собеседников.
Вместо этого дед глядит на болото; во взгляде его я не вижу того напряжения, что бывает, когда человек хочет что-нибудь вспомнить; дед просто глядит голубыми глазами в пространство и словно не слышит вопроса.
-- Жену вашу как ее звали? -- подсказываю я ему, с чего лучше начать разговор. Вместо этого дед переводит свой взгляд на меня и, как будто бы удивляясь подобной настойчивости, говорит:
-- Так ведь так же, как внучку, Оленой...
И тут до меня вдруг доходит, что Олена, жена деда Василия, возможно, та самая женщина, о которой я слышал еще, получая задание на производство работ в этом болоте. Потом с хлопотами вокруг реперов эта история вылетела из головы, а сейчас после этих слов деда как будто бы вновь всплыла в памяти...
Это было в тридцатых, почти перед самой войной. Жили здесь на болоте какие-то люди, скрывающиеся от властей и народа, хозяйничали по ночам в огородах, по баням, бывало, и по домам, подбирали скотину, отбившуюся от пастушьего стада, -- одним словом, вели себя нагло и вызывающе. И однажды схватили себе для забавы в черничниках женщину, собиравшую ягоды. Чтоб не быть опозоренной, она кинулась в торфяное оконце, оставшееся для нее уже самым последним убежищем, и избавилась от позорного надругательства. Эту женщину так потом отыскать не смогли.
-- Так что Ольга и есть дочка той самой женщины? -- задаю я вопрос для надежности.
-- А других у меня в жизни больше уж не было. Как бы смог я с другими, когда она ради нас вот такое с собой сделала?
И опять: это было настоль неожиданно, не похоже на нашу, заполненную ежедневной обыдлостью и похабщиной жизнь, что я только молчу и смотрю с идиотски-бессмысленным интересом на то, как Сергей набивает свой рот красно-бурой и словно бы окровавленной ягодой, вероятно, поднявшейся на останках той женщины. А Сергей, никогда не слыхавший об этой истории, еще пробует поддержать наш внезапно прервавшийся разговор и мычит сквозь набитый рот:
-- Говорят, здесь избушка, в которой разбойники жили... Ты их, дед, не встречал?
-- Нет, разбойников не встречал, -- отозвался дед, подымаясь. -- А вот волки тут жили, была волчья стая... Да после того и о них не слыхать стало.
Он еще раз вгляделся в болото, заросшее слабосильным березняком и, как будто о чем-то припомнив, сказал:
-- Вы домой-то старайтесь, чтоб засветло приходить. По ночам, говорят, здесь мерещится, да и день тот, Ивана Купалы, уже на подходе.
И после пошел по высоким буграм между сосен, старательно избегая низин. Может, чтобы не слышать гуденьи назойливых комаров, или, может, не видеть, или же не мять ягод, которые ему стали и вечным укором, и памятью о единственной в его жизни женщине.
А мы весь этот день проходили под знаком случившейся здесь трагедии, обсуждая подробности и сожалея о сломанных судьбах Олёны и деда Василия, и в конце концов пришли к выводу, что сейчас, в наше время, подобных историй уже не случается.
На следующий день мы об этой истории вспоминали пореже; на третий и на четвертый -- не вспоминали совсем.
Съемка наша в тот раз шла с трудом: так всегда -- если сразу чего-нибудь не заладится, то потом так и будет идти кувырком. То искали мы репера, то позарились на давнишние просеки, а они заросли так, что вскоре пришлось их оставить и взяться за новые. И рубились мы с утра до ночи. А жара... Тут не только что говорить -- языком шевельнуть во рту больно. И поблизости, как на грех, нет ни капли хорошей воды.
Наконец мы приблизились к тому месту, поблизости от которого ручеек был на карте. И однажды, не вытерпев, взяли азимут -- направление на него, и пошли...
Полчаса на дорогу потратили: но зато уж вода -- исцеление!..
Как припали мы к ручейку, так почти весь и выпили. А потом поднялись и к источнику, чтоб взглянуть -- а нельзя ли его подрасчистить, чтоб вовсе не кончился, когда хлынет большая жара? Подошли: овраг черный, глубокий, заросший деревьями; в вышине, возле неба, макушки качаются, а внизу, под корнями -- родник. Сруб навроде колодезного, позеленевший от времени, внутри полон серебряного, чисто вымытого песка. А из сруба вода выбегает по мягкому, шевелящемуся вместе с нею шелковнику и потом уже между кочками протекает к болотинке. И она, вероятно,-- все, что осталось от бывшего в этом месте огромного озера. И, наверное, где-то здесь и спасалась от банды насильников та Олёна.
