Перекресток миров. Двери

Не придуман еще мой мир,
Оттого голова легка.
Нет звезды еще в небе,
И  -  нет закона пока...
Э. Шклярский


Предисловие

Эта книга написана о магии по реальным событиям, с максимально возможной (с поправкой на безопасность прототипов) достоверностью.
Говорю так не для того, чтобы заинтриговать, а чтобы сразу отмежеваться от потока фэнтези, который затопил прилавки. Мне не нравится, что авторы мешают в один причудливый винегрет  карамель и опилки, яйца и перья, - а потом выдают как нечто съедобное. Наевшись таким винегретом, можно серьезно подорвать здоровье.
С другой стороны (что мне гораздо ближе) полки уставлены эзотерической литературой, в которой много ценной, как сырые зерна, но тоже неудобоваримой (хотя и в другом роде)  информации.
Я подумала: ну, сколько можно раздербанивать этот цельный, полный чудес мир на, якобы, несовместимые части и преподносить либо как расчленёнку, либо намешав в несусветную кучу-малу.
И написала о современных магах как оно есть: без надуманного пафоса, театральных ужимок и косметических прикрас. В обычной реальности, среди обычных вещей и обыденной, повседневной жизни. О том, как магами становятся обычные люди. Возможно, эта книга о ваших соседях или даже -  о вас.
Со всем уважением к читателю  и его  духовному поиску.


Ника  Летова




Глава 1

…и только снег летит на камни,
и гибнут ангелы, трубя.
Дай хоть обнять двумя руками
на фоне вечности тебя.
Б. Рыжий

1.1.

- Вам обязательно нужно с ним познакомиться!
Какая, однако, восхитительная настойчивость! Я слушала Людмилу Ивановну в пол-уха, рассеянно уставившись  в окно электрички. Уже несколько месяцев она упорно пытается  навязать мне какого-то,  одному Богу (и еще ей) известного научного сотрудника. Достала просто!
Энтузиазма ее инициатива  не вызывала. Во-первых, мои мысли сейчас занимал совсем другой мужчина. А во-вторых, ученый  со своими,  даже и гениальными,  идеями – сомнительный материал в наши дни.

Теперь правят деньги, а не идеи. Времена бескорыстных подвижников,  рыцарей от станка и науки  - если они и были, то где-то там, в канувших советских снах.  История в очередной раз обнулилась: ни опыта, ни  ориентиров, ни былых заслуг и сбережений.
Ворвавшись на рассыпавшиеся просторы Союза, «капитализм с перекошенным лицом» (пускай шаблонно, но в точку) буйно расправлялся с  остатками  агонизирующего социализма. Как спущенный с поводка  безжалостный и диковинный  зверь, против которого еще не придуманы капканы и не выработан иммунитет. Шоковая терапия, как хитро обозвали эти бои без правил новые идеологи.
В нынешних экстремальных условиях важно и полезно знать буквально самую малость, всего две вещи:  как   выжить с минимальным ущербом и  как стать миллионером с минимальными затратами.  Вот что ищут растерянные граждане в недалеком прошлом самой читающей страны. 
И ждут от нашей газеты кратких и конкретных инструкций, а не абстрактной  философии. И я по мере возможностей стараюсь своих читателей не подводить.
На днях  весьма известный бизнесмен  расстрелял бывшего напарника  в его же подъезде.  Из автомата Калашникова,  несколькими очередями, чтобы наверняка.  Вот это я понимаю - материал!
Неделю  назад -  как удачно! – мне довелось взять у него интервью, и производил он впечатление не только успешного, но и интеллигентнейшего человека. Ницше читал, рассуждал о судьбах России,  глаза такие умные и усталые... Многие  семьи кормились на его предприятиях.
Если бы не попался – сейчас бы купался в шампанском, отмечая удачное расширение бизнеса. А  попался-то как нелепо! Бросил автомат на заднее сиденье, даже не прикрыл,  полагаясь, видимо,  на денежный авторитет. А менты на посту (кто бы мог подумать!)  не купились! Горожане по этому поводу до сих пор судачат. Но я знаю из достоверных источников, что именно так и было: ГАИ-шники заглянули в салон, опешили от такой наглости  и тут же повязали, невзирая на лица.
Номер с разворотом о сенсационном аресте и моим интервью, парадоксом врезающимся в тему, разошелся на ура и вызвал переполох.
Да и то: как управлять страной, где негодяи и герои имеют одни и те же лица? И как уживаться с людьми, которые сегодня жертвенно спасут, а завтра хладнокровно  лишат жизни?

Случаются  нынче проколы  и более масштабные. Наша газета и тут не дремлет. Недавно, к примеру, американцы выкупили за бесценок хоть и уникальный, но дышащий на ладан завод. 
Старожилы  с недоверием было отнеслись к заезжим акулам бизнеса, но те не поскупились на  грандиозное шоу для наших простодушных граждан, такое мармеладно-красивое!
 Горячо выступали с трибуны, увитой шариками, сулили процветание, заманчиво описывали предприятие будущего, заверяли в вечной любви. И народ доверчиво потрусил за американской мечтой, выложил  свои акции. А два месяца спустя несколько тысяч рабочих получили лаконичные уведомления о сокращении.
Довольно желчная  статья  вынудила-таки  американцев подсуетиться, и уволенным выплатили приличные отступные.

В общем, только поспевай за событиями, снимай  себе сливки.  Проблем ни с поиском тем, ни с  редакционным планом   у меня не возникало.
А тут  предлагается распылить драгоценные часы и силы на оторванные от жизни  научные бредни   –  и что в итоге? Кто это захочет читать? Редактор первый завернет подобную беллетристику. Неужели Людмила Ивановна  не понимает? Зачем опять завела этот откровенно бесполезный и к тому же неуместный  разговор?
Мы ехали тесной  компанией в чудесное место, к «Семи источникам», чтобы отметить день охраны природы не в смрадном городе, а под  шумок родников и запах юного лета. Хотелось  развеяться,   мило пообщаться с милыми людьми из экологического общества, с которыми меня свела журналистика. И ни на йоту не хотелось грузиться рабочими вопросами.

Колеса бормотали невнятные скороговорки,  вагон  слегка  пританцовывал, июньское утро щедро выписывало светлые пейзажи  в  неуклюжей раме за мутным стеклом. Напрасно я поддалась их гипнотическому обаянию: коварным змеем прошлое выползло  из расщелин памяти.
7 лет назад я точно так же сидела в полупустом вагоне, отрешенно прислонившись к  окну и глядя сквозь улетающую в небытие зелень июня. Как будто и не со мной  все тогда происходило, остались только затертые и покромсанные  страницы чужой повести.
В середине пути через вагон галдящей ватагой  потянулись цыгане. Вдруг одна из разряженных красавиц наклонилась и  забормотала надо мной.  Я тогда ее  не слушала, как сейчас Людмилу Ивановну, но одна фраза заставила насторожиться. «Смерть не примешь», - внезапно произнесла цыганка.
Глянула на нее искоса, не поворачивая головы - в глазах ни тени наглости или издевки, скорее любопытство и сочувствие. И сунула 20 копеек. Ее пророчество сбылось несколько дней спустя.

Я криво улыбнулась: это сцена из  другой жизни, тягостной, нелепой  и безнадежной. То ли дело сейчас. Жизнь бурлила, и мне нравилось напористое  движение прорвавшего  плотину потока, нравилось держать руку на нервном  пульсе, даже воцарившаяся вакханалия нравилась: были в ней откровенные, жгучие страсти, что называется - свежая кровь.
Два года работы  в популярной газете не прошли даром. Они не только  привнесли в жизнь многочисленные знакомства и нескончаемый поток событий, но и создали ореол скандальной популярности. Кто-то  восторгался  смелостью моего стиля, хранил и читал чуть ли не вслух статьи, а кто-то обвинял в непристойном нахальстве  и демонстративно рвал газеты.
Но я особо не заморачивалась на тему «Что станет говорить княгиня Марья Алексевна…» и как к этому относиться. Мне просто нравилось  писать. По Окуджаве: «Каждый пишет, как он дышит…». Да и  платили  за это, прямо скажем, неплохо. И  на  улицах узнавали, несмотря на несерьезные  25 лет.

Светлая полоса, совсем не такая, как 7 лет назад.
 Я с трудом оттуда выкарабкалась, и давать волю воспоминаниям было ни к чему. Я тряхнула головой, избавляясь от мрачных видений.
Беспокоило и выбивало из колеи нынче единственное:  непростые (ох, какие непростые!) отношения с мужчиной,  который  не только  яростно противился  моему свободному  творчеству, но и  имел все возможности  перекрыть  информационный кислород. А  для журналиста это трагедия номер один. 
Собственно, война уже началась:  меня не пропускали на совещания, отказывали в комментариях, даже статьи перехватывали, как в дешевом шпионском детективе. И ситуация день ото дня только накалялась.
Этим  пиковым королем на моей дальней  дороге встал  во весь солидный рост глава  района –  Казарин Игорь Витальевич. Его  авторитет распространялся  далеко за пределы города, в кабинет к нему даже топ-менеджеры  и денежные воротилы заходили на полусогнутых.  Нажить себе такого недруга  было весьма рискованно с моей стороны.
Последний раз, когда мы столкнулись на каком-то открытом официозном форуме (куда Казарин не имел полномочий меня не пустить), он не нашел ничего лучше, чем  под недоуменные переглядывания публично  наорать: «Не смейте появляться там же, где  я!».  А из глаз – молнии.
С ума сойти, какое откровенное проявление неравнодушия! Не самое, конечно, приятное, но до чего эффектное! Совсем как  крупная игра на деньги: одновременно жутковато и  заманчиво. Разве можно остановиться или понизить ставку?
Я усмехнулась своим мыслям.

- Юна Евгеньевна, да вы не слушаете меня?  Я могу позвонить Валентину Николаевичу хоть завтра и договориться насчет встречи. Вам будет  интересно.
Вот ведь оптимистка! Конечно, в случае дефицита строчек можно  пообщаться и с ученым, но только не сейчас.
- Да-да, когда появится время, я с ним обязательно встречусь.
- Вы это уже говорили весной.
Я бросила взгляд на Людмилу Ивановну, председателя  экологического общества, с интересом и досадой. Обаятельная, умная женщина, но деликатность – явно не ее сильное качество. Хотя… именно отсутствие деликатности помогало ей эффективно  общаться с местной бюрократией.
Но со мной этот номер все равно не сработал бы, ибо  и я сама не была воплощением деликатности.
В нашем городе еще со времен великой сталинской индустриализации  действовало  несколько научно-исследовательских институтов и  больше десятка предприятий. Здесь реально  можно встретить и руководителей с государственными полномочиями,  и  незаурядных  людей, о которых  писать и читать интересно.
И у Людмилы Ивановны был широкий круг общения. Нет, чтобы с каким-нибудь директором оборонки  познакомить. Все-таки любопытно, почему она так настаивает именно на  этой встрече с совершенно неизвестным сотрудником НИИ?


1.2.

Вообще-то электрички – не моё: неудобно,  жестко, тесно и тащится еле-еле. Последнее время я стараюсь избегать контактов с этим плебейским видом транспорта. Но когда журналисту нужен стоящий материал, он и на собаках поедет.
Осенью 1994 года я, наконец, нашла ходы в областную администрацию. И добилась ценной утренней встречи (до начала рабочего дня, чтобы никто не отвлекал) с очень  влиятельным человеком из губернаторского окружения. Однако в областной центр ранним  утром было только два пути: на попутке или электричке.
Я позвонила Жарикову,  нашему областному депутату,  в надежде на место в комфортном служебном авто. Но  увы, именно сейчас его машина находилась в ремонте. Депутат с помощниками добирался  до работы на  первом электропоезде. И предложил составить им компанию.
Я согласилась. Собственно, а был ли другой вариант? С Жариковым  у меня сложились на удивление замечательные отношения еще с времен, когда он подвизался в горсовете, - совсем не номенклатурный оказался товарищ: открытый и доброжелательно настроенный  к журналистам.
Теперь мы виделись реже, но я не сомневалась, что в пути не заскучаю – Алексей Иванович любитель поговорить. К тому же он обещал провести  через охрану в областной Белый дом, чтобы не тратить время на оформление пропуска. 
 Договорились  встретиться в центре платформы.

Утро выдалось неуютное, у меня  нос замерз еще на кухне. Выходя из дома,   глянула на градусник за окном: - 22. Лучше бы не смотрела. До вокзала резво бежала, припрыгивая и зарываясь носом в толстый шарф, но уже возле  платформы со вздохом отметила,  что испытания  не закончились. Слишком неконкретно мы назначили место встречи: где он -  центр платформы, на которой  толпятся десятки людей, а фонари почему-то (то ли из-за неполадок, то ли по недосмотру) не горят?
Я поднялась на перрон и без особой надежды огляделась. И (надо же!) сразу  заметила своих спутников: они переминались метрах в десяти,  выхваченные кругом света из  темной массы. Протиснувшись к ним,  поздоровалась с Жариковым и двумя  помощниками.
Рядом стоял еще один мужчина, освещенный куда лучше других - его я не знала. Алексей Иванович  бесцеремонно хлопнул меня по плечу:
- Знакомьтесь: Валентин Николаевич Пакевич – научный сотрудник ГИНКИ. Юна Евгеньевна Кратова – корреспондент «Нового мира».
  Я рассмеялась. Так вот он какой, северный олень.
- Валентин Николаевич? Тот самый? Мне все уши прожужжали  о вас. Все-таки мы встретились!
- А вы легендарная Кратова? Мне о вас тоже много рассказывали.
Мы переглянулись с улыбкой: и без объяснений было понятно, о ком оба  говорим.
Подошел поезд, и  вагон мгновенно набился,  но мы успели занять купе. Впереди почти два  часа дороги:  вот  и время для научных необременительных бесед, - подумала я. Не пропадать же случайной встрече.

Но разговора не получилось. Пакевич сел  напротив,  и я  могла досконально разглядеть его. Такой вполне типичный ученый: невзрачный, непонятного возраста, в непонятных очках, с непонятного цвета  растрепанными волосами и неопределенным лицом. Дубленка типа  «найди меня среди сотни таких же» и ушанка из той же серии.
Все в нем подсказывало: «Я как все,  безобидный и посредственный». Но что-то  мешало с ним заговорить.
Алексей Иванович  попытался втянуть меня в диалог, но я отвечала односложно, и он отстал. Не то, чтобы я не хотела, просто речь и восприятие давались  с трудом, словно рот наполнился десятком  безвкусных ирисок, а уши – ватой. Тело оцепенело,  подозрительные процессы гудели внутри.
Что-то важное норовило вот-вот всплыть в памяти, но тут же изворотливо ускользало. Создавалось странное ощущение, будто  я нахожусь не в электричке, а в некоем  вложенном пространстве вроде аквариума. Электричка где-то здесь, но за пределами  прочного стекла.
Внезапно воспоминание прорвалось сквозь ватную баррикаду: «Там же фонари не горели!». Будто в голову ударил оборванный провод высоковольтной линии.
Я даже испариной покрылась и почувствовала дискомфорт, словно случилось подглядеть в щелку интимные сцены. Подняла глаза на  человека напротив и пристально вгляделась, напрасно пытаясь проникнуть в его тайны. 
Он на меня не смотрел. И расположился так вальяжно, будто  не в жестком, битком набитом  вагоне сидел, а в шезлонге на Мальдивах: расслабленно откинувшись, неприлично широко расставив ноги и прикрыв  дремотно веки. Только пальцы напряженно перебирали мех на шапке.
 И еще лицо. Будто понимает, о чем я сейчас думаю и что ощущаю. Понимает, и потому неуютно себя чувствует.
«Света не могло быть, фонари  же не горели!»,  -  эта мысль вонзилась как заноза, и избавиться от нее теперь было так же невозможно, как до этого - вспомнить.  «Почему я видела его в светлом кругу? Что это значит?»
Чем дольше мы ехали, тем плотнее я погружалась в странное, оглушительное состояние, в котором ни говорить, ни двигаться не получалось.
Хотелось просто быть, и почему-то быть именно рядом с этим человеком. Как магнитом меня тянуло к нему, словно я слышала голоса незримых сирен, увлекающих в бездну.  И как выглядела в своем оторопелом состоянии со стороны,  мне было все равно. Он тоже всю дорогу молчал, не меняя позы и не поднимая глаз.
Вагон уже почти опустел, рабочие вышли рядом с крупными предприятиями, мы приближались к конечной станции. Вяло зашевелилось понимание,  что хорошо бы прийти в себя до того, как меня вынесут из вагона. Я сделала усилие, как бы протиснувшись сквозь плотный туман, и заговорила.
И сама удивилась, как непринужденно звучал мой голос – прирожденная  притворщица! Я  стряхнула  остатки оцепенения, и кажется, никто так и не догадался, что происходило со мной.
Никто, кроме него.
Алексей Иванович, заметив  мое  оживление, по-отечески  мягко упрекнул:
- Юна, вы так и не воспользуетесь счастливой встречей с Валентином Николаевичем?
Я улыбнулась. Как кстати иногда бывает Жариков.
- Воспользуюсь. Валентин Николаевич, мне говорили, что у вас есть интересные идеи. Не могли бы мы с вами встретиться и поговорить?
Он вздохнул, выпрямился  и повел плечами, как будто также возвращался из другого измерения. И ответил  просто, спокойно и мягко (еще один притворщик?):
- Да, конечно. Запишите мой телефон: рабочий и на всякий случай домашний.
Я записала. Наваждение таяло, реальность вступала в свои права. Я вспомнила, куда и зачем еду.
А он просто сказал:
- Звоните, когда у вас будет время.


1.3.

Дальнейшие события разворачивались, как в голливудском экшене - с нарастающей скоростью и все более головокружительными эффектами. И воспоминания о странном приключении в электричке почти начисто были смыты потоком свежих впечатлений.

Человек из Белого дома, к которому я  с такими мытарствами добиралась в тот холодный ноябрьский понедельник,  был заметной фигурой в регионе. И,  несмотря на свойственный мне  пофигизм, я все-таки опасалась испортить первую встречу.
Как шутили  коллеги: «Пресса в очередной раз огорчила власти неуместным любопытством». Чиновники и без того за «неуместное любопытство» журналистов недолюбливали, а я еще усугубляла ситуацию,  не особо скрывая отсутствие чинопочитания. В их глазах все это выглядело неприличной наглостью и вызывало праведный гнев.
Я сама порой удивлялась, как мне удавалось подобраться к их телам и выудить  нужную информацию, совершенно не прогибаясь. Когда-нибудь везение должно было кончиться.
  Но не в этот раз.

Несомненно, имелась почва для подозрений, что меня спасала  внешность. Яркая и сочная, она действовала на мужчин,  как анестезия перед  журналистским препарированием, заметно снижая болевой порог бюрократического самолюбия. А высокие посты, благо,  по большей части занимали мужчины.
Егоров  не стал исключением. Позже, когда возникла некая иллюзия доверительности в наших отношениях, он развязно признался после двух стаканов водки:
- Я ведь знал о твоей скандальной репутации. Навел справки у  Казарина. Решил так: если будет симпатичной, займусь ею, если нет – прогоню. И тут дверь открывается и вплывает така-а-а-я  русалка! Я  подумал – ну, и дурак же этот Казарин.
«Еще неизвестно, кто из вас глупее», - подумала я.

Открывалась новая, захватывающая дух, и вполне реальная перспектива  в моей журналистской биографии. Перспектива, которой так и не суждено было реализоваться…
И до сих пор я не знаю ответа наверняка: было ли это простым совпадением или  как-то связано с появлением Пакевича.  В совпадения я не  верю, но также не хотелось бы верить, что книгу судеб пишет какой-то затейник, которому то ли скучно, то ли просто неуемная фантазия ищет выхода. 

Но как еще можно объяснить, что, по большому счету, выбора в той ситуации мне сделать так и не довелось?  И с Егоровым, и с Пакевичем, будто с двумя альтернативными мирами, я встретилась одновременно.
И когда удачно, казалось бы, вписалась  в судьбоносный поворот, и передо мной наконец-то развернулись реальные перспективы карьеры и серьезных денег - именно в этот момент  под колесами моего набравшего скорость паровоза оказался увесистый башмак.
Но пока я не подозревала об этом…

Егоров втянул меня в свой  мир, мир  больших амбиций и  больших  возможностей. Он снабжал меня  ценными сведениями, брал с собой на приемы,  знакомил с влиятельными людьми, подкидывал прилично оплачиваемые заказы на статьи.
И мне понравилась новая жизнь.
Он попытался было пробить загранкомандировки за государственный счет, но  моя неблагонадежность на тот момент оказалась сильнее даже его влияния. И я всерьез занялась исправлением собственного имиджа.
У каждого  в нашем тандеме был свой расчет.
Информацию и знакомства старый интриган умело дозировал, чтобы удерживать  меня рядом и одновременно не давать шансов «увести» собственным приятелям.
Напрямую Егоров  ничего не требовал. Но  в основе такой деликатности лежало не природное благородство – это качество находилось  у него в зачаточном состоянии. Он полагался на чуткий подхалимаж  и чувство долга перед номенклатурными благодетелями, дрессируемое десятки лет в советских женщинах, как в цирковых пуделях.
Он привык к этому. И,  конечно же,  я догадывалась, чего он ждет. Но для меня это была скорее игра, и я  с готовностью  приняла ее условия.
Мне было легко с ним играть, я ощущала себя в более серьезной весовой категории,  потому что от  советской женщины во мне было слишком мало.
Не могу сказать, что Егоров действительно был глуп или там уродлив. Это был прожженный, цепкий и хитроумный политик.
Все неприятные и щекотливые  переговоры поручались ему, он слыл авторитетом и в области, и в Москве. И женщинам, похоже,  нравился. По крайней мере, любовницы у него водились.
Но  мне он представлялся  бесхитростным чтивом, был скучен и даже противен в своей самонадеянности.  Пользуясь правилами в свою пользу,  не отталкивая и не приближая соперника, я  делала наивные глаза, и позволяла иногда свозить себя  в ресторан или потрогать колено.
Не вызывало смущения и то, что большинство знакомых Егорова меня воспринимали поначалу как классную телку. Я настроилась на неизбежную в принятой игре, но временную уступку ради усыпления бдительности  противника. 
Тем временем  дело делалось: я оказывалась  на виду во все более влиятельных кругах, и с нужными людьми мало помалу устанавливались  личные контакты.

Однажды Егоров после удачных переговоров, когда удалось выудить из федерального бюджета крупную сумму под сомнительную программу, пригласил меня отметить успех на «блат-хату» - в частную гостиницу, где крупные чиновники и бизнесмены периодически куражились.
До сих пор я не задумывалась, до какой степени наглости можно роскошествовать, когда разодранная страна бьется в нищете. Я даже полагала, что неплохо зарабатываю и вполне терпимо живу на общем фоне. Однако «блат-хата» вдребезги разбила наивные представления о хорошей жизни. Подобный сервис мне даже не снился.
Встретил нас хозяин гостиницы, низенький мужчинка с холодным, подобострастным взглядом, провел по своим владениям,  как по музею, раскланялся и удалился.

В нашем распоряжении находился целый особняк с бассейном, бильярдной, огромной столовой, зеркальной спальней и бог  знает еще  какими атрибутами «новых русских». Нас быстро и угодливо обслуживали безмолвные люди-тени. А накрытый стол попросту лишил  дара речи, я не подозревала о существовании и половины расставленных блюд.
В тот момент чрезмерная  роскошь показалось невыносимо заманчивой, и я решила: непременно, любыми путями  добьюсь, чтобы  так жить всегда!
Егоров попытался меня напоить, но напился сам, и уже через час в совершенно разнузданном угаре  гонялся за мной по особняку. Я веселилась от души! Он-то не замечал, как я сливала водку в стакан под столом и в отличие от него, не потеряла координации.
Где-то за полночь он присел на диванчик передохнуть и заснул. Я постояла над ним с минуту, толкнула в плечо, он повалился на подушки и захрапел. Хмыкнув, я развернулась и прошлась по соседним комнатам -  ни души.  Спустилась в холл – тоже никого. Проверила дверь в гостиницу -  не заперта.

Вернулась и внимательно оглядела столовую.  Если там и были камеры наблюдения, то весьма удачно скрытые. Да и бог с ними. Я не стала больше терять времени: неизвестно, как долго проваляется Егоров. Осторожно взяла портфель моего незадачливого собутыльника, поставила на стол и открыла.
Бумаги…  Бегло пролистала – это программа, на которую выделили государственные средства. Не знаю пока, что с этим можно сделать. Дальше… Всякие удостоверения и пропуска… Что еще? Портмоне, солидная пачка денег. Этого добра у меня еще будет…
Ага! Записная книжка. На это стоит взглянуть тщательней.  Я присела и раскрыла толстый блокнот в потертой коже… Фамилии, имена, должности, от которых застучала кровь в голове. А рядом - вот это находка! – телефоны, адреса и места встреч. Я пулей сбегала за  сумкой и принялась быстро  переписывать бесценную информацию в свой блокнот.
Ждать, когда мой удалый друг проснется, я не стала. Позвонила хозяину гостиницы, благо номер его телефона нашелся в той же книжке, передала спящего  с рук на руки и попросила отвезти меня в город.
Хозяин повез меня сам, предварительно высвистав охранника для бесчувственного тела. По дороге он пытался вкрадчиво разговорить меня, и я в такт ему беззаботно и глупо отвечала.
Что ничуть не мешало думать о другом: «Похоже, все только начинается. Впереди меня ждет мир титанов, по-настоящему больших акул, и я намереваюсь  стать одной из них…»


1.4.

С Пакевичем мы снова пересеклись только месяц спустя,  во время новогодних каникул, когда общественная жизнь замирает, и журналист может позволить себе небольшую передышку. Почему бы в это время не заняться чем-то для души?
Странное впечатление от первой встречи подвыцвело (слишком много всего произошло с тех пор), сохранились лишь  остатки смутного любопытства. Я вспомнила о нашем ни к чему не обязывающем уговоре.
Мы созвонились и условились встретиться в приемной Жарикова. Помощник депутата Виктор Цветков, как  выяснилось, имел хорошие отношения не только со мной, но и с Пакевичем, и по знакомству предоставил укромный уголок.
Утро выдалось ясное, на улице - благодать: ни машин, ни прохожих. Снег  смачно похрустывал в такт шагам и настроению. В приемной  - по-зимнему светло и холодно, мы даже раздеваться не стали. Цветков поставил чайник, а я расположилась  рядышком с Валентином Николаевичем  за дальним столом, как в школе на «камчатке». Включила диктофон и кивнула: «Поехали?».


В своей работе мне доводилось много слушать и слышать всякие вещи: глубокомысленные, крамольные, смешные, фантастические. К этому привыкаешь. Со временем приходит умение отделять котлеты от мух и оборачивать в яркий фантик. Главное, чтобы  материал был тебе самому интересен, с ним тогда легко работать.

Я не ожидала чего-то особенного от беседы с Пакевичем, но вскоре  пришла в полный восторг, насколько увлекательно излагал он самые простые вещи (запоздалый респект Людмиле Ивановне!).
Ученый  изучал свойства воды. На первый взгляд, так себе тема, но как он о ней рассказывал! О своей Дульсинее не всякий кавалер способен  говорить более увлекательно и проникновенно. Его хотелось слушать, как песню древних народов – магическую в своей простоте.
Я даже шутливо вставила:
- В вас влюбиться можно.
- Нет, нельзя, - быстро, словно ждал чего-то подобного, и совсем не шутливо  парировал он.
Суровая реакция меня задела.
- Почему?
- Военная тайна.
Неадекватно жесткий и интригующий ответ  скорее вызвал бы во мне любопытство, чем отпугнул, но в данной обстановке вскоре забылся. Так велико оказалось обаяние совместной работы.

Мне нравилось общение с Валентином Николаевичем, с ним было наредкость легко и комфортно: мы с полуслова понимала  друг друга и свободно облекали понимание в нужные слова. И даже костлявые цифры ПДК (предельно допустимых концентраций) и прочие грамм-эквиваленты не резали ни слух, ни строку.   
Я писала с его слов, будто сама стояла на задворках завода в окружении ухмыляющихся инженеров и точно знала, что колодец должен быть здесь. Будто  чувствовала необъяснимую связь с водой глубоко под моими ногами. Будто сама  считывала информацию с загадочной и живой  субстанции.
Весь остальной мир с его суетливыми буднями,  чужими  трагедиями и даже моими  грандиозными планами покорения  вселенной превратился в бледный фон.
Это состояние  всегда приятно будоражило, в нем присутствовал магический акт,  философский камень журналистики, который и приманил меня в  профессию.
Я ловила кайф,  прослушивая сырые записи и разбирая торопливые заметки, набрасывая робкие эскизы, вытаскивая из хаоса фактов последовательность, а из небрежного многословия краткую суть.
Потом наступает черед святого: перебирать пальцами клавиатуру, нанизывая ограненные слова на красную нить фабулы.
И когда из рыхлой массы выстраивалось лаконичное и стройное повествование, когда последние знаки препинания расставлены – я любила перечитать с удовлетворением художника, любующегося завершенным полотном.  Или ювелира, взявшего в руки горсть тусклых камушков и превратившего их в сверкающее колье.

Когда текст был готов, редактор скривил губы. Не одобрял он подобные темы. Но  напечатал - слишком уж хорошо получилось для корзины. Со свежим, еще пахнущим типографией номером на коленках я позвонила Валентину Николаевичу на работу, чтобы возбужденно сообщить – статья вышла.
И услышала его теплый, мягкий голос:
- А мы тут уже читали. Вы талантливая девушка, такой фурор произвели в институте. Ко мне приходят коллеги и допытываются: «Это ты ей диктовал?»  Я  говорю: «Нет».-  «У нее есть инженерное образование?» – «Нет»  - «Она работала у нас в институте?» – «Нет». - «Как же она сумела так написать?»
Засмеялся:
- Просят познакомить.
- А вы? Вы не хотите со мной познакомиться поближе?
И  прикусила губу. Эх, зря, зря ляпнула. Разрушу флиртом добросердечные отношения, а взамен что?
На кой мне этот научный сотрудник? У меня есть мужчины и круче, и выгоднее.  В том, что он захочет со мной покрутить роман, я почти не сомневалась.  Однако в трубке молчали. Неужели скажет «нет»?! Вот это номер. Что-то непривычное происходило на том конце провода. Странное, незнакомое молчание. Мое кокетство сникло.
- Юна, мне нужно вам сказать кое-что.
- Да.
- Не сейчас. Давайте встретимся в приемной в субботу.

Когда я подошла, он уже был там. Заглянула в дверной проем -  сидит на стуле посреди комнаты. Спина откинута, плечи опущены, ноги широко расставлены и руки тяжело лежат на коленях. Знакомая поза. Электричка с ее мистерией  ожила в памяти.  Я разделась и немного задержалась в дверях, будто бронируя путь к отступлению. Пакевич не шевелился.
Я  тихонько прошла в комнату и присела рядом на край стола. Тревожное предчувствие мешало первой начать разговор.  Сколько длилось  молчание – трудно сказать.
Вдруг он, не поднимая головы, негромко произнес:
- Вы не туда движетесь.
Я была  озадачена началом и промолчала.
- Вам пора двигаться вертикально.
- О чем вы?
- Вы знаете, о чем. Иначе бы я этого не говорил.
Я замотала головой.
- Нет, не знаю.
- Я видел вас в Шамбале. Вы там часто бываете.
- Что?!!!

Я смотрела на него оторопело. И не представляла, что говорить и как реагировать. Вдруг показалось, что я стою на краю бездны. Первое возникшее желание побуждало схватить полушубок, дунуть со всех ног домой, запереться  и забыть дурацкую встречу.
Но какая-то  сила удерживала меня. Эта сила  тяжело ворочалась в животе и оттуда посылала требовательный сигнал – тебе нельзя сейчас уходить! Останься! Не спеши! Останься!
Я  с усилием разжала слипшиеся губы:
- Что вы имеете в виду под «я все знаю»? И почему иначе  не заговорили бы?
- Я говорю с вами сейчас не по своей воле. Мне велели.
- Кто?
- Этого я  не скажу. Потом сами узнаете.
- А про Шамбалу что вы хотели сказать?
Я приблизительно представляла, что такое Шамбала. Увлекаясь живописью, еще в Москве купила на выставке книгу с репродукциями Николая Рериха. Там же  прочитала его биографию. Книга так и называлась – «Шамбала». Какой-то таинственный, то ли реальный, то ли выдуманный (я так и не разобралась) город на Тибете.
Но я тут при чем?
- В Шамбалу не попадают просто так. Немногие знают туда дорогу. Вы - знаете.
- Вот как. И что?
- У вас есть силы, которые нужно учиться использовать сознательно.
Тревога  улеглась. Чего не наслушаешься на журналистском поприще. Но я абсолютно  не понимала Пакевича – это был  другой человек, совсем не тот, с которым мы сочиняли серенаду воде. И одновременно доверяла ему! Невероятно! В общем, я не понимала сейчас ни его, ни себя.
И такой откровенности от себя тоже не ожидала:
- О чем вы? О каких силах говорите? Я всего боюсь: растолстеть, сойти с ума, боюсь коллег, соседей,  даже нашего мэра!
Пакевич усмехнулся, глядя под ноги. За время нашего странного диалога он не поднял глаза  ни разу.
- Это он боится вас, Юна. Не надо путать. Вы просто чувствуете его страх.
В течение мизерного промежутка времени я получила мощный  информационный удар и оказалась в полном нокауте. Непонятная тема  настолько превысила  порог восприятия, что сработала внутренняя сигнализация. Необходимо было остановиться.
- Сейчас, Валентин Николаевич, я не готова говорить об этом.
- Я понимаю. У меня есть книги, которые вы можете почитать. Это Вам поможет. Звоните, когда будете готовы.
Разговор закончился, слава богу, без обморока и крови. Непонятно, к чему он был вообще. В тот момент я ничего не осознавала: ни того, как безвозвратно меняется мой мир, ни того, как сильно зацепил меня этот человек.


1.5.

О чем он говорил?! Зачем?! Почему, почему (?!), почему (?!!)  я его слушала?!!
Это была тихая паника. Я чуяла всей печенкой: если послушаю его и за ним пойду, ввяжусь в лучшем случае в опасное, в худшем - смертельное путешествие. Но одновременно внутри сладко ныло от предвкушения запретного. Оно обещало что-то гораздо более могущественное и заманчивое, чем записная книжка Егорова.
Когда сердце перестало дрожать, стало любопытно заглянуть в пропасть, на краю которой Пакевич меня оставил. Но как? Он  был уверен, что я  знаю. Ничего подобного! Это неправда, тут он явно ошибся. Не могу же я притвориться. Дорога в Шамбалу?  Боже мой, какой бред! Книги? Нет уж. Ни за какими коврижками, милый друг,  ты  в свое логово меня не затащишь.
Прошло пять или шесть дней. Ничего мистического не происходило, предвкушение необычайного приключения постепенно тускнело.
Я, как и раньше, продолжала общаться с множеством  людей, печататься по мелочам, неохотно мыть посуду и в полголоса напевать дочке перед сном авторские песни -
Мне другую ночь не спится,
Ох, и тяжкие дела –
То ли кошка, то ли птица
То ли женщина была…

 Новогодние праздники  приближались.  Меня все чаще зазывали на корпоративы, где все быстро напивались и начинали пьяно откровенничать и заигрывать. Все как обычно.
Где ты, волшебная страна? Где ты?..

В тот день я рано сбежала  домой с подобного мероприятия (даже темнеть только начало), ужасно уставшая. Стянула пальто и упала на кровать, не переодеваясь. Прикрыла глаза.
И  сразу перед внутренним взором замелькал хаотичный пестрый фон - привычное состояние во время дремы или как сейчас,  «под шафе». Я куда-то стремительно летела в полумраке.

Опа! Я распахнула глаза и  уставилась в потолок. Догадка вполне реальным ощущением, словно змея,  поползла  по позвоночнику вверх.  Снова закрыла глаза – лечу!
Усталость испарилась.
Я  сконцентрировалась на видении полета  и… ух ты!!! плоский, безликий фон неожиданно и мощно превратился в объемную реальность. Фантастика! Я словно вывалилась из зрительного зала в мир на экране, а точнее – за экраном.
Вовсе не утомленная сетчатка посылала бессмысленные  сигналы в мозг, как хотелось думать по привычке – нет! Меня действительно  несло вперед по  извилистому, мерцающему тоннелю.
Я еще не управляла полетом, но замечала на ходу, как мой коридор пересекается с другими похожими коридорами,  и то слева, то справа мелькают двери. Чаще закрытые, но иногда неплотно, и тогда я успевала заметить  щелку света.
Раскрыла глаза. Я  с трудом себе верила. Мысли неслись стремительно, будто летели вместе со мной. Он ведь об этом говорил?! Глубоко внутри сомнений не осталось, но в голове кто-то на правах старшего нудел и требовал доказательств. Я разозлилась.
Да какие еще к черту доказательства? Вот истина, валявшаяся под ногами, и я наконец-то ее подобрала. А доказательства? - доказательством служит единственно то, что я могу снова сомкнуть веки… и снова обойти законы притяжения.
Заранее все представлялось  иначе. Ожидалось нечто помпезное: вот мол, однажды я вдруг увижу невероятные картины основ мироздания. И непременно это будет откровение, захватывающее дух,  вроде Апокалипсиса.
А на самом деле? Предвкушаемое прозрение присутствовало постоянно и отгонялось, как досадная путаница в мозгах. Я с трудом этому верила. Неужели все, что преследовало меня с раннего детства:  смутные видения, бередящие душу; странные миры, которые нельзя было потрогать; чудные существа, с которыми я общалась там – неужели это не детские фантазии? Не галлюцинации, как уверяли меня врачи? Неужели?! Господи, как же так…

Пожалуй, сенсация все-таки состоялась –  что нет никакой сенсации. Все так невероятно-очевидно! Надо это просто принять. Не придумывать натужно, а позволить быть. Я  почувствовала блаженное облегчение, словно щелкнули и упали незримые (но какие тяжкие!) оковы. Вот так – щёлк! - и нет их больше.
И я свободна!!! Я лечу!!!





