Сыне и Отче

Владимир Степанищев
     Малиновое солнце палило нещадно, хоть и клонилось уже раскаленной щекою своею за лысый желтый затылок Караниона, что к западу от крепостных стен в Аримафейской лощине. Закат этот действительно выглядел зловеще, но, собравшаяся вкруг возвышения казни толпа, вовсе того не замечала, весело балагуря и потешаясь страданиями осужденных. Впрочем, зевак, против утреннего, оставалось уже совсем немного, потому, что распятые престали уже стенать и подавать хоть какие-то признаки жизни - становилось скучно, да и пора было ужинать. Вдруг один из казнимых преступников медленно приподнял с груди голову свою, и растрескавшимися от жажды губами тихо прошептав: «Отче, Отче, для чего Ты Меня оставил?», испустил дух. Уставший ожиданием смерти солдат подошел близко к умершему, для верности потыкал в мертвое тело копьем, и удовлетворенно выдохнул: «Ну, наконец-то». Солнце, видимо тоже наскучивши однообразным зрелищем, в минуты скатилось за гору Каранион. На безмолвную лощину опустилась тихая умиротворяющая ночь.

     Сошедши с креста, он устало оглядел Арамейскую пустыню, тяжко вздохнул, и, шатаясь, словно пьяный, стал спускаться к пещере под горою, где еще недавно держали его для казни. Войдя в нее, он погрузился в кромешную тьму. Когда глаза чуть попривыкли, и он стал различать хоть какие-то контуры стен, он увидел, нет, скорее, почувствовал в дальнем конце пещеры этой узкий темный проход и направился к нему. С трудом протиснувши тонкое тело свое в скальную щель, он увидел длинный темный коридор, в конце которого, казалось, чуть бледнел свет. Хватаясь за слизкие стены, он побрел по нему. Камни под ногами были остры, но боли он больше не испытывал. Сколько он брел - трудно сказать, потому, что в темноте пропадает чувство времени, но, постепенно, бледное сияние впереди становилось все сильнее и сильнее, пока наконец не обратилось в свечение, похожее на еще одну щель в скале. Дойдя до нее, он с трудом протиснулся и тут яркий свет ослепил его. Гораздо дольше, чем к темноте, привыкал он к этому свету, а когда наконец зрение совсем вернулось, он с изумлением огляделся вокруг. Со всех сторон окружала его бескрайняя от горизонта до горизонта равнина, усеянная равными по величине «пеньками» из желтого песчаника. «Пеньки» эти походили более на огромные черепа, обращенные взором все в одну сторону. Ему стало не по себе – уж больно это напоминало неимоверных размеров кладбище. Пустыня показалась ему мертвее той, в которой три года назад провел он сорок голодных дней.

- Ну, здравствуй, Сыне, - прозвучал за спиной до боли знакомый голос.
Он резко обернулся, и на месте, где по его разумению должен был сейчас находиться выход из пещеры, стоял сухой, благообразного вида старик в седой бороде и изумрудных одеждах.
- Отче? – скорее догадался, чем узнал он.
- Да, - коротко, но убедительно ответил старик.
- Где я? – вместо того, чтобы обрадоваться хоть одному живому существу, обеспокоенно вопрошал он.
- В раю, - столь же коротко ухмыльнулся в белые усы старец.
- В раю? – искренне изумился гость. – А где же все…
- Души, ты хочешь спросить? Они перед тобой, - повел он рукою на безбрежное пространство странных песчаных пеньков-черепов. – Послушай. Я понимаю, что ты все позабыл, но давай присядем.
Они сели на ближайшие два черепа лицом друг к другу.
- Видишь ли…, - будто с трудом подбирал слова старец, - то, что ты видишь, есть то, что там, на земле, принято называть вечной жизнью в царствии Божьем. Если задуматься, это и есть вечность. Люди склонны понимать под вечной жизнью вечные же удовольствия, без треволнений и обид, без мытарств и переживаний, без страха за себя, за близких, за свою жизнь… Странно, что никто на свете не дал труда уму своему представить себе рай и вечное существование в нем. Именно вечное. Я не говорю о тех инфантильных описаниях-сказках о рае, что предлагает миру его инфантильное же воображение. Я говорю о серьезном, вдумчивом анализе: что же есть, что представляет собою, что может подарить человеку вечная жизнь? Ну, право же…, что это? Благообразное утреннее пробуждение? Утренняя молитва? Праведный вседневный труд? Счастливое семейство? Достаток и уверенность в завтра? Вечерняя молитва и безмятежный сон за ней? И так вечно? Или может быть напротив? Веселое пробуждение, полный дом яств, любовные утехи, вечерний пир за интеллектуальной беседой и усталый, но сладкий сон до следующего такого же утра? И так вечно?
     М-да… Я бы понял и тех и других, мысли они о рае категориями конечного времени. Но всегда! Это уже глупость. Ну подумай сам. Ведь и ту и другую версию образа жизни, включая и то, что между ними, я уже дал им. На выбор. Разве не заметил ты, живя среди людей, что и те и другие устают в совершенно равной степени? Дав начало и конец, я дал возможность отдохновения отрады смерти. Вечная же жизнь, ну…, при таком подходе, превратилась бы для них в не что иное, как в вечное же страдание. Кстати, вот страдание-то, как раз, гораздо более могло бы претендовать на позиции вечности. Поэтому-то описание (не существующего, конечно же) ада дано всеми народами мира куда как красочнее и глубже. Говоря же о рае, люди говорят себе просто два слова: хорошо и всегда. Нет глупее универсалий, чем «хорошо» и «всегда». Вот уж, воистину, необъяснимые слова.