Еще метрах в трех, четырех от колодчика мы увидели дверь, ведущую в косогор, а за ней -- помещение с полусгнившими нарами и проржавленной печкой. В общем, все было так, как должно быть по нашим, уже устоявшимся представлениям о бандитских пристанищах.
А еще через несколько дней мы уже раздували в той печке огонь. Ничего сверхъестественного или связанного с колдовскими обрядами в этом не было. Хотя дело происходило как раз накануне Ивана Купалы, и причина, которая погнала нас на болото, была связана с этим праздником. Все же вышло из-за Мариночки и Сергея. У них в эту купальскую ночь намечалась какая-то экспедиция или, может, экскурсия с целью поисков расцветающего в полночь папоротника и, как я понимаю, открытия кое-каких заповедных сокровищ.
В последний момент до Мариночки донеслось, что Сергей и в Забенках уже занимался подобными поисковыми мероприятиями и кой у кого поискал уже эти клады. Мариночка после этого как взбесилась и даже случайное упоминание о Сергее тотчас приводило ее в ярость. Вот Сергей после этого и давай приставать:
-- Давай мы в той землянке деньков несколько поживем... И объект быстрей сделаем, и Мариночка отойдет с этим папоротником. Будь он вовсе неладен.
И я согласился. Тем более, что и сам я в последнее время был изрядно разочарован малиновским нашим житьем. Вышел тут со мной тоже случай. Иду я под вечер от Ольги Васильевны, тащу банку с парным молоком и встречаю в овраге их Митьку, выискивающего себе удилища. Я помог ему вырезать пару хлыстиков подлинней, потом мы привязали к ним японские лески с крючками, потом Митька мне говорит:
-- Хочешь я покажу тебе тайну?
-- Какую?
И показал он скамеечку, на которой, по Митькиному выражению, вечерами любезничают их Алёнка с Борисом, и дальше таинственным шепотом рассказал:
-- Я тут раз под скамеечкой задремал. А Бориска Алёнку домой проводил и опять на скамеечку возвратился. Ну вот, -- думаю, -- сейчас буду под этой скамеечкой замерзать...
-- А ты что под ней делал? Подслушивал? -- собрался я уже пристыдить безобразника. Но он лишь отмахнулся:
-- Ну да. Потом, если Алёнка ругаться начнет или что-нибудь заставлять, я возьму да и матери расскажу, что они на скамеечке делают.
И мгновенно поправился:
-- Да я только раз несколько. Раз послушаешь, а потом -- скукота, спать охота. И в этот раз, когда он от Аленки вернулся, я выспался и уже замерзал. Вот он там, наверху, поподпрыгивал, себе под ноги поплевал, а потом к Катеринке и влез.
-- Куда влез? -- испугался я.
-- В клеть. Куда же еще? -- отвечал мне парнишка, показывая на соседский дом.
Я взглянул и с досадою понял: черновская клеть, как и все в этом доме, была сделана с широтой: и двустворчатое окно, выходящее из клети на овраг, могло ночью принять хоть кого, в том числе и Бориса...
И вот сейчас Митька раздумывал, как ему поступить с этой вдруг появившейся тайной.
-- Ты сестренку-то любишь? -- спросил я у Митьки.
-- Алёнку-то? Ну да, как сказать... -- отвечал он мне вяло.
-- Так вот, -- продолжал я, уверенный, что мы оба и любим, и оба желаем добра для Алёнки, -- ты их как-нибудь подкарауль, этих Борьку и Катьку на этой скамеечке... Ведь должны же они здесь когда-то сидеть? -- Митька только мотнул головой.
-- А потом у себя под скамеечкой пропищи, словно кто-то из них воздух испортил. Ты понял как?
-- И чего после этого будет? -- спросил он меня.
-- А вот ты и подумай, чего потом будет, -- ответил я Митьке.
Впоследствии, вспоминая тот наш разговор, я не мог понять, что толкнуло меня к этой шутке. Но едва ли одно лишь желание навредить отношениям Борьки с Катькой. Хотя ясного, окончательного завершения задуманной композиции у меня тогда еще не было.
А в тот вечер, когда мы с Сергеем пришли к роднику, чтоб остаться там на ночлег, мы увидели на песке отпечатки подошв "елочкой". "Значит здесь побывали в резиновых или кирзовых сапогах", - рассудили мы. Но потом обнаружили сыромятный, пришедший в негодность шнурок, применяемый для завязки ботинок с железными клепками, -- я такие видал под кроватью у деда Василия -- и решили, что гость был в таких же ботинках.