Глава 2

Хочешь ли ты изменить этот мир?
Сможешь ли ты принять, как есть?
Встать и выйти из  ряда вон?
Сесть на электрический стул или трон?
В. Цой

2.1.

«Невидима и свободна! Невидима и свободна! Пролетев по своему переулку, Маргарита попала в другой, пересекавший первый под прямым углом. Этот заплатанный, заштопанный, кривой и длинный переулок с покосившейся дверью нефтелавки, где кружками продают керосин и жидкость от паразитов во флаконах, она перерезала в одно мгновение и тут усвоила, что, даже будучи совершенно свободной и невидимой, все же и в наслаждении нужно быть хоть немного благоразумной…»
В угловой комнатушке на седьмом этаже,  распластавшись поперек сдвинутых кроватей и подпирая щеку рукой, я читала. Передо мной лежал потрепанный самиздатовский экземпляр «Мастера и Маргариты». Лекции и семинары были забыты - сейчас у меня более важное дело.
Я читала эту книгу.  Не так, как другие:  как модную классику или гениальную фантасмагорию, а как доказательство моей невиновности, подтверждение того, что я не сошла с ума … или я не одна сошла с ума. 
Мне было 18 лет.

***
Этим летом произошло событие, которое взорвало всю предыдущую жизнь, почти ничего не оставив от меня прежней. По крайней мере, мне так представлялось.
Июль проходил в Крыму -  заслуженный  отдых после  первого, законченного на «отлично», курса.
Песок, солнце, море, развалины древней крепости,  черешня – обычное  крымское лето.
Комната, которую мы снимали с мамой, выходила окнами на берег. Я как раз притулилась на подоконнике и набрасывала в тетради извилистый спуск к пляжу. Мама отправилась на рынок, и ничто не отвлекало меня.

Внезапно, без каких бы то ни было предупредительных сигналов, я почувствовала давление на грудь, словно кто-то выламывал  изнутри ребра, и тут же показалось, что я падаю. Я выпустила карандаш из рук и схватилась за раму.
Но вокруг ничего не изменилось, даже не дрогнуло – все происходило где-то  во мне. Но настолько реально, насколько вообще способны передать наши чувства:  даже шум слышался, низкий гул, от которого вибрировали внутренности.
Все происходило вне времени – то ли мгновенно, то ли целую вечность.
Будто упал занавес, огромный, тяжелый и плотный, упал и растворился, как не бывало,  и отовсюду полился такой мощный свет, что меня в буквальном смысле снесло назад. Я чувствовала, как кувыркаюсь в волнах густого, ни на что не похожего сияния: ослепительного, неумолимого, бесконечного. И с этим сиянием наступило прозрение: я увидела нечто, для чего не было ни слов, ни красок, ни единиц измерения.
Это было знание Божьего промысла.

Все стало понятно, все на своих местах, ничего лишнего – прозрачно, ясно и просто. Больше всего меня поразила именно простота. В тот момент мне открылись вовсе не засекреченные и замысловатые знания, а истина, которая всегда нам доступна. И эта истина была – ЛЮБОВЬ.
 Но любовь какая-то необычная.
Я могла получить удовольствие от какой-то вещи или еды,  знала, как бывает, когда  влюбляешься, когда привязываешься к чему или кому-либо,  знала, что такое  дружеское доверие.
Но в открывшемся свете присутствовало нечто совершенно иное. Это незнакомое чувство не имело ни начала, ни причины, ни результата.
Я бы назвала его сопричастностью, благоговейным проникновением в сущность всего. В психологии его классифицировали бы как безусловное принятие. А я бы еще добавила слова Маугли: «Мы с тобой одной крови – ты и я».
Мне открылись нераспознанные до сих пор возможности человека и его место в мироздании. Я знала суть всех вещей и была со всеми ними связана посредством этой поглощающей любви. И не было для меня тайн в тот момент…

 Через какое-то время световой шторм начал стихать, но свет погас не совсем, а лишь до уровня, с которым я могла справиться. Кувыркание прекратилось, начали различаться окружающие предметы: стол,  незаконченный рисунок, дорога за окном, небо и море. Картина непроявленной вселенной смазалась, уступая натиску реальности. Но след безмолвного знания, божественный отпечаток в душе остался.
Мама ничего не заметила, вернувшись с рынка, да и я не жаждала делиться. Что бы я сказала? Каким образом передала нахлынувшие ощущения? Посмотри туда – не знаю куда, опиши то  - не знаю что. Русские народные сказки.
У меня в детстве уже был печальный опыт боязни несуществующих чудовищ, который закончился посещением невропатолога с последующими микстурами и мокрыми воротниками со слабыми токами – чтобы всякая чушь не мерещилась. Через какое-то время чудовищ я перестала видеть на радость родителям.
Но в этот раз увиденное невозможно было списать ни на резвое воображение, ни на нестабильную нервную систему. Я еще долго приходила в себя, как после наркоза, постепенно восстанавливая привычную картину бытия и пытаясь примирить ее со знанием света.


2.2.

Возвратившись осенью в университет, я погрузилась в  обычную студенческую суету: днем - учеба, вечером - безбашенная жизнь общаги. Словно и не было потрясающего  крымского происшествия.
Но так только казалось.
Тот иноземный свет выхватил из безбрежной темноты вещи, которые раньше для меня были малозначащими и незаметными. Теперь же невозможно было относиться ни к себе, ни к другим людям, ни даже  к животным  как раньше.
Я стала замечать чужую боль и чувствовать её  так же ясно, как свою.  Сердце трепетало и надрывалось при виде зареванного  ребенка, блюющего у подъезда алкоголика, даже при виде бездомного пса, робко заглядывающего в глаза прохожим.
 Это очень мешало, постоянно создавая внутренний  дискомфорт, ощущение бескожести и необъяснимое чувство вины. Хотелось избавиться от острых, как бритва, чувств как и чем угодно, лишь бы защититься от их беспощадных  прикосновений.
И  в неопытные 18  я пыталась это делать теми способами, которые были доступны, опробованы и, по большому счету, не порицаемы – фасадной бравурностью, нигилизмом и суматошностью. Во мне словно жили две противоположные личности,  как доктор Джекил и мистер Хайд:  во всем ужасе принципиальной несовместимости, тянущие в разные стороны и раздирающие  на части.
Только-только начался семестр,  а нас уже послали на «картошку» - привычная дань сельскому хозяйству страны советов. Из-за непогоды картофельная эпопея в том году затянулась, целый месяц мы  прозябали  в Подмосковье, вяло ковыряясь в грязи.
И весь месяц нас не покидал  новый замдекана С.А. – амбициозный молодой человек с факультета зарубежной литературы.
Он быстро завоевал наши симпатии нечванливым поведением, интригующими разговорами и не в последнюю очередь  - студенческой солидарностью. Тем, что не сбегал то и дело из тоскливой деревни  в комфорт города, как другие лукавые преподы, назначенные в воспитатели нашего социалистического духа.

Каждый вечер после душа и ужина мы собирались большой компанией в комнате, больше похожей на тюремную камеру: с двухъярусными, плотно стоящими кроватями и выкрашенными масляной краской стенами. Замдекана увлекательно рассказывал о скрытых резервах человеческой психики и загадочных исторических фактах, цитировал неизвестных авторов и ловко вызывал на откровенные споры.
Он также демонстрировал некоторые, якобы экстрасенсорные, способности и предлагал поэкспериментировать нам.  Обычно эксперименты сводились к странным карточным  играм. С.А. выкладывал несколько карт из колоды рубашкой вверх и просил каждого по очереди назвать их. Потом карты открывались, и мы азартно подсчитывали, кто и сколько  угадал - не угадал.
От вечера к  вечеру  правила усложнялись. Те, у кого не получалось, теряли к этим посиделкам интерес и искали более привычный досуг с самогонными дискотеками  и сексуальными играми.
Когда очередным вечером С.А. предложил внушать товарищу по игре, какую карту тот должен вытащить из колоды, в комнате оставалось человек пять, не больше. Если за стол садились  я и абхазец Марик, недавно зачисленный после армии в мою группу, все  посмеивались, потому что результат был предсказуем. Он вытаскивал, что я хотела, и я показывала  карты, которые задумывал он.
 Всех завораживала необъяснимая закономерность, не сводимая ни к каким статистическим погрешностям. С.А. с блестящими глазами наблюдал за нами.
Необычные игры невольно стали причиной нашей дружбы с Мариком. Общение уплотнялось, расширялся круг общих интересов, и нам действительно было хорошо рядом: мы предугадывали настроение, как карты,  и понимали друг друга без слов.
Это была не влюбленность, но бережные и доверчивые отношения. Подолгу мы бродили в парке, делясь секретами, ходили вместе на концерты и в кафешки. Что не мешало ни мне, ни ему влюбляться в других и делиться, в том числе, и этими переживаниями.  Как в песне –
Мальчик с девочкой дружил,
Мальчик дружбой дорожил…
Так что на скептический вопрос: «Возможна ли настоящая дружба между мужчиной и женщиной?» имею полное право уверенно заявить – возможна.
И это - чудесное чувство…

Когда сезон картошки завершился, и мы, наконец, вернулись в стены Аlma Mater, С.А. не оставил своих экспериментов. Он как-то выловил нас  с  Мариком после занятий и  предложил зайти к нему в кабинет. Мы пришли, и С.А. деловито заявил, что собирается  развивать наши способности дальше.
Мы переглянулись. Мне стало любопытно и заманчиво, но Марик сразу наотрез отказался. С.А. предложил не спешить и дал время подумать – мол, негоже редкие таланты закапывать в землю.
Выйдя от С.А.,  я принялась горячо убеждать Марика согласиться – что мы теряли? А приобрести вполне что-то могли.
Хотя бы вытягивать нужный билет на экзаменах. Но Марик был непреклонен, и мне мрачно заявил: «Юна, не ввязывайся в это дело. Здесь что-то нечисто».  Я была разочарована и обозвала его трусом. Оставшуюся дорогу до общаги мы молча дулись друг на друга.
На другой день, так и не убедив Марика, я все-таки направилась к С.А. в одиночку и решительно заявила, что готова учиться. Он кивнул, помолчал, а потом вдруг потребовал, чтобы  все сказанное в дальнейшем хранилось в тайне. Я удивилась, но пообещала.
После чего С.А.  низким голосом поведал, что является членом московской гильдии колдунов и собирается меня представить своим  коллегам.
Я растерялась, даже немного струхнула, но отступать уже  было неловко, да и поздно.


2.3.

Однако  пугающая встреча так и не состоялась. По крайней мере – в этой реальности. С.А. внезапно назначили деканом нашего факультета, и он весь ушел в новую деятельность, отложив вопросы моего колдовского просвещения.
А тем временем со мной начались нелады…
 Однажды,  по дороге на лекцию внезапно и мгновенно потерялись привычные ориентиры. Краски исчезли, и вместо них появилось голубоватое сияние, контрастирующее с тенями разной интенсивности.
Вокруг двигались смутные светящиеся силуэты на фоне глубокого пространства. Мне даже на миг показалось, что я чужая и здесь оказалась случайно, а где-то далеко меня ждут в настоящем доме.
 Я остановилась. Привычные цвета через несколько минут восстановились, но на лекцию идти расхотелось, словно черно-голубой свет вытравил все  желания.

Прошло недели две после того случая, только-только я потеряла бдительность, и тут – снова…

 Мы с ребятами в комитете комсомола  обсуждали организацию КВНа. Мне нравилось что-то делать для своего факультета,  окунаться с головой в студенческую жизнь. Нравился драйв  споров  ни о чем и  ниоткуда  возникающих идей, нравилась  нехватка времени и ресурсов, которая непонятно как превращалась в четко организованное мероприятие.
 Я засмеялась над удачной фразой сценария, на мгновение прикрыв глаза ладонью, а когда снова взглянула на товарищей, их окружало  пламенное сияние. Завороженно я следила за их аурами, и видела каждого насквозь.
Напротив окна сидел мой кумир, секретарь  комсомольской организации университета, в которого я была   влюблена за остроумие,  емкие фразы, решительные жесты, стальной блеск в глазах и умение четко расставлять приоритеты.  Сейчас вокруг него полыхало черное, как сажа, зарево. Сердце замерло от этой картины.
Рядом с ним стоял преподаватель философии, которого я всегда воспринимала снисходительно,  и светился мягким сиянием утреннего солнца. Оба  непринужденно и весело  переговаривались. Как ни в чем не бывало. Темный и светлый человек в одной команде. 
Долго  смотреть на это я не смогла, видение будто высасывало  силы. Не в состоянии что-либо объяснить, я встала и молча вышла из кабинета под удивленные взгляды,  добрела до общаги,  легла и заснула.

Подобные метаморфозы случались совершенно непроизвольно, все  чаще и глубже, раскачивая устоявшийся мир, как бесполезный, молочный зуб.  Заглушенный крымский свет опять замерцал  внутри, напоминая об истинах, неуместных в нашем мире.
 Незримые основы мироздания  прорезались сквозь толщу моего отчаянного нежелания их видеть и знать, авторитетно навязывая другие ценности.

Мне стало неинтересно учиться - это казалось так неважно рядом с теми задачами, которые я решала в себе самой.  Я перестала посещать занятия,  почти не выходила из комнаты  и полностью остыла к  общественной жизни.
Кто-то подкинул в комнату «Мастера и Маргариту», и я читала, забыв, где нахожусь  и зачем. Каждая фраза книги была понятна, и даже чувствовался поблизости призрак Булгакова, зыбкие движения его мятущейся души.
Недели через три зашел в общагу староста группы,  понурый и робкий. Неубедительно уговаривал посещать семинары, потому что о моих тотальных прогулах уже знают в деканате, и вопрос ребром ставился на старостате.
Я выслушала старосту  равнодушно, но вспомнила об С.А. -  вот кто мне нужен сейчас!

Он сидел за столом в дальнем углу кабинета. Когда я вошла, поднял голову, заулыбался, вскочил и быстро подошел ко мне, почти подбежал, взял за локоть, заглянул в глаза.
- Юна! Давно тебя не видел, замотался совсем. Рад, рад, что сама заглянула.
Я села на стул напротив и в упор посмотрела на нового декана.  Он продолжал улыбаться.
- Как дела, Сергей Анатольевич? Справляетесь?
- Да вот, видишь, сколько всего навалилось. Кстати, Юна,  до меня доходят сведения, что ты забросила учебу.
- С чего вы взяли?
- Ты не посещаешь ни лекции, ни семинары.
- Ну, и что? Забросить учебу и не посещать лекции – не одно и тоже. Они просто не нужны мне. Вы сомневаетесь, что я сдам экзамены?
- Нет, конечно. Ты же у нас девушка способная. Но есть определенные правила.
- И что они дают?
- Как что? Порядок, дисциплину.
- А зачем навязанная дисциплина? Я способна сама за собой присмотреть.
Он внимательно поглядел на меня.  Большие, голубые глаза его будто пытались проникнуть внутрь, я чувствовала, как по мне поползли холодные и липкие щупальца. Сделалось не по себе, но взгляд я не отвела и даже не шевельнулась.
Взгляд отвел он и пробормотал:
- Юна, если ты будешь задавать такие вопросы и так рассуждать, это ни к чему хорошему не приведет.
- Правда? Почему? Я говорю что-то крамольное?

Конечно, можно было и не спрашивать. Вопросы я задавала действительно крамольные. Потому что суть вещей  хоть и была прозрачна, но тщательно маскировалась.
Эти мелочные подсчеты посещений, так называемые порядок и дисциплина,  нужны были вовсе не для нашего блага, как нас убеждали. Не для того, чтобы студенты больше и лучше усваивали знания -  разве можно заставить это делать?
А  для того, чтобы нас контролировать. Держать в заданных рамках. Отпускать и натягивать вожжи во благо тех, кто рулит. 
Я полагала, что нет нужды притворяться, С.А. был далеко не дурак, и сам все прекрасно понимал. И еще рассчитывала на доверие, возникшее во время «картошки». Как оно было необходимо  сейчас! Я нуждалась в собеседнике, с которым могу быть откровенна.
Но С.А. явно чего-то недоговаривал. Он снова пронзительно посмотрел мне в глаза, открыл ящик стола, порылся и выложил передо мной листок.

Я прочитала:
На журфаке всем внушают:
МГУ – как мать вторая,
А декан – отец родной…
Лучше быть мне сиротой.
…И рассмеялась. Так вот что его напрягало. На самом деле это была  безобидная шутка. Неделю назад я крупно накалякала эту частушку гуашью на стене холла в общаге.  Ночью, чтобы занятней. Конечно, утром стишок быстренько смыли, но весь университет загудел  сплетнями. Я беззлобно потешалась.
О том, что это сделала я, знали только подружки, с которыми  мы жили в одной комнате, и Марик.
- Это ведь твоих рук дело?
Откуда он знает? Скорее, просто догадывается. Я никакого злого умысла в свои действия не вкладывала и не видела смысла что-то скрывать. Просто захотелось слегка встряхнуть сонное царство  самого престижного  ВУЗа страны.
- Да.
- Я так и думал. 
С.А. аккуратно убрал листок в стол. Я даже не подумала в тот момент, что он держит какие-то улики против меня. Меня волновало иное…
- Как поживает московская гильдия колдунов?
А вот это я точно  ляпнула напрасно. С.А. изменился в лице и напрягся. И тут же перевел разговор в другое русло.
- Знаешь, Юна, я сейчас напишу записку преподавателю, что ты задержалась в деканате по моей просьбе. Сходи на занятия, не усугубляй свое положение. Сейчас гляну, что там у вас в расписании…
 

2.4.

- Ты что творишь?! Ты зачем ему рассказала?! -  Марик кричал на меня, совершенно потеряв контроль. Я смотрела на его перекошенное лицо, и не понимала, из-за чего он  злится.
- Ты-то чего так переживаешь?
- Потому что ты себя ведешь глупо! Глупо! Мало того, что демонстративно не учишься,  еще этому хмырю болтаешь  лишнее.
- Да что такого-то? Ну, написала стишок, растормошила немного болото.
- Ему зачем сказала, что это ты сделала?
- Он и сам догадывался. Чего скрывать? Война, что ли, мировая начнется из-за этого?
- Мировая может и не начнется…
Марик затих и шлепнулся на кровать с насупленным  видом.
 – Никак не возьму в толк – ты действительно не понимаешь, что происходит или прикидываешься блаженной?
Я обиделась.
- Иди ты на фиг. Что происходит? И чего вы все на меня кидаетесь?
- Кто на тебя  кидается? Тебя пытаются защитить те, кто к тебе хорошо относится. А таких, между прочим, не так уж много. Но ты никого не слышишь.
- А вы не слышите меня. Вот чего ты сейчас разорался? Боишься за меня? Но я же не боюсь.  Что со мной может случиться? Все постоянно живут в непонятном страхе, всегда настороже, всегда недоверчивые, какие-то напряженные, злые. Там где есть страх, нет места любви. А ведь все, Марик, может быть иначе. Просто доверяя друг другу и жизни. Давайте открываться, и бояться будет нечего, и место для любви сразу найдется. Неужели так сложно?
- Ты что, не замечаешь, что одна пытаешься так жить? Можно на кухне возле теплой батареи порассуждать о силе цветочка. Но на улице такой цветочек, даже пробив асфальт, не выживет. Если не под колесами или сапогами погибнет, так от метлы дворника.
- Кто-то же должен быть первым.
Марик задумчиво покачал головой, поджав губы.
- Ничего хорошего твоя философия не принесет ни тебе, ни другим. Но я не представляю, как сейчас тебя убедить не делать элементарные глупости.

Он все-таки убедил меня. Я  вернулась к  занятиям. Но и это, как оказалось, было недостаточным условием. Как-то на лекции я окинула взглядом унылые,  черно-серые ряды студентов, и мне стало так же уныло на душе.  Такие юные  и уже такие безрадостные.
Я вздохнула. Сколько можно рассуждать, каким должен быть человек? Не пора ли им стать? И на следующую лекцию  отправилась в кремовом платье в пол и соломенной  шляпке с цветами. Зашла в аудиторию и поняла – затея не удалась.
Меня встретили настороженные, почти враждебные взгляды. Где-то далеко на галерке  зааплодировали, кто-то засвистел, кто-то сказал «ну-ну». Я, собрав мужество, прошла мимо замолкших передних рядов и села  среди своей группы. Соседи шепотом поинтересовались:
- У тебя праздник какой-то?
- Нет, просто хорошее настроение, - также шепотом ответила я  и раскрыла тетрадь.
Пожилая лекторша все время косилась в мою сторону, но замечаний не делала. Зато однокурсники засыпали бедного старосту записками типа: «Убери эту дуру». На перемене он с удрученным видом показал мне мятые листочки.
Я нервно рассмеялась.
- Что их, по-твоему,  бесит?
- Юн, я не знаю. По мне, так замечательный наряд. Но ты лучше уйди с лекции.

На второй час я не пошла. И от нечего делать отправилась в деканат. С.А. был на месте. Заулыбался, увидев меня.
- Юна! Проходи, проходи. У тебя какой-то праздник?
- Нет, просто хорошее настроение.
- Замечательно выглядишь.
- Спасибо. А моим однокурсникам не понравилось.
С.А. поднял брови.
- Да? Они не правы. Мне ты очень нравишься.
Какие-то новые нотки проскользнули в его голосе,  и я пристально посмотрела на декана. И так же внезапно, как  раньше в незнакомые краски,  окунулась в  многоголосье. Оно навалились разом, как оголтелая толпа подростков, застав врасплох.
Через некоторое время я  более-менее усмирила галдящую орду и начала различать отдельные голоса. И до меня дошло – я влезла в голову С.А. Более того, я  будто свои, чувствовала и его эмоции. Мысли и чувства его неприятно поразили меня. В одно мгновение я знала о взятке, которую он вчера выманил у родителей незадачливого студента, о его натянутых отношениях с женой  и… о том, что он планировал  шантажом принудить меня в свои любовницы.

Он не подозревал о том, что происходит, и масляно поглядывал, подбирая слова для очередной фальшивой фразы. Надежды на доверительные отношения рухнули окончательно, стало ужасно досадно, и  я его опередила.
- Вы серьезно считаете, что со мной этот номер пройдет?
С.А. замер с открытым ртом. Мысли его завертелись вихрем и  исчезли. Он закрыл рот и начал пытливо разглядывать меня. «Какие глаза паучьи», - подумалось мне.
Наконец, декан выдавил:
- Ты что  имеешь в виду?
Надо было как-то выпутываться. Я рассмеялась.
- Хотите комплиментами заманить меня на скучные лекции?
Он тоже рассмеялся. Но глаза его продолжали цепко и холодно прощупывать меня.
- Хочу… помочь тебе.


2.5.

С некоторых пор все разделились на два лагеря: одни непременно хотели мне помочь, другие – поставить на место. И те, и другие  вызывали досаду, потому что я хотела совершенно другого. Я хотела, чтобы мои несчастные ровесники оглянулись и заметили простую истину.
 Истину безусловной любви, ни на что не претендующей и потому дающей внутреннюю свободу. Истину,  которой наполнен мир вокруг, но для которой среди людей почему-то не хватало места.
И я не знала, как их уговорить или заставить оглянуться. У меня все время получалось невпопад, и мои попытки вызывали у окружающих скорее злость и раздражение, чем  желание задуматься.

Иногда я открывала сокровенную  тетрадочку, в которую выписывала чьи-то значимые для меня мысли. В последнее время я перечитывала Л.Н. Толстого, начало его «Воскресения»:
«Только кажется, что человечество занято торговлей, договорами, войнами, науками, искусствами; одно только дело для него важно, и одно только дело оно делает – оно уясняет себе те нравственные законы, которыми оно живет. Нравственные законы уже есть, человечество только уясняет их себе, и уяснение это кажется неважным и незаметным для того, кто не хочет жить им».

Неужели так было и так будет всегда?!
Я словно стала неким водоразделом, и вокруг сгущались турбулентные потоки. Уже ни одно мое действие не оставалось незамеченным, за любым из них усматривались подвох и провокация. Хотя я искренне желала вовсе не этого.
 Чтобы не вызывать новых возмущений, я добропорядочно присутствовала на очередном собрании курса.
Но вскоре потеряла нить обсуждения, и при общем голосовании  не стала поднимать руку. Полусонная от долгих и пустых речей (как так люди умудряются говорить, сохраняя сомообладание?), я ничего уже не слушала и просто не хотела лукавить.
 Но С.А. тут же разглядел мое безучастие и спросил с трибуны в зал – почему я не голосую. Целая свора свирепых  взглядов устремились на меня отовсюду. Я ответила: «Воздерживаюсь». Декан отменил предыдущие результаты и заставил всех голосовать  заново. Пришлось поднимать руку на вопрос «воздержавшиеся».
Однако С.А.  этого показалось мало. Он начал прилюдно и дотошно выяснять  - с какой стати я воздерживаюсь от такого правильного решения. Я ответила: «Просто так».
Но декан не отставал и вынуждал меня ответить как-то иначе. Мы вдвоем переговаривались через всю аудиторию. С.А. будто  не замечал нескольких сотен ерзающих студентов, которых явно раздражала досадная заминка, больше похожая на личную перепалку.  Курс загудел потревоженным ульем.
Я растерялась. Как  тут отвечать? Что обсуждение проекта мне показалось переливанием из пустого в порожнее? Что собрание ничего не изменит и не прибавит к существующему порядку вещей?
Что  я даже не пыталась прислушиваться  и не имею понятия, о каком  решении он говорит? Такая правда только подольет масла в огонь. Солгать про плохое самочувствие?
Чем же тогда я отличаюсь от этих лицемеров  в президиуме, которые уже изнывают от скуки и рвутся домой, но сохраняют деловые и заинтересованные мины? 
Оглядевшись, я прочитала в глазах осуждение. Чего С.А. добивается? Он хочет, чтобы меня прямо здесь линчевали за неуместную вольность поведения? Атмосфера накалилась.
Не знаю, чем бы все кончилось, но к счастью, на помощь пришли  староста и комсорг курса, с которыми мы в недавнем прошлом часто общались, готовя развлекательные проекты для факультета. Они ловко обыграли обвинения декана и перевели все в шутку (что значит  школа СТЭМа!). Собрание закончилось без кровопролития.

По дороге в общежитие меня догнал староста курса. Смешно, но  он адресовал мне тот же вопрос, который я хотела бы задать другим:
-  Юна, чего ты добиваешься таким поведением? Ты что, не замечаешь, что происходит?
- А что происходит?
- Ты становишься камнем преткновения, бомбой, которая курс разрывает на части. Ты понимаешь, что руководство  вынуждено будет тебя так или иначе остановить?
- Саш, да что вас так злит?  Что я такого непотребного делаю? Кого разрываю, как? Я действительно не понимаю.
Недоумению моему не было конца. Среди однокурсников я прослыла  наглой и наивной одновременно, они освистывали мои нелепые наряды, осуждали поведение, а то, что сами устроили чудовищный цирк - то ли не могли понять, то ли не желали.

Самым загадочным моментом оставались метаморфозы, происходящие с окружающими людьми: на официальных собраниях мне приходилось выслушивать суровые отповеди совершенно невероятным фактам своей распущенности и аморальности, тогда как в неофициальной обстановке те же самые люди вздыхали  и грустно со мной соглашались,  что так жить нельзя.
Просто мистика.
Что мешало им быть самими собой?
Угроза невыносимых пыток? Лишения жизни? Потери каких-то жизненно важных смыслов? Чего они так боялись? За что судорожно держались? Почему не анализировали свое, прямо скажем, нечестное поведение?
Но раз уж начали открытое противостояние, так давайте  до конца! Я готова  на это ради своего мира, а вы ради своего?


2.6.

К нам в комнату заходили разные люди, от куратора группы до председателя совета студенческого городка. Поговорить со мной.
Возможно, хотели чем-то помочь, но скорее воспринимали, как диковинную штучку, которая может развеять скуку, подперчить пресную реальность.  Все разговоры сводились к одному и тому же, что да – мы все лицемерим, спиваемся от этого и в тайниках души жаждем любви и свободы. Но…

И далее начинались аргументы типа – против лома нет приема.
- Какого лома? Системы? Да ее через 10 лет уже не будет, а вы останетесь.
Я говорила искренне, предчувствуя, что так и случится. Но мои предчувствия казались немыслимыми и кощунственными в то время.

И все, кто приходил, покидали комнату  напуганные и сожалеющие о моей участи. Не о своей. Я оставалась в вакууме со своими идеями, беспомощная и удрученная.
 Никто помочь мне не мог, и даже Марик забегал все реже. И я все меньше понимала, что происходит со мной и с миром  вокруг. 

Дело близилось к сессии, и началась традиционная охота за зачетами. Я ходила сдавать зачеты, как и все. Предметы я знала, и преподавателям не к чему было придраться, кроме как к прогулам. Но они,  ссылаясь на них и почему-то пряча глаза,  зачеты не ставили. Я наблюдала, как другие, еле открывая рот, получали заветные росписи. И чувствовала, что наткнулась на стену,  которую пробить не в силах.
Я сидела на подоконнике в коридоре, бездумно глядя в окно, в кармане пальто лежала пустая зачетка. Все аккуратно обтекали меня.
Подошел преподаватель философии и сделал знак следовать за ним. Когда он закрыл дверь аудитории и убедился, что в ней никого нет, в полголоса заговорил:
- Кратова, вы в курсе, что на вас готовят документы к отчислению?
Я была не в курсе.
Он тихо продолжал:
- С.А. на вас держит зуб за что-то. А с ним шутки плохи, он опасный человек. То, что он вызывает преподавателей в деканат и требует  писать на вас докладные, вы тоже не знаете?
Я не знала.
- На вас собрали целый том компромата. И в ближайшее время  состоится совет факультета  с повесткой о вашем пребывании в университете. Если вас отстоят, следом планируется заседание комитета  студгородка, чтобы вас выселить из общежития.
Я не представляла, что все настолько запущено. Неужели я стала так опасна?
Еще полгода назад меня поздравляли среди прочих отличников факультета, мой портрет висел на доске почета в главном здании, мою кандидатуру предлагали в комитет комсомола, а преподаватели уважительно  называли по имени-отчеству.
И вот теперь я совершенно одна, от меня шарахаются,  как от прокаженной, а я не могу никак в это поверить…

На совет факультета меня вызвали повесткой. Я пришла. Но к такому унижению не подготовилась (не прочитан  еще был «Молот ведьм»). Стояла в центре деканата, как на суде инквизиции в роли еретика, а десятка два уверенных в своей правоте мужчин сидели вдоль стен - священный синод.
Я почти физически ощущала под собой костер, в который они с непонятным энтузиазмом подкидывали дрова. Даже женщин, как в Ватикане, почти не было: секретарь  да молчаливая  куратор 3-его курса.

- Чего мы с ней носимся? – брызгал слюной староста второй группы. Я с трудом вспомнила его имя. Мы практически никогда не пересекались, и его ярость казалась совершенно необъяснимой.
 – Она позорит не только наш курс - весь университет. И еще стоит тут и нагло ухмыляется.
- Вот она вся в этом.
- Все время пытается привлекать к себе внимание, любыми средствами. Тоже мне – пуп земли.
- Надоело это уже, все возмущаются – на нее что, нет управы?
- Да она совершенно не ценит отношение, делает что хочет.
- Что ты молчишь, Кратова?
Я ухватилась за соломинку.
- А что говорить? В чем меня обвиняют?
- Она еще спрашивает! Вот нахалка.
Я пожала плечами. Кажется, я попала в театр абсурда,  королевство кривых зеркал.
И не знала, как отвечать на невысказанные обвинения. Костер подо мной вовсю полыхал. Я с трудом сдерживала набухающие слезы, закусив губу. Поискала взглядом С.А.  Он сидел неприметно в углу, за спинами собравшихся,  и молча наблюдал, скрестив руки на груди.
- Юна, мы хотим разобраться. И помочь тебе.
Это я уже слышала неоднократно. И пришла к выводу, что слова «хотим помочь тебе» означают «что бы такое сделать, чтобы ты заткнулась навсегда».
Староста моей группы робко произнес:
- Я предлагаю дать ей еще один шанс. Конечно, она прогуливала, нарушала устав, но на зачеты ходила вовремя и сдавала хорошо. Экзамены она тоже сдаст, я уверен.
Еще один шанс???!
- По крайней мере, мой предмет она знает. Ты же была отличницей, Кратова. Что произошло? Не понимаю, как дошло дело до совета факультета. И не припомню, чтобы ей делали какие-то предупреждения раньше.
Олег Юсупович, преподаватель  риторики, обращался ко всем одновременно. Это был честный и уважаемый человек, он мог испортить весь сценарий.

И С.А. вышел из тени.
- Товарищи, давайте не будем забывать, что наша задача – не наказывать кого-то, а принимать меры к восстановлению нормальной работы ВУЗа. Юна, конечно,  не враг народа, но у нее приличный список нарушений: учебного процесса, кодекса студента, норм общежития, устава Вуза. Я не говорю уже о неуважительном отношении к органам самоуправления и власти. И один из самых  опасных пунктов – порча государственного имущества. Это не шутки. Такое один раз простится, и университет разнесут по кирпичикам.
Я не верила своим ушам! О чем он? О надписи на стене, которую  без следа смыли в течение  пяти минут?
Не выдержала:
- И каким образом я испортила государственное имущество?
Неужели посмеет сказать вслух? Посмотреть ему в глаза в этот момент. С.А. не ответил, у него было полно верных подпевал:
- Кратова! Ты опять за свое. Хотя бы здесь проявила уважение. Вместо того, чтобы пререкаться, лучше бы  раскаялась и думала, как исправиться.
- Я думаю. Я готова сдавать сессию.
- Мы еще посмотрим, допускать ли тебя к ней.


2.7.

Совет факультета закончился ничем. Голоса разделились, и С.А согласился  взять на себя трудную миссию окончательного решения.
Пока решение не было принято, сочувствующие предпринимали попытки  на него повлиять.  Девчонки, с которыми я дружила, делились, как староста курса в отчаянии вскричал в приватном разговоре: «Господи, да я-то что? Я уже готов расстреливать всех подряд: курс, деканат, старостат - всех!»
Ситуация могла плохо кончиться.
Способности  читать мысли  и видеть людей неконтролируемо обострялись, и я боялась их, боялась  себя, боялась, что кто-то ненароком пострадает. Я не представляла, что с этим делать и как жить дальше.  Силы мои были на грани истощения, а мир вокруг - в мутной пелене.
  И я  направилась в деканат.
  - Что вы хотите, Сергей Анатольевич?
- Юна, не надо ставить вопрос так.
Он избегал смотреть в глаза, рылся в бумажках на столе.
- Надо что-то решать, и вы это знаете.
- Я не хочу исключать тебя. Не хочу тебе навредить. Но ты сама делаешь все для этого.
- Что вы предлагаете?
Он перестал шуршать бумагами и, наконец, посмотрел на меня.
- Есть один вариант. Все можно представить, как будто ты переутомилась. С отличниками такое случается.
- То есть?
-  Мы дадим тебе направление на обследование в больницу. Ты там денька два поваляешься, врачи поставят диагноз «нервное истощение», мы оформим академический отпуск, а на следующий год ты вернешься в университет. К тому времени все уже успокоится, да и ты все хорошо сможешь обдумать. Только…  никому ни слова о нашем договоре.
Это действительно был шанс, как мне казалось, к тому же похожий на правду. Я находилась в таком состоянии, что принимать решения, и тем паче,  критически их обдумывать,  была не способна.
Декан вызвал мою маму. Она была в шоке после разговора с ним, и это терзало меня больше всего. Как дошло до такой абсурдной ситуации? Вчерашняя отличница и активистка!
Мама дала согласие на предложение С.А., они оформили какие-то бумаги, я собрала вещи, и на следующий день мы  поехали в больницу. Никому, по совету С.А, не говоря ни слова.
Был декабрьский вечер. Мы подошли к высоким железным воротам, нас впустили, и мы по тропинке среди заваленных снегом кустарников направились к двухэтажному зданию.
Поднимаясь на крыльцо, я прочитала на красно-золотой табличке: «Психиатрическая больница  № 13  г. Москвы».
В приемном покое стояла тишина. Врачи негромко переговаривались,  принимая документы. Я сидела на лавочке в  коридоре, выкрашенном темно-зеленой масляной краской. Никаких мыслей, никаких чувств. Подошла медсестра.
- Где ваши вещи?
 Я отдала ей сумку.
- Пойдемте за мной.
- А мама? Я могу попрощаться?
- Вы еще увидитесь. Пойдемте.
Мы прошли в какое-то абсолютно пустое помещение. Мне велели раздеться. Снять все. Я удивилась.
- Зачем?
- Делайте, что вам говорят.
Меня осмотрели, ощупали голову, и  голую повели в душ. Вода текла по кафельному полу и стенам, низким гулом отзываясь в дальнем, темном углу душевой.
Там вообще везде было темно, свет тусклых лампочек надсадно выхватывал отдельные куски помещений, остальное тонуло в сумраке.
После душа мне подали  грязно-бежевую робу.
- А где моя одежда?
- Ты здесь не дома. Одевайся.
- А с мамой когда я увижусь?
- Давно не виделась? Будут приемные дни – увидишься.
- Как – приемные дни? Я здесь всего на два дня.
Медсестра ухмыльнулась.
- Пошли.