- Но…, - боязливо изумленный таким речам перебил Сыне, – там же люди не просто живут по тем описаниям, что дал ты, Отче, только что. Они еще и убивают друг друга, насилуют, крадут?
     Старик снисходительно ухмыльнулся.
- М-да…. Попробуй пойти от обратного, сынок. Представь, что никто никого никогда не убивает. Только будь честен и последователен. Никто не убивает, не ест, не пьет, не использует труд или достаток другого…. Подумай не спеша,  что станется тогда с миром? Только будь честен. Убиение рыбы ради еды, тем не менее, убийство. У рыбы тоже есть семья, детки. Убиение растений ради еды - тоже убийство, ибо и у растений есть планы на жизнь, и они разбрасывают семена, распускают живые цветы, завязывают и взращивают плоды. Сам-то ты, уж прости меня за упоминание, разве не питался хлебом и рыбой? Не кормил этим и тысячи страждущих и голодных вкруг себя? Не излечивал, не воскрешал, чтобы те продолжали убивать ради жизни? Или ты хочешь ввести иерархию, превосходство одних над другими, тем самым дав право одного пожирать другого? Хорошо, но тогда ты должен признать и право сильного отнять у слабого. Ты должен признать войну и убийство и среди людей. В противном случае, ты тот же фарисей, от руки которых ты принял смерть. Вычеркни же из жизни любое, повторяю, любое убийство и ты увидишь конец света в считанные дни.

     Сыне потупился, не зная, что возразить не потому, что соглашался, но потому, что не находил ответа.

- Так-то вот, Сыне, - похлопал теплою рукою старик юношу по худому его колену. – Судить гораздо проще, чем задумываться. Ты ходил и проповедовал непонятное и что? Задумался хоть кто-нибудь над твоими словами? Одни, включая твоих учеников, беспрекословно поверили, но поверили, ни на грош не понимая твоих слов – другие же попросту осудили на муки и смерть.
- Но где же тогда выход, Отче?!  - почти в отчаянии воскликнул Сыне.
- В раю, - ухмыльнулся старик, – в царстве вечного, воистину вечного блаженства небытия. Каждый череп здесь – это чья-то душа. Одна страдала более, другая менее, но лишь здесь они по-настоящему обрели счастье, сиречь, вечный покой. Счастье небытия – единственное счастье, возможное во всей вселенной.
Небытие и есть вечность.

     Юноша тяжело вздохнул и окинул взором печальный пейзаж кладбища людских душ. И это то, к чему он призывал там, на земле? Это то, что он обещал людям, как подарок и награду за их страдания? Как грустно…

- Ты и меня превратишь в такое же? – скорбно опустил он плечи.

     О нет, Сыне, - успокоил его старик. – У тебя совсем иная будущность. Пока мы тут с тобой болтали, на земле пролетело без малого шесть столетий. Сейчас там 570-ый год от рождества твоего. За это время люди превратили тебя в бога, а твое учение в оружие куда как более убийственное, чем обыкновенное желание выжить. Если поначалу убивали за твое имя, то теперь убивают твоим именем. Убивают без причины, без разбора, и есть у меня предчувствие, что станут убивать и дальше, пока не начнут пожирать и друг друга с твоим же именем на устах. Я пошлю тебя в город Мекку, что на Аравийском полуострове, ибо всему этому безобразию нужно положить конец. Правда, родившись там, ты позабудешь наш с тобой теперешний разговор, позабудешь истинные причину и предназначение этого места, но создашь новую религию. Конечно, ты снова ошибешься, точнее, тебя опять неверно истолкуют, начнут снова убивать именем, но уже не твоим, но Отца твоего, но это, поверь мне, все же лучше, чем то, что я вижу впереди христианства. Оно, христианство, прикрываясь тобою, пожирает землю, стяжает все богатства земли в одних руках, стремясь к мировому господству, забывая, однако, кто истинный создатель и господин мира. А теперь ступай. Мы еще увидимся с тобой и вновь побеседуем.

     Старик вдруг исчез, столь же неожиданно, как и появился, а на его месте вновь появилась скала с черной пастью слизкой пещеры. Сыне вздохнул, окинул на прощанье благостное (теперь ему так показалось) спокойствие долины черепов и пустился в обратный путь.