Но самое интересное ждало нас впереди. Вдоль ручья было много засохшего на корню мелколесья. Я пошел собирать его для костра и дошел до низинки, в которую скатывался ручей. Посредине низинки было что-то похожее на оконце. И в центре его сейчас плавал венок из голубеньких васильков. Как он здесь оказался, в середине болота, вдали от полей и лугов, -- непонятно.
Я оперся на палку и стал размышлять: "Если кто-то в ботинках с оторванными ремешками принес сюда этот венок, то зачем его было бросать здесь в грязи? И зачем он сюда его все-таки притащил, если он ему оказался не нужен?"
Подошел и Сергей.
-- Это что тут такое? -- не понял он.
-- Да как видишь, венок, -- отвечал я, разглядывая предмет, плавающий в воде.
Мы вернулись к землянке и стали готовиться к ночи. Костер было решено устроить снаружи, а не внутри, как предполагалось заранее. И по этому можно было судить, мы нервничали и не хотели, чтоб к нам кто-то мог подойти незамеченным.
По приметам купальская ночь не обходится без дождя. Так и тут. Уже с вечера к нам придвинулась туча, потом с полчаса моросил мелкий дождь. Потом ветер затих, и по небу самостоятельно двинулись облака -- это было плохое предзнаменование -- ближе к ночи нужно было ждать бурю. Мы заранее перетащили костер к самой землянке и легли спать в дверях, чтобы видеть, что происходит на улице.
Напоследок мне стало охота сходить, посмотреть: что там стало с венком?
Я взял скрученную в трубочку бересту, запалил ее от костра, прицепил к концу длинной палки и пошел к баралужинке. И нашел, что венок плавает на своем прежнем месте. Оконце же сейчас выглядело по-другому: оно словно выплевывало из себя набежавшую за день воду. Желая узнать, как оно это делает, я поднес факел близко к воде, и как раз в это время поверхность его разродилась большим пузырем. Огонь с факела перекинулся на пузырь, и тот вспыхнул, как молнией осветив окружающее пространство. И в этот момент я увидел какую-то женщину, торопливо идущую в мою сторону.
Факел мой затрещал и погас, весь заляпанный грязью. Какое-то время глаза мои привыкали к сгустившейся темноте, и я даже не мог разглядеть пальцы собственных рук. Но та женщина продолжала идти как и прежде, как будто я увидел ее другим зрением, независимо от всего остального.
Бросив все, я помчался к костру вдоль ручья, то и дело срываясь в его середину, под конец уже вовсе не разбирая, чего у меня под ногами. У самого сруба я выбрался из низинки, и больше похожий на кабана, вылезающего из болота, чем сам на себя, и подошел к костру. Услыхав звук моих шагов, Сергей вздрогнул, оглянулся и заорал, словно я и действительно был кабан или Леший.
-- Не бойся, -- сказал я, -- пытаясь его успокоить, -- гроза будет, еще не такое начнется. -- При звуках разумной и вежливой речи он понял, что я не животное, а человек, и перестал орать и как будто бы даже узнал меня.
-- Ты зачем его притащил? -- простучал он зубами, старательно выговаривая слова, но еще не справляясь с глазами, которые не желали сужаться и оставались по блюдцу. И кроме того, он, мне кажется, сколь-то стал заговариваться, потому что стал тыкать своей пятерней мне в глаза и кричать:
-- Убери его... Убери... Что это за шуточки? -- И я тоже не выдержал и закричал:
-- Да чего ты ко мне привязался? Чего убери?
-- Венок этот. Зачем ты его притащил?
Я схватился руками за голову и почувствовал, что на ней что-то есть. С отвращением и страхом я сдернул с волос что-то мягкое и увидел, что это венок... Как он там оказался? Наверное, когда этот пузырь со скопившимся газом взорвался, венок вместе с грязью забросило мне на голову, и он там и остался... Больше выдумать было нечего.
Я взял палку, отбросил венок в темноту, чтобы больше не видеть его, и сказал:
-- Давай спать. Завтра утром заснимем здесь все, что нам надо, и больше сюда не вернемся.
Мы забрались в землянку. Я сильно зажмурился и старался не думать о призраке, показавшемся мне на болоте. Но слух мой ловил каждый шорох, я ждал -- не раздастся ли какой-нибудь крик? Но все было спокойно. Потом, ближе к полуночи, разразилась гроза. С одним громом и молниями, но без ливня. И от этого мне стало совсем уже жутко.