Сердце мое заколотилось в тревожных догадках. Я поднялась  за женщиной в белом халате по лестнице на второй этаж. Она позвонила в дребезжащий звонок рядом с массивной железной дверью.
С другой стороны долго скрежетали, наконец, открыли. Обнаружилось, что в проеме за дверью  еще вмонтирована решетка покруче, чем в зоопарке.
 «Что это – тюрьма?» - подумала я с неприятным удивлением. Меня впустили в длинный коридор с  множеством белых дверей по обе стороны. За мной с металлическим грохотом сначала захлопнули  тяжелую дверь. Затем  решетку. Лязгнул замок.
Я уже понимала, что через два дня отсюда не выйду…





Глава 3

Я закрываю уставшие веки,
Я забываю про темные реки,
Я зажигаю чудесные свечи,
Я слышу чьи-то волшебные речи…
В. Бутусов

3.1.

Спокойно! Только не дергайся!
Я закрыла глаза. Вот и коридор. Сейчас он не летел на меня, а плавно колыхался:  я висела, покачиваясь,  на одном месте. Легким усилием воли двинулась вперед, то разгоняясь, то притормаживая – не ради какой-то цели, а просто так, из удовольствия от управления полетом.
Навстречу плелся розовый (почему розовый?) динозаврик (или дракончик – кто его разберет) со среднюю собаку ростом и уступил дорогу, прижавшись к колышущейся стенке.
Я зависла рядом, с любопытством разглядывая. Он смущенно поздоровался: я слышала звуки, не похожие на слова, но они были понятны. Дракончику явно было неловко от моего внимания, он дергал хвостиком как  растерянная кошка.
Смешной…
И я поплыла дальше. Пересекая коридор, расположенный над моим, я подняла голову  и заметила в проеме других людей и непонятных сущностей, деловито снующих туда-сюда. На меня они не обращали внимания. Можно было бы подняться к ним, но желания не возникло, и я полетела дальше своим путем. Чем-то же должен этот тоннель закончиться?
Я набирала скорость и вскоре так  стремительно понеслась вперед, что узкое пространство вокруг слилось  в единый серый поток с темным ядром посредине.
Словно черное солнце с темно-серебристыми лучами сияло передо мной… Очнулась я уже вечером, когда за окном  стемнело. Даже не заметила, как отключилась. Глянула на часы, стрелки показывали 17.15 – значит, прошло два часа.
Я  помнила все, что происходило до момента потери сознания. И облегчение от принятия новой действительности  тоже никуда не делось.
Поднявшись, я подошла к телефону и без колебаний  набрала рабочий номер Пакевича. «Он уже ушел»,  - ответили мне. Я так же решительно набрала домашний.
- Слушаю, - раздался знакомый мягкий голос.
- Это Юна Кратова.
- Да, Юна.
- Я знаю, о чем вы говорили.
- Хорошо. Ты можешь прийти ко мне домой?
- Когда?
- Сейчас.
- Где вы живете?
- Я живу рядом с тобой.
Он назвал адрес. Надо же! это действительно было рядом, в моем квартале. Новый, недавно заселенный дом, угол которого виден из окна кухни.
Мельком взглянув в зеркало, я наскоро расчесалась, накинула пальто и вышла. Мимо новостройки я ходила десятки раз, но ни разу не встречала Пакевича. Подойдя  к подъезду, я удивилась еще больше: подъезд оказался знаком.

Фундамент этого дома заложили еще пять лет назад, потом стройку приостановили из-за отсутствия средств, а год назад неожиданно и необъяснимо закончили  в рекордные сроки. К этому времени социальное строительство в стране уже практически сошло на нет, и   новый дом  вызвал  нешуточный ажиотаж. Горожан ревниво волновало – кто здесь поселится.
Будучи региональным собкором, я честно обошла всех, кто был причастен к строительству и распределению жилья.
Даже побывала на стройплощадке, и прораб кавказской национальности с гордостью демонстрировал  свои владения. Он обещал похвалиться готовыми  квартирами, но везде либо кипели отделочные работы, либо дорогу преграждали врезанные замки. Свободной  осталась единственная квартира в среднем подъезде.
Планировка действительно впечатляла. После набивших оскомину хрущевок кухня казалась роскошно просторной, а комнаты идеальной формы. Внутри -  светло и гулко. Я положила ладонь на грубую штукатурку и подумала о тех, кто вскоре в радостном возбуждении въедет сюда.
«А я оказалась тут раньше Вас», - мысленно обратилась я к ним и почувствовала  себя той кошкой, которая первой переступает порог дома. На счастье. Мне хотелось задержаться: здесь разливалось необъяснимое умиротворение, еще не нагруженная никакими эмоциями тишина. Но прораб торопил. Я оглянулась еще раз на светлое помещение и  вышла.

Могла ли я тогда представить, что буду так тесно и странно общаться с хозяином этой квартиры? Как кошка, нагулявшаяся и вернувшаяся домой.

Поднимаясь сейчас по лестнице  (лифтом не стала пользоваться, как и тогда),  я уже почти не сомневалась, где живет Валентин Николаевич. Вот она, та самая квартира. Сердце стучало, как перед экзаменом, когда я нажимала звонок.
Он открыл сам.  В квартире было шумно. Из прихожей просматривалась часть кухни, где толпились  люди и громко разговаривали. Темноволосая женщина  обернулась и недоброжелательно остановила на мне острый взгляд. Стало неуютно.
Я почувствовала себя лишней, мелькнула мысль: «Зачем я здесь?». Валентин  мягким, но сильным движением увлек меня в комнату, не дав опомниться и  не представив гостям. Это меня-то? Корреспондента ведущей областной газеты, не абы кого?
Мне это не понравилось, я ощутила нечто вроде возмущения, даже смутную опасность. Это что за дом, в котором не хвастают такими знакомствами? В тот момент я и предположить не могла, что первый дискомфорт покажется детским лепетом в сравнении с последующими событиями.

Пакевич плотно закрыл дверь  и уселся в кресло.
- Ну, рассказывай.
Мне присесть не предложил. Я уже не возмущалась. И  всю беседу простояла, в самом деле, как на выпускном экзамене.
- Я сегодня поняла, что умею летать. И делала это всегда, просто не обращала внимания. Потому что не в этом мире.
Он даже не хмыкнул (нетрудно представить, как отреагировал бы на подобное заявление любой другой человек), слушал с серьезным лицом, сосредоточенно глядя в пол.
- У меня такая способность была с детства, но я всегда боялась в этом признаваться. И научилась игнорировать ту реальность.
Он кивнул:
- Многие из нас через это прошли.
- Но что дальше? – робко спросила я.
- Тебе нужно научиться с этим жить.
- Зачем?
- А зачем ты вообще живешь? - он вскинул острый и прозрачный, как стекло, взгляд.
- Ну-у-у…, - в голове промелькнули амбициозные планы завоевания призового места под солнцем. Но под таким взглядом озвучивать их  не решилась.
- Не можешь сказать. Может быть, потому, что не так живешь?
Валентин поднялся и приблизился  к стеллажам. Заставленные книгами полки занимали большую часть стены. Много книг: карманных и увесистых, в тонких обложках и  основательных окладах, потрепанных и недавно изданных. Он, не глядя, провел рукой по корешкам, и вытащил несколько томиков.
Потом внимательно просмотрел каждый и поставил два обратно. Остальные протянул мне.
- Думаю, тебе нужно начать с этого.
Когда я покидала его квартиру, ни гостей, ни темноволосой женщины на кухне уже не было. 


3.2.

Какое блаженство: вслух и без опаски делиться своими крамольными мыслями и  переживаниями! Знать, что тебя не только понимают, но и разделяют твои взгляды. И – что было особенно важно! - поддерживают такие же люди, как я – из плоти и крови!
Я снова читала, как и тогда, в 18 лет, о почти фантастических судьбах невыдуманных людей,  о  почти фантастических, и все-таки невыдуманных мирах.  Обо всем, что мы научились искусно не замечать, ограждаясь от избыточных и неудобных знаний.
И все же книги были иными.
Их создавали авторы, не просто  догадывающиеся или даже знающие о другой реальности, но активно изучающие и осваивающие ее. Не фантасты, вроде Уолта Диснея или братьев Стругацких, а эзотерики - геологи и историки неведомых, запредельных земель и времен.
Кое-что, о чем они писали, было до дрожи узнаваемо, кое-что я предполагала, но не могла подобрать слова. Это был огромный шаг вперед – освоить эзотерический словарь, чтобы при общении  не  мычать, размахивать руками или неуклюже описывать «вон ту цветную штучку…», а называть вещи определенными именами.
Понятными для тех, кто эти вещи видит.
По большей же части книги открывали двери к новым горизонтам и возможностям. И  присутствовала уверенность, что я все смогу понять и научиться пользоваться. Каждая прочитанная фраза словно добавляла мощности моим тонким телам.
И чувствовала, как дрожат натянутой тетивой прозрачные струнки, готовые мгновенно поднять меня над облаками.
Читала я с упоением, впитывая знания с аппетитом проголодавшегося. И, полная сил и предвкушений, отправлялась в дальние странствия, используя освоенные навигационные карты: знакомиться с неведомыми мирами и их обитателями, изучать неземные (или земные, но тайные) обычаи и законы.  Эзотерики называли эти путешествия астральными.
Так вот где ты скрывалась, волшебная страна!
Она манила из загадочного далека новизной и фантастической силой,  всякий раз оставляя в памяти особенный след: иногда в виде ярких картин, иногда  в необычных звуках, иногда вплетаясь изумительными ароматами иных миров.

Однажды я плыла по течению домой в светлом, туманном эфире. Ничего не было видно, но я  не опасалась - присутствовала необъяснимая уверенность, что угрозы нет. ТАМ  вообще интуиция  - самый главный орган чувств.
Уже предчувствовалась близость Земли. И тут мое течение слилось с радио-волной: по-прежнему вокруг стелился мерцающий туман, но со всех сторон понеслась разноголосица. Далекие, близкие, детские, мужские, женские  - много голосов, целый хор. Я не представляла, чьи они,  и  не прислушивалась особенно. Такое случалось:  просто наблюдаешь непонятные  события. Накапливаешь опыт.
И вдруг совсем  близко раздались два голоса, похожие на мужские, но  чистые, как звон родниковой струи. Один сказал печально:
- Постоянно они заняты.
Другой ответил:
- Они нас никогда не слышат.
Сердце мое наполнилось трепетом - я догадалась, что стала невольным свидетелем разговора  ангелов.
Их скупые и грустные фразы вмещали всю трагедию маленького человека, отгородившегося от огромного мира. Нет, мы не  одиноки в этой Вселенной, как часто и горько нам кажется. Каждый  из воплощенных храним ангелами и ведом духовными учителями.
Впрочем, эти существа каждый мог бы назвать по-своему: светлые души, высшие Я, психические архетипы – это не так важно. Важно, что они есть.
За нас переживают, нам  пытаются помогать из  иных сфер жизни. Но мы вольно или невольно отвергаем  помощь, потому что не чувствуем и не слышим. Тем не менее, это наш выбор, потому что слышать и чувствовать способен каждый.  И в неудачной ситуации честнее было бы говорить не «ангелы  отвернулись от нас»,  а  «мы отвернулись от ангелов».
Самих ангелов я так не увидела, но с тех пор чутко прислушивалась к внутреннему голосу и внешним знакам. Поначалу задача казалась не из легких: как определиться в  нашей ограниченной реальности, в оглушающем и слепящем пространстве - где знаки, а где просто фон? С практикой пришло и понимание: вся суть успеха в собственном настрое. Если доверяешь незримым постовым, если готов принять их знак - обязательно его получишь. И сразу, без всяких умозаключений будешь знать – это он.

Многие существа, с которыми я ТАМ общалась, не удивлялись моему появлению, будто видели раньше. И я пришла еще к одному важному выводу: даже если мы перекрываем доступ другой реальности в сознание, наша жизнь там не прекращается. Вопрос лишь в ее качестве.
Ведь в бескрайней вселенной человек может стать пассивным куском камня на обочине галактики или бессмысленно блуждающим  сгустком огня.  А может  стать активным творцом и  властелином целого мира.

***

Валентин как бы ненавязчиво, но плотно  контролировал процесс,  помогая  осваиваться в открывавшейся бесконечности.  И я, воспринимая  опеку как должное,  стала частым гостем   в его доме.
Узнав, что он женат и имеет трех детей,  я искренне возжаждала  подружиться с его семьей. Но жена с такой нескрываемой неприязнью встречала меня всякий раз на пороге, что начисто, как сквозняком,  выветрила  альтруистические помыслы.
Ее шипение меня не отпугнуло. Скорее, наоборот, вызвало дух противоборства. Мне  доставляло удовольствие ее поддразнивать: медленно раздеться в прихожей, повертеться  перед зеркалом,  озабоченно поправляя  юбку, пройти мимо с  королевским достоинством  и  загадочной улыбкой, и перед носом плотно закрыть дверь в комнату.
Я резонно оправдывала себя, расценивая собственное вызывающее поведение как  компенсацию за моральный ущерб, как игру в «казаков-разбойников», и не задумывалась ни  о чувствах жены, ни о мотивах странного негостеприимства.

Встречи с Валентином Николаевичем развивались, как правило,  по одному и тому же сценарию. Увертюрой чаще всего служил выговор. Порой он волновался, снимал очки и начинал сосредоточенно их протирать. Вскоре я уже знала: этот безобидный жест равносилен битью посуды с громкими матюгами. При этом он тихо ворчал, не глядя на меня:
- Куда ты опять полезла без спроса? Я  еле успел выдернуть тебя.
- Но успел ведь!
Или прикидывалась:
- Правда? Я ничего не заметила.
Я как бы  беззаботно отмахивалась, типа – ах, какая ерунда, да что со мной случится? Но на самом деле мне льстила искренняя заинтересованность моего куратора. Нравилось его волнение за мою безопасность, как подтверждение собственной значимости. 
Непривычное для России (но так ценимое всеми женщинами!) деликатное мужское внимание обволакивало и заманивало  нежным зверем в глубокую берлогу. Я незаметно привыкала к бережному отношению, как наркоман к малым дозам героина, и охотно перекладывала ответственность за собственное благополучие на Пакевича.
Навыкам осторожности,  необходимым для исследования незнакомых миров,  это, конечно, не способствовало. Позже выяснилось, что не лучшим образом отразилась моя беспечность и  в обычной земной реальности.
Но тогда я о последствиях  не задумывалась.
После эмоционального обмена общими фразами  Валентин Николаевич  интересовался, что конкретно я видела и слышала там, где бывала. Ему действительно было интересно.
И начинался театр миниатюр! Я оживленно, в лицах разыгрывала репризы, он сосредоточенно слушал, изредка кидая  короткие уточняющие вопросы.
Мне доставляло удовольствие  говорить вслух о том, на что еще недавно налагалось жесткое табу. Я будто заново погружалась в собственные бездны, выпуская  через открытые шлюзы замурованные  переживания. А ему, похоже, нравилась роль идеального зрителя: он улыбался и хмурился, переживая вместе с  героиней  ее приключения. 
Когда я выговаривалась,  мы снова менялись местами, и активная роль возвращалась к  Валентину Николаевичу. Он деликатно указывал, где и как я накосячила. Разъяснял непонятные вещи, словно школьнице сложные задачи после уроков.
Теперь внимательно слушала я, и все было важно в этом наставничестве: каждое слово, каждое движение бровей, даже каждая пауза.
В качестве эпилога он занудно предупреждал, что не всегда может держать меня в поле зрения, что нужно быть осмотрительней и благоразумней (это я пропускала мимо ушей),  выдавал очередную книгу, и мы прощались.
Занавес опускался.
Не знаю, как Пакевич, а я эти встречи воспринимала совсем как эротику: в них присутствовали и сильные эмоции, и радость от общения, и близкий контакт (мы даже дышали в унисон).
Но ведь на самом деле  никакого запретного подтекста не существовало!  Если был бы хоть намек на что-то иное, крамольное! Тогда  недружелюбное поведение жены имело бы основание, и я, возможно, не вела бы себя так беспардонно.
Впрочем, с женой все казалось понятно: супруги знакомых мужчин ревновали их ко мне частенько (хоть и безосновательно), даже названивали вечерами с пылкими обвинениями.
Но что здесь дразнило мое  неудовлетворенное любопытство, так это  личность темноволосой женщины, чей острый и ревниво-неприязненный взгляд царапнул душу  во время первого  визита. Больше я ее не видела. И это была не жена. Абсолютно никаких ошибок!
Я перешла дорогу кому-то еще. Какие-то мрачные  тайны смутно маячили за спиной моего вожатого, такого обманчиво безобидного на первый взгляд.


3.3.

Блаженно неведение! Не знала я еще, что зима 95-го окажется самым  беззаботным периодом моей мистической жизни.
Период духовного младенчества: яркие, безобидные  игрушки, дарящие только радость,  и  большие заботливые руки, ограждающие от опасностей.
Мучительное рождение  позади, а взрослая, ответственная жизнь  еще не наступила. Все удивляло и восторгало меня в новом мире, как ребенка, и мы открывались друг другу без боли и напряжения.

Остальные события моей жизни отодвинулись далеко на задний план.
В один из февральских дней я с изумлением узнала, что Виктор Цветков, помощник депутата Жарикова,  юрист и прагматик, тоже «из наших» - отсюда и  знакомство с Пакевичем. Зимними вечерами  мы  втроем засиживались в пустой приемной, никем и ничем не стесненные, пили чай  и вели откровенные беседы.
- Я не совсем понимаю Елизабет  Эшли. В ее истории все время появляются одни и те же люди в разном обличье. Как можно отрабатывать новые уроки с одними и теми же душами?
- Кто тебе сказал, что в ее воплощениях появлялись новые уроки? Весь ее кармический цикл – один урок.
- Какая же она тогда царица?
- Она была ею до падения – это же совсем другое. Все последующие воплощения – всего лишь путь обратно.
Мы с Валентином обсуждали  книгу австралийской  писательницы, которую он мне вручил на днях. Виктор Викторович книгу не читал  и не вмешивался в диалог, просматривал депутатские бумаги.
- Знаешь, что меня больше всего поразило? Описание Древнего Египта. У меня сложилось впечатление, будто я  не читаю вовсе, а  вспоминаю, будто сама знала это когда-то.
- Вполне возможно. Значит, я не ошибся, выбирая эту книгу для тебя.
Виктор Викторович поднял голову и  буднично произнес:
- Ангел пролетел. Вы заметили?
Я засмеялась:
- Нет, вы только послушайте, о чем мы тут… Дурдом плачет.
Мужчины тоже рассмеялись.
- Так  и есть.
Я теперь могла спокойно вспоминать и говорить даже о психбольнице. Многое из того, что было пережито 7 лет назад, становилось понятным и не таким страшным, как раньше.
Впрочем, женщин, с которыми мы коротали длинные зимние вечера в палате, было по-прежнему жаль. Большинство из них навсегда застряли между мирами, не в силах выпутаться из цепких объятий потусторонних сил и разделить разные реальности. Психиатрия с ее топорными методами была бессильна им помочь.

***

Наступил момент, когда я  оглянулась на привычную реальность, чьи границы  строго очерчиваются с детства, и в чьих пределах  большинство из нас живет до самой смерти.
Реальность, которая совсем недавно казалась такой увлекательной и единственно значимой. И эта реальность после мистического погружения смутила меня. Она  стала чужой, как кино на большом экране. Только наоборот: теперь я  смотрела с яркого экрана в темный и холодный зрительный зал.

 Я настолько увлеклась новыми мирами, что забыла  и ход земного времени, и земное восприятие. Нет, из своего социального контекста я не выпала. По-прежнему  посещала новые  выставки и  производственные собрания, отчитывалась в редакции по строчкам, исправно получала аванс и зарплату, после пяти забирала дочку из детского сада, обсуждала с мамой покупки, встречалась с приятелями.
Но это была другая жизнь, и в ней жила  другая  Юна. А может, даже звали ту девушку иначе. Сквозь мое время текли две отдельные  жизни, совершенно не связанные одна с другой.
 Меня смутило и даже напугало, что основные желания и чувства теперь находились в жизни потусторонней. Жизнь обычная превратилась в  тусклое и бездарное времяпрепровождение.
- Ничего, это нормально, - как всегда,  спокойно выдержав натиск моих  эмоций, объяснял Пакевич,  - по принципу маятника: крен в одну сторону, потом в другую. Скоро все уравновесится.


3.4.

Как он предсказывал, так и происходило. Приближаясь к точке равновесия, волна времени закономерно выносила меня  в сектор  пересечения  миров. И  актуальность приобретали вопросы иного  характера, более заземленные.
- Валя, если я в течение месяца  узнала о тебе и Викторе, значит,  в городе есть и другие такие же?
- Есть.
- Ты их знаешь?
- Да.
- А почему не знакомишь?
Ему по каким-то причинам не нравились эти вопросы.
- Юн, не опережай события.
- Ты хочешь сказать, что я не готова?
- Или они. Давай сменим тему.
- Хорошо, расскажи, как ты обнаружил в себе свой дар.
- Правильнее было бы спросить, как я выжил, обнаружив свой дар. Не сейчас.
- Расскажи тогда о своей семье.
Валентин внимательно посмотрел на меня.
- Да, Юна, я теперь понимаю Казарина. Хватка у тебя – волкодав отдыхает.
Он  отвел глаза и некоторое время молчал, затем произнес медленно:
- Послушай, я не потому не хочу говорить на эти темы, что это может повредить мне, а потому, что это может повредить тебе.
- Чем?
- Освоение духовной  или  земной реальности по отдельности, конечно, требует определенного уровня сил. И он у тебя есть с избытком. Но чтобы стыковать эти реальности, нужен уровень  намного, очень много порядков выше. Все эти фильмы про материализацию одним щелчком пальцев – неправда.  За этим щелчком стоят такие силы, которые горе-режиссерам даже не снились. Ты надорвалась уже однажды. Зачем тебе это снова?
- Я тогда не знала, что происходит. Сейчас знаю. Разве этого мало?
За разговором мы, не торопясь,  приближались к  нашему кварталу. Стоял февральский вечер: темный и зябкий. Пакевич остановился и взял меня за плечи. Тряхнул слегка,  словно призывая очнуться.
- Ты знаешь, сколько людей со свехспособностями не доживает до зрелого возраста? Погибает в детстве и юности? Восемь из десяти. Восемьдесят процентов гибнет, Юна! Это не шутки. А почему ты выжила - знаешь? Нет? Тогда не  задавай вопросы, на которые я не хочу отвечать.

Однако на меня подобные  уговоры не действовали. Его осторожная позиция оставалась непонятна и раздражала меня. И сложившийся расклад  уже не устраивал.
Становилось скучно путешествовать по иным мирам бесцельно. Хотелось видеть конкретные результаты. Здесь, в ЭТОЙ реальности. Хотя бы в той же журналистике. Я была уверена, что готова.
И  не оставляла в покое  темы, от которых  Валентин уклонялся.
- А как ты совмещаешь жизнь там и здесь?
- Ты имеешь в виду работу и мои способности? Я их не совмещаю.
- Почему?
- Не почему, а зачем. Для чего?
- Чтобы быть успешным.
Он непривычно  жестко усмехнулся.
- Ты даже не представляешь, насколько я успешен.
Я встрепенулась. Он тут же ушел в сторону:
- Шучу. На работе у меня одни задачи, а вне ее – другие. Зачем путать Божий дар с яичницей?
- Ты мне скажи.
- О моих способностях знают только посвященные. Людям, далеким от понимания, не только ни к чему, но и опасно рассказывать об этом.
- Со мной же заговорил.
- Чудачка. Ты считаешь себя далекой от понимания?
- На тот момент – да.
- Юн, опять ты путаешь. Вспомни, как мы познакомились.
 
Я мысленно пролистала историю нашего знакомства. Конечно, он прав. Как всегда. Он вообще ошибается когда-нибудь, этот вечно безупречный мужчина?
Познакомились мы действительно не случайно. Сначала нас настойчиво сводили окольными путями, а когда  я эти  попытки проигнорировала (привет  печальным ангелам!), меня  ткнули в Пакевича носом, как  нерадивого щенка.
Когда мы впервые вместе ехали в областной центр,  я осознала, что  видела его в кругу света на совершенно неосвещенной платформе! Я вслух произнесла свои мысли:
- Меня поразило, что ты светился.
Он кивнул.
- Я ведь сразу понял, что ты видела. И могу тебя уверить – мой свет видят очень немногие. Я сам тогда был поражен твоими способностями. Пока мы ехали, я тебя прощупывал. Чувствовала?
- Не знаю. Я чувствовала, будто меня пыльным мешком стукнули, и я выпала из реальности в какое-то другое пространство. Но это было приятно.
Он засмеялся лукаво.
- Значит, тебе приятно, когда тебя щупают?
- И что ты нащупал?
Он тут же сосредоточился.
- Я и сам не совсем разобрался.
- Здрасьте, - я не скрывала досады.
Эти его мгновенные перемены в настроении и интонациях,  за которыми я едва поспевала, туманные ответы – все это уже не казалось забавным проявлением мудрости.
- Может хватит прикидываться, Валентин Николаевич?
- Я серьезно. Я и сейчас не все о тебе понимаю. Могу только сказать, что твое появление в моем поле вызвало большой резонанс со стороны всех, кто в нем находится. И людей и…
Он помедлил, подбирая подходящее слово:
 -  …  не людей.
- Угу. Я это чувствую, когда прихожу к тебе домой.
- Ты о Ларисе, о жене?
Валентин  засмеялся с таким облегчением, будто ожидал  более серьезных претензий:
- Юна, поверь – из всех, кто меня окружает, Ларису ты можешь меньше всего опасаться. Она меня охраняет. Иногда немного агрессивно, но никогда с дурными намерениями.
- Боже мой, от кого тебя охранять? Ты такой большой и добродушный, как медведь из сказок. Разве можно тебя обидеть?
- Наверное, от самого себя в первую очередь. На самом деле все не так замечательно в моей жизни, как кажется. И Ларисе приходится порой очень тяжко. Не каждая женщина может выдержать такой крест.


3.5.

Я своего добилась. А как иначе?  Опыт журналистки, вращающейся в кругах прожженных интриганов, не прошел мимо кассы. Настойчивые  разговоры на запретные темы волей-неволей  раскачивали ограду  искусственной колыбели, за которой от  меня прятали вожделенную реальность.
Я по-прежнему не задумывалась, что, возможно, все обстоит в точности наоборот: меня прячут от  опасной  реальности. 
И  капризно требовала, как это делают трехлетние карапузы,  чтобы Пакевич предоставлял мне больше свободы. На его  отеческое «куда ты полезла» отвечала теперь с вызовом:
- Я хочу сама разбираться с тем, во что, как ты выражаешься, вляпалась.
Он секунду пристально смотрел на меня с выражением, которое я тогда не понимала, потом опускал голову и отвечал насмешливо:
- Хорошо, в следующий раз, когда свалишься в трясину и начнешь захлебываться, я буду стоять над тобой и приговаривать: «сама вылезай, раз хотела».
Я смеялась, принимая его слова за шутку.  Пакевич никогда не позволял ситуации доходить до крайности, и я, не имея еще сурового опыта,  наивно полагала, что ТАМ погибнуть невозможно. Уроки общения с обитателями психиатрической клиники были беспечно отодвинуто в дальний угол.
И радовалась, что Валентин становится менее осторожным и более доступным.
Даже Цветков подшучивал:
- Ну вот: где она, там и он появляется.
 Пакевич также отшучивался:
- А я знал, что она здесь.
Я включалась в игру:
 - А я знала, что он придет.
Цветков делал большие  глаза:
- А я знал, что вы знали.
Пакевич подводил итог:
- Вот такие страшные люди собрались.

 При этом он никогда не переходил грань моей личной жизни, не задавал лишних вопросов, не читал нотаций,  никогда не был навязчив или высокомерен. Идеальный друг, идеальный наставник, идеальные отношения. Я привыкала к его постоянному зримому и незримому присутствию и доверчиво растекалась в нем всеми чувствами.

Однажды я все-таки вспомнила  о контроле и сделала шаг в сторону, чтобы трезво взглянуть на сложившуюся  ситуацию. Перемены меня поразили. Безусловно, изменилась я сама: как в большой  игре в пазлы, из кучи ярких, но бессмысленных  фрагментов начал складываться  гармоничный сюжет. Еще не цельная, но уже понятная  картина.
Но больше меня поразило, как невероятно изменился образ Пакевича. Совершенно другой человек был около  меня сейчас.
Когда мы только познакомились, я видела  среднестатистического интеллигента-очкарика со смешной фамилией. Что называется, так себе: чуть выше среднего, полноватый на мой вкус, с грубыми  мужиковатыми руками и бесцветными  глазами, которых толком не видно за толстыми стеклами. А до кучи нос картошкой  и седые  растрепанные волосы.
Ровным счетом ничего от мужчины моей мечты. Всем своим внешним видом он тянул  на имидж пятидесятилетнего тюфяка. Представьте мое удивление, когда выяснилось, что ему нет и 40.

 И вот, спустя всего три месяца я  смотрела на того же человека. Но наблюдала совершенно иное явление! Передо мной  был высокий, большой  мужчина с сильными и одновременно мягкими  руками. Голубые глаза его сияли, и, казалось, он специально носил очки, чтобы это сияние  не слепило окружающих. И  нос  не картошкой вовсе, а с какой-то обаятельной горбинкой.
  Даже волосы его удивительным образом менялись: иногда становились совсем белые, иногда темнели. И тогда он выглядел намного моложе. Умный, добрый, надежный человек.
Гладиатор, одним словом. Герой  многих женщин.
И я не сомневалась, что в любой момент могу положиться на его мудрость и силу,  нырнуть в его свет и беззаботно парить, доверчиво упасть в надежные руки.
Почему такое не может длиться вечно?
Мучительно  отчетливо я осознала в это мгновение, что попалась в ловушку, которую даже не он, а я сама расставила собственной легкомысленностью. Незаметно-незаметно, но он стал мне дорог  не как надежный друг или терпеливый наставник, а как идеальный мужчина.
С которым не просто приятно пообщаться на досуге, а хочется жить под одной крышей, дышать одним воздухом, делить общую еду и постель.
И исправлять что-либо было поздно. Да и он, прямо скажем, не особенно пытался предотвратить этот процесс, особых преград не ставил. Сияние его становилось  все ярче, астральная фигура приближалась и росла, и вот уже никакие Ален Делон,  Джонни Депп и Бред Пит вместе взятые не могли его затмить. 
Что же говорить об обычных мужчинах, которые находились поблизости со всеми своими неприлично мелкими пороками и досадным несовершенством? И хотя мужской интерес (чаще сексуальный)  я чувствовала постоянно, никто не способен был вызвать даже бледное подобие тех переживаний, которыми  наполнял меня Валентин.
Потребность в сексе, в чувственном наслаждении? Конечно, она присутствовала (разве можно запросто отречься от молодого,  жадного тела?), но только по отношению к единственному  мужчине, чей образ заполнил все мое внутреннее пространство, не оставляя другим ни малейшего шанса.
Хотя… последнее время и его я уже не воспринимала как реальный объект для грубого телесного контакта. Появилось навязчивое желание  просто лицезреть Валентина, находиться рядом, слушать  дыхание, чувствовать малейшие колебания настроения, знать  каждую мелочь его жизни.
 Пусть  даже не прикасаясь, но – каждый день.
  Я прониклась сочувственным пониманием  к  смешной героине Татьяны Дорониной из какого-то старого фильма, которая жалостливо пела под гитару:
Моей любви ты боялся зря,
Не так уж я страшно люблю.
Мне было довольно видеть тебя,
 Ловить улыбку твою…

Я  тонула в Валентине.
Он вроде бы начал, наконец, замечать это и  даже неуклюже попытался ограничить контакт, то вдруг проявляя необоснованную суровость, то ссылаясь на занятость или на забывчивость.
Не вышло, я находила способы напомнить о себе. А он при встречах встревоженно и все настойчивее напоминал, как опасно  впадать в поклонение.
- Я не святой, Юна, - предупреждал с досадой.
Он-то знал, о чем говорил! А я еще - нет. Да и каким образом остановить ночную бабочку, летящую на единственный огонек среди серой мглы?...


3.6.

Тем не менее, увязание в реальных чувствах на астральные путешествия никак не влияло. А они  наводили все чаще на размышления  о Боге и дьяволе, ангелах и демонах.  О том, что цивилизация с подачи религии неохотно, но  впустила в свой предсказуемый мир,  все, однако, запутав и  исказив. 
И я, конечно, задавала ему вопросы. На них он тоже отвечать не любил. Но однажды спокойно, будто речь шла о мелком хулигане с соседнего двора,  заметил:
- Для кого дьявол, а для вас – ангел-хранитель.
 Я  чуть не поперхнулась. Безусловно, он  не желал меня обидеть или напугать, просто был открыт (чего я, собственно, и добивалась) и даже не заметил, как  шокировал меня.
Я сделала усилие, чтобы не показать, как огорчилась. Но когда вернулась домой - расплакалась. Может быть,  в космическом масштабе это плевое дело. Подумаешь, планетой больше, планетой меньше. Но для меня это стало неслабым испытанием.
Я  что - дьяволица? Злобная фурия с черной душой? Мне абсолютно не симпатизировал такой имидж. Мечталось о светлой сущности, несущей добро на Землю. Как и полагается главной героине. А я ведь главная героиня?
Однако на закономерно вытекающий и (ну, очень важный!) для меня вопрос: могу ли я избавиться от демонического влияния, - он упорно уходил от ответа.
 Другие его откровения (напросилась!) также вызывали неоднозначный эффект: с одной стороны, горизонт моего восприятия расширялся, но с другой - самооценка катастрофически падала, не поспевая за масштабами раздвигающейся перспективы.
Я, разглядывая собственное ничтожество на фоне мощного излучения Валентина, уже не верила в собственные силы, что смогу преодолеть путь к источнику света за такую короткую жизнь.
Может и не фурия, но все чаще мне  представлялось, что я эдакая немытая Россея рядом со светлым ангелом любви. Корявый карлик  возле  недоступного во всех отношениях полу-человека, полу-бога.
Это ощущение превратилось в  навязчивость. Я испытывала вину уже только за то, что трачу его драгоценное время на свою жалкую персону. Но оторваться от него не могла, не хватало сил, да и желания не возникало.

Одновременно и самому Валентину что-то во мне постоянно не давало покоя. Он то брался просматривать мое прошлое и семейную карму, то проверял  духовные привязки и корни.  Словно пытался ответить  на какие-то собственные неуютные вопросы. Ничего страшного в моей карме он не нашел.
Так и сказал:
- Проклятий я в вашем роду не вижу. Что же тогда?
Умел  успокаивать, одно слово.
Цветков относился к Пакевичу, как к эксперту: почтительно и спокойно. Спрашивал его мнение  о мистических методиках, советовался по практикам.  Но ажиотажа вокруг Валентина  явно не наблюдалось.
Не видя других примеров, я приходила к удручающему заключению, что только у меня сносит крышу в его присутствии. Сколько в этом было патологии или нормы? Вопрос, прямо скажем, весьма болезненный для меня.
Однажды мы вместе возвращались  домой, и я спросила Виктора Викторовича:
- Вы общаетесь с Пакевичем в астрале?
- Да, конечно.
- И как он там выглядит?
- Ну, как обычно.
- А сияние  вы видите?
- Нет.

Мне как-то не верилось: можно ли не увидеть такое ядерное свечение, когда твой третий глаз открыт? И я  приклеилась к Валентину как банный лист:
- Почему Виктор Викторович, несмотря на все свое уважение к тебе, давнее знакомство и способности к видению, сияния твоего не замечает? Почему мы видим тебя по-разному?
- А ты не понимаешь? Потому что я разный для вас.
- И все-таки, почему он не видит твой свет?
- Потому что он далеко от меня.
- А я близко?
Валентин медлил с ответом. Неохотно пробурчал:
- Намного ближе, чем хотелось бы.
- В смысле?
- Это опасно, Юна  – быть рядом со мной.
- Ты все время об этом твердишь. В чем дело, в конце концов?
Он качнул невесело головой.
- Просто послушай совета: не стоит ко мне слишком приближаться.


3.7

Совета я не послушала. Да и момент, когда  что-то можно было исправить, давным-давно ускользнул.
В то субботнее утро  я проснулась с непонятной дрожью в теле. Никаких болей, ни тошноты, ни головокружения. Просто легкая вибрация, будто недалеко  работала турбина. Такое случалось иногда, когда я в своих полетах натыкалась на мощные источники энергии.
«Завтра пройдет», - подумала я.  Но на всякий случай решила связаться в Пакевичем. Для этого  больше не было нужды видеть или слышать его в материальном измерении. Мы могли с некоторых пор общаться в астрале.
Все происходило до банальности просто: я закрывала глаза, расслаблялась, избавляясь от мешанины в голове, и посылала призыв, словно телеграмму-молнию.
И он появлялся.


Позже, когда вышел фильм «Матрица»,  что-то подобное  там показали в виде моделирующей программы. По твоему желанию возникают ниоткуда удобные кресла или берег моря, или любая другая обстановка, или можно просто повиснуть в пустоте. И поговорить так, как если бы мы встретились на самом деле, в реальном месте.

Но в этот раз он не появился.
Такое бывало очень редко, когда он куда-то удалялся, теряя со мной связь. И никогда не говорил -  куда. Чем же он так занят, что не слышит меня? Захотелось непременно его найти. Почему бы и нет?
Просто посмотреть, где он бывает по ту сторону зеркала. Какие они - его миры? Я устроилась  на диване, укрылась пледом (на выходе из той реальности тело сильно охлаждается), и прикрыла глаза.
Желание само вело меня в пространстве, притягиваясь к местам,  которые навещал Валентин. След его присутствовал, но его самого не было нигде.
Открыла глаза. Дрожь не унималась, наоборот, усилилась. Беспокойство скребнуло по душе. Сосредоточившись на желании во что бы то ни стало отыскать Пакевича, я собрала волю в густой луч и… погрузилась во мрак.
Медленно я двигалась вниз, увлекаемая собственной волей. Вокруг не было видно ни зги. Пространство казалось совершенно незнакомым: это не был тоннель между мирами, это не был какой-нибудь мир. Ни души, ни звука, ни луча света.
Чем дальше я опускалась, тем непроницаемей и глуше становилась темнота, до искр в глазах, до звона в ушах. Испытывала ли я страх? Нет, никаких чувств и никаких мыслей не возникало. Я даже не успевала подумать, куда меня заносит. Я сосредоточилась только на одном – не отключиться.
Во всем моем опыте это было самое гнусное: выключиться в тот момент, когда меньше всего хочешь. Как мгновенно вылетают пробки во время перепада напряжения, так и мое сознание отключалось, если я хоть на миг теряла над ним контроль. С большинством людей такое происходит, когда они засыпают. Я научилась управлять вниманием, но иногда это требовало серьезного усилия.

Несколько раз я оказывалась на грани потери сознания (или засыпания - что одно и тоже), но все-таки удерживала его. Ни на что другое сил не хватало. Поэтому трудно сказать, сколько длилось мое  плавное падение.
И вдруг я заметила внизу свет. По тому, с  какой стремительностью он приближался, несложно было догадаться, что падение лишь казалось медленным. Не успела я даже об этом подумать, как передо мной разверзлась бездна. Я ударилась о поток  густой, горячей   плазмы. Эфир вокруг плавился.
Но то, что открывалось подо мной, выглядело гораздо ужаснее. Там бурлила лава. Ослепительный, болезненный свет исходил от нее, и невыносимый, отупляющий жар.
Все, пробки вылетели...

Очнулась я на диване под пледом много часов спустя. За окном уже начинало смеркаться. Ничего себе! Ведь я прилегла часов в 11 утра.
Меня колотило крупной дрожью. «Вот так умирали от малярийной лихорадки», - почему-то первой пришла на ум дурацкая мысль. Подняла руку – она  тряслась,  даже кулак не сжимался. Попыталась встать – ноги подкашивались, натянутые сухожилия  вибрировали так, словно вот-вот готовы были лопнуть. Я ощущала, как напряженно, с гудением дрожат все внутренности. Тело сходило с ума и не подчинялось мне больше.
Однако за дрожью холода не чувствовалось. Наоборот, мягкое тепло наполняло изнутри. И вместе с теплом необычайной силы  чувство проникало в каждую клетку. Сладкое, пленительное, невыносимое и совершенно непонятное.
Так проявляется, возможно, героиновый кайф. Но даже такое определение показалось бледной тенью. Ничего ярче и сладостнее, или хотя бы близко похожего я не испытывала ни до, ни после – никогда...
 После нескольких попыток я с усилием встала, и паркинсоновской  походкой поковыляла по пустой квартире, пытаясь справиться с затапливающим чувством. Не получалось. Я захлебывалась в нирване.
 Но глубоко в мозгу не унимался,  отчаянно вспыхивая,  сигнал опасности.
- Валя, где ты? Да что же происходит?!

Когда я терялась в догадках, что делать, то брала первую попавшуюся книгу, открывала наугад и читала строки, на которые ложился глаз. Хорошая мысль! - это часто работало. Я потянулась к книжному шкафу и вынула наугад небольшой томик стихов.
Книжка раскрылась сама, между страницами лежал немного мятый, вырванный из журнала лист. Кажется, это были стихи молодого поэта, моего современника –
Пусть ангел смерти, как в кино,
то яду подольёт в вино,
то жизнь мою перетасует
и крести бросит на сукно.
А ты останься в стороне –
белей черёмухой в окне
и, не дотягиваясь, смейся,
протягивая руку мне.
Что за хрень… Совсем другое хотелось бы сейчас видеть в качестве пророчества. Стихи  не принесли облегчения,  наоборот, подлили масла в огонь, подхлестывая страх. Мне чудилось, что, коварно забравшись внутрь, чувство счастливого опьянения убивает меня, расплавляя клетку за клеткой.
Я закрыла глаза, мысленно взывая к Валентину, и тут же испуганно распахнула. Господи, это еще что  такое? Неужели он? Набрала воздуха и с обмиранием снова закрыла глаза.
Половину моего внутреннего горизонта занимало огромное солнце, и я даже не летела, а падала на него. Блаженное, невыносимо блаженное падение. Еще час-другой, и я упаду в это раскаленное светило окончательно.
Возникло предчувствие: если это произойдет, я перестану существовать. Может, стану совершенно другой, не собою, а может, просто исчезну в  совершенно другом измерении и в другой материи. Чему же верить: блаженству или страху?
Я бесцельно бродила по квартире, едва переставляя подкашивающиеся ноги и бесполезно пытаясь трясущимися  руками удерживать трясущиеся плечи. Меня колотило, как на электрическом стуле. Напряженные мышцы начала сводить судорога.
Вернулась в гостиную, вскарабкалась на софу, подтянула колени, обхватила  руками, прижала к ним голову, чтобы хоть как-то собраться.
Ласковый и одновременно назойливый  жар заливал  грудь, так, что становилось трудно дышать, и  накатывался беспощадной волной наслаждения, опрокидывал дамбы самосохранения и затоплял все внутреннее  пространство. Словно кто-то незримый и колоссальный занимался  со мной тантрой по полной программе.
 Прикрыла глаза с опаской – солнце заслонило уже почти весь горизонт. Времени на выбор почти не осталось. Боже мой, что же делать?  Что делать?! Думать было невозможно.

Однажды что-то подобное со мной уже происходило, с той лишь разницей, что тогда я падала в темноту. Был момент, когда лишь слабая искра сознания соединяла меня с этим миром. Где-то глубоко я знала, что как только погаснет этот слабый огонек,  я стану одной из тех, кого называют умалишенными: сознание покинет этот мир, а тело останется.
Какое-то время только огромным напряжением воли я удерживала эту искру. И удержала.
Но сейчас я летела на могучий, неодолимый зов света, как хрупкий мотылек.
Разделяла нас пара шагов, но до этого дня
Я не знал, что такое огонь, и  что ты из огня…

Меня пронзила догадка: а вдруг это и есть настоящая  любовь, о которой все мечтают, но только  догадываются - какая она на самом деле? А она вот такая – блаженная и  неумолимая одновременно.
Вот так взять, и просто упасть без оглядки,  расплавляясь в любимом человеке. Раствориться  в его чувствах и мыслях, без каких-либо лукавых уловок и нерешительных «если…». Надо только твердо решить  и не останавливаться. Не останавливаться. Не останавливаться…
Но бесповоротно решиться не удавалось, сигнал тревоги истерично пробивался сквозь густую патоку нирваны.
Страх все-таки взял верх.  Хватит мучить себя! Я сказала твердо - Стоп!

Откуда взялись силы? Рывком вскочила с софы, решительно проковыляла в свою комнату, включила свет, придвинула дрожащими руками печатную машинку, с трудом вставила лист бумаги. Вытащила из сумки диктофон  с кассетой  вчерашнего интервью.
Я чуть не позабыла о разговоре с директором большого завода, за которым давно охотилась. Села и щелкнула кнопкой «пуск». Руки и чувства не слушались: пальцы промахивались мимо клавиш, строки разъезжались перед глазами, звуки расползались, как тараканы.
 Но я упрямо  печатала, собирая  растекшиеся  чувства, заставляя их ловить буквы и звуки. Не сразу это удалось, но я заново  прокручивала одну и ту же запись, по третьему, четвертому разу. Вникала в диалог, набирала текст, читала, комкала бумагу и вновь печатала. Профессиональная  привычка сослужила свою службу,  я вовлеклась в работу.
И через какое-то  время почувствовала – дрожь стихает. Закрыла глаза – гигантского солнца уже не видно. Я продолжала печатать, пока не поставила подпись и последнюю точку.
Была глубокая ночь.
Встала, расправляя онемевшие плечи,  и подошла к окну. Внизу пьяным голосом сосед Толик материл свою подружку. В проеме домов виднелся бульвар в оранжевом сиянии неоновых ламп. Изредка шмыгали машины, хлюпая густой жижей на дороге. В соседних домах  сиротливо мигал свет. Из форточки пахло талым снегом.
Дрожь почти совсем унялась, лишь изредка вздрагивали отдельные жилки. В душе - оглушительно пусто и темно, как за окном.


3.8.

Утром позвонила Пакевичу. Разговор был сдержанным.
- Нужно встретиться.
- Приходи завтра в институт.
Выходной день тянулся долго, как после контузии. Тупая, звенящая пустота внутри. Всюду мерещился  призрак то ли убитой любви, то ли обманутой смерти. Из каждого угла печально глядел он огромными, темными глазами.
Что-то я отстояла прошлой ночью, но и что-то безвозвратно потеряла.  Я сделала выбор, но какова цена такой свободы? Почему так безрадостна победа? И что произошло бы на самом деле, не прерви я полет? А вдруг не погибла бы вовсе, как бабочка в огне, а наоборот, из гусеницы превратилась бы в бабочку в живительных лучах?
Однозначного ответа не было, и я остро нуждалась в мудром слове поддержки или хотя бы  в банальном утешении.

В понедельник я зашла в тесный кабинет  Пакевича настороженно, с надеждой и опасением одновременно. Я бывала здесь не однажды, и камерность пространства всегда действовала  успокоительно. Но сейчас он  не пригласил, как обычно, подсесть к его столу, а  вытащил из ящика связку ключей и молча направился в запустелый флигель.
Там уже никто не работал: в институте осталось, дай Бог,  четверть сотрудников. Наука перестала кормить. Мы поднялись на последний этаж. Коридор,  как тоннель в другой мир, длинный и серый, вызывал тревогу.
 Пакевич остановился перед обшарпанной дверью и щелкнул ключом в замке. Дверь отворилась, и за ней  открылось пыльное, сумеречное помещение. Вдоль стен – поломанная, кое-как сваленная мебель, как символ несбывшихся надежд.
Валентин выхватил из кучи хлама стул, крутанул и размашисто опустил посередине. Сел, широко расставив ноги, уронил плечи и  руки и замер, будто задремал.
Я уже знала, что эта поза означает: она помогала ему максимально вникать в собеседника. Зашла следом, огляделась, присела на край стола, смахнув пыль перчаткой. Повисло молчание. Эта сцена остро напомнила  ту, по-настоящему первую встречу, когда он заговорил о Шамбале.

- Рассказывайте, что случилось.
На «вы»? Похоже, мир перевернулся, и мы поменялись местами.
- Ты все знаешь сам.
Он не спешил с ответом. Наконец  вымолвил:
- Простите меня. Больше я ничем вам помочь не могу.
- Что это значит?
- Нам надо прекратить встречаться.
Человек-оркестр! Он снова поражал непредсказуемостью. Прекратить встречаться?! Отчаяние в одночасье обрушилось на мою и без того истерзанную сомнениями душу.
- Сейчас?! Ты мне нужен сейчас как никогда!
- Ничего не получится. Вы должны идти своим путем, мы разные.
Будто перекрыли кислород. Противоречивые чувства вины и обиды рванули сердце. Словно на днях я предала сидящего передо мной человека, и вот сегодня он предавал меня.
- Что не получится? Мне помощь твоя нужна.
- Идет запрет. Вам придется справиться  самой.
Разговор казался исчерпан. Передо мной опять находился незнакомец (в какой уже раз!), но теперь сил на  его понимание не осталось. Я еле сдерживалась, чтобы не разрыдаться. Боль была нестерпимая, словно по душе медленно водили лезвиями.
- Я в чем-то виновата перед тобой? Я не так что-то сделала?
- Вы все сделали правильно.
Я не смогла  скрыть отчаяние и досаду:
- Ты всем говоришь то, что они хотят слышать, добрый человек?
- Я говорю только о том, где у человека в данное время дисбаланс. 
- Почему  ты меня отфутболиваешь?
- У каждого свой путь.
- Тогда сам отвяжись от меня.
- Я не привязывался.
- Господи! Откуда же эта  вина, будто я разрываю отношения, а не ты? Я ничего не понимаю.
- Это не страшно, потом поймете.
Кажется, ему тоже было не по себе в роли инквизитора. Он хотел поскорее завершить пыточный диалог.
- Мне надо идти. Вам тоже.
- И это все?
- Юна… научитесь жить без меня. У вас все задатки, чтобы стать человеком-богом.
- Я это и без тебя знаю. Но это очень тяжело.
- Да, тяжело. Вы можете уйти с этого пути, но это тоже теперь будет непросто сделать.
Голос его наконец выдал.  За три месяца я  научилась различать интонации, и чуть дрогнувший звук сработал, как переключатель. На мгновение вспыхнул луч, и  все мои переживания враз потускнели.  Я почувствовала его одиночество,  неизбежное и безмерное. Настолько пронзительное, что сердце остановилось в это мгновение.
Насколько мне было трудно сейчас, но ему было труднее в сотни раз. Он стоял одиноко на опасно парящей высоте. Нужно было удерживать баланс множества энергий, пронзающих его, как тонкие спицы.  Стоило этому балансу сместиться –  и привет воздушным акробатам! Я падала с высоты  поменьше, но все мои кости трещали, и понадобилось 7 лет, чтобы восстановиться для новой попытки взлететь. Что, если он упадет со своей высоты? Шансов выжить – ноль. В тот короткий момент я видела ясно, насколько потребительским и варварским  было мое отношение к нему.
Все это время я беспардонно раскачивала хрупкую нить, по которой он шел  над пропастью. Мне стало  жаль его. Гораздо глубже, чем себя.
 Но было ли ему сейчас жаль меня хоть на долю того чувства, что испытывала я? Луч погас под тяжестью невыносимой обиды и боли близкой потери. Слезы заливали глаза, я опустила голову, но вытирать сползающие капли не решалась.
Валентин пытался по-своему утешать:
- Человек - безопорное существо. Не создавайте подпорки в этом мире, не цепляйтесь и не привязывайтесь. Это единственная возможность не упасть снова. Дорогу вы знаете.
Это прозвучало как завещание. Атмосфера в комнате стояла густая и напряженная, готовая разнести все вокруг к чертовой матери при одном неловком движении. Он встал, ни разу не взглянув на меня, повернулся  спиной и тяжело направился к двери.
Я не могла поверить происходящему.
Неужели  конец?
Зачем тогда было выдергивать меня из мира обычных людей, во вкус которого я только-только начала входить?  Из мира, где мне уже по-свойски подмигивали  власть, слава и, как минимум,  безбедное существование? Все то, к чему жадно стремятся миллионы людей, но достигают единицы. Я могла бы стать одной из них - я знала наверняка.
Но знала также, что поворот на ту скоростную трассу  безвозвратно проехала. Свернула по кривой тропинке в сказочную тайгу вслед за призрачным светящимся эльфом. И вот эльф исчез, и я одна в дремучем лесу…
Открывая дверь,  он обернулся и добавил:
- Если будет что-то непонятно, обращайтесь к Цветкову. Он поможет.
И исчез. А я осталась. Одна, абсолютно одна. В жутком, звонком одиночестве. Когда стихли шаги, я больше не сдерживалась и разрыдалась в голос. И поняла, почему он привел меня сюда – здесь никто меня не слышал.





Глава 4

Глаза очерчены углем и капли ртути возле рта,
побудь натянутой струной в моих танцующих руках.
Каких бы слов ни говорил, такие тайны за тобой,
что все заклятия мои тебя обходят стороной
Э. Шклярский


4.1.

«Любое общество, перегородившее плотиной русло неизбежных процессов, при разрушении этой плотины обязательно входит в турбулентное состояние, так как подавляемые факторы ввергают искусственную гармонию в хаос. Однако то, что вначале кажется хаотичным, получив возможность развития, поразительно превращается в новые возможности и новый образ жизни.  Без признания турбулентности мы будем стараться восстановить контроль старыми способами, порождая только новую боль и хаос».

Я читала Минделла, развалившись на софе  в  любимой позе: на животе, скрестив поднятые голени и оперевшись на локти.
«В действительном мире все боятся выступать, а если кто-то и осмелится, никто не умеет выслушать этого человека. Воздух пропитан страхом потенциального насилия, низкая самооценка принимает размеры эпидемии. И лишь немногие способны любить в такой атмосфере, где бизнес и личный духовный рост – одно и то же…»

Отодвинула книгу и положила голову на руки. Необходимо было переосмыслить события последних трех месяцев, и особенно – последних дней,  и умудриться каким-то образом заново встроиться в обычную жизнь. Самой, без малейшей помощи.

Получалось пока плохо. Незаметно пролетевшие под крылом Валентина месяцы настолько изменили мои представления, что об обратном пути уже  не могло быть и речи. Но две реальности никак не хотели совмещаться, хотя уже стояли впритык  друг к другу.
Меня угнетала перспектива – я становилась неспособной бороться за место под солнцем теми методами, которые до сих пор приносили успех. Расставленные мною стальные сети рассыпались пеплом.
Валентин как-то обмолвился, посмеиваясь, что журналистика -  третья по грешности специальность после медиков и актеров. И я стала задумываться о безнравственности своей профессии. Сколько тем, в которых журналисты рисуют миражи, а люди читают. И даже не важно – верят или не верят, потому что в душу западает и ложь. А я миражами зарабатываю. Отними у меня этот кусок – и кто тогда я в этом мире?
Как ни странно,  видимых проблем в работе не наблюдалось, несмотря на все мои сомнения. Наоборот, казалось - я набираю высоту. Об этом  явно свидетельствовала растущая зависть коллег.
Несомненно, меня кормила информация, по-прежнему текущая  через  моего «друга» Егорова и его знакомых.  Но помимо того проявлялось и  новое внутреннее состояние, некая оторванность от земли, дающая свободу движений.
Я чувствовала -  город  мой!  Как и предсказывал Валентин,  главу района я перестала бояться, и теперь сама заказывала музыку: административные учреждения  посещала как  свою вотчину, чиновников - как  вассалов. А они тонко, как и подобает вышколенным псам, чуяли силу и уступали ей.
Проблема заключалась в том, что ничего доказывать и никого прогибать уже не хотелось.  Я вздохнула.

И вот все как-то так, брат Пушкин…

«Как странно устроен мир, - размышляла я, разглядывая край стола возле софы, - это действительно похоже на непостижимый, издевательский закон: когда у нас появляются возможности, пропадают желания ими пользоваться».
«Если ты не знаешь, что ты хочешь, то что же ты хочешь? А если знаешь, чего хочешь, то зачем ты это хочешь?» – вспомнилось  восточное высказывание. 
«Вот-вот… совсем как мое нынешнее положение – звучит глубокомысленно, а признаться, что перемудрили - неловко».

Моя внутренняя жизнь была совсем не похожа на жизнь внешнюю, суетливую и шумную. С одной стороны – глаза бы мои никого не видели, а с другой – давило невыносимое одиночество. Приходилось приспосабливаться  к вакууму, высасывающему кровь из жил. Наверное, что-то подобное бывает с космонавтами, возвращающимися на землю после долгого полета.
Меня терзали сомнения в правильности нашего расставания, душа протестовала против оборванного,  кровоточащего и болезненного исхода. Валентин ворвался в мою налаженную (такими усилиями!) жизнь, вывернул душу наизнанку, перетряхнул все понятия,  выбил из-под ног опоры, чуть не уморил своей близостью… и покинул. Я вам, барышня,  грудную клетку вскрыл, а зашивайте сами. 
Какое он имел право? Зачем втянул в эту бесперспективную затею? Как я могла купиться на ничего не значащие посулы? Я усмехнулась, вспомнив его «у вас все задатки, чтобы стать человеком-богом».
Я изматывала себя вопросами, на которые не находила ответов. И варилась в ядовитой квинтэссенции беспомощности, сожаления, обиды и любви. Я по-прежнему боготворила его.
Возможно, Валентин прав. И я допускаю, что так для меня лучше. Что мне еще допустить, чтобы обрести покой? Эмпирический процесс допущения начат.
И все-таки… почему врозь?!!!!!!!!!!!!!!!!

Но ни звонить, ни искать встречи с Пакевичем  самолюбие не позволяло. Хотя, боже мой, как хотелось! В астрале я тоже не искала его. Порой звала (так, на всякий случай), но ответа не получала.
Иногда во снах, когда контроль критически снижался, шла по следу Валентина, как преданная собака, встречалась с существами, знающими его, но  никогда – с ним самим. Мне вежливо говорили какие-то карлики: «Сейчас его нет, но будет. Зайдите попозже». После таких встреч я скептически думала: «И чем те миры отличаются от нашего? Та же иерархия, и те же церберы-секретари».
Меня подобные ситуации расстраивали и одновременно смешили. Повзрослев в мире материальном, пройдя через определенные испытания, я  попала в мир более тонкий снова неопытной дурехой, и теперь заново прохожу все те же испытания и искушения на новом витке.
Если в этой жизни слава и власть перестали занимать первые места в моей пирамиде ценностей, то там все начинается заново с вопроса: а какое место тебе отведено в той иерархии?
Валентин отказался от меня, но его последние слова, словно закон покинувшего страну  императора, неизбежно исполнялись.  Цветков  стал мне другом и последним собеседником, с которым я могла делиться мыслями и переживаниями из другой реальности. Нам доводилось встречаться по служебным делам, но деловыми разговорами мы никогда не ограничивались.
Только однажды он спросил:
- Вы что, поссорились с Валентином Николаевичем?
Но, взглянув на мое помрачневшее лицо, умолк и  больше щекотливую тему  не трогал.



4.2.

  Путешествия мои не прекратились, но теперь, когда я не могла  позволить себе авантюры, как прежде, дороги в другие миры выбирались тщательно и осторожно.
А там… там все оставалось по-прежнему: я получала эмоции, которые исчезли из реальности. Не переставало поражать разнообразие жизни за пределами построенного нами мира.
 Сколько непохожих на нас живых существ! Хватит ли собственной жизни, чтобы просто познакомиться со всеми, не говоря уже о том, чтобы подружиться? Некоторые настораживали меня, некоторые смешили, некоторые вызывали трепет, но никто ни разу серьезно не навредил мне.
И это радовало: значит, не совсем уж я безбашенная.
Случались, правда, моменты, которые меня пугали. Но с ними как-то не удавалось ни разу разобраться до конца, всякий раз я вываливалась из тех миров на полуслове, полушаге с колотящимся сердцем.
Это были навязчивые преследования. Меня выслеживали непонятно почему, чаще необъяснимо злобные и хитрые женщины разных возрастов, иногда – странные мужчины. Я пряталась, избегала неприятных контактов. Но они неизменно доставали меня, хотя и не успевали сделать ничего непоправимого.
Однажды  милая, на первый взгляд,  девушка со светлыми кудряшками потянулась ко мне с каким-то вопросом. Она была очень похожа на человека, только глаза чем-то настораживали, но я не придала этому значения и не отстранилась.
Она мгновенно оказалась рядом, заглянула в лицо, и я заметила, что в ее глазах нет блеска. В то же мгновение она цепко обвила меня руками, на удивление сильными для такой хрупкой фигуры, впилась  в мои губы  и толкнула всем телом.
Падая, я почувствовала мучительную невесомость и тут же пришла в себя на кровати. Я ее встречала и позже, но уже заранее опасалась и не позволяла приблизиться.

Еще я стала обращать внимание на обычные сны и периодически их записывать. Поражало то, как часто и навязчиво я находилась в местах  «общего пользования»: в ванной, душе, туалете.
Я опорожнялась, иногда пачкаясь и размазывая фекалии, потом долго смывала грязь  с себя. Или скоблила пол и стены, нагишом ползая по скользкому, противному кафелю.
Тяжкие, неприятные сны. Не надо было быть Фрейдом, чтобы понимать - идет интенсивная чистка.

Обучение мое, как ни странно, тоже не оборвалось, только  перекочевало из этого мира в тот. Учеба происходила во сне - не часто, но зато как! Меня  под завязку грузили знаками, цветами и звуками, которые были наполнены смыслом, недоступным человеческой речи. И осознать до конца информацию, перевести  в понятные слова без Валентина не удавалось.
Однажды меня пригласили в одну из галактик, и по прибытии я встретила десятка два разных существ – нас собрали со всех уголков Вселенной. Место было любопытное: прозрачная геометрическая форма, плавно трансформируясь из пирамиды в куб, почти сливалась с черным,  звездным небом.
Нас  впустили внутрь.  Призма-куб оказалась обучающим центром. Но ни парт, ни кафедры, ни преподавателей.
Все располагались, как вздумается, прямо в воздухе. Один товарищ (ни происхождения, ни имени его я  так и не узнала) провисел весь сеанс у меня над головой, прилепившись к невидимым стенам. Мне его нависающая фигура немного мешала, и к тому же он периодически начинал быстро бегать по периметру, как геккон по стеклу, еще больше отвлекая внимание.
 Обучение шло темпами, какие нам не грезились и в самых смелых мечтах. Сплошной поток информации: цифры, геометрические символы, формулы, световые импульсы – все с огромной скоростью неслось через сознание собравшихся.
Покидали мы центр с новыми возможностями, этого никто не демонстрировал, да и не нужно было: мы видели друг друга, словно сами стали прозрачными.

Наконец  я почувствовала силы для более предметного дела, чем праздные скитания по галактикам. Хорошо было бы проверить: совпадает ли хоть на йоту моя реальность с реальностью других? Иначе в чем смысл всех этих миров, если они лишь в моем воображении?
Как писал Бэндлер в бестселлере «Из лягушек в принцы»: «Галлюцинации – это то, чем вы  занимаетесь целый день. Однако, некоторая разница между обитателями психиатрических больниц и нормальными людьми все же существует. Одно из различий в том, что больные и здоровые живут в разных зданиях. Другое – отсутствие у больных стратегий различия между общепринятой реальностью и собственной».

Что бы эдакое предпринять? Как соотнести реальность этого мира с тем? Я придумала в астрале посетить квартиру Казарина.
Выбор был сделан, в основном, по причине искреннего интереса, который вызывал наш мэр. А значит, и энергии намерения на эксперимент должно хватить.
Игорь Витальевич представлялся мне настоящим мужчиной и достойным соперником в игре, которую власть с переменным успехом  затевает с журналистикой. Играть с ним было опасно и одновременно любопытно, совсем не так, как с Егоровым.

 Казарин мне решительно нравился: энергичный, с живой мимикой,  обаятельной улыбкой, каштановой копной  волос и пронзительными серыми глазами. Вот это я понимаю – роковой мужчина. Да еще глава (пиши – удельный князь) большого научно-производственного  анклава, который даже в  сложные времена приносил  прибыль.
И потом - он делал дело. Несмотря на все мои колкие публикации, я наблюдала, как город под его руководством приосанивается и порой затыкает за пояс областной центр.
Много было погублено в свое время нервных клеток  из-за этого деспотичного красавца. Не будь Валентина, я бы влюбилась в Казарина до дрожи в коленках. Да что лукавить: и влюбилась, но совсем по-другому – не как в полубога, а как в реального мужчину, сексуально привлекательного, породистого и  сильного самца.
Теперь я не подчинялась его тираническим законам. Собственно, я и раньше не  прогибалась, но сейчас чувствовала  особую власть над обстоятельствами. Почувствовал это и Казарин.
Он по-прежнему прилюдно отпускал ехидные реплики и называл пренебрежительно прессой. Однако взял за правило приглашать  периодически в кабинет на аудиенцию, и наедине полностью преображался, разговаривал открыто и без приколов, прямо и одновременно волнующе глядя в глаза. В приемной терпеливо ожидали  своей очереди весьма серьезные и уважаемые горожане, но Казарин не спешил расставаться со мною.
Мне нравилось наше странное притяжение-отталкивание, оно щекотало нервы рисками и шансами сорвать крупный куш одновременно. Я любила дурачиться. То пошлю издалека воздушный поцелуй, когда он стоит в окружении какой-нибудь заезжей делегации, то сделаю маленький презент. И невозможно было предсказать наверняка, улыбнется он в ответ или разозлится.
На недавний день рождения  преподнесла ему календарь с чудесными видами на море. И пожелала, чтобы он чаще смотрел, расслаблялся и не рычал на людей. Он посмеялся и взял подарок.

 Теперь я жаждала перейти на новый уровень игры. Дистанционный. И в качестве эксперимента  выбрала квартиру мэра, в которой никогда не бывала и не представляла, как она выглядит. Проверка связи, так сказать. Но как  потом убедиться, что я не напридумывала?  Я пока не знала.
Ладно, как-нибудь разберемся. Во всяком случае, это место, с которым можно реально свериться.
Вечером перед сном  я мысленно сосредоточилась на квартире Казарина. Вскоре меня затянуло в серый тоннель, и тут же  выплюнуло на землю. Вернее, в небо над землей. Я парила над нашим городом, наблюдая сверху улицы, здания, машины, вечерние огни.
Это было захватывающее зрелище! Никогда раньше не видела я город с птичьего полета, в сумеречной зелени аллей и многочисленном мерцании окон. Меня несло на окраину, в элитный район.
Среди множества игрушечных домиков внимание привлек и потянул к себе коттедж со встроенным гаражом, каминной трубой над крышей и большой террасой на втором этаже. Это был его дом. В окнах на террасу горел свет.
Я опустилась еще ниже и проникла сквозь кирпичную кладку в темноту первого этажа. Передвигаться традиционным способом не получалось, ноги проваливались сквозь паркет, и я зависла над полом. Сюда… прямо по коридору… держать баланс! Небольшим сквозняком меня  занесло в приоткрытую дверь комнаты, но  я вернулась в коридор. Что направо? Ага, кухня! А тут? Ясно – санузел. Прилично все, чистенько.
По лестнице  поплыла на второй этаж. Свет горел в спальне. Жена Казарина полулежала на разобранной кровати и разговаривала по телефону.
Больше в доме никого не обнаружилось: ни детей, ни супруга. Весь в делах. Я потеряла интерес к жилью, и меня стремительно потащило обратно в  тело.
Я разомкнула веки, прислушалась. Внутри гудело  ощущение, будто я действительно только что  вернулась из гостей: полная впечатлений и страшно уставшая. И еще была необъяснимая уверенность -  все так и есть в его доме.


4.3.

Несмотря на отсутствие прежней поддержки, а может, благодаря ее отсутствию, я становилась увереннее в своих силах от медитации к медитации, улетала все дальше и дальше, и даже позволяла себе экспромты, отдаваясь незримо влекущим силам.
Однажды я зазевалась, непонятно как попала в короткий темный коридор и, не успев что-нибудь предпринять для смены курса, тут же вывалилась из него, столкнувшись нос к носу (если так вообще  можно сказать) с каким-то каменным чудовищем. Невероятного роста, оно было похоже то ли на робота из «Корабля-призрака», то ли на раздувшегося истукана с острова Пасхи.
 С вытянутой трапецевидной головой, с черными, узкими  прорезями  глаз. Я смогла разглядеть его лишь по пояс и обмерла от ужаса. Попятилась –  и уперлась в упругую завесу, не пускающую назад. Такой страх не вызывал до сих пор никто, даже недружелюбные дамы, выслеживающие меня.
Я запаниковала, судорожно попыталась изменить  частоту  в фокусе внимания. С большим  трудом мне удалось избавиться от кошмарного образа: будто круги пошли по воде, и чудовище стало медленно, неохотно  размываться. Оно не пыталось преследовать меня, как другие неприятные существа, просто пристально смотрело, пока не растаяло окончательно.

И с тех пор, хотела того или нет, я постоянно ощущала присутствие  каменного идола.  Это было что-то новенькое. Он будто все время стоял за спиной, как огромная плотина, и оглядываться было бесполезно. Сначала мне мерещилось, что  его сила вот-вот раздавит мою хрупкую фигуру, но ничего не происходило.
Незримое присутствие становилось привычным.
Наконец я решилась пообщаться с ним, но как  только мы заговорили, провалилась в бессознательное состояние. А когда открыла глаза, знала его имя – Тот. Оно мне ровным счетом ничего не говорило, я часто слышала имена, но, не зная как ими пользоваться – забывала. Данное имя, однако, в памяти застряло.

Как-то я получила письмо от друга, за которого одно время намеревалась выйти замуж, но раздумала. Прочитала  и расстроилась. Он писал, что пока я жива – мир в опасности, обвинял в  неблагодарности, коварстве  и прочих смертных грехах. Хоть сейчас  в ад.
 Но даже не эти нападки выбили меня из колеи, а угроза самоубийства, типа «в моей смерти прошу винить…». Я почувствовала тошноту и слабость, и тут же возник Тот. Он с грохотом, поднимая астральную пыль,  поставил между мной и неудачливым женихом каменную ногу, скорее напоминающую китайскую стену.
У меня остались неоднозначные ощущения: с одной стороны появилось явное облегчение, а с другой – сомнение в уместности подобной помощи. Через некоторое время я, однако,  заметила, что больше не реагирую на шантаж так болезненно, как раньше – китайская стена действовала!

За консультацией я отправилась к Цветкову. Он замешкался, переспросил:
- Вы уверены, что его зовут Тот? Не Сет?
- Нет, не Сет. Я уверена.
 Цветков молчал, словно я сказала что-то неожиданное.
У меня даже подозрения закрались: не обсуждал ли он с Пакевичем информацию, которой я делилась? Ему-то не все ли равно, Тот, Сет или какой-нибудь Амфибрахий меня посещает?
- Я вам дам книгу, в ней что-то есть  про Тота, но не помню, что именно.
- Так это имя известное?
- Конечно. Это древнеегипетский бог.
Прежде чем читать книгу, я полезла в энциклопедию, и с удивлением обнаружила, что Тот действительно существовал. 
Цитата из энциклопедии: «Тот - бог луны, мудрости, письма и счета. Покровитель наук, писцов, священных книг и  колдовства. Центром культа был город Гермополь Великий. Согласно мифам, на загробном суде Осириса  Тот ведал записью деяний умершего. Почитался в идее ибиса, павиана, а также человека с головой ибиса. В греческой мифологии отождествлялся с Гермесом».
Так кто же ты, египетский бог? И что ты делаешь  в моей жизни?


4.4.

И все-таки…
Все-таки я время от времени ловила себя на  чувстве незащищенности и почти параноидального страха. После авторитетного влияния и генерального контроля другого человека над моей духовной жизнью, не оставляло опасение, что моя внутренняя территория совершенно не ограждена от вторжения более сильной личности, и мое Я постоянно находится под ударом. 
Не было никаких гарантий, что какой-либо поступок или чувство не вызваны вмешательством  чужой воли. Я обвиняла Паевича в собственной неуверенности и испытывала бессильную, изнурительную  злость за то, что не могу избавиться от его призрака.
И одновременно зацикливалась на желании прижаться к нему, как к спасению, хоть на долю секунды. Или  хотя бы просто взглянуть издалека.
 Иногда, когда желание его увидеть становилось нестерпимым, я спускалась во двор, обходила соседний дом и следила из-за угла за окнами его квартиры. Вечерами в светлом проеме мелькали тени. Может быть, и его… У меня осталось только это право – смотреть на его тень.
Это состояние напоминало внутренний ад,  безжалостный огонь, пожирающий душу. Казалось, этой пытке нет конца, но и нет полномочий погасить. Мои расшатанные нервы были на грани взрыва.
Чтобы хоть как-то отвлечься от затянувшейся пытки, я взялась обливаться холодной водой. Помогало немного. А если становилось совсем невмоготу, запиралась в своей комнате, когда дома никого не было,  и выла. Словно волчица, протяжно,  выдыхая весь воздух не только из груди, но и живота, пока внутри не оставался вакуум, не способный подпитывать огненную геенну. Наверное, со стороны это выглядело жутко, зато тоже давало результат.
Временно.
В какой-то момент  нервы все же сдали, и я пожаловалась Цветкову, что чувствую бессилие и обиду на Пакевича. Он категорически со мной не согласился.
- Ни один человек не способен против воли другого копаться в чужой душе.
- Но бывают же люди сильнее, которым противостоять ты не в силах.
- Ничего подобного. Только наши собственные страхи делают нас слабыми. В каждом есть достаточно сил, чтобы сопротивляться чужой воле.
- У меня другие ощущения.
- Это и есть ваши страхи, ваше собственное внушение. Если бы вы действительно не хотели, никакого вмешательства со стороны Пакевича не было бы.

- Но я вот не встречаюсь с ним, а чувствую себя увереннее в тонких мирах.
Цветков удивился:
- Как – не встречаетесь? Вот же он сидит за соседним столом.
Я вздрогнула, оглянулась, но ничего не увидела.
- Только вы о нем заговорили, и он появился.
- В самом деле? – пробормотала я, уставившись на пустующий стол.
Цветков рассмеялся. Я ему не поверила.