В уме у меня появилась какая-то мешанина из образов посинелых утопленников и бандитов, гоняющихся друг за другом. Я стал слышать то топот бегущих людей, то какие-то крики, потом в темноте раздались выстрелы, и мне кажется, что Сергей тоже слышал все это. Он встал и, прислушавшись к шуму, спросил:
-- Ты слышишь чего-нибудь? -- Я ему не ответил, и он снова лег.
Через час или два костер стал прогорать. Я поднялся, чтоб бросить в него пару бревнышек. Когда искры, взлетев, протрещали и скрылись в вершинах деревьев, я, взглянув на родник, увидел сидящее на его мокрых бревнышках привидение.
Страх сковал меня с головы до пят: даже просто дыхание и то где-то застряло внизу -- я не мог его вытолкнуть. Привидение что-то вытащило из родника, а затем посмотрело в мою сторону, и я выдохнул из себя разом весь накопившийся за сегодняшний вечер ужас: передо мною сидела Алёнка, в руках ее был венок. Она только что сполоснула его в роднике и сейчас меня спрашивала:
-- Не понравился, что ль, веночек?
-- Понравился, -- улыбнулся я. -- Да ведь это же дедушкин. А ты как здесь оказалась? Наверное, с ним пришла?
Она промолчала и спрашивает:
-- Ты зачем Митьку этому научил?
-- Чему этому? -- притворился я удивленным, но мне это мало чем помогло.
-- Знаешь сам, чему, -- упрекнула она.
И вдруг что на меня тут нашло -- не пойму, только я ей и говорю:
-- Ведь не любит же он тебя. -- И вдруг сразу лицо Алёнки осунулось, посмотрела она на меня, на веночек, который держала перед собой, надела его себе на голову, рук обратно не отпускает и спрашивает:
-- А ты любишь?
Как будто озарение на меня нашло...
-- Я люблю, -- отвечаю. И думаю: "Вот так дело! А может, действительно!.."
Не успел я додумать, встает она на ноги, забирается на колодчик, венок одной рукой, чтоб не съехал, поддерживает... А я думаю: "Больно волосы длинные". У Алёнки до плеч волосы, а тут чуть не до пят оказались. И платье сухое, к ногам не прилипло, хотя и сидела она на колодчике, из которого вода поверху льется... И вдруг тут же не стало ее. Не в колодец ли, думаю, соскользнула? Так не столь уж он и велик, чтоб человек мог в нем спрятаться. Разве только нечеловек...
Гляжу на костер -- глаз боюсь поднять, а умом еще думаю: "Кто же это мог быть? Не Олена ли деда Василия показалась мне?"
-- Вставай! -- тормошу я Сергея. -- Вставай скорей!
Тот вскочил, от испуга глазами раскорячился: чего, дескать, тут?
-- Собирайся скорей, -- говорю, -- и в Малиновку.
-- Я один не пойду, -- шепчет. Словно его кто подслушивает тут, в лесу.
-- Ладно, брось, -- говорю. -- Провались вся работа. Пойдем быстрее, девок будем малиновских по реке ловить, пока ночь продолжается. -- А какие уж девки в такую грозу? Мне бы только Сергея с собой сманить, чтоб сквозь лес одному не идти. Вот ему насчет девок и выдумал, а на деле мне после беседы с Аленкиной бабушкой нужно было саму Аленку повидать -- неспокойно мне сделалось после этого разговора. Как будто несчастье какое-то в эту ночь ей грозило.
Припустили мы просекой по болоту. Километров так пять пробежали, потом лес пошел. За большими деревьями -- то ли молния где сверкнет, то ли зверь, то ли нечисть какая-то нас заманивает - чего только себе не представили, пока выбрались на знакомую луговину, которая на реку идет. И опять в ней какие-то огоньки: словно снова мерещится. Только тут уж слыхать, что народ впереди кричит, и слыхать, что беда там какая-то.
Побежали мы на огни, и у самой реки видим: светят в тумане зажженные фонари. А людей из-за клочьев тумана людей было почти не видать. Я пошел, ориентируясь на огни и знакомые голоса, и наткнулся сперва на Василия Ивановича, а затем увидал его дочь и Алёнку, лежащую на песке. Она выглядела как неживая и вся мокрая, словно только что из воды. Вокруг шеи ее был завязан венок из голубеньких васильков.