Но внешне мало что изменилось.
Этот трюк  мироздания всегда служил  поводом для назойливых, но, увы, бесплодных раздумий: почему разные реальности, тесно переплетаясь и ломая кости одного человека,  остаются абсолютно прозрачными и недосягаемыми для других?
Как получается, что в одном мире мы можем вести жестокие битвы, а в другом одновременно под теплым пледом потягивать коктейль  и трепаться о покупках?
И, тем не менее, если в астральном мире, растерзанные, истекаем кровью, то и  в этом  тоже умираем. Пусть не на поле брани с копьем в груди, а тихо под пледом от сердечной недостаточности, но умираем одновременно…

В профессии именно в этот период чудовищной ломки я оказалась на белом коне. Круг престижных  знакомств катастрофически  разрастался. И уже стали будничными эксклюзивные интервью, а по красным датам привычными - цветы и конфеты от директоров заводов и бизнесменов.
Как-то сами собой установились приятельские отношения и с коллегами,  собкорами  других изданий и  телевизионщиками. Все теперь хотели со мной дружить. Хотя нет, не все. Женщины-коллеги, за редким исключением,  меня недолюбливали: частью завидовали в открытую, а частью я сама отпугивала потенциальных завистниц вызывающим поведением.
С ребятами было проще, соперницу они во мне не видели. И когда им нужно было согреть душу или просто отсидеться,  без церемоний  заваливались ко мне домой.
В последнее время я была им особенно рада: ненавязчиво и красиво (как это умеет только творческая богема) они отвлекали  от изматывающих переживаний.

Мы, как обычно, сидели  на кухне с незатейливой закуской и выпивкой и так же незатейливо трепались на злобу дня. Речь зашла о предстоящем юбилее моей газеты, который руководство жаждало провести помпезно, утирая нос конкурентам.
 Сотрудников выспрашивали об их сокровенных желаниях. А я даже не представляла, что ответить. Лешка, регионал «Комсомолки», удивился:
- Как   нет сокровенных желаний? Юна, что за фигня, сокровенное есть у всех.
- Ага. Щас  заявлю всем в лицо – хочу Казарина. И пусть печатают в юбилейном номере.
Вовчик с телевидения хихикнул. Он сидел к нам спиной  и  настукивал на моей машинке. Лешка сделал широкий патетический жест.
- Имеешь право. Пусть читает, урод,  и устыдится! Ты ему, понимаешь,  душу нараспашку, а он не удовлетворяет даже простейших интересов своих избирателей. Можно сказать – базовых потребностей.
- Ладно, адвокат. А ты что сказал бы?
- Я никогда не буду начальником в этой жизни, поэтому могу сказать со всей откровенностью. Но будь я редактором, в день юбилея я бы взял огромный кредит, увеличил всем сотрудникам зарплату в десять раз, в тот же день купил бы им по квартире, а потом с песней «орленок, орленок!» выпрыгнул бы с 12-го этажа. Прежде чем я бы долетел до земли, обо мне сложили бы легенды как о единственном хорошем редакторе, который существовал в истории газеты.

Вовчик повернулся и восхищенно зацокал:
- Сильно сказал, брат.
- А сам-то что  там кропаешь?
Вовчик с жужжанием вытянул недописанный лист и торжественно протянул мне.
- Вот, легло само  в припадке гениальности.
Дословно на листе было следующее:

МаистихидляЮныкакщукадляфартуны.
Стих перьвай
Шарфик красный, серое пальто
Шаг такой, как будто на охоту:
Это Юна вышла на работу!
Стих фтарой
Лапочка, Юночка, лучик ты наш,
Что же так твой затупел карандаш?
Что ж перестала взрывать белый дом?
Пусто и холодно стало вдруг в ём…
Стих третей
Сижу у Юни дома
Она мене знакома,
Печатаю стихи,
Они весьма лихи

- Нравится? Ладно, я скромный гений, можешь не отвечать. Дарю.
- Вот-вот, гениев, блин, развелось,  - вдруг с досадой отозвался Вадик из местного «Шанса».
 До сих пор он молча уплетал  кильку  в томатном соусе прямо из консервной баночки.
– Вчера были на конференции в гимназии. Наслушались научных докладов, до сих пор уши в трубочку, разворачиваться отказываются.
- Вы о чем?
- Кстати, а чего ты не ходила? Самая умная? Всех журналистов звали. Мы пошли, как дураки, думали – покормят халявно. Хрен вам, зря просидели полдня, даже 150 строк выжать не из чего.

Вовчик снова захихикал:
- Там один мудила из какого-то НИИ речь гимназистам толкал про воду, типа  - она живая, и все нам, козлам нерадивым,  припомнит.
У меня екнуло в груди.
- Это как?
- Ходить самой надо, девушка. И нам бы не так скучно было.
- Ну, все-таки? Разве не интересно?
- Да не о чем, говорить, Юн. Придурок какой-то. Предлагал нам после конференции встретиться. Еле от него отвязались. Как пошел нести про семь лучей, так и хотелось по башке его тюкнуть чем-то тяжелым.
Беззаботное настроение враз испарилось.
«Что за дела? Мне он говорил, что не открывается людям посторонним. А сам? Может это не единственная ложь? Почему именно им? Им он на фиг не нужен – и вот, пожалуйста,   про семь лучей треплется, а мне как воздух необходим – а ему, видите ли, идет запрет. Какая-то дурацкая система в этой небесной консерватории».
Потянуло всплакнуть от жалости к себе.
- Чего загрустила, Юнона? Авось с тобой. Не переживай, ты ничего не потеряла.
- Ладно, ребята. Мне пора идти за ребенком. Давайте закругляться.


4.5.

Работа раздражала все больше. Не радовали ни люди, ни впечатления, ни признание. Но я не представляла как, не могла остановиться. Складывалось впечатление, что меня подхватил мощный поток, и я уже совершенно не влияю ни на свою карьеру, ни на судьбу - все движется само по себе.  Всем вокруг представлялось, что в моей жизни поперла удача. Уже и друзья-журналисты  заворчали, подозревая, что я продалась «этим козлам» во властной вертикали.
А мне даже отрицать не хотелось. Что делать со всем этим  «счастьем», я не знала. Оно только отнимало драгоценную энергию и казалось совершенно излишним. Все силы тратились на поддержание минимального баланса, чтобы не свалиться окончательно в депрессию под натиском безжалостного  пламени,  выжигающего нутро дотла.
Но никто этого не замечал, и никто (кроме него) не мог утешить. Любые свои успехи я готова была променять на одно лишь его присутствие. Но именно этого мне дано не было.

Слабым утешением маячила где-то  на задворках ноющей души догадка, что на самом деле сгорает лишь то, что способно превратиться в пепел.
Подтверждая эти догадки, на пепелище постепенно стали проглядывать удивительно простые и ясные вещи, которые до сих пор были загромождены душевным хламом.
 Я начала замечать и ценить в людях непосредственность, получать удовольствие от искреннего, пусть даже незамысловатого  общения. Экологическое общество снова стало мне близко с его открытой эмоциональностью и добросердечным, сострадательным  отношением к природе и людям. Я вернулась в их собрания, и они приняли меня радушно и искренне, словно и не было полугодового, почти предательского забвения с моей стороны.

Болезненно обострилась грань между их эфирным, спонтанным  простодушием и ледяной атмосферой людей, облеченных регалиями. Тех, в круг которых еще недавно я так страстно стремилась проникнуть, и  с которыми теперь вынуждена была часто общаться.
Мир умных (а чаще просто хитрых) и скрытных людей. Мир с отшлифованными поверхностями и  холодным блеском, когда-то восхищавший меня фальшивой алмазной роскошью. Мир, в котором в любой миг можно подскользнуться и больше не встать.
И не дай бог повернуться спиной к собеседнику! ибо удар в спину – без вопросов и лишних слов, общепринятое и одобренное  понятие. Как говорится, ничего личного.
Лучше будь прост и честен, чем умен и лжив.
Этот бесхитростный лозунг, услышанный от  знакомых христиан,  вдруг открылся в своей ни на что не претендующей силе, а не бесхребетности, как представлялось раньше.
Словно подслушав, над моим  столом в редакции коллеги  анонимно прикололи кнопкой лист А4 с крупно отпечатанным призывом:
Будь проще, и люди к тебе потянутся.
Как  напоминание о главном, которого во мне  всегда  недоставало. Они намеревались постебаться, но я неожиданно для всех восприняла вызов весьма серьезно и  в ответ рядом повесила буквально выстраданные  стихи Юлии Друниной:
Ах, простота, она дается
Отнюдь не всем и не всегда.
Чем глубже вырыты колодцы,
Тем в них прозрачнее вода.

Образ Валентина-бога постепенно расплавлялся  внутренним самосожжением и терял очертания. Я научилась обходиться без него, как он и пожелал. Но вопрос – почему так жестоко? -  ножом  застрял в спине, мешая свободно дышать.
Однажды вечером звякнул Вовчик, приятель с областного телевидения,  и скомандовал деловито:
- Вруби телик. К нам с концертом приехали такие клёвые мужики. Все наши бабы тащатся. Я у них интервью взял, зацени.
Я попсу недолюбливала, предпочитала русский рок, но Вову обижать не хотела и щелкнула пультом. Он как раз оживленно жестикулировал на экране рядом с упитанным, но симпатичным парнем, мало напоминающим певца - скорее начинающего предпринимателя.
Я прибавила звук и ушла на кухню готовить горячие бутерброды. Из зала раздался  завораживающий  мужской голос. Он пел о любви, точнее о легкомысленной девушке, которая порхала себе с цветка на цветок, никому не отдавая свое сердце. Ну, ясное дело, что еще можно ждать от попсы.
И вдруг:
Но ярко-красный огненный цветок
Ты сорвать однажды захотела,
И  опять как белый мотылек
На его сиянье полетела.
Только сложится нелегко
Дружба пламени с мотыльком,
Как бы тонкие крылышки не опалить…

Я вернулась в комнату, бросив недоделанные бутерброды. Упитанный парень, мгновенно преобразившись, изящно двигался в такт музыке -
…Он ее не сильно, но обжег,
А она его недолго, но любила…

Все  само собой встало на свои места. Клип закончился,  вновь показали студию. Я присела на софу, желая узнать своего пророка. Певца звали Валерий Меладзе. Вовчик, вальяжно рассевшись на студийной банкетке, строил из себя рубаху-парня, однако Валерий оставался строг и прям.
Он поделился, что поет песни своего брата, и когда оператор перевел на того камеру,  у меня поднялись брови – с экрана глядел двойник Валентина. И говорил так же мало, и с тем же мягким тембром, и так же старался  не привлекать к себе лишнего внимания.

Как бы тонкие крылышки не опалить…
Валентин ведь предупреждал! Вот дура, - о  чем  я думала до сих пор? Естественно, он прогнал меня, чтобы спасти, не поджарить окончательно – не брать же на себя такой глупый грех.

Братья Меладзе, словно посланники тонких миров, насмешливо смотрели из недосягаемого пространства. В финале передачи Валерия уговорили спеть акапельно прямо в студии. Он одной рукой подхватил стул, крутанул в воздухе, поставил посреди импровизированной сцены и сел, широко расставив ноги и уронив  руки на колени.
Я во все глаза смотрела на знакомые до мелочей  жесты и  позу, не сомневаясь в это мгновение ни в телепатии, ни в переселении душ.
Валерий, не поднимая глаз, запел высоко  и чисто
Выйду, дому  поклонюсь,
Молча Богу помолюсь,
И пойду искать края,
Где живет любовь моя!

Я выключила телевизор и заплакала, но впервые за несколько месяцев это были слезы не горечи, а  облегчения. Ножа в спине больше не было.


4.6.

В марте в городе проводился всероссийский съезд солдатских родителей. Я пришла в надежде на свежую волну и не увидела ничего нового. Суета, озабоченные каждый своей проблемой люди, скрываемое под улыбками недоверие – то же самое, что и всегда. Я сидела в зале, отстраненно наблюдала,  механически делала заметки в блокноте и ничего не испытывала: ни сочувствия, ни праведного гнева, ни даже досады.
Один генерал показался наиболее вменяемым, и я  подошла к нему, попросила аудиенцию для интервью. Но он пренебрежительно отказался.
Я скорее удивилась, нежели расстроилась, поскольку уже стала забывать, что это такое. Но настаивать не стала - имеет право отказать. Вдруг в перерыве подбежал полковник, извинился за генерала и поклялся, что  лично с ним познакомит.
А в масляных глазах – еле прикрытое вожделение. Попросил в кабинет подойти после обеда. Пока продолжалось заседание, я прислушивалась к своим чувствам - и не пошла.
На следующий день  съезд возобновился, и я снова была там. Журналистский принцип «коли взялась - доведи до печати» работал на автопилоте. Вчерашний полковник выловил меня среди чеченских матерей и обиженно заявил: генерал, - слыханное ли дело! - полтора часа меня ждал. Потом уехал.  Я равнодушно пожала плечами: «Значит, не судьба», - и отвернулась.
Резолюцию дослушивать уже не стала, всегда успею взять в  совете солдатских матерей. Возвращалась домой пустая: вот еще один материал в череде других, которые газета напечатает, и  кто-то прочтет.
А дальше что? Изменились ли эти люди, которые два дня выплескивали  эмоции друг на друга? Нашли ли они общий язык? Изменит ли резолюция  ход Чеченской бойни? И  повлияет ли моя статья на жизнь тех, кто узнает об этом  съезде?
На все вопросы у меня был  один, пессимистичный ответ. Добрела в этих размышлениях до дома с надеждой отключиться на часок, только открыла дверь квартиры – телефонная трель.

 Серый кардинал администрации Тимур звонил, чтобы сообщить: мэр озабочен - где я пропадаю два дня,  и хочет со мной встретиться. Будь это кто-то другой, я бы нагрубила в тот момент, но только не Тимуру. К Тимуру я относилась иначе, чем к кому бы то ни было из поместного начальства.
Я бы даже отнесла его к друзьям журналистского детства, и соответственно чувствовала к нему безусловную, не обремененную подозрениями симпатию. Мы познакомились, когда он был неприметным клерком, а я только-только оформилась на работу  после декретного отпуска, и меня воспринимали как «ту симпатичную новенькую из прессы». 
Познакомил нас все тот же Жариков, у которого Тимур тогда служил  на посылках. Забежал с бумагами в кабинет, и я еле успела перехватить быстрый,  внимательный  взгляд  зеленых глаз.
Глаза мне понравились: они светились интеллектом, изредка озаряясь молниями глубинных страстей.  В отличие от большинства сотрудников администрации, от чьих тусклых глазок сводило скукой скулы.   Жариков представил нас и рекомендовал обращаться к Тимуру по всем вопросам – мол, толковый парень.

С тех пор я постоянно пользовалась этой рекомендацией. Почему Тимур проникся ко мне взаимной симпатией – не взялась бы судить, настолько глухую защиту он выстраивал вокруг себя. Но надеялась, что во мне он нашел то же, что и я в нем – достойного собеседника.
По крайней мере, при встречах мы с удовольствием сплетничали  на лестничной клетке администрации  под предлогом перекура. И  карьерные обороты набирали параллельно, на глазах друг друга, что также служило некой сближающей пуповиной.
 Он мыслил грамотно, сильно, креативно, и при этом  не тянул одеяло на себя, не выклянчивал должностей и привилегий. Казарин  быстро оценил такого сотрудника, забрал к себе в аппарат, и Тимур уверенно приобретал авторитет и незримую власть.
Сейчас он возглавлял аналитический центр, занимающий правое крыло, и снабжал первых лиц города информацией, необходимой для принятия ключевых решений.  Но сам никогда не мозолил публике глаза, все его речи озвучивались либо пресс-секретарями, либо самим главой.
Даже из моих друзей-журналистов мало кто догадывался, какая фигура  в городе является истинным творцом всех постановлений. Да и мне не было резона высвечивать своего резидента.

Для меня он по-прежнему оставался Тимкой и  единственным в администрации человеком, к которому я могла зайти без корыстного умысла, просто ради хорошего общения. И, тем не менее, никогда не уходила без ценной информации, что, конечно, давало мне фору перед коллегами-конкурентами.
Несмотря на доверительные отношения, Тимур никогда не выступал миротворцем между мною и мэром, как это пытались делать другие первые лица города, набирая себе баллы. 
И все-таки Казарин прознал о нашей дружбе, и теперь главный аналитик  вынужденно выполнял  нелегкую миссию главного посредника.
- Юн, ну что ты заставляешь нервничать моего шефа? – шутливо выговаривал Тимур в трубку. – Трудно что ли помаячить в коридорах, ручкой помахать? Когда тебя не видно, наши подозревают, что ты готовишь теракт и теряют душевное равновесие. Работоспособность на нуле, город на грани развала. Уж, будь добра, забеги к нам, верни покой в умы, иначе за мировую катастрофу вина на тебе.
Я восхищалась его умением ненавязчиво позволить людям делать то, что ему нужно.
- Я была на съезде. Если все так запущено, могу зайти и к вам.
- Ах, да! у нас же чеченскую стрелку забивали. Чур, ко мне первому. Шеф подождет. Код 2563т.

Встретиться с Тимуром теперь было не так просто, как два года назад. В правом крыле поставили мощную дверь с видеокамерой и кодовым замком. Я набрала шифр, дверь неохотно впустила меня, и я привычным маршрутом направилась в дальний угол извилистого коридора.
Тимур и здесь оставался верен себе. Если все помещения в аналитическом центре после ремонта стали светлыми и просторными, то личный кабинет он трогать не позволил, и тот  давил посетителей сумраком и теснотой.
Небольшая комната с плотно закрытыми жалюзи,  заставленная массивной мебелью, производила впечатление то ли тайной масонской явки, то ли КГБэшного подземелья. Лампу он включал только настольную, и чтобы свет не падал на него.

- Какие люди без охраны! Привет, Юнок!
Я с неудовольствием отметила присутствие в кабинете  еще одного гостя -  помощника главы по связям с общественностью, Виктора Деревянко, попросту Витька.
Они с Тимуром были ровесниками, обоим в районе 32-35, и их часто видели вместе. Что их могло связывать, я не представляла.
 Витек любил выпить и погулять, к работе относился с ленцой, но всегда нахваливал свои таланты, и вообще  охотно говорил о себе, любимом. По долгу службы мне приходилось иметь с ним дело, но лишнего общения я аккуратно избегала. Разговоры его были поверхностны и небрежны, но особенно  утомляли докучливые ухаживания.
Тимур не мог этого не знать. Я кивнула обоим мужчинам и присела в гостевое  кресло. Тимур улыбался.
- Юна, у нас к тебе  есть заманчивое предложение.
- Заманчивое для кого? Для вас или для меня?
Я чувствовала себя неуютно. Витек сидел наискосок и, впившись в меня глазами, еле слышно нашептывал как мантру: «Хочу тебя, хочу тебя, хочу тебя…» Кажется, он уже принял боевые сто грамм. Я делала вид, что не слышу. Тимур тоже.
Он рассмеялся и достал из сейфа за спиной виски.
- Не буду тянуть. Шеф решил создать городское телевещание, и предложил твою  кандидатуру на должность директора.

Он сделал паузу.
Действительно, услышанное необходимо было переварить,  настолько оно застало меня врасплох.
- Все, конечно,  подняли хай, а мы с Виктором поддержали  идею шефа.
Я молчала. Тимур, как будто все было уже решено,  разлил виски по трем металлическим стаканчикам.
- Что скажешь? Ты оценила нашу лояльность? – и протянул мне один из них.
Второй взял сам, а третий двумя пальцами подвинул Витьку. Я понимала его настроение. Если он поддерживал решение, это автоматически означало, что оно принято. Он был уверен, что я обрадуюсь.
 Я смущенно смотрела на Тимура и думала о том, что случись это полгода назад, все так бы и произошло. Я даже  представила, как сердце мое заколотилось бы от  предвкушения новой, интересной карьеры. И я прониклась бы благодарностью к Тимуру, и он получил бы удовольствие, что сумел помочь мне.
Наверное, я бы сейчас сказала: «Тимка, это жесть. Шеф предложил меня? Я не верю тебе». А он бы рассмеялся и ответил что-то вроде: «Я сам не верю. Но жизнь сама по себе штука невероятная».
Молча выпила виски.
- Спасибо за поддержку, Тима. Казарин об этом хотел поговорить?
Тимур ловил все на лету.
- Что-то не так?
Я закусила губу - не так-то просто давалось произнести вслух:
- Это действительно заманчивое предложение, но я не готова его принять.
Ребята переглянулись. Деревянко тут же забыл свою матру:
- Ты чё, Кратова? Не гони. Такой шанс.
Тимур поморщился и сказал твердо:
- Юна, ты не сомневайся. Мы ведь поможем, пока не освоишься.
- Дело  не в том, что я не верю вам…   

Я заколебалась.

Нестерпимо захотелось поделиться с  Тимуром, как выворачивается моя душа наизнанку. Я вдруг подумала: возможно,  именно он мог бы понять меня и может даже невзначай, как он умел,  сказать что-то ключевое. И прямо передо мной откроется незаметная ранее дверь. Почему я  не вспоминала о нем раньше в этом ракурсе? 
Посмотрела Тимуру в глаза. Глубокий, чуть тревожный, мерцающий взгляд. Да, он понять смог бы. Тимур наклонился ко мне, глаза его вспыхнули зеленым светом в лучах лампы, разжал губы… 
Тут Витек, шумно вздохнув, потянулся за рюмкой с виски.  Я отвела глаза и поспешно произнесла:
-  Думай что хочешь, Тимур, но я отказываюсь.






Глава 5

На заре солнце тихо разбудит,
Все как захочешь, все так и будет.
День уходящий сбросит оковы,
Зачеркни старый, нарисуй новый
Э. Шклярский

5.1.

В какой-то момент (а догадки всегда почему-то случаются внезапно) я поняла: демон-хранитель, о котором упоминал вскользь Валентин – и есть Тот. За мной, растопырив серые лапища, стоит горой мой «ангел». Но почему Валентин назвал его демоном, если он – египетский бог?  Увы, задать этот вопрос было некому…
Я присматривалась к Тоту какое-то время, и постепенно начала различать внутреннее движение. Каменное чудовище – это был только фасад, выстроенный моими же страхами.
После  прочтения книги, данной  Цветковым, я почти ничего о Тоте не поняла, даже автора и название забыла тут же. Что-то из серии фэнтези, дурацкие современные сказки, далекие и от той реальности, и от этой. Единственное, что зацепило внимание: Тот представал читателям как благородный принц, по каким-то причинам лишенный (или отказавшийся от?) трона. Мудрым скитальцем, а вовсе не мрачным демоном, прислуживающим демонам еще более могущественным.
Тем временем, Тот ненавязчиво искал способы более близкого контакта, который позволил бы мне раскрыться. Он стал появляться в различных воплощениях,  и эти попытки напоминали странного рода обольщение – он искал форму, которая не отпугнули бы меня и расположила к общению.
 
Мне приснился сон. 

Черноволосый смуглый мужчина сидел на скамейке в сквере и читал, а я проходила мимо с какой-то женщиной по оживленному проспекту.
Я увидела его боковым зрением среди деревьев, узнала Киану Ривза  и невольно приостановилась. Ривз мне нравился: за красивой внешностью чувствовался  великодушный, глубокий человек, совсем не похожий на голливудские иконы.
Я не удивилась, что вот так запросто  популярный актер  расположился  в общественном месте. Скорее удивило, что я узнала его на таком расстоянии. Спутница что-то говорила, но я больше не слышала ее. Меня влекло туда, к нему, и я решительно направилась в сквер через залитую солнцем улицу, забыв о деле, которое ждало нас где-то в шумном городе.
Пересекла невысокое ограждение и  почувствовала прохладу густых крон. Тихо подошла к скамейке сзади и остановилась. Мужчина не обращал на меня внимания. На его узком, гладком лице играли свето-тени. Я не двигалась, с непонятной нежностью наблюдая за ним.
Он хмуро оглянулся, чтобы выразить недовольство, наши взгляды пересеклись, и этого оказалось достаточно. Что-то произошло, будто точная стыковка двух сложных порталов.
Он поднялся, молча взял меня за руку,  и через нас потекли потоки энергии. Блаженное ощущение. Будто я не просто знаю его сотни лет, но что он – это я. Наши головы соприкоснулись, пейзаж вокруг завертелся, превращаясь в сплошной вихрь, и мы остались вдвоем. «Зови меня Океану, если хочешь», - услышала я уплывающий голос.
Я проснулась с колотящимся сердцем. Сон был настолько реален,  что в зажатой ладони еще сохранялось тепло его руки, а сердце ныло от сладкого ощущения воссоединения с родной душой.

Теперь Океану  появлялся часто,  когда я звала его, и одно его присутствие расслабляло и наполняло покоем.
 Период «розовых соплей», как выразились бы едкие на язычок  коллеги. Мы  сидели на пустынном берегу моря, и прозрачные волны едва плескались у наших ног. Я рыдала, а он молча гладил меня по голове. Меня переполняло непередаваемое  блаженство:  знать, что вот он - мужчина, который никогда не предаст, не обманет и не покинет тебя.
Потому что он и я  - одно.
Обиды, страхи, недоумение, копившиеся  последние полгода,  беззастенчиво выплакивались у него на груди,  и постепенно боль, которой,  казалось, не было конца, растаяла.
С какого-то момента плакать больше не хотелось, и мы молча сидели на песке вблизи прибоя. Океану, обхватив колени, смотрел вдаль,  прищурившись. Я перебирала мелкие камушки. Океану обернулся, склонив голову.
- Что тебя тревожит больше всего?
Я задумалась. Было слишком хорошо, чтобы вспоминать о тревогах. Но я доверяла ему.
- Мужчины. Мои отношения с мужчинами. Я путаюсь в них.
- Хорошо. Когда будешь готова, мы поработаем с этим.
Этот разговор мог бы и забыться, если бы слова в тонких мирах не имели силу гораздо большую, чем в физическом. Если там что-либо произносилось даже однажды, оно обязательно прорастало рано или поздно.

Готовность пришла, когда я принимала воскресную,  традиционно-утреннюю ванну. Океану на этот раз выглядел совсем юным. Мы встретились на песчаном берегу, как обычно, и безмолвно наблюдали океан и дельфина в нем, золотое небо и орла в высоте.
Долго мы так сидели, до самой ночи, пока луна  не осветила бескрайние воды, и мир затих. Океану произнес: «Ты же видишь, все здесь: океан, его берега, дельфин в волнах, орел в небе. Пора».

 И я  по незримому сигналу погрузилась во внутренние ощущения. Внимание ловко поползло по телу, сканируя глубинные частоты и выискивая ответ на вопрос. Сканер затормозил в области живота, и высветил неуверенность в виде черной, чуть свистящей воронки.  Она создавала вакуум и тревожную дрожь.
Время и пространство сгустились, и дальше  уже некогда и незачем было анализировать, насколько нелепо или неправдоподобно выглядело происходящее.

По моей просьбе воронка превратилась в субъект, с которым можно взаимодействовать. Им оказался  чертик с типичной  внешностью: смешными рожками и крысиным хвостиком. Он с готовностью отвечал на вопросы, будто ждал их.
Чертик гнездился внутри, выполняя свое предназначение, и  получая за это свою долю значимости. Он готов был делать это иначе, но Океану его смущал. Он исподтишка поглядывал на моего спутника с усмешкой  и тряс щетинистой головой.
Мгновенно на помощь явились участники Круглого стола, с которыми Океану познакомил меня накануне. Они создали чертику антипод - ангела с белыми крылышками, но чертик только захихикал.
И тут прямо в воздухе  ниоткуда возник огненный образ с горящими крыльями. Лицо его плавилось и размывалось, в  правой руке он держал подозрительную  палку. Однако чертик обрадовался пришельцу  и сам прыгнул в его огонь.
Но я незнакомца опасалась и хотела узнать получше. Он выразил согласие. Сначала я спросила про палку. Огненный  гость ответил, что палка – всего лишь атрибут, он  может стать чем угодно: посохом, трезубцем, жезлом – все зависит от моего настроения и намерения. Тогда я поинтересовалась, почему не видно лица, и он сказал, что не является формой, а только энергией.
Гость меня убедил, я расслабилась и кивнула.

  И он шагнул в мое тело в области диафрагмы  и  свернулся пылающей сферой. Я оглянулась на ангелочка, и тот тоже охотно влился в огненный шар. Некоторое время шар катался, растекаясь по  телу  и снова собираясь в любом месте.
 Когда я освоилась  с новыми ощущениями, ситуация непонятным образом вывернулась, и  уже не он во мне, а я оказалась внутри огненной сферы. Сначала было  непривычно: жарко и трепетно.
Но постепенно огонь как бы растворялся, становился тоньше и прозрачней. И вот  исчез, а мы с Океану очутились в странном месте. Там казалось темно и пусто, но только на первый взгляд. Мы могли ходить и лежать в странной пустоте, опираться на нее, как на бесформенный каучук. Звуки тонули в ней, как в сверхгустом веществе.
- Это причинное место, в котором рождается все. Ты можешь создать, что хочешь.
Я без лишних слов взяла кусок невидимой массы и начала вдувать в него свои желания. Он надулся как воздушный шарик, и когда я  его отпустила,  поплыл вверх, растворившись в густом ничто.
- Да будет так.
Мы покинули пространство причин и возможностей. 

И я поежилась, тут же почувствовав остывшую воду. Но еще немного полежала в ванне, прислушиваясь к новым ощущениям. Во мне явно произошли перемены.
Выходя из воды и оборачиваясь полотенцем, я раздумывала о том, насколько осознанно,  легко и одновременно сгущенно все произошло.
Этот совершенно новый уровень мистического опыта приносил результаты явно быстрее и лучше, чем раньше.



5.2.

Мы с Океану продолжали активно общаться.  Я ловила себя на том, что с  прибрежной полосы постепенно перемещаюсь все выше и выше над уровнем моря. И наступил момент, когда увидела себя, стоящей на вершине скалы, с которой открывался вид на безбрежные воды далеко внизу.
Неуверенность, однако, оставалась, и, вспоминая Валентина, я по-прежнему тосковала и бежала за утешением к Океану.

В тот раз он сидел на краю обрыва, вглядываясь в водную даль. Привычно обнял меня, а я начала привычно жаловаться. Но сейчас он не стал терпеливо выслушивать. Взял меня на руки и прошептал на ухо, что все будет хорошо. Потом показал вниз.
- Смотри, - сказал и встал вместе со мною над пропастью. Я заворожено глядела  в пустоту под его ногами. А он пошел по воздуху, держа меня на руках. По мере того, как он удалялся от скалы, облик его начал искажаться, принимая демонические черты Тота.
Я ощутила беспокойство, но на его руках над пропастью выбора у меня не было и, наблюдая  быстрые перемены,  пришлось смириться:  пусть будет, что будет. Он мгновенно менял свои очертания,  превращаясь то в человека, то в черного монстра.
И я уже предугадывала, что произойдет дальше.
- Не бойся, я с тобой,  - произнес он  и бросил меня вниз.
С огромной высоты я ухнула в воду, почувствовав лишь, как перехватило на секунду дыхание.  И тут же вынырнула. Он вынырнул рядом.
- И что это значит? – спросила я недовольно, отплевывая воду, попавшую в рот.
Он ответил сурово:
- А ты думала, что всю жизнь будешь сидеть у кого-то на руках?

И тут же смягчившись, добавил:
-  Разве тебе было страшно?
-  Нет. Но ты – демон.
- А ты кто? -  парировал он. - Я же сказал, что я с тобой. Как можно расти, не разбившись, не умерев? Когда ты примешь меня, мы будем одним целым, а сейчас  ты как яйцо – живешь в скорлупе. Решишь расти – придется скорлупу разбить.
Я слушала, бултыхаясь в волне.  И принимала его слова без протеста и эмоций. Общение  стремительно ускорялось, и вскоре  слова стали лишними. Просто мгновенный обмен мыслями. Я захотела снова испытать это ощущение, и мы тут же   оказались на скале.
Во мне осталась только жажда познания, лишенная любых амбиций. Я даже не анализировала, насколько обидны были его высказывания  или бесчестны действия. Этих понятий  не существовало для меня в тот момент.
- Готова? – послал он мысленно.
- Да.
И мы одновременно встали. Теперь я самостоятельно  опиралась на воздух. Снова образ Океану держал меня за руку и стоял рядом. Мы двинулись вперед. Воздух как бы  концентрировался под ногами, мгновенно сгущаясь в упругую субстанцию, на которую можно опереться. Внизу блистал океан. Идти было не страшно, но в какое-то мгновение я позволила себе снова упасть.
 Падения я не ощутила, а сразу оказалась в воде. И начала тонуть. Было немного не по себе, что-то внутри озабоченно бормотало: «Ну-ну, так ли все это здорово?». Но я не сопротивлялась.
Свет вверху померк, и  ноги уперлись в дно. Я его отлично различала, хотя никаких источников света поблизости не было. Рядом появился Океану.
- Ну, и как? Ты видишь?
- Что?

- Ты на дне, но свет с тобой. Просто еще один урок – свет всегда внутри нас, мы сами переносим его наружу. Но и это еще не все.  Поехали дальше?
Я мысленно кивнула.  И… погрузилась в песок. Погрузилась странно, почувствовав лишь  перемену общего фона: стало темней и статичней. Так  камера уходит под воду: вот водораздел - тут воздух, там вода. Разницу видишь, но не ощущаешь. Я вынырнула из песка и опять могла опираться о дно. Мне понравилось.
Мы вместе всплыли на поверхность, поднялись в воздух и в следующее мгновение уже впечатались в скалу, на которой недавно сидели.
Да уж… камень вам – не песок. Тесновато в нем как-то и еще темнее, чем под океаническим дном. Даже замаячило подобие клаустрофобии.

Мы вывалились на воздух.
Океану снова превратился в демонического вида личность, но страха не осталось совсем. Он мысленно  заговорил:
-  Ты ведь  знала, что я не голливудский красавчик, и Ривз – не я. Ты выбрала этот образ, потому что с ним приятно. Считай это уступкой твоей человеческой природе. Но я остался тем же, кем был.
- Ты – Тот?
- Да. И могу быть всяким. Как и ты.
И он стал быстро увеличиваться, превращаясь в первоначального, огромного Тота. И я начала расти тоже, стараясь не отставать от него. И вот уже моя голова в стратосфере, а вот уже в космосе, и я вижу планеты и сияние звезд. И не удивляюсь, и знаю, что могу больше…
Внимание привлекла  дрожащая силовая линия, на которой я (уже в обычном человеческом виде) держалась, как канатоходец на луче. Тота  поблизости больше не было.
«Вот и ты теперь на своем пути», - раздалось  внутри  меня. И я  увидела источник света, от которого протянулся  мой луч.
Вспомнилась концовка «Мастера и Маргариты».
«Как все просто», - подумала я.
И тут к моему изумлению прозрачная, ясная  пустота на протяжении луча начала обрастать каким-то, непонятно откуда возникающим,  рваным и грязным хламом, заслоняя свет. «Не бойся. Все в тебе, - услышала я внутреннее напоминание. – Иди по лучу, и придешь к источнику».
 
Видение оборвалось, словно закончилась пленка в проекторе. Я помедлила немного,  открыла глаза, поднялась. Было спокойно и немного головокружительно, как в легком дурмане.
И предметы вокруг воспринимались как те препятствия на луче – словно они существуют потому, что я так решила.


5.3.

Прошло еще два месяца. Океану появлялся реже, а я обрела некоторую успокоенность: уже не выла и не бегала на угол наблюдать окна Валентина. Хотя мне продолжало его не хватать. Пожар внутри затухал – похоже, он больше не находил пищи для себя.
А я открыла новые темы, далекие от кипящих страстей политики, и, тем не менее, искренне заинтересовавшие меня. На одном из совещаний в администрации мы познакомились с удивительной женщиной, руководителем  реабилитационного центра для чернобыльцев.
Софья Семеновна, психиатр по образованию, была симпатичной дамой лет 45 с безмерным обаянием. Она умудрялась одновременно вызывать восхищение  у мужчин и почтение у женщин. К ней одинаково  хорошо относились и начальники, и подчиненные.
 И я испытывала полный  восторг, потому что у меня самой так не получалось. И увлеклась и самой  женщиной, и ее делом.
 Возглавляемый ею центр оказывал помощь не только ликвидаторам чернобыльской катастрофы (их в районе, как выяснилось, проживало несколько сотен), но и тем, кто обращался с симптомами так  называемых «пограничных  психических состояний». Таких тоже насчитывалось немало.
Суровая действительность 90-ых изрядно подрывала душевное равновесие наших граждан.

Чтобы написать приличную статью со знанием дела, Софья Семеновна  предложила походить в амбулаторную реабилитационную  группу наравне с ее участниками. Конечно, я согласилась.
Группа оказалась разношерстной: молодежь  и старики, мужчины и женщины. И проблемы, сведшие их вместе, тоже были разные. Но именно такое смешение и придавало  группе динамичность  и действенность.
Пациенты собирались утром в спортзале, где тренер проводила телесноориентированную гимнастику. После этого завтракали  в ресторане по талонам, далее участвовали в совместным сеансе аутотренинга и расходились на  индивидуальные процедуры или консультации. Часа через два все вновь собирались на групповую терапию. Потом общий обед, после которого участники либо расходились  по домам, либо устраивали  досуг вроде танцев или каких-то творческих вечеров.
Такое времяпрепровождение приятно расслабляло: чувствовалось благотворное влияние утренних растяжек, аутотренинговых погружений и групповых бесед. Психология оказалась не просто занятной, но и действенной штукой.
Мне нравились тренеры и консультанты  в реабилитационном центре. И я нравилась им, как ни странно. Последние два года с женщинами у меня  чаще всего складывались натянутые отношения, но наконец-то  я наслаждалась обществом красивых, умных  и доброжелательных дам.
Мужчины подвинулись  на второй план, их значимость для меня заметно поблекла. Тем не менее, в реабилитационной группе самые тесные отношения у меня сложились с мужчиной.
Это был старик лет 70,  подвижный и худощавый. Я никак не могла понять, что он делает здесь: из всех участников он казался наиболее адекватным. На дискотеке после обеда он пригласил меня на медленный танец и задал вопрос, вызвавший улыбку:
- Что вы делаете в этой группе? Вы производите впечатление вполне адекватного человека.
Я призналась, что пишу статью. Он вызвался проводить меня, и завертелось наше внетерапевтическое общение. Мы гуляли по городу и оживленно беседовали.
Старик Сысоев оказался  занятным собеседником и интересным человеком: юношей воевал в Великой Отечественной,  работал физиком в закрытом учреждении, увлекался  мифологией и хорошо знал историю города. С его подсказки я написала несколько  статей об архитектуре и местных достопримечательностях, а также пару военных историй.
Когда терапия приблизилась к концу, участники устроили прощальный вечер. И Сысоев, снова пригласив меня на танец, неожиданно выдал:
- Юна, вы необыкновенная женщина. Я чувствую в вас скрытую силу, способную разнести все в прах и заново собрать. Знаете ли вы  о своей силе?
Я заколебалась. Стоит ли рисковать? По сути, я ничего об этом старике не знала. Но захотелось откровенности:
- Да, знаю. Только пользоваться ею не умею, коряво получается. Да и не  понимаю, честно говоря  – зачем. Меня постоянно мучают сомнения.
Он наклонился и шепнул  на ухо:
- Я знаю, как вам помочь. Завтра в полдень встретимся в центральном сквере у фонтана.

5.4.

Я сидела на скамейке, пытаясь вписаться в зыбкую тень майской листвы. Было почти жарко, фонтан лениво журчал, вокруг беззаботно щебетали воробьи и  дети.
Я ждала Сысоева со смесью любопытства, сомнения и тревоги.  «Что он задумал?» - эта мысль не выходила у меня из головы со вчерашнего вечера, совершенно истощив своей бесплодностью. Я пыталась, конечно,  представить различные варианты: от примитивных книг по магии  до розыгрыша и прямого обмана. 
Но жизнь, как всегда, оказалась хитрее любых догадок. На меня упала тень.
- Здравствуй, Юна.
Сердце  взлетело в поднебесную и ухнуло в бездну в одно мгновение. Я обернулась. Надо мной, заслоняя солнце,   возвышался  Пакевич и улыбался.
Я молчала.
- Можно присесть?
- Я жду человека,  - с усилием промямлила я, совершенно не узнавая собственный голос.
- Я не подхожу под категорию человека?
Он шутил! А я находилась  в  прострации, совершенно потеряв способность оценивать и адекватно реагировать. Пакевич сел без приглашения, развернулся в мою сторону и бесцеремонно положил руку на спинку скамейки в угрожающей близости от моего плеча.  Изучающе меня оглядел. Я тупо смотрела в асфальт под ногами.
- А ты изменилась.
Мне захотелось сбежать: просто встать и уйти, не оборачиваясь. Я раньше так и делала, когда боялась переполняющих чувств. Потом жалела, и все-таки страх оказаться раскрытой  всякий раз превышал страх потерь. Но сейчас противоречивые чувства  захлестнули меня настолько, что я утонула в них, полностью  потеряв ориентацию и контроль над телом.
Я даже не подозревала, что так отреагирую на его появление. Безусловно,  я рисовала мысленные сцены случайных встреч, и в них вела себя красиво, достойно и разумно. Но последнее время  перестала об этом вспоминать. И вот оказалась совершенно не готовой к реальной встрече.
- Я вижу, ты делаешь  успехи.

Я повернула голову, заставила себя поднять глаза. Боже мой!  это лицо, эти губы,  руки – как близко! Я так долго отучала себя думать о них, так мучительно переживала их отсутствие, что теперь оказалась неспособной воспринимать их реальность. На группе психологи такое состояние  называли коллапсом якорей. Даже подташнивать начало. Видимо, мои эмоции отразились на лице.
- Мне уйти?
- Нет!  - я дернулась, испугавшись, что он действительно уйдет. И поспешно брякнула первое подвернувшееся:
 – Расскажи, как живешь.
Он усмехнулся.
- С перемененным успехом. А вот в тебе явные перемены к лучшему.
- Правда? Что ты видишь?
- Вижу,  ты стала стабильнее.
Теперь усмехнулась я. Знал бы он про эту «стабильность».
- У меня мало времени, я на обед вышел. У тебя есть ко мне другие вопросы?
Я задохнулась. Все, что откладывалось в долгий ящик за последние месяцы: непонятная местность  других миров, подозрительные существа, неясные высказывания в книгах, смутные чувства – все разом полезло наружу, мешая сосредоточиться. Я вдруг осознала, как остро не хватает его поддержки.
- Вопросов миллион.
Он засмеялся.
- Узнаю прежнюю Юну.
- А можно, я тебе попозже их задам? Не могу сейчас сосредоточиться.
- Хорошо. Давай завтра здесь же встретимся.
Он, не прощаясь, поднялся  и направился неспешно к выходу. Я глядела вслед такой знакомой и родной фигуре. С его удалением чувства и мысли начали  проясняться.


5.5.

В этот день я больше никуда не пошла. Я размышляла о Валентине и наших отношениях. Его появление, как катализатор, проявило неожиданную картину на фоне моего бессознательного. До сих пор я не давала себе возможности все видеть как есть, да и не готова была еще, наверное.
Только сейчас суть произошедшего стала понятна.
Окунуться в бездну непознанной вселенной без поддержки было равносильно самоубийству с моей неустойчивой психикой.
Мне только самонадеянно  казалось, что я осталась в одиночестве,  я видела  лишь эту часть, как половинку разорванной фотографии. Прощаясь, Валентин вовсе не прощался. Он находился рядом все это время. И продолжал меня охранять – не светясь перед глазами.
 Видимость расставания была необходима, чтобы очиститься от тяжелых вибраций, от животной сексуальности и балласта амбиций. Чтобы свет его  не обжигал меня, а собственная гордыня не слепила. И чтобы я, наконец, смогла разглядеть свой луч и услышать личных наставников.
Мучительное переживание разлуки сделало свое дело: выжгло все, что должно было сгореть.

Ах, если бы 8 лет назад рядом оказался такой наставник! Возможно, С.А. должен был им стать. Но не стал,  избрал другой путь.

Как оценивать тот горький опыт, я до сих пор не понимала: было ли падение неизбежным, или я могла удержаться на новом уровне? Когда-нибудь настанет черед и этого понимания. Но в данный момент я знала одно: сейчас я удержалась и иду дальше благодаря Валентину.
Только-только встала я на путь к Богу с открытыми глазами (с закрытыми, падая и ушибаясь,  брела ощупью давно, как впрочем, и каждый из нас). Передо мной развернулся бесконечный океан знания, и я всего лишь успела намочить ступни.
И еще чувствовала с облегчением - Валентин  больше не моя плоть и кровь. Я могу смотреть на него,  не задыхаясь, и уходить и возвращаться, не падая и не путаясь в тугих канатах привязанности. И способна быть честной, не прятаться за масками преследователя и жертвы.
Как писал Ричард Бах в «Иллюзиях»: «В каждой проблеме есть бесценный дар. Ты создаешь себе проблемы, потому что эти дары тебе необходимы».
Так вот: проблемы с Валентином больше не существует, я приняла этот бесценный дар. И готова  встретиться завтра и задать свой главный вопрос.

Вдруг я вспомнила, что должна была на самом деле встретиться с Сысоевым. Совсем вылетело из головы! Я набрала его номер. Он  ответил вяло и словно неохотно. Промямлил, что приболел.
- Вы встретились с вашим вдохновителем?
- Это вы его попросили?
- Ну, да. Я хотел поговорить с ним о вас, а выяснилось, что вы знакомы. Даже слишком хорошо. Он только о вас и говорил. Но все равно хорошо к вам относится. Видите - пришел, хотя и не обещал.
- Что это значит: «все равно хорошо относится»?
- Ну, это не страшно. Все вы женщины такие.
- Послушайте, это звучит примерно так: хоть ты и тварь последняя, все равно  тебя  мы любим. Не могли бы вы объясниться?
Сысоев вяло отозвался без всяких эмоций:
- Вот-вот, какие точные слова ты нашла.
Комментировать сказанное он отказался, только добавил:
- Я и так лишнее говорю. Все-таки он скорее на вашу сторону склоняется. Все, - остальное при встрече.
И повесил трубку.
Я была ошеломлена. У меня сложилось свое видение происходящего, но вот приоткрылась дверка в соседний зал, и я подсмотрела  картину, увиденную глазами других. И наши картины не совпадали, а наложение их говорило не в мою  пользу.
Одно было понятно: Пакевич жаловался на меня, как когда-то я на него! Хоть и уклончиво, но мне дали понять - он тоже испытывает чувства. И невольно об этом проговаривается.
Как же, оказывается, мы тесно завязаны! А я-то наивно полагала, что одна страдаю, а он парит себе в своей невесомости  на недосягаемой для смертных  высоте. И наблюдает холодно за мной, дурой.
Стало даже смешно, когда я  представила: мы с Пакевичем давно уже как бы танцуем танго, только глаза мои завязаны, я его не вижу и воспринимаю происходящее как одинокий  танец вокруг столба. Эдакий изматывающий стриптиз по собственной глупости.
Я усмехнулась собственной фантазии. М-м-да… мне явно не хватало чувства юмора последнее время.
Завтра. Все встанет на свои места завтра…


5.6.

Он подошел с опозданием. На этот раз я внимательно наблюдала за его движениями и лицом.  Он производил странное, не совсем приятное впечатление. Я никак не могла определиться, но кого-то он мне напоминал.

Странно было видеть его в светлой рубашке с открытой шеей: такой неправдоподобный скачок от свитера с толстым воротом, словно в любительском фильме, склеенном неуклюжим монтажером.

Я начала задавать вопросы, но Пакевич  в ответ порол  что-то совсем несуразное. Я попыталась указать, что спрашиваю об одном, а он отвечает другое.
- Это вам кажется. Вы хотите спросить совсем не то, что спрашиваете.
Беседа разваливалась. И вдруг совершенно спонтанно и, казалось бы невпопад, я брякнула:
- Вы должны стать моим учителем.
Он помолчал и размыто ответил через некоторое время:
- Я вижу многих людей, и все несовершенны. Совершенных я не встречал. И чем человек несовершенней, тем охотнее учит.
- Вы будете моим учителем?
- Я вполне допускаю, что вы можете получать информацию через мой высший ментал,  но это вовсе не означает, что я предназначен учительствовать.
В этот  момент я уже точно знала, что права, и  он должен согласиться. Иначе ни устойчивости, ни точки  в наших отношениях не настанет.
Но сейчас он был явно не готов ответить. Мы еще поговорили ни о чем. Он сваливал информацию в кучу,  периодически предупреждая, что говорит не о себе, а обо мне. У меня уже каша была в голове.
Я спросила:
- В чем вы видите свою функцию в этой жизни?
- Просто жить. Заниматься наукой, растить детей. Иногда заниматься духовной практикой. Но так, чтобы не выглядеть идиотом. Увлекаться этим чрезмерно не надо.
Разговор не клеился. Он будто пытался отрезвить меня и отрезать протянутые к нему нити. Но я не поддавалась на  мелкие провокации, а честно сказала, что он безжалостен.
- Плодить паразитов – вот истинная жестокость. Много людей смотрят мне в рот, полностью от  меня зависят – и это мой грех.
Я сохраняла внешнее спокойствие, хотя уже чувствовала напряжение в диафрагме.
- Ясно. Я понимаю. Подумайте над моим предложением.
Мы посмотрели друг на друга. Ни тени вчерашней улыбки, ни искорки  в глазах. Снова передо мной был незнакомец, на этот раз – жесткий и хладнокровный.
Он сухо произнес:
- А вы подумайте над моим. Во мне жалости не ищите.

За сим  мы расстались.
Когда он скрылся из поля зрения, я выдохнула. Долгожданная встреча получилась непростой.  Пакевич недвусмысленно  дал понять, что церемониться больше не будет.
И я опасалась, что не совсем готова к жестким урокам,  которые ждут меня впереди. Но отступать не собиралась. Не для того мучилась последние месяцы, чтобы в одночасье струсить.
«Сказки и детские песенки на ночь закончились, Юна, - сказала я себе твердо. – Готовься к новой битве и будь мужественна на этом пути».
Посидела  немного, прислушиваясь к ворочающимся внутри страхам,  и добавила с усмешкой: «И подбери сопли,  детка».





Глава 6

Я тебя отвоюю у всех земель, у всех небес
Оттого, что лес - моя колыбель и могила – лес.
Оттого, что я на земле стою лишь одной ногой,
оттого, что я о тебе спою  как никто другой.
М. Цветаева

6.1.

Пакевич отказался быть  моим учителем, сказал, что это не его миссия. И вопросы, которые я ему задаю – скучны. Он на них давно ответил. Сказал, как отрезал. Я ужасно расстроилась.
Больше всего меня расстроило даже не то, что он  по-прежнему избегал контакта со мной, хотя тема про скучные вопросы, конечно, задела. И все же  больше огорчило то, что я ошиблась.

В какой-то момент я была  уверена, что  не просто так ляпнула про учительство. И готовилась  к новому уровню отношений. Но напрасно, ожидания  не оправдались.
И опять засомневалась в своих способностях правильно воспринимать незримое водительство. Я верила  в существование «потусторонней» реальности,  но веских доказательств  тому не находила, кроме эфемерных ощущений и устного подтверждения  Пакевича  и Цветкова.

Периоды абсолютной уверенности  сменялись полнейшим душевным  раздраем и страхом быть осмеянной. Иногда противоречивые чувства достигали такого размаха, что я по нескольку дней бывала не в силах  покидать квартиру. Отсиживалась, с трудом уламывая к примирению конфликтующие стороны собственной личности.
Временами я чувствовала, что могу пинком открыть любую дверь, находя дурацкие оправдания.  И мне действительно сходило с рук.
Иногда хотелось страстей на грани фола. Мужчины обожали меня в таком состоянии, и я не знала отказов.
Порой я  уверенно проникала в чувства и  мысли собеседника, и играючи им манипулировала.

И вдруг – бац! Непонятно из каких закромов вываливалась невыносимая жалость к себе и окружающим, покаянное настроение, панический страх одержимости, обостренная ранимость и жизненно важная  потребность поддержки.
Перепады настроения с такой амплитудой, помнится, случались только 8 лет назад, и кончилось это для меня плачевно. Я задумалась:  может,  правы  были тогда психиатры,  поставив диагноз?

И отправилась в реабилитационный центр - проверить опасения. Попросила провести обследование. Софья Семеновна понимающе кивнула.
- Что именно тебя интересует? Характерологические особенности, интеллектуальная сфера, эмоциональная,  отношения?
- Хочу знать - нет ли во мне какой-то патологии.
Софья Семеновна рассмеялась.
- Откуда такие мысли? Я и так могу сказать – у тебя все в порядке.
- Спасибо, конечно. И все-таки…
- Ладно. Если это так важно, направлю-ка  тебя к лучшему психотерапевту и попрошу, чтобы провели диагностику с пристрастием.

«Диагностика с пристрастием» оказалась чересчур знакома, напомнив болезненно психбольницу: тесты с сотнями нудно повторяющихся вопросов, бестолковые рисунки, цветные карточки.  На  обследование ушло два дня.
В итоге психотерапевт  выдала  солидную распечатку с моей  подробной характеристикой.
- Почитайте, потом мы еще поговорим.
  Я присела в кресле и открыла отчет. У меня обнаружили высокий коэффициент интеллекта,  почти поровну флегматика и сангвиника, склонность к нонконформизму и акцентуации аффективной  гипертимности  и лабильности.

В отчете было прописано следующее:
«Главная черта лабильного типа – крайняя изменчивость
настроения... Настроению присущи не только частые и резкие перемены, но и значительная их глубина. От настроения данного момента зависят и самочувствие, и аппетит, и трудоспособность, и желание побыть одному или только вместе с близким человеком или же устремиться в шумное общество. Отдавая отчет в слабых сторонах своей натуры, они не пытаются что-либо скрыть или затушевать, а как бы предлагают окружающим принимать их такими, какие они есть.»
«Ну, да – это про меня»,  - подумала я.

«…Гипертимные люди с детства отличаются большой подвижностью, общительностью, чрезмерной самостоятельностью, недостатком чувства дистанции в отношении к старшим. Они любят компании сверстников и стремятся командовать ими. При хороших способностях, живом уме обнаруживается неусидчивость,  недисциплинированность. Учатся поэтому они очень неровно – то блеснут пятерками, то "нахватают" двоек...»
«Точно!»

«Гипертимно-аффективный вариант отличается усилением черт аффективной взрывчатости. Вспышки раздражения и гнева,  свойственные гипертимам,  когда они встречают противодействие или терпят неудачи, здесь становятся особенно бурными и возникают по малейшему поводу. На высоте аффекта нередко утрачивается контроль над собой:  в агрессии собственные силы не соизмеряются с силами объекта нападения. Все это обычно позволяет говорить о формировании психопатии возбудимого типа.
 Однако гипертимам  присуща большая отходчивость, склонность легко прощать обиды и даже дружить с тем, с кем только что был в ссоре».
«И это правда».

«Это люди, у которых сильно выражен эгоцентризм, стремление быть постоянно в центре внимания («пусть ненавидят, лишь бы не были равнодушными»). Таких людей много среди артистов. Склонны носить яркую, экстравагантную одежду — могут быть определены чисто внешне.»

Я глянула в зеркале на свой наряд и усмехнулась. В принципе, в отчете просто описывали  мою жизнь, как она есть - ничего нового. Я закрыла распечатку.
- Прочитала? Ну, и как – согласна?
- Да.
- Вопросы есть?
- Да… Мне интересно – нет ли у меня шизофренических проявлений?
- Шизофренических? Странный вопрос. Нет, ничего подобного мы не обнаружили. Вы здоровый человек, Юна, просто с подвижным типом психики.
- Но вы ведь хотели еще что-то сказать?
- Понимаете, Юна, есть моменты,  которые в отчете не отражены, но на которые я хотела бы обратить ваше внимание. Тесты выявили высокий уровень тревожности  и эмоциональную депривацию.
- Это что?
- У вас есть какие-то важные  потребности, которые остаются неудовлетворенными.  И вы подавляете их, не даете выхода желаниям и эмоциям. Отсюда  периодические вспышки агрессии и растущее чувство неудовлетворенности собой и жизнью.
- Но… это не патология?
- Да нет же, Юна. Почему вы все время возвращаетесь к патологии?
Я замялась.

- Потому что когда-то мне поставили диагноз шизофрения.
- Что? Вы серьезно?! Если так, уверяю  -  это была врачебная ошибка. У  вас никаких признаков патологии нет.  Вы нормальная девушка. Но,  как и у большинства одаренных людей, у вас существуют  психологические проблемы.  И я рекомендую вам индивидуальную психотерапию.
- А что за потребности – тесты тоже показали?
- Похоже, это потребности в физическом комфорте.
- То есть?
- Вы не позволяете себе расслабиться.
- Все равно не понимаю.
- Как давно вы ходили по магазинам, чтобы купить приятные безделушки? Позволяли близким людям себя обнять и погладить? Как часто валяетесь на мягких подушках просто так?
- Мне это не нужно.
- А диагностика говорит обратное.
- Ерунда какая-то. Я терпеть не могу все эти сюсюканья, болтовню о тряпках, мягкие игрушки в  углах  и вышитые салфеточки на мебели.
- Юна,   хорошо бы вам разобраться в себе.
Я почувствовала раздражение.
- Спасибо за обследование и консультацию. Я подумаю. Мне уже пора  идти.
- Конечно.
- Я могу забрать отчет?
- Берите. Если надумаете  поговорить – рада  буду  видеть.


6.2.

Я всегда воспринимала как личное достижение, что сумела избежать типично мещанских привычек. Мне даже нравились некоторый аскетизм и  необустроенность моего быта.
Цивильному и вальяжному  отдыху в пятизвездочном отеле  я предпочитала  походы в дикие места, ночевки  в палатке и нехитрую еду с костра. Спокойно относилась к  немытым волосам, потертым джинсам и отсутствию косметики. Избегала «телячьих нежностей» в отношениях, рюшечек на платьях и аляпистых цветов в интерьере.
Откуда у психологов уверенность, что именно такого барахла мне не хватает для счастья? Бред какой-то. Конечно, ни на какую психотерапию я ходить не стала.
Однако ни диагностика, ни тяга к героическому преодолению трудностей не помогли избавиться от обостренной  чувствительности  и ее предельных и затяжных  колебаний.

 Внутренняя дисгармония никуда не делась, но суровый опыт разрыва с Пакевичем  обернулся неожиданной стороной: раскиснув в своих отвергнутых чувствах, я стала терпимее смотреть на окружающий мир. Люди, которыми я раньше пренебрегала, стали вызывать симпатию. Те, кто раздражал, стали более понятны. Даже чиновники вызывали искреннее сочувствие. У каждого была веская причина вести себя так, а не иначе.
Я стала  чувствительна к конгруэнтности мыслей, чувств и поступков, к тому, насколько аккуратно осваиваю пространство. Моя  агрессия, которая всегда была такой  органичной и успешной, не только не казалась теперь хорошим, а именно неэкологичным, разрушительным  методом достижения цели.

Наступил странный период собирания камней.
Странный, потому что я устанавливала  контакты со всеми без разбора:  не только с людьми, но и с животными, растениями,  даже неодушевленными предметами. Утром здоровалась со всей мебелью и техникой в доме, отдельно приветствовала цветы, потом желала доброго дня городу и, наконец,  всей стране.  Этот период я так и назвала: «Здравствуй, планета!».
И очень чутко чувствовала отдачу. Ее результаты  поражали. Телевизор, с которым мы мучились последний год из-за внезапных отказов  работать, глючить перестал совсем. Вещи, которые потерялись так давно, что про них забыли,  находились сами собой. Я выучила язык цветов, и они пустились в бурный рост.
Дом стал местом, в  котором можно расслабиться, чувствуя единое родственное  поле. Местом, в котором мой внутренний часовой мог отдохнуть от подозрений и необходимости обороняться.
И… вдруг я почувствовала удовольствие от возможности понежиться, не выстраивая баррикад и не преодолевая их. До меня дошло, что комфорт  -  вовсе не синоним мягкотелости. И что на самом деле борясь с проявлениями комфорта в своей жизни, я воевала не с мещанскими предрассудками, а сама с собой.

Перечитывая свои старые статьи, я понимала, почему коллеги называли мой стиль агрессивным. Они сочувственно полагали, что с тех пор я потеряла остроту пера. Такова профессия…
Как-то я услышала раздосадованный монолог своего редактора:
- Ни одного убийства, ни одного пожара, никаких скандалов! Какой неудачный день! Что ставить в номер? –
И не ужаснулась, не удивилась даже.

На самом деле других тем было полно. И в состоянии доверия к миру они открывались неожиданно близко, прямо под ногами, не замечаемые раньше.
Я с удовольствием начала писать об увлеченных, искренних  людях, которых даже  «лихие 90-ые» не сломали.  О тех, кто, не привлекая к себе лишнего  внимания, продолжал делать нашу жизнь пригодной для совместного существования. О клубах, некоммерческих обществах, экологии, медицине, рутинной работе муниципальных учреждений.
 Не о том, сколько выбросов в атмосферу и сколько смертей на этой неделе, а как работают очистные сооружения, чем оборудована скорая помощь, как проходит обычный день слесаря  или оперативного сотрудника милиции. Я даже напросилась в забой, чтобы описать труд шахтеров не из третьих уст.
И людям, как ни удивительно, нравилось это читать! Все устали выживать, появилась потребность просто жить. Мне присылали пачки писем, и даже главный редактор перестал морщиться, принимая «беззубые», по его выражению, статьи.
 Профессия заиграла новыми возможностями, а жизнь – новыми отношениями.  Я училась сближаться с людьми, проводила много времени не только  в профессиональном общении, но и просто дружеском.
Реальный мир снова стал объемным и заиграл красками, успешно вытесняя поблекший свет мира магии. Мысли о Пакевиче посещали  все реже.

Но странная штука  – теперь  я сталкивалась с ним регулярно. Где угодно:  в маршрутке, в магазине,  в приемной  Жарикова,  просто на улице. Мы обменивались дежурными фразами  и расходились. Через несколько дней ситуация повторялась.
Вот и теперь. Я прыгнула  в автобус, чтобы не опоздать к Тимуру, которому обещала заскочить  до шести. Народ возвращался с работы, салон был забит. Я пробралась в серединку и осторожно взялась за поручень кресла, чтобы не потревожить пассажира. Взглянула на него сверху и развеселилась – передо мной сидел  Валентин Николаевич, погруженный в свои мысли.
Я мягко положила ладонь на его плечо. Он вздрогнул, начал озираться, поднял голову. Я улыбалась от уха до уха, довольная своим розыгрышем. Он смутился. Подыскивая слова, снял  и  надел очки, потом попытался встать.

Я снова положила руку ему на  плечо, давая понять, что вставать нет нужды. Он смотрел на меня снизу вверх, такой растерянный  и неуклюжий. Я кивнула – мол, все хорошо, не суетись.
- Какая неожиданная встреча!
Я, конечно,  иронизировала, потому что виделись мы позавчера около института, и он,  как и теперь,  не знал, что сказать, чтобы не выглядеть невежливым.
- Как ваши дела, Юна?
Я чуть не рассмеялась, настолько это напомнило пресловутое необязательное  «how do you do».
- Да вот, еду в администрацию  проведать старых друзей. Жить без меня не могут. А вы?
- А я из области, по делам ездил.
В простоте своей он даже не заметил подвоха в моем вопросе.
- Надеюсь, удачно? Ладно, мне пора выходить. До скорой встречи!


6.3.

С тех пор, как я отказалась  возглавить городской  телецентр,  мы почти не разговаривали с Тимуром.  Прошло больше месяца, а он только кивал мне на совещаниях, пробегая мимо. Я подозревала - он обиделся.
Когда Казарин приблизил его к себе, Тимур старательно не афишировал наши отношения – опасался испортить карьеру. Но от дружбы не отказался и на правах серого кардинала прикладывал тайные усилия, чтобы ее узаконить. Все так удачно в тот раз повернулось, а я возьми да и выкини фортель.
Мы расстались с чувством незавершенности, явно не договорив всего, что хотели друг другу сказать. Он просто коротко попрощался, когда я вспомнила, что мне пора идти. Но я никаких оправдательных шагов не предпринимала.

Не потому, что не хотела, а потому, что не знала, как он отреагирует, и нужно ли ему вообще примирение. И вдруг он звонит,  как ни в чем не бывало,  и просит зайти  к концу рабочего дня.
 Когда я вошла в гулкое опустевшее здание, меня осенила догадка:  он нарочно назначил  это время, чтобы никто посторонний (например, Витек?) меня не увидел. «Щадит мои чувства или не хочет, чтобы соглядатаи нас застали вместе?».
Ответа я не знала, этот зеленоглазый фей являлся  воплощением  интриги. Невозможно даже было определенно сказать – красив он или нет.

Тимур ждал. Сидел в кресле, как всегда, скрытый полутьмой. Перед ним лежала раскрытая книга. Он кивнул на нее.
- Потрясающе. Кладезь мудрости этот мужик.
- Кто?
- Николо Макиавелли.
- Что-то из Возрождения, помнится? Честно говоря, не читала.
Тимур негромко рассмеялся.
- Напрасно. Интересный мужик, пишет, как завоевывать и удерживать власть. Как выясняется, принципы управления во все времена одни и те  же и одинаково действенны. Я тут шефу выбираю нарезочку – как себя вести в той или иной ситуации, и прокатывает с блеском.
- Например?
Тимур полистал книжечку.
- Ну, вот из общих рекомендаций… «Следует  понимать,  что государь,  особенно новый, не может исполнять все то,  за  что людей почитают хорошими,  так как ради  сохранения  государства он  часто  бывает вынужден идти  против своего слова,  против милосердия, доброты и благочестия. Поэтому  в душе  он всегда должен быть готов к тому, чтобы  переменить направление, если события примут другой оборот  или  в другую сторону задует ветер фортуны, то есть, по возможности не удаляться от добра, но при надобности не чураться и зла».

Я посмотрела на Тимура – не шутит ли он. Нет, он не шутил.
- Значит, прокатывает с блеском? Поздравляю. Меня зачем позвал?
- С каких пор ты сразу о делах говоришь? А! Кажется, я понимаю. Ты себя неловко чувствуешь после истории  с телевидением?
Его проницательность иногда бывала весьма неудобной. Я состроила безразличную  мину.
- С чего ты взял? Нет, все нормально.
- Брось. Я уже забыл. Тем более, что область ревниво запретила нам заводить собственный телецентр. У нас к тебе другой интерес.
- У нас? Опять идеи шефа?
- Не нервничай - мои. Но он поддержал.
- Заманчивое предложение, от которого я не смогу отказаться?
Тимур проигнорировал мой сарказм.
- На следующей неделе городская делегация едет в Госдуму на слушания по вопросам местного самоуправления. Нам обязательно нужно засветиться, чтобы шефа заметили и запомнили.
- Флаг в руки.
- Я предложил включить тебя в состав делегации, как представителя прессы.
Нахватался, однако, от Казарина - пресса! Терпеть не могла это слово. Но предложение действительно звучало заманчиво.
- Что вы хотите, чтобы я написала?
Тимур махнул рукой.
- Пиши, что хочешь.
- В чем подвох?
- Юн, ну, хватит уже  выискивать злые умыслы в действиях исполнительной власти.  Никакого подвоха. Никто не будет рецензировать твою  статью.
- Зачем тогда я вам?
- На совещании  я сказал, что нам нужна поддержка в прессе, и что лучше тебя никто этого не сделает. Ты представляешь – почти все согласились. Ты их все-таки дожала.
Тимур снова рассмеялся. Потер  лоб, взглядывая испытующе из-под тонких пальцев:
- Но чего я не сказал вслух – так это то, что лучше тебя никто не сделает нашу делегацию запоминающейся. А тебе вот говорю. Там наверняка соберутся скучные дядьки и  тетки  с протокольными лицами. Наш красавчик  может потеряться на их фоне. Но ты, Юна  - ты нигде  не потеряешься. И его запомнят рядом с тобой.
Вместо того  чтобы возмутиться, я восхитилась наглостью Тимура.
- У Макиавелли  появился достойный преемник.
- Ты мне льстишь. Но не стану отрицать -  у меня действительно хорошо получается. И с тобой я честен, сама видишь. Красота – страшная сила. И эта сила нужна нам сейчас.
На слушания в Госдуму я хотела бы попасть. А то, что Тимур поставил не на талант, а на  внешность, меня ничуть не коробило – эти политические игры  были знакомы и понятны. Тем более, что он действительно не лукавил со мной, как остальные. И при этом умудрялся изящно делать комплименты.
И еще смотрел  особенно: его скрытный и одновременно выразительный взгляд затрагивал какие-то приятные струны в душе.

Я согласилась.


6.4.

В Москву мы с Казариным ехали в разных машинах. Я подсела к депутатам: Жарикову из областной Думы и Лазареву из Госдумы по нашему округу.
Обоих я прекрасно знала, обоим помогала в свое время в предвыборных компаниях и искренне радовалась, когда они выиграли.
В середине 90-ых выборы действительно проводились демократично, несмотря на разгул бандитизма в повседневной жизни. Кандидатов всегда регистрировалось много, очень разных, и случалось - побеждали совершенно независимые от партий и властной вертикали люди. Как раз к таким относились  наши депутаты: оба – научные сотрудники, интеллигенты  и не при деньгах.

Тимур злился, когда они обошли кандидатов, пригретых администрацией.
- Колдуешь ты им, что ли? Мы тут электорат несколько месяцев окучивали по всем правилам агрономии, а наши все равно как фанера над Парижем пролетели.  А твои хоп -  и в дамках. Вернее – в Думках.
По дороге мы обсуждали с Лазаревым, как получить аккредитацию в Госдуме. Он уже давно предлагал  поспособствовать. Я не отказывалась, но думала уже не о том, как пробиться наверх, а о том, что, может быть, найду там  по-настоящему важные и толковые темы. Сейчас я  везла с собой запрос редакции на аккредитацию.

Госдума меня впечатлила - не то, что наша областная. Одна мебель чего стоила. А эта раздваивающаяся лестница в пурпурных коврах –  королевские покои, не меньше. Мне показалось, что я очень органично вписываюсь в  шикарный  интерьер в алой блузке с белыми манжетами и черной юбке.

А насчет участников слушаний Тимур оказался прав: в основном это были не очень молодые мужчины в скучных костюмах и с кислыми лицами.
Пока все регистрировались и рассаживались, мы с Лазаревым  зашли в пресс-центр. В кабинете спиной к нам  прямо на столе восседал  парень в коричневом жилете и склонившись,  раскладывал бумаги.

- Вы по какому вопросу? – не оборачиваясь, не отрываясь от дела  и не здороваясь, спросил он.  И когда услышал просьбу депутата, равнодушно ответил, что аккредитация региональных корреспондентов  уже закончилась, есть места только для сотрудников центральных  изданий. Хоть бы обернулся!
Я слегка разозлилась.
- И после этого вы утверждаете, что Москва не тянет на себя одеяло?
Парень оглянулся, некоторое время разглядывал нас, потом спрыгнул со стола, отложил оставшуюся пачку бумаг, подошел и представился. Потом еще раз оглядел меня и сказал бодро:
- Впрочем, можно что-нибудь придумать.
И тут же придумал, не особо напрягаясь. Через два часа моя  аккредитация и сезонный  пропуск в Госдуму были готовы. Я их забрала после слушаний.
Когда мы покинули  кабинет, Лазарева окликнул  скандально известный телеведущий Александр Невзоров. Для молодых журналистов он служил флагманом, и я  уставилась на него, словно увидела живого Гоголя. Невзоров, криво ухмыльнувшись  в мой адрес, взял моего спутника под руку и увлек  в сторону. И Лазарев, спешно напутствовав,  что появится  попозже, оставил меня.
Пришлось идти  в зал  заседаний  одной. Слушания уже начались,  и я чувствовала себя неловко, спускаясь по крутой лестнице  в тишине и одиночестве и выискивая взглядом свою делегацию. Алая блузка мгновенно перестала казаться  уместной.

На меня озирались, расплывались  в улыбках, предлагали подсесть. Вдруг я услышала справа негромкий, но энергичный голос Игоря Витальевича:
- Это наша девушка. Мы ее никому не отдадим, даже не пытайтесь.
И увидела своих. Кто бы мог подумать, что наступит момент, когда лица наших чиновников станут для меня родными и милыми. Несколько человек встали, чтобы пропустить меня.
 Я села рядом с Казариным, и он, покосившись,  ковырнул беззлобно:
- Все-таки опоздала.
Я не стала огрызаться.
Заседание проходило бурно, участники собрались со всей России и отсиживаться явно не собирались. Разгорались жаркие дебаты, поднимались прямые и нелицеприятные вопросы, с трибуны говорили горячо и по делу.
Я быстро делала  заметки в блокноте. Иногда Казарин шепотом интересовался, что я думаю по поводу того или иного человека или предложения. Я отвечала, а он крутил головой и бормотал с сомнением:
- Надо же, разбираешься.
Меня это веселило и злило одновременно, и я шептала в ответ:
- Вам все никак не верится, что красивые женщины могут быть еще и умными?
Он усмехался:
- Нет, мне не верится, что такая умная девушка может быть такой скандальной.
Когда настала очередь его выступления, Игорь Витальевич был на высоте.  Доклад (Тимуру респект!)  четкий, грамотный и яркий. И Казарин прекрасно говорил и смотрелся. На вопросы  он тоже отвечал живо и деловито. Я гордилась нашим мэром и не сомневалась, что его запомнят.
Когда Игорь Витальевич, раскрасневшийся и чертовски привлекательный, поднимался в зал на свое место, я услышала сзади:
- Вот так и бывает: одним кукиш с маслом, а другим все тебе. И сам хорош, и говорит складно, и девку самую аппетитную отхватил.
- Да. Этот не пропадет.
План Тимура работал.
На обратном пути Казарин посадил меня  в свою машину, мы заехали перекусить и выпили коньяку. Дорога домой прошла в душеприятных беседах, словно никогда и не было никакого противостояния.
Казарин вел себя  остроумно и галантно, и я чувствовала каждой клеточкой, что он испытывает не просто симпатию. Мне нравилось, что свое влечение он не маскировал сейчас грубостью и язвительностью, что  мягко и непринужденно касался  моей руки  и  даже поправил  прядь волос, упавшую мне на глаза.
Я обожала его в это мгновение. Между нами текли незримые, бередящие душу и тело токи. Хотелось оставаться  просто женщиной, и никакой магии на дух было не нужно.
Я подумала, что если он сейчас предложит пойти к нему работать, я соглашусь. Если хотя бы намекнет на сексуальные отношения – соглашусь тоже. О том, чтобы переспать с ним, я подумывала и раньше, но сейчас это неопределенное желание обретало вполне конкретные черты.
И если между нами и стояло какое-то препятствие, то уж точно не с моей стороны.


6.5.

Моя аккредитация в Государственной Думе вызвала новую волну завистливой недоброжелательности у любимых коллег. Они даже сняли со стены  листок с напоминаем: «Будь проще, и люди к тебе потянутся».
Видимо, решили: бесполезно напоминать, горбатого могила исправит.