Мать Алёнки и с нею еще кто-то, мне незнакомый, давили Алёнке на грудь и живот, полагая, что производят искусственное дыхание. Потом разом отпрянули, и Алёнку стошнило. Ее повернули лицом вниз и, разрезав венок, отшвырнули нам под ноги.
Толпа сдвинулась еще гуще, и над головами взметнулся какой-то платочек, похожий на тряпочку, а срывающийся на крик голос Бориной матери зазвенел в мутном воздухе, приглашая людей быть свидетелями невиновности ее сына, а рука ее все совала в их лица тот белый комочек. И я понял, что это записка. Народ от нее отворачивался, неохотно кивал головами, гудел, обсуждая подробности. Постепенно я понял, что же случилось.
В тот вечер, с которого начиналась купальская ночь, Митька прятался под скамеечкой, карауля Алёнку с Борисом. Чуть позднее, когда наверху раздалось неразборчивое Борькино бормотание и гуканье, напоминающее бормотание весеннего тетерева, Митька очень похоже издал неприличный звук. Наверху наступило молчание.
Митька еле сдержался от смеха, представив, о чем сейчас думают наверху, а едва успокоившись, повторил тот же звук да еще разбил камешком принесенное из дому тухлое яйцо. И на этом попался.
Вверху догадались, откуда идет запах, а может, услышали под скамеечкой Митькин смех и, схватив его, извлекли для дальнейшего разбирательства и расправы. А потом, увидев, кто над ними подшучивал, раскрасневшаяся Алёнка схватила крапивы и выходила шутника по всем голым местам. А Бориска вдобавок втолкал за рубаху тухлое яйцо, обнаруженное под скамеечкой.
Уничтоженный Митька, не зная, чем может еще досадить этой парочке, начал жаловаться на них им же самим:
-- Меня бьете? Да? Бьете?.. А Борька в окно к Катьке лазит, так ничего? -- прокричал он, вывертываясь из Алёнкиных рук.
-- Куда лазит? -- опамятовалась сестренка.
-- Туда лазит, -- вскричал он, не помня себя от обиды.
-- Это правда? -- спросила Алёнка. Борис начал оправдываться. А Митька сбежал, не дожидаясь конца их объяснения.
Чем оно у них кончилось и что было потом, были разные мнения и ходило достаточно разных слухов. Дед Василий потом, говорят, сам ходил к Борьке на дом с расспросами, но едва ли что выяснил. Оставалось лишь думать, что Алёнка действительно сама бросилась с мостков в воду. Митька после рассказывал, что когда он отстирывал испоганенную Борькой рубаху, от мостиков раздавались какие-то крики и плеск воды. Хотя это совсем ничего не доказывало и могло не иметь отношения к случившемуся. Сама девушка ничего вразумительного о случившемся рассказать не могла; как она оказалась в воде, а потом без сознания на берегу. Это всем представлялось загадочным.
Так что эта история к тому времени не имела конца.
Я оставил Малиновку, не простившись ни с кем. И уехал, не видя Аленки. Она все еще находилась в больнице, и я не хотел ее беспокоить.
А увиделись мы с ней почти через год. Уже в городе. Шел сильный дождь, но мы сразу узнали друг друга и сильно обрадовались. На мой, чуть ли не первый вопрос, что случилось той ночью, Аленка ответила, что не помнит. И тут же спросила меня самого:
-- Ты зачем тогда из окошка за Катькой подглядывал?
-- А откуда ты знаешь? -- спросил я, краснея.
-- Не знаю откуда... Но знаю... - ответила мне Аленка и тоже смутилась.
Я вновь повторил свой вопрос, а она вновь ответила:
-- А зачем ты за Катькой-то стал подглядывать?..
И сколь я ее так ни спрашивал, она все отвечала: "Зачем ты за Катькой стал подглядывать?"
Мы стояли под ливнем не в силах прервать наш бессмысленно повторяющийся разговор, и когда я, наверное, раз в двадцатый собрался задать ей все тот же вопрос, Аленка меня неожиданно опередила:
-- Ты зачем тогда Митьку этому научил? - спросила она и тем самым направила наш совсем заплутавшийся разговор на знакомый проторенный путь.
-- Чему -- этому? -- повторил я свой глупый вопрос, прозвучавший в купальском лесу у колодчика.
-- Тому самому, в чем нужды вовсе не было, -- отвечала Алёнка знакомой же репликой, но с понятным и ясным сейчас для меня окончанием.
Наш последующий диалог был совсем уже легким, для полного завершения разговора нам требовалось сделать всего лишь два шага. И мы сделали их одновременно.