Когда редактор ушел в отпуск, и его заменяла своенравная дама, материалы из Москвы в номер не ставили. Объясняли тем, что я  принята на работу в качестве регионального корреспондента, вот и должна писать про свой регион.
Общий язык давался с большими затруднениями, приходилось кататься в областной центр чаще, чем обычно. Сложившаяся ситуация взаимного недоверия  выглядела для моей карьеры бесперспективно, и я готова была плюнуть на все и уволиться.
В расстроенных чувствах после очередного препирательства с заместителем редактора и коллегами, я стояла на автостанции в ожидании рейсового автобуса. Летний вечер нежно обволакивал меня, но я ничего не замечала.
В голове крутилось предложение Егорова перейти на работу в  фонд поддержки предпринимательства, в котором он подвизался свадебным генералом, и где  теплое место для меня было обеспечено. Перспектива зависеть от Егорова  мало вдохновляла, но слишком независимое положение в газете, я бы даже сказала – игнорирование, вдохновляло еще меньше.
Количество напечатанных строчек катастрофически не дотягивало до норм, денег резко поубавилось, самолюбие страдало. Я чувствовала внутреннюю готовность прогнуться под изменчивый мир, вернуться к беспроигрышным корыстным жизненным установкам.

Сегодня в очередной раз мой материал не приняли, и я, настроенная на решительный разговор, задержалась в редакции  в ожидании генерального. Листала журнал на диванчике в приемной.
Мимо пронеслась коллега, и я услышала из кабинета выпускающего редактора негодующие возгласы:
- Опять эта дура Кратова пишет, не разобравшись. Теперь ей  казаки  не угодили. Ей, видите ли, не  нравится, что  на совет не пускают женщин. Там вековые традиции, но ей-то плевать. С такой манией величия не журналистом работать надо, а сразу замуж за принца Монако.
Кто-то шепнул, что я сижу  под дверью. Крики стихли, в кабинете пошушукались, а через минуту коллега появилась  в коридоре и попыталась крадучись просочиться мимо меня. Я спокойно произнесла ей в след:
- Здравствуйте, Таня. Можно вас на минутку?
Та обернулась, сделала удивленное лицо.
- Таня, я работаю здесь не первый год, и всегда благодарна коллегам за конструктивную критику. Мании величия у меня нет,  можете смело говорить в лицо, что вам не нравится в моих статьях. И дурой  до сих пор не считалась, так что, скорее всего, пойму ваши замечания.
- Да, да, конечно, - поспешно и заискивающе ответила Таня.
- Спасибо, - холодно проговорила я и демонстративно погрузилась в чтение, хотя лицо мое пылало, а сердце трепетало от обиды.
Коллега  ретировалась. В кабинете редактора перешептывались с приглушенным хихиканьем. А у меня пропало желание дожидаться генерального. Я намеревалась пожаловаться ему на предвзятость, но теперь раздумала, отложила журнал и покинула  редакцию.

Подкатил  «Икарус», но я не торопилась садиться: до отправления оставалось 10 минут, а места все равно распределялись по билетам. Я выкурила очередную нервную сигарету, и зашла в автобус последней.
В салоне казалось  сумрачно от приспущенных штор, и я никак не могла разобрать номера над креслами.
- Ваше место здесь, девушка.

Я не сразу сообразила, что фраза предназначена для меня, но голос отозвался внутри смутным трепетом. «Блин, вот уж когда не хотелось бы встречать знакомых», - вздохнула и мрачно взглянула в сторону говорившего.
На меня смотрел  Валентин Николаевич со своей коронной, по-детски мудрой и одновременно лукавой улыбкой. Сверилась с билетом – точно, мое место было рядом с ним. Села. Такие невероятные совпадения! В другое время  восторгу моему не было бы конца. А теперь я даже не знала, что сказать, да и не очень хотела.
Зато он оказался на редкость словоохотлив.
Я почтительно слушала, практически не испытывая ничего из тех чувств, которыми еще месяц-полтора назад была переполнена. Эта ситуация казалась ненужной, а Пакевич – хотя и значимым, но чужым человеком.
 В  конце концов, когда он заговорил про пресловутые семь лучей, я не сдержалась и спросила как можно деликатнее:
- А собственно, зачем вы мне это рассказываете?
Он стушевался, а потом как-то буднично произнес:
- А я разве не сказал? Я признаю себя вашим учителем.





Глава 7

У шамана три руки и крыло из-за плеча,
От дыхания его разгорается свеча.
Э. Шклярский

7.1.

Мир снова раскололся.
«Господи, да кончится этот раздрай когда-нибудь? - я чувствовала себя обманутой, выпотрошенной и брошенной на арену Колизея в лапы натасканным львам. – Что от меня хотят на небесах? Что это вообще за издевательская манера постоянно рвать удила?»
Все опять происходило совсем не так, как я себе мысленно рисовала. Когда я жаждала этого ученичества, от меня пренебрежительно отмахивались, а теперь вот так запросто:  «признаю себя вашим учителем»!
На кой мне этот геморрой сейчас?!

Ночью мне снился Валентин. Он стоял неподвижно в фиолетово-багровой мантии, ветер развевал его белые волосы и полы одежды. У ног его сидели серебряный кот и черный пес. Пес лаял, но не двигался. Глаза кота светились недобрым зеленовато-желтым мерцанием.
Я хотела подойти, но не смогла сделать ни шага. Сердце замирало при взгляде на  Валентина, чем-то жутким и одновременно магнетичным веяло от его фигуры и лица. Ветер, почти штормовой, трепал   мои волосы, они постоянно падали на глаза, и тогда мне казалось, что никого передо мной нет, и я одна на краю пропасти.
Внезапно я услышала мощные аккорды, как бы органные, и поняла, что ветер создается ими, так сильно они сотрясали воздух. Или наоборот, ветер создавал оглушительные трубные звуки?
Валентин, не сходя  с места, протянул руку.

Рука его вблизи выглядела огромной и одновременно я могла ее взять - логике это не поддавалось. Мы не говорили, да и музыка, похожая на ураган, не позволила бы. Он взял меня за кисть и надел на палец кольцо. В кольце мелькнула  какая-то странность, но как только я попыталась его разглядеть, волосы заслонили глаза.
Я отвернулась от ветра и увидела, что нахожусь у себя дома. Посмотрела на палец –  кольца не было. Оглянулась -  за спиной  входная дверь. «Это еще что за глюк посреди дня?» - едва успела проскочить  мысль, как раздался телефонный звонок. «Валентин!» - подумала я, бросилась к тумбочке, схватила трубку и закричала:
- Алло, алло! Это я, ты слышишь меня?
В трубке раздавались щелчки и хрипы. И вдруг отчетливый женский голос прошипел прямо в ухо:
- Ты еще жива, сучка?
Я отпрянула от телефона и в ту же секунду проснулась в своей постели.

Кровь стучала в висках. Было еще темно, и в ушах отголосками звучал голос из сна, будто кто-то  только что говорил вслух надо мной. Я ощупала руки – конечно, никакого кольца. Села на кровати. Сердце  колотилось, волосы липли к холодному поту на шее. Я еще раз осмотрела руки, поднеся их к лицу, словно надеялась что-то разглядеть на этот раз.
«Что же теперь делать? - задумалась я, убедившись, что на пальцах ничего нет. – Главное -  не бояться, что бы  этот сон ни значил. Никто меня не посмеет тронуть».
И, кажется, не очень себе поверила.

Я не представляла, как теперь будут складываться  отношения с Пакевичем. Вчера,  как только автобус  припарковался на вокзале, наши  пути разошлись, и  мы просто сказали друг другу «до свидания». Никаких  мест или дат новой встречи,  никаких планов. 
Не говорилось ни о чем  из того, что я подразумевала под отношениями  «ученик-учитель». Он даже не сказал «звоните».  Было  непонятно, к чему готовиться и надо ли готовиться вообще. Изменилось ли что-то в моей жизни от мимоходом брошенной фразы? 
У меня после этой встречи  разболелась голова. Я себя ужасно жалела, потому что жить все-таки  тяжело. И так, и эдак, как ни крути, все одно: и грешить трудно, и отказываться от греха. И при этом - постоянно быть начеку, чтобы жизнь не провела «фэйсом об тэйбл» в очередной раз. 
А тут еще этот сон, прямо скажем – не самый радужный. Я сидела, напряженно вглядываясь  в предрассветное никуда, и тревога подбиралась все ближе к горлу. Отбросив одеяло, я босиком пошлепала в ванную, набрала горячей воды и залезла с головой, спасаясь от вымораживающих  прикосновений  неизвестности.


7.2.

Днем позвонил Пакевич и предложил ближе к вечеру прогуляться.
Разом и ночной кошмар, и предрассветные  опасения  показались смутными и беспочвенными. Я еле дождалась заката. А когда мы встретились у входа в парк,  обомлела – Валентин держал на поводке черную собаку. Собака посмотрела на меня так, словно узнала (я-то точно узнала ее!). Посмотрела, зевнула во всю пасть и отвернулась равнодушно.
- Я не знала, что у тебя есть собака. Никогда не видела раньше.
- Ты многого еще обо мне не знаешь.
- А серебряного кота у тебя случайно нет?
- Что?
Я махнула рукой, отказываясь от вопроса.

Он неторопливо направился по крайней аллее вглубь. Я поплелась следом, точь-в-точь как его пес.
Что за власть имел этот человек? Стоило ему поманить меня пальцем, и сразу все остальные  мужчины со всеми их возможными и невозможными достоинствами  – по боку.  Все тщательно выстроенные отношения рушатся на глазах. Все выстраданные и решительные  обеты мгновенно теряют силу. 
- Не обольщайтесь, Юна, по поводу моего признания вас ученицей, - заговорил он, не оборачиваясь.
Я вздохнула. Началось…
- Это не мое решение. Вот сделаю вас адептом, и пойду дальше,  помогать другим. Вы уже включены в наш круг, и теперь ваши болячки  - наши болячки.
Он остановился, подождал меня.
- У вас очень узкий луч, и таких как вы,  становится все меньше  на земле. Я должен вас поддержать, пока вы не оперитесь.
Он снова замолчал, глядя под ноги и что-то обдумывая.
- Но есть одно обстоятельство. У меня по жизни неудачно складываются отношения с женщинами. Они мне много навредили,  да и  я им, наверное. Хотя  пытаюсь делать как лучше.  Вы хорошо почистились за это время, поэтому я сейчас общаюсь с вами. И все-таки должен предупредить – не повторите  тех же ошибок: не влюбляйтесь и не обожествляйте меня. Будет больно – не жалуйтесь. Встречаться будем по мере необходимости, и лучше, если эту необходимость будем определять не мы с вами.
Я брела рядом, слушая наставления, которые звучали  как угрозы, и надежда покидала меня. У меня возникло острое опасение, что я неудачно воплотилась в этот раз,  в промежутке между воплощениями любящих  людей, и теперь могу видеть их только во снах. А рядом оказались чужие и безжалостные, готовые  ради необходимости вывернуть и руки, и душу.
Учителя.
Пакевич посмотрел на меня и засмеялся:
- Юна, я не веду вас на эшафот. Расслабьтесь. Все это я говорю ради вашей же безопасности, чтобы вы крылышки не подпалили.
«Надо же, практически дословно по Меладзе,» - я вспомнила, как в свое время ослабил клип «Самба  белого мотылька» удушающую хватку обиды и помог понять,  что произошло на самом деле.
- Вы еще легко отделались в прошлый раз, когда подошли слишком близко, – продолжал Валентин. - У нас в институте двое лежат в больнице с инфарктом.
- Я уже справилась.
- Надеюсь. Я сам был виноват тогда, приоткрылся неосторожно. Но ты, кстати, молодец - среагировала оперативно.
- Но только не отталкивай меня снова.
- Я тебя  не отталкивал. Ты сама щиты выставила.
- Мне тяжело очень было.
- Если тебя это утешит, то признаюсь - мне тоже было непросто. Ты меня своими чувствами чуть не задушила. Такой переполох подняла в моем окружении!
Валентин хмыкнул.
- Мгновенно все слетелись.  Матильда  первая запричитала: «С кем это ты вместе время проводишь? Что за женщина? Красивая, но какая сильная, привязки как канаты». Они еле их оторвали.
- Это плохо?
- Да нет, я уже смирился с тем, что  меня используют как источник дармовой энергии. А вообще-то чувства свои, Юна, надо бы учиться контролировать. Человека послабее ты и задавить можешь, в лучшем случае - напугать.
Он попал в точку, я и  сама изрядно страдала от этого. Но в данную минуту говорить на эту тему не хотелось.
- А кто такая Матильда?
- Подруга дней моих суровых… она ближе всех может подойти ко мне без вреда для здоровья.
- Можно с ней познакомиться?
- Придет время - познакомитесь.
Валентин надолго замолчал, погрузился в себя.
Я тоже молчала, было над чем поразмыслить. Мы сделали круг по парку и направились домой.  Прощаясь, он сказал:
- У вас, Юна, большие способности. И к колдовству, и к истине. Вы можете стать очень сильным сенсом. Все в ваших руках. Как наставник, я могу только слегка направить.


7.3.

Его слова снова сбывались. Я уже не удивлялась: Валентин черпал информацию не из видимых источников, как все, а прямо из высших сфер. Иногда его предположения шли  наперекор всякой логике, но были надежней самых здравых рассуждений.
Наши встречи  практически не планировались, но я не ломала теперь голову -  когда и где. Просто старалась находиться в боевой готовности.  И если была не готова,  потом мучалась головной болью. Так что волей-неволей тренировалась  моя бдительность,  которая очень облегчала существование и в тонких мирах.
Я не воспринимала Пакевича как учителя в традиционном понимании,  не испытывала благоговения (давно ли!) и почтительности, часто спорила с ним и даже подтрунивала.  Да и сам он не претендовал на статус гуру. Тем не менее, каждая встреча всегда служила именно той точкой опоры, с помощью которой я в очередной раз переворачивала свой, созревший для пермен, мир. 

Как-то мы снова встретились в одном автобусе из областного центра. Я восприняла  это как  само собой разумеющееся – значит, настала пора встряхнуть прежние понятия.

Места у нас были врозь, но мы без труда уговорили   розовощекого крепыша  пересесть. Он ушел назад, на мое место, и мы, сидя рядышком, заговорили о том,  что кроется на самом деле за  мелкими повседневными недоразумениями, якобы случайными встречами и внезапными  неприятностями,  вызывающими досаду.
Я спросила Пакевича, не хочет ли он написать книгу, как Сергей Лазарев.
- Нет, не хочу. Лазарева достаточно.
- Вот помрешь, и ничего не оставишь после себя.
- Оставлю. Хотя бы частичку энергии оставлю в людях, с которыми общаюсь. В тебе, например.
- Только это будет уже моя энергия. Но все равно завидую твоей уверенности. А я до сих пор не понимаю, зачем здесь. Иногда все, что я делаю,  кажется таким бессмысленным.
- У меня было то же самое. Когда созреешь, миссия тебе откроется.
- А тебе когда открылась?
- После саркофага.
Я понимала, о чем он: ликвидаторы Чернобыльской аварии называли так замурованный в бетон реактор.
- И?  Что ты делаешь на земле?
- Держу столб энергии, которая необходима для сохранения баланса. Сейчас черных  много развелось, белой энергии не хватает, и через мой столб кормятся очень многие, я для них вроде источника живой воды.
- А моя миссия тебе известна?
- В общих чертах.
- Интересно, расскажи.
- Ты – довольно ценный информатор.
- Да? Кого же я информирую?
- Ты как секретарь, посредник между людьми  и  высшими силами.
Я вспомнила  Тота, который в Египте был секретарем Осириса. «Вот что нас связывает, и вот почему ты меня опекаешь, друг мой», - подумала я.
А вслух спросила:
- А какая я: черная или белая?
- Ни то, ни другое. Ты красная, вернее – розовенькая, потому что ближе к белым.
Я рассмеялась:
- Типа, красный комиссар на белом коне?
Валентин тоже засмеялся:
- Вот-вот, с шашкой наголо, как ты любишь. Гроза врагов революции.
Я шутливо пихнула его в плечо.
Он продолжал дурачиться:
- Ага! как не нравится –  сразу красный террор устраиваешь.
Мы  увлеклись общением.
Вдруг сзади раздались крики, люди повскакивали с кресел, возникла суета. Я оглянулась. Паренек, уступивший мне место, сидел, скорчившись, бледный, как смерть, и его рвало. Я не подозревала, что рвота может хлестать таким фонтаном. Он уже испачкал впереди сидящих людей и проход, но никак не мог остановиться.
Пассажиры закричали водителю, чтобы притормозил. Парень не мог разогнуться, его с трудом выволокли  из автобуса. Я выбежала следом, подала платок. Он  опустился на обочину,  тяжело дыша.
 У него допытывались, не болен ли он, может, ему какие лекарства нужны?  Он мотал головой. Когда наконец он смог говорить, признался смущенно:
- Сам не понимаю, что со мной. Никогда такого не было. Я – спортсмен, абсолютно здоров, и  меня не укачивало раньше.
Когда все вернулись в салон и расселись по местам, автобус тронулся дальше. Валентин казался равнодушным, а я, все еще взволнованная, оглядывалась на паренька -  в порядке ли он?
- Он уже в порядке, - тихо ответил Валентин на мои мысли, отрешенно глядя в окно.
Я подозрительно посмотрела на своего спутника.
- Так это из-за тебя?
Валентин сказал устало:
- Ничего страшного, я уже почистил его.
- Что случилось?
- Он, дурачок, зацепился за меня. И получил… не выдержал вибраций.
Вздохнул:
- А я хорош, расслабился,  слишком поздно заметил. Повезло парню, на редкость крепкий оказался. Его любопытство могло плачевнее закончиться.

Пакевич продолжал смотреть в окно,  но  в глазах стояла стена. Я впервые наблюдала так близко пугающее действие его силы  на других людей. Стали понятны  постоянные предостережения не приближаться.
 Несчастный парень был забыт, мне стало ужасно жалко Валентина. Я положила ладонь на его руку. Он даже не заметил мой дружеский жест. От нашей дурашливости не осталось и следа, оставшуюся дорогу мы провели в молчании.
Я думала о том, как это ужасно  и утомительно – постоянно контролировать и себя, и окружающих. «Как он живет с этим? У меня, наверное,  давно   бы крыша поехала». И почувствовала к этому большому человеку почти материнскую нежность,  хотелось заслонить его от  жадных и глупых человечков.
Но одновременно прекрасно понимала, что спасать его на самом деле не нужно - таков его крест. Тяжкий – да, но его.


7.4

Во мне всегда вызывало любопытство, как работают магические артефакты, и донимала Цветкова и Пакевича  расспросами. Валентин эти вопросы не любил, и однажды проворчал:
- То, что ты просишь, я тебе дать не могу. Я не владею всеми этими техниками,  я их не запоминаю,  да и не нужны они мне.
Понятно. Он решил, что я хочу научиться колдовству или чему-то вроде этого, используя  разные  предметы и ритуалы для достижения  практических целей. На самом деле мне просто хотелось уяснить механизм наделения предметов силой.
- Сходи  к Гале Петряниной, она тебя научит.
 Я и раньше слышала про  оздоровительный центр, который возглавляла Петрянина, но почему-то меня туда не тянуло даже с чисто журналистским интересом.
Знала я и то, что в свое время многие местные экстрасенсы  заканчивали у нее курсы, в том числе Виктор Цветков. И что Петрянина имела связи и авторитет  в Москве. Но не только  сама идея целительства была чужда, но  и те вещи, которыми Цветков делился, рассказывая про центр.
Меня, например, настораживали регулярные «групповухи»,  на которые Петрянина собирала  своих учеников. Цветков говорил, что  они погружались в общий транс, и  оттуда Петрянина черпала силы для лечения своих пациентов. Подобная  благая  процедура представлялась мне с душком.
Я каждый раз откладывала посещение народного центра,  Пакевич недоумевал, а  у меня не было никаких веских оправданий.  Наверняка он рассказывал Петряниной про меня, как мне о ней.  Он говорил, что она - та из немногих, кто видит его свет.
- Я только к дверям  подхожу, а она уже выскакивает, кричит с порога: «А я еще за два квартала увидела солнышко, сразу поняла, что ты  к нам идешь».
Валентин  улыбался  воспоминаниям. А я не испытывала никакого вдохновения, хотя и рисовала мысленно привлекательный образ Галины: высокой, светлой, жизнерадостной  молодой женщины.
- Самое интересное, что астральное имя у нее – Юна. Мы ее так и зовем  в своем кругу -  Галюна.
- Ты поэтому так настойчиво отправляешь  меня к ней?
-  И поэтому тоже.

Валентин покосился удивленно.
- Ты же сама хотела, чтобы я тебя познакомил с другими.
- Ага,  - протянула я, погрузившись в свои размышления. Я вдруг подумала: а не она ли та девушка, которая цепляется за меня в медитациях в самый неподходящий момент? Судя по ощущениям, она была не просто реальным существом, но и обитала  где-то поблизости. Странно, почему у меня возникли такие ассоциации?
Валентин озвучил мои мысли:
- В чем же дело?
- Не знаю,  не тянет меня с ней знакомиться.
Рассказывать о своих сомнениях я не стала. Валентин не настаивал. Мне очень хотелось встретиться с Матильдой, но именно с ней меня знакомить Пакевич деликатно уклонялся, ссылаясь на естественный ход событий.
- Набирайтесь сил и знаний,  - отговаривался он, протягивая очередную стопку книг.

Читала я по-прежнему много. Особенно ложилась на душу восточная мудрость, дзен и дао. С одной стороны, она выражалась очень просто в отличие от шифрованного европейского мистицизма, а с другой – каждое  слово весило тонну смысла:
 «Люди боятся забыть о своем уме из боязни провалиться в пустоту. Они не знают, что пустота – на самом деле не пуста, а истинное царство Дхармы, ее нельзя открыть или отыскать, постичь с помощью знания, выразить в словах, коснуться физически или обрести в качестве заслуженной награды».

Или стихи, совершенно отличные от западных:
Тот поток, что, двигаясь, кажется,
спит,
                Слишком полон для звука и пены

Не все, однако, давалось просто. Особенно тяжело складывались отношения с Блаватской. Ее «Тайная доктрина», которая являлась как бы обязательным предметом для начинающего мага, авторитетным источником изначальной информации,   вызывала  у меня изжогу: абсолютно неудобоваримый стиль и полный провал  с числами и символами.
А их было столько! и каждый что-то значил! Я потеряла надежду разобраться во всей этой магической алгебре.
Я  постоянно ловила себя на том, что обыгрываю текст с точки зрения синтаксиса, выстраивая фразы в более доступные для понимания, и ухожу от контекста. Читать становилось совершенно невыносимо.

 Однако во втором томе я  вдруг наткнулась на упоминание Тота: «И Шанашичара есть Сатурн, планета Шани. Царь Сатурн, секретарем которого в Египте был Тот - Гермес Первый. Таким образом, оба они отождествлены с планетою и Богом (Шивою) и в свою очередь явлены как прообразы Сатурна, тождественного Богу, Ваалу, Шиве и Иегове-Саваофу, Ангелом присутствия которого есть Михаил».

Фраза, как и все в ее книгах, казалась излишне накрученной сложноподчиненными предложениями и пересекающимися падежами, однако смысл улавливался: Тот на самом деле связан не только с Египтом.  Вернее, египетский миф не является чем-то отдельным от остальной магической истории.
Все имена: ближне- и дальневосточные, египетские, еврейские, европейские – перекликались, и видимо, просто были различными ипостасями одних и тех же сущностей. Как Тот, который перекочевал из Египта в Грецию, трансформировавшись до неузнаваемости в Гермеса.


7.5.

Зачем  все это обучение? Кто я на самом деле?
Я как-то не задавалась этими  вопросами, все шло и шло. Как и предлагал мой учитель, не стремилась больше смешивать две жизни. В одной я была журналистом, рассказывающим людям байки, а в другой – призраком, читающим стихи драконам.
И умру я не на постели
При нотариусе и враче,
  А в какой-нибудь дикой щели,
  Утонувши в глухом плюще…

Но однажды я все-таки поинтересовалась:
- Кем ты себя считаешь? Колдуном?
- Нет, я не колдун.
- А кто?
- Скорее я назвал бы себя магом.
- Это как-то не по-русски.
Валентин ухмыльнулся.
- Ну, а ты кто, знаешь?
Я пожала плечами.
- Я не думала об этом.
- Ну, вот и подумай.
- Экстрасенс, наверное.
- Очень по-русски.
- Ладно, 1:1. А есть вообще русское определение таких, как я?
- Есть. Но понравится ли оно тебе?
- Ты о чем?
- По-русски ты – ведьма.
Я задумалась.
- Да, мрачновато как-то.
- На самом деле ведьма – это та, которая ведает, владеет знаниями.
- Какими? Бесовскими?
- А что, бывают такие? С каких пор знания делятся на  плохие или хорошие? Знания вообще никакого знака не имеют, они нейтральны. Это люди дают им оценку. И негативную оценку они дают чаще всего тому, чего не понимают, а не тому, что им вредно. И тех, кто владеет такими знаниями, боятся.
- Но были ведь пророки, чудотворцы там всякие, которых  любили.
- Да, были. Действительно, одних проклинают, а другим поклоняются. А чаще и то, и другое одновременно. Вспомни хотя бы Будду и Иисуса. Люди необъективны.
Мне пришли на ум воспоминания о панночке из «Вия». Даже мурашки пробежали по коже.
- Но есть ведь разница в том, к каким силам обращаются те, кто знаниями владеет.
- В самом деле? И  в чем же разница?
Я смутилась. Я и правда не думала об этом.

Теперь мне захотелось найти ответ. Первым приходило в голову банальное «бесы вредят, ангелы помогают». Но это не работало при ближайшем рассмотрении, потому что понятия вреда и пользы оказывались весьма относительны. Как раз недавно попалась на глаза притча про ангелов.

Два ангела-путника остановились  в доме богатой семьи. Семья была негостеприимна и оставила их ночевать в холодном подвале. Когда они устраивались спать, cтарший ангел увидел дыру в стене и заделал её.
На следующую ночь они пришли  в дом бедной, но доброй семьи. Супруги разделили с ангелами немного еды, которая у них оставалась,  и предоставили им свои  постели, чтобы те  хорошо выспались. Утром ангелы нашли хозяина и его жену плачущими. Их  корова, чьё молоко было единственным доходом семьи, умерла.
Младший ангел спросил старшего:
- Как такое могло случиться? Первый мужчина имел все, но не хотел делиться, а ты ему помог.
Другая семья имела очень мало, но была добра к нам, а ты позволил, чтобы у них умерла единственная корова.
- Вещи не такие, какими кажутся, - ответил старший ангел. - Когда мы были в подвале у первой семьи, я понял, что в стене есть  клад с золотом. Я отремонтировал стену, чтобы злые люди клад не нашли.  Когда на следующую ночь мы спали в доме доброго человека, пришел ангел смерти за его женой. Я уговорил его забрать  корову.
Молодому казалось, что старый все делал неправильно: помогал злым и не защищал добрых. Но так только казалось, потому что он не видел всей картины. 
Очень часто и мы рассуждаем, как неопытный ангел, исходя из собственной ограниченности. Нужен был универсальный критерий. Но я его не находила.

Однажды во сне я заблудилась (или мне так казалось). Я устало брела среди длинных стен лабиринта.
Вдруг передо мной открылось пространство, я увидела, что иду к широкой площади по узкому переулку. Это был  город  с булыжными улицами и белыми низкими зданиями. Солнце клонилось к горизонту, мягко подсвечивая последними лучами стены. Город погружался в теплые, тихие сумерки. Древний город, может быть тысячелетней давности, а может и древнее.
Выходя из переулка, я разглядела двух мужчин на противоположной стороне площади. Они были одеты в длинные одежды вроде римских тог. Один - высокий, с гладкими каштановыми волосами до плеч  и небольшой бородой. Другой - пониже, кудрявый, без бороды.
Что-то еще их отличало, я видела, но не понимала – что именно. Они стояли около закрытых дверей, тихо беседуя. Заметив меня, обернулись и замолчали.

Я  вышла на площадь и встретилась с ними глазами. И до меня дошло: высокий мужчина излучал свет! Он казался одетым в яркую белую одежду, хотя площадь уже погружалась в темноту, и два силуэта различались с трудом. Кудрявый выглядел серым пятном на его фоне, чуть подсвеченным сиянием.
Они наблюдали за мной.
Сияющий мужчина стоял прямо и спокойно, но мне показалось, что он видит меня  насквозь. Второй смотрел настороженно, чуть склонив голову. Они не звали меня, но и не прогоняли, просто смотрели. Словно ждали.
Я замешкалась на краю площади. Где я? Куда идти дальше? Кто эти люди? И как только вопросы прозвучали,  узнала мужчину с бородой. Это был Иисус. Непонятно откуда я точно знала это, всплыло имя и  второго мужчины -  Иаков.
В глазах Иисуса сквозило  что-то такое, от чего я почувствовала себя  неловко: мое сердце замерло, душа заметалась.
Все происходило в считанные секунды. Я свернула налево и направилась в ближайший переулок. Брела прочь и чувствовала спиной неотступные взгляды.
Я имела возможность подойти к этим людям, но не воспользовалась ею. Не смогла, что-то повело  в сторону. Смятение охватило меня, и  где-то далеко на горизонте сознания брезжила безмерная печаль оттого, что ухожу.

Проснувшись утром, я помнила каждую деталь минувшего сна. И снова нахлынуло сожаление, граничащее с потерей чего-то важного. Вспомнила взгляд Иисуса. И теперь, в полном сознании, ясно поняла, что смутило меня в его глазах. 
Он смотрел  с любовью. В своей жизни я не видела такого чувства ни в одном взгляде:  что-то неизведанное, непривычное и одновременно невероятно близкое, напрямую прикасающееся к сердцу.
Я точно знала, что это была  Любовь. Во мне жил человек, ведающий об этом чувстве, но очень-очень глубоко. Кажется, 8 лет назад в Крыму мне его дали почувствовать, но память была покрыта льдами и пеплом.
Забытая любовь без условий, любовь просто так. Божественная Любовь. Во сне я почувствовала себя недостойной такой любви. Или просто не поверила?
И свернула с пути к ней.
Зато я, кажется,  нашла универсальный критерий. Все можно измерять, задавая только один вопрос:  есть ли в тебе любовь, когда ты в чем-то намереваешься? Если даже ты  потрясающе умен, силен, красив, знаешь, что делать и готов действовать,  но без любви – возможно, это  и называется демонизмом.


7.6.

Мне не терпелось поделиться с Валентином. Я не сомневалась, что он останется доволен мною. Мысль о любви, такая простая и такая непреложная -  как я могла забыть о ней? Я же знала!
Когда я рассказала Пакевичу о своем сне и понимании критерия божественности и демонизма, он неожиданно помрачнел. Я-то воображала, что он рассмеется своим тихим, теплым смехом и скажет что-то вроде: «Наконец-то,  дошло».
Но он опустил голову и мрачно спросил:
- А кто, по-твоему, Иисус? Бог или человек?
Я растерялась. Иисус, он и есть Иисус. Сын Божий.
- А ты разве не дочь Божья?
Ну, дорогой учитель, и вопросы у тебя! Когда же я смогу разговаривать с тобой,  не спотыкаясь? Я растерянно молчала. Пакевич, не поднимая головы, произнес:
- Будь осторожнее со всеми этими божественными личностями. С Иисусом в том числе.
Я даже не спросила – почему.
Меня в данный момент волновало другое – что он думает о любви. Но он не отвечал. Вот уж никак не думала, что вполне очевидный разговор окажется таким сложным.
- А что твой ангел-хранитель тебе говорит? – продолжала допытываться я, прибегнув к журналистской уловке: если не дается ответ на прямой вопрос, значит, надо идти обходными путями.
- У меня нет ангела-хранителя.
- Как? Кто же тебя опекает?
- Я напрямую связан с Ваалом. Все, что мне нужно, я получаю от него, без посредников.
Только я собралась спросить -  кто такой Ваал, как вдруг он положил руку на грудь и добавил:
- И любить я не умею. Здесь дыра, черная воронка.
Я замерла с открытым ртом. Это  заявление стало полной неожиданностью. В его голосе звучало... Нет, не может быть. 
Нужно было время, чтобы переварить услышанное. Дома я мысленно прокручивала наш разговор, еще и еще. И все равно что-то не стыковалось, картинка не складывалась.
«Само воплощение терпимости» не умеет любить? Возможно ли такое? Держать столб энергии ценой собственного благополучия и не испытывать любви к тем, для кого это делается? Что тогда его заставляет помогать другим? И как  это - жить без ангела-хранителя? Кто еще такой Ваал?
И  чувства меня не обманули, я определенно слышала в интонациях страдание. Впервые за время нашего знакомства. Для меня Пакевич всегда являлся  идеалом, Учителем с большой буквы, по чьим стопам я собиралась идти. Мне хотелось стать такой же уверенной, великодушной и сильной.
Но теперь  закрались  сомнения. Правильно ли я его понимала до сих пор? И так ли уж  безупречен его удел?  Как можно жить без любви? Никак такое не укладывалось в голове, и совсем  не хотелось быть в этом на него похожей.   Опять я оказалась на распутье.






Глава 8

Вот же это слово, с ног как будто сбило
Слово это ветер, ветер – это сила.
Э. Шклярский

8.1.

Вдруг стало приходить  на ум, насколько запросто уживаются во мне несовместимые представления. Странно, но раньше никаких несоответствий я не замечала, хотя все находилось перед глазами.
Я, например, полностью доверяла своему астральному проводнику Тоту, совершенно не задумываясь, каким образом демон (или все-таки бог?), способен являться хранителем и наставником. 
Кроме того, авторитетов для меня было по пальцам  перечесть. Пакевич, безусловно, к ним относился, иначе зачем бы мне у него учиться? Но в такой же степени  к авторитетам относился библейский образ  Иисуса Христа. Все мои, хоть и скудные, знания евангелия подсказывали – он истинный. Бог  или не бог -  не так важно, главное, что от слов его мурашки бегали по коже. И слова эти были о любви, не признающей компромиссов!
Однако я даже не переспросила, почему Валентин советовал с Иисусом не связываться. Будто речь шла о банальных вещах, вроде: не шляться темными переулками. Будто любовь коварно убивает из-за угла.
И вот совсем неслыханное! Мой великодушнейший учитель, добрейший человек, самый заботливый мужчина на свете, признается, что  никого не любит! Вернее (если дословно) -  не умеет любить.
Но миссию-то выполняет.
Насколько я представляла, за тяжкое дело бескорыстно можно браться только на сильных чувствах. А какие сильные чувства у людей есть? Если не  любовь, тогда  ненависть или страх. Но ненависти и  страха в Валентине не было – это точно. Что  же тогда? И в какой степени  я теперь могу ему доверять, если не понимаю мотивов?
Да и какие мотивы двигают мной? Только ли любопытство? Чего хочу достигнуть в итоге? Материальные игрушки волнуют меня теперь в последнюю очередь.  Но хочу ли я стать такой, как Пакевич -  магом в подполье?
Нет, не хочу, да и не стану в любом случае - мы действительно разные. Почему же меня так манит за ним в бездну потусторонней жизни? Посюстороннюю с ее понятными границами прожить бы достойно, так нет – тянет в безграничное нечто. Будто именно там скрывается панацея от всех мирских проблем. Будто там находится мое истинное предназначение.
Как все запуталось! И разбираться  с этим клубком предстояло собственными силами. Пакевич здесь не  помощник.

Я  засела в библиотеке, просматривая  книги, которых не получала от Валентина – критически относящиеся  к магии. Поначалу ничего не давалось, только глаза уставали и появлялось раздражение на бестолковых и самонадеянных авторов.
Но я не отступала. И, наконец, информация посочилась. В старом справочнике по религиоведению я нашла вот что:
«Ваал (Баал, Бел; Баэль, Ваэль) - могущественный демон, известный в древности как финикийское и западносемитское божество. Его имя переводится как «хозяин», «владыка», «господин». В Египте он отождествлялся с Сетом, в эпоху эллинизма – с Зевсом.
В адской иерархии Ваал числится среди министров преисподней, он – Главнокомандующий Адских армий, Главный Крест Ордена Мухи. Управляет 66 легионами адских духов. Один из трех главных духов, находящихся в услужении у премьер-министра Ада Люцифуга Рофокаля. 
 Согласно «Lemegeton», Баэль – король, правящий на Востоке… Он появляется в различных формах, иногда подобно коту, иногда подобно жабе, иногда подобно человеку, а иногда во всех этих формах сразу.
В поздней каббале Ваал (Ваал Ханан) – 7-й из 10-ти архидемонов (злых элементалов), дух вероломства, безжалостный и коварный. Наделяет людей невидимостью и мудростью. Современные оккультисты связывают его с силами разрушения, ненависти, мести, войны».

Перечитала. Посидела над раскрытой книгой, постукивая пальцами по столу и прислушиваясь к себе. Выглядело прочитанное устрашающе, конечно. Но сказать, что оно меня ужаснуло, было бы неправдой. Само слово демон давно не смущало. Я  уже догадывалась, что все не так однозначно в небесной иерархии, как общепринято считать.
Однако образ Ваала совершенно не вязался в моем представлении с Валентином. Никакого вероломства, а тем более ненависти (все-таки выплыла ненависть!) в моем наставнике я никогда не замечала. Наоборот, как уже упоминалось, назвать более ответственного за тех, кто рядом, и более деликатного  человека не удалось бы.
Все это выглядело очень и очень странно, и никакой ясности в мои поиски и размышления не вносило. Зато сквозь зловещие строки  проглядывало другого рода  понимание.
Во-первых, встали на свои места видения и ощущения, которые привели  к болезненному разрыву с Валентином. В тот роковой  раз я, скорее всего, неосмотрительно спустилась  в его  поисках прямо в ад. Туда, где он защитить уже не мог. И  адское  пламя  чуть не сожрало меня, как  паук мошку, коварно заманивая обманчивым обещанием счастья.
Во-вторых,  вспомнилось, как Цветков переспрашивал меня – точно ли моего хранителя зовут Тот, а не Сет. Виктора это удивило, и теперь я догадывалась – почему.
Он на тот момент, видимо, знал о Пакевиче  побольше моего и полагал, я – его человек, а значит и Ваала-Сета.
В-третьих, стало очевидным, почему сам Пакевич так упорно отказывался общаться со мной, ссылаясь  неоднократно на то, что мы разные.
«Но что-то ведь нас связывает? – думала я. – Несмотря на все его отмазки и мои закидоны, нас упорно сводят вместе. Но кто или что? И зачем?»

Поиски продолжались. Вроде бы случайно я наткнулась на рассказы Лавкрафта – заметила  у одной знакомой книгу на столе. И вспомнила, что Лавкрафт ссылался на древний манускрипт по  восточной магии «Аль Азиф» или «Некрономикон» в переводе на греческий. Реликвия заинтересовала меня, и в одном исследовании творчества Лавкрафта я вычитала следующее:
«Так о чем же там написано? О темных секретах природы Земли и вселенной. В книге указаны некоторые божества, которым поклонялись древние. Особо важными считались Йог-Сототх и Азатотх. Йог-Сототх — это прошлое, настоящее и будущее. Это протяженность бесконечности,  вездесущее и всеобъемлющее существо.
 В центре него обитает брат-близнец — Азатотх.  Азатотх излучает в бесконечность волны вероятностей, из которых создаются наборы возможностей для каждого космоса и каждого существа во вселенной.
Йог-Сототх и Азатотх — это бесконечное расширение и бесконечное сжатие.  «Азатотх» переводится с египетского, как «разум Тота», а Йог-Сототх может считаться производной от Yak Set Thoht - «Сет и Тот — единое». Согласно египетской мифологии, Сет и Тот — темный и светлый аспекты одного мира».

Меня глубоко взволновала эта информация.
Я теперь была уверена, что не только мне нужен Пакевич, но и я ему.
Но делиться с Валентином не спешила. Во-первых, все равно многое оставалось неясным, и не хотелось опять нарываться необоснованными заявлениями на снисходительную усмешку. А во-вторых,  ему я про Тота не рассказывала (странно, но именно этот очень важный аспект моей потусторонней жизни выпадал из нашего общения). Своего «хранителя» я обсуждала только с Цветковым.
 
Вспомнилось кстати: давненько не встречалась я с Тотом! Переключилась на общение с земным учителем. И в подходящий момент отправилась в наше место, на высокую скалу над океаном.
Тот сидел, разложив крылья на камнях.
- У тебя красивые крылья, -  просто сказала я, присаживаясь рядом.
Он покосился в мою сторону, улыбнулся:
- У тебя тоже. Полетаем?
Больше слов не понадобилось. Мы взлетели.
Как приятно расправить крылья во всю ширь, словно затекшие от долгого сидения мышцы! Я зависла над водной гладью, любуясь чистыми красками и завораживающим сверканием солнечных бликов. Ветер задумчиво насвистывал и нежно играл волосами. Как здесь легко и свободно! Почему приходится вечно возвращаться в  мрачную, тяжелую и неповоротливую реальность?
 Тот  парил рядом, никак не проявляя нетерпения или досады. Он понимал…  Я вздохнула и оглянулась на него, выражая готовность.
И мы стремительно понеслись на запад. Я отвыкла от таких  неслабых полетов и, уже теряя сознание, успела  все-таки задать вопрос, ради которого пришла сюда:
- Мне рассказать Валентину?
- Не время, -  скорее почувствовала, чем услышала я, проваливаясь в темноту.


8.2.

Когда мы встретились с Пакевичем в следующий раз, я уже не чувствовала себя несмышленой первоклассницей рядом с первым учителем. У нас обоих за плечами стояли тайны, которые мы не спешили раскрывать друг другу. Может быть, уровень этих тайн и был несоизмерим, и все же…

Валентин рассказывал про какие-то числа миров и цветные лучи, пронзающие Землю в нескольких точках. Он повторял, что это важно, но я никак  не могла сосредоточиться  и понять, о чем он говорит.
Мы проходили  мимо кинотеатра, когда из-за угла на нас  коршуном налетел худой незнакомый мужчина.

Не обращая на меня внимания, он пристроился в такт шагам Валентина и без предисловий засыпал его вопросами, словно боялся не успеть.
Валентин спокойно отвечал, я шла рядом молча. Мужчина вел себя возбужденно, даже слегка приплясывал от нетерпения. Я наскоро окинула его взглядом: потрепанный, «расхристанный» вид,  потертое пальто, лицо неуверенного и неуравновешенного человека,  может даже больного.
Мне он показался неинтересным. Услышав все, что хотел, он побежал дальше, на ходу волчком повернувшись вокруг своей оси и выкрикнув «спасибо!».

- Это кто?
- Колдун. Самый черный из всех, кого я знаю.
Ну, надо же! Кто бы мог подумать, такой невзрачный на вид. Я пожалела, что не присмотрелась к незнакомцу повнимательнее.  Колдунов, живущих с тобой в одном городе, лучше знать в лицо. На всякий случай. Он уже был далеко, впереди маячили только сутулая спина и подпрыгивающая  походка.

Мне стало любопытно.
- Он твой друг?
- Нет. У меня нет друзей.
- У всех есть друзья,  - вставила я раздраженно.
- Мне нужны не друзья, а слуги.
«Вот оно, полезло,  – подумала я. – Тебе ли? Не твоему ли демону-олигарху?». Но вслух не сказала ничего. Валентин расценил молчание как готовность слушать и продолжал:
- Когда держишь  столб энергии, ни на что другое сил не остается. И надо оставаться открытым. Поэтому мне нужны слуги: одни следят за моим  телом, другие охраняют от посторонних, третьи -  мои глаза и уши.
Он говорил как господин, рабовладелец. Я взглянула на Пакевича. Ноздри его раздулись, глаза горели, голос понизился. 
Мне показалось, что  он  вот-вот начнет  с жутким хохотом увеличиваться в размерах, превращаясь в джинна,  как Джафар в Диснеевском мультике про Алладина.
Таким Пакевича я не видела раньше. «Ей-Богу, Ваал во плоти». Любопытство подхлестнулось.
- А если кто-то перестанет тебе служить?
- Это практически нереально, все они от меня зависят. Но если что-то идет не так,  людей удаляют из моего поля. У меня уже бывало такое. Особенно с женщинами. Дело в том, что смотреть прямо в глаза Сатане могут только женщины, и они необходимы мне как посредники. Но общаясь с Сатаной, они начинают воображать, что сами  - властительницы тьмы. Там им такие силы  открываются! Одним взглядом способны предметы отрывать от земли. Это тяжелое испытание. Мало кто справляется. Каждый раз тут же общение с ними прекращалось.
- И что дальше?
- В смысле?
- Что дальше происходило с этими женщинами?
- Понятия не имею. Иногда  встречаемся на улице, обмениваемся -  как дела. Все, как у всех – быт, дети. Спрашиваю: а в тонких мирах? Говорят, так, по мелочам: перетаскивают души с места на место.
 - И много у тебя слуг?
- Сотни. Здесь как-то незаметно, но когда я спускаюсь к Ваалу, и они все пятки мне там лижут -  становится даже не по себе. У него тысячи рабов.
- И что – все живут здесь?
- Не все, но из воплощенных - многие. Этот город – оплот Сатаны.
Час от часу не легче!
- А я тебе зачем?
Он дернул плечом с досады. В голосе зазвучало недоумение:
- Вопрос на засыпку! Не знаю. Все мое окружение бунтует против тебя.  Если бы не мой запрет, они давно бы тебя разорвали.
Помолчал, как обычно что-то обдумывая, и продолжил уже другим тоном, словно сам с собой:
- Хотя все-таки общие корни у нас с тобой есть и тянутся издалека. Матильда подтвердила, что видела нас вместе в предыдущих воплощениях.
- Значит, у нас один источник?
- Да, но я  не вижу его, а Матильда туда уже не способна добраться.
- Может, настанет время, когда и я тебе смогу помочь.
- Все может быть, - задумчиво протянул Валентин и замолчал окончательно.
Как хотелось поделиться с ним  своими предположениями, пусть даже они вызовут усмешку! И поделилась бы, несмотря на запрет Тота, но язык словно прирос к нёбу.
«Что за игры ведут наши попечители? Ведь Ваал наверняка знает, кто стоит у меня за спиной, -  размышляла  я, в молчании шагая рядом с Пакевичем. – Чего они ждут? И для чего им мы?»

Меня угнетала перспектива марионетки в руках невидимых кукловодов. История не только не прояснялась, а становилась все запутанней и мрачней, словно лабиринт Минотавра.
 Если раньше мне мерещилось, что Пакевич играет мною, как хочет, то теперь подозрение вызывал весь мир.
Незримые силы  разворачивали представление на окраине  нашей маленькой галактики, и в нем отводили  нам какую-то роль. Но  мы в лучшем случае только догадывались о сценарии, в худшем – даже не подозревали, что участвуем в грандиозном спектакле. Незрячие, беспомощные, глупые создания.
И как оказалось, мой  поводырь по иным мирам, великий и ужасный Гудвин,  не является исключением. Как и я, как и все мы, он тоже брел в лабиринте наощупь.


8.3.

Требовался тайм-аут.
И тут, как нельзя кстати, моя подруга Лена, тренер,  предложила сводить в поход детей из спортивной школы - мол,  вдвоем  проще и веселее. Ленок оказалась просто моим ангелом, хотя, казалось бы, совершенно не годилась на эту роль. Воистину, пути Господни неисповедимы.
Две недели вдали от цивилизации,  журналистики  и необходимости принимать решения -  именно то, что сейчас мне надо!
Дети из спортшколы оказались довольно зрелыми пацанами 12-15 лет, но меня это мало трогало. Главное – подальше отсюда. Я рассматривала предстоящий поход  как возможность побыть один на один со своими мыслями и чувствами,  и юные спортсмены в данный план никаким боком не вписывались.
В редакции я даже предупреждать никого не стала, две недели моего отсутствия коллег не обеспокоили бы и не огорчили.

Все  пошло поначалу наперекосяк. Вторая половина августа установилась  наредкость дождливой и холодной, и у меня в первые же дни простыли уши. Я мучалась, кутая голову полотенцем, потому что ничего теплого  взять не догадалась. А ночевки в сырой палатке выздоровлению не способствовали.
Кроме того, отмазаться от общения с Ленкиными сорванцами не получалось – приходилось хотя бы делать вид, что помогаю ей.
Пацаны не слушались, их гогот и шумные игрища раздражали, внося суматоху в раздумья, имена путались, уши болели и порой становилось до тошноты невыносимо на фоне неуместного чужого веселья. Хотелось сбежать обратно в город, но как оставить  Ленка одного? Я кляла себя за дурацкую затею и  настраивалась как-нибудь перетерпеть предстоящие  недели -  чай, не год и не месяц.
Не вспомню точно, с чего началось. Кажется, мы сидели у костра, и я от нечего делать поведала мальчишкам какую-то байку. Им понравилось, мне тоже.  С этого момента все пошло, как в сказке.
Уже дня через два мы не представляли, как жили до сих пор  друг без друга. Мне вдруг открылась невероятная сила  чистых  глаз и  простых, искренних эмоций этих мальчишек. Я влюбилась во всех сразу. Это было так неожиданно и незнакомо!
Полу-дети, полу-мужчины, еще открытые  и наивные, но уже такие самостоятельные и деловитые. Как же легко с ними было! Без опасений и задних мыслей -  так я давненько уже ни с кем не общалась. Бесконечно далекими и жалкими стали  казаться интриги Егорова, дискуссии государственных депутатов и разборки моих коллег.

Мы воровали  кукурузу с колхозных полей, трясли китайку на периферии здешних садов, сплавлялись на надувных матрасах по реке, играли в «дурака» и «веришь - не веришь». А вечерами я загробным голосом рассказывала страшные сказки, протягивая для полноты эффекта скрюченные пальцы к ежащимся пацанам.
Потрескивали в костре непросохшие дрова, феерично стреляя в фиолетовое небо яркими искрами, от реки тянуло влажной свежестью, и деревья шептались о чем-то важном  за нашими спинами. Вдали от загаженной  и  лживой реальности «зрелых» людей.
Иногда я ловила себя на том, что слишком уж вхожу в роль их подружки – детский азарт попер из меня через край. Но я нравилась себе такая,  эти дети учили меня иначе смотреть на мир: доверительно и беззаботно.
Осознание и анализ – вещи, конечно, хорошие, но зацикливаться на них, непременно доискиваться до однозначных ответов ни к чему. Принимать  мир таким, какой он есть – не менее важно.

Высшую степень  восхищения вызывал во мне 14-летний Денис. Он  отличался от сверстников неспешностью, рассудительностью и невероятным для своих лет великодушием. Когда Лена уезжала по делам в город, за главного всегда оставляла его, хотя в лагере нашлись бы  ребята и постарше. И все слушались его, как батьку.
Однажды в Ленино отсутствие пацаны затеяли футбол. Костер, обед, грязная посуда и непросушенные палатки  забылись напрочь. Денису тоже хотелось погонять со всеми мяч, но, бросив взгляд  на часы, он незаметно удалился с поля.  Взял топор  и отправился за дровами. Один, не желая ломать друзьям кайф.  Я была сражена, наблюдая эту картину.
Чтобы я в 14 лет так поступила? Мне бы даже в голову не пришло. Я как раз развалилась с книжкой  на спальнике под березой и, признаться, тоже не заморачивалась ни обедом, ни уборкой лагеря (в свои-то 26!). Но, глядя вслед удаляющемуся Денису, почувствовала укол совести, отложила книгу и направилась за ним.
Мы бродили по промокшему насквозь лесу в поисках сушин, подбирали хворост и  непринужденно, на равных болтали. От Дениса исходило мощное и чистое сияние, словно  от солнышка. Рядом с ним даже сырость не ощущалась.
Я сказала ему об этом. Он смущенно улыбнулся  и, ничего не ответив,  забрал у меня охапку веток.


8.4.

Под  вечер  пятницы  к нашему лагерю подрулил  караван машин. К ребятам  приехали родители, но мне показалось, что дети их не особо интересовали. Они разложили мангалы, выгрузили из багажников спиртное и устроили собственный гульбарий. 


В субботу  веселье было в самом разгаре, и  все взрослые, включая Лену, нетрезвыми голосами горланили песни из репертуара «Любэ».  Налаженная жизнь в лагере полетела кувырком. Я собрала  пацанов,  которых  никто не навестил,  и удалилась с ними в лес.
Мы расположились  на поваленных  ивах  около родника в умиротворяющей тишине. В кои  веки  показалось солнышко, и наша компания наслаждались теплом и светом, сочащимся сквозь листву. Говорить не было нужды, мы чувствовали некую доверительную сопричастность,  и  было хорошо  без слов.

Вдруг из-за деревьев  вынырнула незнакомая женщина и направилась к нам. Еще издали она закричала:  чего мы тут скучаем, -  разбивая хрупкий хрусталь тишины  пронзительным голосом.
А приблизившись, схватила за руки Дрона и поволокла на полянку. Потом таким же образом  вытащила Санька и начала гоняться за ними с хохотом и повизгиванием.
Я следила за происходящим со смешанными чувствами. Женщина выглядела искренней  в своем веселье. Она непринужденно  носилась по лужайке, призывая присоединяться остальных.  Я готова была ее понять, сама недавно открыла в себе непосредственного ребенка.
Но то, что она вытворяла,  казалось  нелепым.
Она игриво толкала 15-летних пацанов, убегала  с визгливыми воплями, а когда они не спешили ее догонять,  возвращалась и запрыгивала к ним на руки, обвивая  шею и болтая в воздухе ногами. 
Хотя она смотрелась миниатюрно, невозможно было за худенькой фигуркой скрыть возраст  под 40. Иссиня-черное короткое каре контрастировало с  немолодым лицом, а кокетливое девчоночье поведение и вовсе выглядело неуместно. Мальчишкам было неловко послать ее подальше, хотя очень хотелось, судя по лицам.

- Это еще что за явление? – шепотом поинтересовалась я, наклонившись к Денису.
- Мать Димона.
- Кажется, она выпила лишнего. А где сам Димон?
- Кто его знает,  -  проворчал Дис. – У них вообще странноватая  семейка. Его мать не пьет, она сама по себе такая.
Дис повертел пальцем у виска. Я продолжала наблюдать. Женщина все больше вызывала недоумение. Она будто не замечала, что ее веселье никто не разделяет.  Резкий смех звучал, как крик ночной птицы, вызывая неприятную дрожь в теле. Санек все-таки сбежал от нее, и подсаживаясь к нам, сделал гримасу, будто потрогал жабу.
Наконец, нарезвившись, она отстала и от Дрона, приблизилась к нашей компании и остановилась метрах в двух, словно перед  запретной чертой магического круга. Мы посмотрели друг другу в глаза, но я не демонстрировала  готовности к общению.
- Можно мне поговорить вот с этим парнем? -  она показала пальцем на Дениса.
- А почему вы меня спрашиваете?
Я  пожала плечами и отвернулась,  давая понять, что лучше бы  нас оставили в покое. Не хотелось грубить.
Она,  как ни в чем не бывало, обратилась к Денису:
- Ты можешь отойти со мной на минутку? Мне надо сказать тебе что-то важное.
Смутить эту даму, а тем более отвязаться от нее,  оказалось  непросто. Мы переглянулись с Денисом. Он еле заметно скривился,  но понимая, что иначе от нее не избавиться,  сполз  с дерева, отряхнулся и неторопливо подошел к женщине. Она взяла его за руку и увела в лес.

Мы еще какое-то время посидели на бревнах, но идиллия была безвозвратно нарушена, оставаться здесь не хотелось. Мальчишки предложили  искупаться.

Я поддержала идею, возникло  желание смыть с себя что-то. Уходя, я крикнула как можно громче: «Диса! Мы к реке пошли!». Он догнал нас минут через десять. Я поинтересовалась:
- Чего ей было от тебя нужно?
Он ухмыльнулся.
- Представляете, Юна Евгеньевна, она мне сказала то же самое, что и вы -  что у меня сильная энергетика, и что я могу этим пользоваться, даже лечить других. К себе учиться зазывала.
Вот тебе и дама с Амстердама! Удивила.
Но потом закралось подозрение.
- А как фамилия у Димки?
- Петрянин.
- А его мама не целительница?
- Ага.
Я не могла и слова вымолвить от изумления. Вот так сюрприз! Та самая Петрянина, подружка Валика? Она абсолютно не совпадала с придуманным мною милым,  светлым образом.  Зато замечательно  вписывалась в демонический ореол Вааловой свиты.

«Какая нафиг целительница? Вампирша натуральная, - размышляла я,  пытаясь в скудных лучах согреться после купания  и наблюдая одним глазом за мальчишками, устроившими водное побоище в заводи. – Вот ведь, отвел Бог от такого знакомства». 
Недаром ноги не шли в ее центр, а  после этой встречи рассеялись последние сомнения в собственной правоте. Внешний вид Петряниной ни о чем мне не говорил, во снах и медитациях я ее не встречала. И значит, девушка, преследующая меня – кто-то другой, не она. Хотя бы это прояснилось. Но кто же тогда девушка из снов?
Вопрос снова без ответа.
Но от истины я оказалась недалеко, эту женщину стоило обходить стороной: приставая к нашей компании, она нагло вампирила –  это даже сомнений не вызывало. Какое  чудесное настроение испоганила! И ведь нашла как-то наше укромное  место! Даже Лена не знала о нем. На запах, что ли,  шла, как истинный кровосос? Только вода помогла избавиться от мерзкого ощущения.
Я валялась на песке, закинув руки за голову и рассеянно глядя в небо. «Валя, Валентин,  дорогой мой человек, ты кого прикармливаешь?»  Внутри зрело решение, и становилось  от его предчувствия  горько и легко одновременно.
В этот момент  на мое едва согревшееся тело  обрушились ледяные потоки.  Дыхание остановилось, и все недодуманные мысли мгновенно потеряли свою значимость. Я открыла рот и выпучила глаза, а пацаны, заливаясь смехом, скакали  надо мной. Когда, наконец, язык снова начал подчиняться, я выдавила угрюмо:
- Это была роковая ошибка, молодые люди.
Они только еще громче заржали. Ах, так! Ну, ладно, а ля гер ком а ля гер. Я глубоко вздохнула,  незаметно сжимая кулак, закрыла глаза  и замерла,  изображая обморок. Когда мальчишки наклонились,  озадаченные и притихшие,  моя рука метнулась вверх, выбрасывая горсть песка.  Пацаны истошно завопили  и с хохотом бросились врассыпную.

Жизнь продолжалась.





Глава 9

Мы  стояли на плоскости с переменным углом отражения,
Наблюдая закон, приводящий пейзажи в движение.
Б. Гребенщиков

9.1.

Вернувшись домой, я будто очутилась в другом месте, совсем не том, из которого уезжала. Я только и была в состоянии, что рассказывать направо и налево о своих мальчишках. Все остальное не имело ни  смысла, ни жизненной силы.
Работать  не хотелось. А при мысли, что нужно встречаться  с  большими и серьезными людьми,  и вовсе становилось тоскливо.
Совсем некстати вернулся из отпуска редактор и насел на меня, выговаривая за недобор строчек. Я не преминула огрызнуться, что все московские  материалы уходили летом в корзину.  Данную тему он тактично не стал развивать, но предложил возобновить репортажи   из Госдумы.
Я посчитала это хорошим знаком  и тут же  созвонилась с Лазаревым. Он как раз находился в городе и собирался на днях возвращаться в Москву. Я напросилась с ним, полная надежд.  Государственная Дума всегда оказывала на меня тонизирующий  эффект, я рассчитывала воспрять духом и вернуться в привычную колею  журналистики.

 В день приезда на заседание не пошла,  что-то не хотелось. Заехала к бабушке, у которой давненько не появлялась, отвезла ей  гостинцы из нашего сада: красной смородины и  яблок. Попила  чаю за разговорами о том, о сем, полистала старые книги  из  бабушкиной библиотеки, поболтала по телефону с друзьями-однокурсниками.


И только на следующее утро отправилась в Госдуму. И тут же, будто внезапно выпав из мирного течения,  окунулась в бурный водоворот. Совершенно случайно я прямиком попала на заседание,  которое транслировалось в прямом эфире, и за которым следила вся страна: разборки депутатов с правительством по поводу падения курса рубля.
Прислушиваясь к разговорам вокруг и осторожно (а то подумают, что только с дерева упала - что, впрочем, было недалеко от истины) выспрашивая, я  выяснила, пока мы с пацанами  наслаждались жизнью на природе, в России резко взлетел курс доллара. Предприниматели  оказались на грани банкротства, цены поползли вверх, общество забилось в истерике.
Зал заседаний был полон как никогда, в коридорах толкались операторы с камерами и репортеры с микрофонами. Прикатили все центральные каналы ТВ, в зале для прессы мелькали лица метров журналистики. Как я умудрилась не заметить такого события?  Это было бы  в принципе невозможно еще месяц назад - до похода.
А теперь я просто находилась  в позиции третьей стороны, так сказать – голубых беретов. Было  странно наблюдать эту лихорадку. Реки текут, солнце светит, а всем кажется, что жизнь кончилась.

 На слушаниях почему-то больше всех досталось министру финансов, хотя даже я понимала, что он пешка в разыгранной партии. Депутаты кричали в микрофоны, брызгая слюной, бегали по залу со злыми багровыми лицами, кидались друг в друга пустыми и ни к месту вопросами, типа: «А где ты был с восьми до одиннадцати?»  Ну, просто истерика ни о чем.
Журналисты на своей половине следили за происходящим по мониторам и откровенно и цинично потешались, отпуская  вслух желчные реплики и подчас взрываясь приступами нервного смеха. Мне же было совсем невесело, и очень дискомфортно.

Я, с трудом пробравшись мимо кресел с длинноногими репортерами, покинула  зал  и мгновенно окунулась в тишину  пустых коридоров.
Покой  и одиночество показались гораздо более приятным окружением. Я, не торопясь, покурила, прислушиваясь к себе. Возвращаться в зал никакого желания не возникало, хотя, если бы редактор узнал – задушил бы.
Еще с полчаса  я бродила по гулкому  пустому зданию, читая на дверях таблички с известными именами, и окончательно решила вернуться домой. Надежды на воскресение журналистского духа  не оправдались.
Бог с ним, этим судьбоносным заседанием – это теперь не мое. И бог с ним, редактором. На четвертом этаже вызвала лифт, и он  плавно  покатил меня  вниз. «Лазареву потом скажу, что уехала, не дождавшись его. Наверное, не поймет»,  - размышляла я, когда лифт притормозил  на втором этаже. Створки  разомкнулись, и  кабина быстро набилась.
Последним вошел и примостился впритык к  дверям  министр финансов. Мы стояли так близко, что я видела каждую морщинку на его лице. Он старался сохранять  непроницаемость, но удавалось это плохо.  Лицо имело  землистый оттенок, глаз подергивался, а белые пальцы на ручке портфеля мелко дрожали. Казалось,  он вот-вот либо свалится с инфарктом, либо зарыдает.
Наши взгляды  пересеклись, и  я окунулась в  гремучую смесь его  чувств, словно в кипящий котел с ядовитым зельем. Он опустил глаза. Все молчали, но дышать уже через пару секунд стало нечем.
 На первом этаже министр со свитой так же молча и спешно покинул лифт, следом вышла  я. Оделась, прошла через гулкий мраморный холл, стальной турникет, стеклянные  входные двери и остановилась на гранитном, отполированном крыльце. Закурила,  наблюдая, как  от подъезда отъезжают одна за другой правительственные машины. 
Двор Георгиевского переулка устало затих. Мы были солидарны с ним в это мгновение, безучастные к  страстям, бушующим внутри нависающего над нами серого здания.
Не докурив, я бросила сигарету в урну,  постояла над ней еще мгновение, глядя в равнодушно-немигающий черный глазок,  и опустила следом свой пропуск.


9.2.

Возвращалась домой окольным путем: сначала экспрессом до областного центра, а далее  уже на обычном рейсовом. Коротая долгие часы в экспрессе,  перелистывала в памяти  наши с Валентином автобусные свидания. Как давно мы не встречались! Оказывается, я соскучилась. Захотелось увидеть его большую, по-мужски надежную фигуру.
Недавние сомнения  в его непогрешимости,  все эти намеки на опасные игры тайных сил, грозные цитаты из книг,  даже признание в неумении любить – все как-то поблекло, потеряло актуальность. Осталось только непреходящее чувство родства, где не важно: насколько плох или хорош близкий человек. Именно близкий.  «Мы с тобой одной крови – ты и я». И больше ничего.
Я закрыла глаза и представила настолько реально, насколько было способно воображение: все звуки и запахи автовокзала, скользящий через платформу вечерний свет, мельтешение озабоченных пассажиров, их сливающиеся в нестройный гул голоса.
И лицо Валентина со спины в пол-оборота.

Прибыв в областной центр и взяв билет в кассе, вышла, не торопясь, на площадку для местных автобусов. И в редкой толпе тут же заметила знакомое лицо со спины в пол-оборота.
Подошла и молча остановилась, Валентин обернулся и так же молча улыбнулся. Будто ждал.
Я улыбнулась в ответ,  рядом с ним невозможное уже не казалось таковым. Я была ему рада – первому взрослому человеку  после моих пацанов.
 В ожидании автобуса  мы тихо стояли рядом, и это создавало особого рода сопричастность. Настолько похожую на мое бессловесное общение с Тотом, что я  физически  почувствовала  иную реальность, накрывшую нас.
Люди вокруг нервно переговаривались, переставляли сумки, суматошно ходили туда-сюда, выглядывая свой рейс. Но для меня все  происходило будто за стеклом. Мы стояли одни на этой платформе, и великая незримая сила связывала нас, как полюса  магнита.
Я видела себя и Пакевича сверху, словно кружилась над нами, как кружится кинокамера вокруг героев в финальной сцене,  подчеркивая ее драматичность. И чувствовала – финал где-то близко, что-то звало меня, и голос  был не из здешних мест.

Подкатил старенький «Икарус», и я мягко спустилась в тело. В дороге Валентин поведал,  как ездил недавно в Архангельск по просьбе знакомых – там маленький мальчик умирал от рака.
- Разве ты занимаешься целительством?
- Нет. Только когда обстоятельства складываются. Если помнишь, я и учительством не занимаюсь.
- Что за обстоятельства?
- Когда люди приходят ко мне, несмотря на все заслоны. Это примерно то же, как если бы человек с улицы прошел  в Кремль. Это знак:  я должен помочь таким людям. И неважно: хочу  или не хочу, занимаюсь этим или нет.
- Помог?
- Да. Ты заметила, какие необычные дети стали рождаться?
Я удивилась, что он затронул именно эту тему. Все-таки не смогла до конца привыкнуть, что он всегда в резонансе с моими внутренними вопросами.
- Он с полуслова понимал все, что я ему говорил, он видел свою болезнь, общался с нею, будто с другом. Мне почти ничего не понадобилось делать.
- Да, с детьми общаться намного  приятнее и проще, чем со взрослыми.
- Они умеют исцелять самих себя и своих близких. И выживают. И их все больше. Мир меняется, скоро все станет по-другому. Нам надо быть очень внимательными ко всему, что мы делаем.
- Ты о чем?
Валентин не торопился с ответом.
- Ты смотрела «Зеркало» Тарковского? -  вдруг спросил он задумчиво.
- Да.
- Помнишь начало?
- Помню. Там были документальные кадры - врач снимает заикание.
- Ага. Ничего не заметила?
Я смотрела «Зеркало» только единожды на кинофестивале в Москве, еще в студенчестве. В тот раз я открыла для себя несколько потрясающих фильмов, и особенно запомнился «Полет над гнездом кукушки».
От «Зеркала» такого следа не осталось, весь сюжет смазался, но начальные кадры в память врезались. История мгновенного целения почему-то оставила неприятный осадок.
- Не знаю. Мне, наверное,  показалось.
Валентин крутанул головой с досадой.
- Прекрати ломаться.
- Ну, когда врач что-то там крикнула,  темная тень мелькнула на экране, даже мурашки  по коже пробежали.  Весь фильм потом прошел под этим тяжелым  впечатлением.
- Да, ты увидела. Современные целители часто не ведают, что творят. Эта врач, сняв с пациента заикание, повредила его карму. То, что ты заметила как тень, было несчастьем в будущем этого парня. Намного большим, чем само заикание. Но врач об этом не догадывалась, она думала, что помогала.
- Почему ты заговорил об этом?
- На всех на нас лежит огромная ответственность. Нам нельзя пользоваться своими способностями без разрешения. Можно так наследить, что потом долго расхлебывать придется.
- Ты поэтому не пользуешься своими силами?
- Ну, не сказать, что совсем не пользуюсь. Когда дочка сажает морковку в огороде и просит дождик, я собираю для нее тучки. Но  что касается других людей – то стараюсь быть очень осторожным.
- И все-таки, почему ты говоришь об этом со мной?
- Потому что  уровень твоей энергетики так  вырос,  что я беспокоюсь,  зная твою склонность к драматизации,  -  не вовлекаешь ли ты в свои игры других людей. Ты…

Я закипела. «Это он мне? Свою вампиршу-Петрянину, значит, нахваливает и оправдывает, а мне только выговоры».
- Знаешь, вот только давай без нравоучений. Это моя жизнь, в конце концов, и делаю в ней, что хочу.
- Может, позволишь мне договорить?
Голос Валентана стал глухим и низким, как предупредительный рык крупного хищника. Я  взглянула на него, встретила стальной  взгляд и осеклась. Стало ужасно стыдно.
- Еще одна твоя слабость – говорить прежде, чем подумаешь,  - так же урчаще, но менее грозно, произнес Валентин.
- Извини, -  пробормотала я смущенно.
- Руку убери от окна.
- Что?
- Говорю, руку убери, от стекла сильно дует, можешь застудить.

Я посмотрела на него, как ягненок. Ну, и переходы! И отвернулась к окну, не зная, что ответить. За пределами автобуса неистовствовала осень, играя в пейнтбол нереальными  красками.
Прозрачные кроны берез в бреющем полете нависали  над шоссе, их  золотая невесомая лента, извиваясь, туго переплетала  зеленую  ленту дороги, и мне казалось, что все это - мои иллюзии. А на самом деле за окнами нет ничего.
Обернулась на Пакевича. Он с легкой улыбкой наблюдал за мной из-под опущенных ресниц. Я вздохнула, взяла его под руку и по-кошачьи прильнула к плечу. Вот она,  единственная реальность, существующая здесь и сейчас.

Валентин снова заговорил, или мне только мерещилось? Он говорил о Зеркале, о  24-качественной сущности, которая является прообразом будущей вселенной, а сейчас отражает 12-качественную реальность справа налево, и сверху вниз.
Я будто раздвоилась, даже рас-троилась. Я слышала, как он произносит вслух пару  слов и замолкает. Одновременно в голове у меня возникала законченная фраза. В ответ я едва выговаривала несколько бессвязных слогов, но понимала, что задаю конкретный вопрос.
И в то же самое время  чувствовала, как солнечный ветер обдувает меня где-то в бездонном ультрамариновом космосе. Вглядывалась в эту нереальную синеву, и ветер пел в  уши о совершенном человеке и бесконечной жизни, и было пронзительно и звонко…
Валентин осторожно разбудил меня, когда пассажиры уже потянулись к выходу. 
Дома, собирая раскиданные дочкой игрушки,  я пыталась разобраться, что за чувства поднимаются во мне из темных, неосвоенных глубин души. Внезапно почувствовав слабость, присела на диван и ни с того, ни с сего разрыдалась от хлынувшей как водопад и мгновенно затопившей любви к миру. Просто за то, что он есть, и я в нем живу.
А на следующий день заныл локоть –  все-таки я его застудила.


9.3.

Близились губернаторские выборы, и всех кандидатов затмевал яростный коммунист,  директор оборонного завода. Год назад я встречалась с ним, брала интервью - он тогда находился  в опале у Кремля. И в меня власти не преминули за это интервью плюнуть.
Теперь же рейтинг действующего губернатора  даже близко не стоял, настолько люди устали от  благ демократии.
Местные чиновники,  памятуя, что у нашего главы  с «красным» директором шла давняя война,  приуныли. Если директор выиграет выборы (а он их выиграет, и никакие подтасовки не помогут), Казарину конец.
И крысы побежали...  Со мной  «вдруг» начали откровенничать начальники городских служб,  делясь почти вслух - какой Казарин деспот и вообще хреновый  руководитель. Когда я им напоминала, как они еще недавно шипели на меня в присутствии мэра, они разводили руками  - мол, а что вы хотите? Вынуждены были подпевать. А теперь-то почему осмелели? А терпение кончилось, нет более сил скрывать вопиющее беззаконие.
Я слушала сочувственно, но брезгливо. И не спешила печатать откровения, несмотря на то, что многие готовы были расписаться под обвинительной статьей тут же. Настало время собирать камни, когда  Казарин сам нуждался в защите  от  собственноручно натасканной своры.
«Не ты один следуешь по стопам Макиавелли, Тимур, - подумала я. – Кстати, как он там? Давно что-то мы не виделись. Держит оборону или тоже перекрасился?». Я, недолго думая, позвонила ему по прямой линии и услышала: «Видимо, что-то есть в россказнях про телепатию. Я как раз поднял руку, чтобы набрать твой номер. Мне тут приятель из Китая привез обалденный чай,  захотелось пригласить тебя в гости».
Когда я зашла в его кабинет, там действительно стоял приятный, терпкий аромат свежего чая. Мы в лучших дипломатических традициях некоторое время молча наслаждались напитком. Я исподтишка разглядывала Тимура. Времена настали нелегкие:  выдавали  ввалившиеся щеки и покрасневшие веки. Но жаловаться было не в его правилах.
Мы поговорили о предвыборной ситуации в городе. Серый кардинал засиживался допоздна, готовясь  к решительному бою.
Он советовал Казарину бросить силы на поддержание не действующего губернатора, а кандидата от Газпрома, у которого,  по крайней мере, имелись  шансы. Казарин оказался в щекотливом положении, потому что губернатор рассчитывал на него. Приходилось лавировать.
Я в свою очередь поделилась, что подчиненные мэра уже втыкают  иглы ему в спину, не веря, что тот удержится на посту.
- Я знаю.
Казалось, Тимур был равнодушен. Он посмотрел на меня совершенно без всякого выражения:
- А ты с кем?
- Ты знаешь. Я сама по себе. Но уж точно в пошатнувшегося человека камень не кину. А если совсем  травить начнут – встану на его сторону.

Тимур задумался, глядя в окно, потом произнес:
- Казарин не останется здесь в любом случае, он руководитель другого масштаба. Ему предложили ответственное место в Москве, и он хочет забрать с собой команду - тех, кому  может доверять. Об этом еще никто не знает, кроме меня. Игорь пока наблюдает и делает выводы. Тебе говорю первой, потому что ты – человек, который ему нужен. Ты хороший профессионал,  ты соображаешь и  не прогибаешься перед авторитетами.  Он хочет, чтобы ты поехала с ним в Москву.
- А сам что, боится предложить?
Тимур взглянул на меня строго:
- Разве непонятно? Да, боится, что откажешь. Если согласишься, то уже с ним будешь все детали обговаривать. А нет – и тебе, и ему проще.
- За доверие спасибо, но я не поеду, Тим. Неинтересно мне стало в политике. Но Игорю Витальевичу можешь передать, что с ним поработала бы с удовольствием.
Тимур поднял брови.
- Юн, ты не перестаешь меня удивлять. Почему вы, порядочные люди, такие безответственные? А кто тогда эту самую политику делать будет, по-твоему?
В голосе Тимура появились непривычные металлические нотки,  в спор как-то не хотелось ввязываться,  и я попыталась отшутиться:
- Я доверяю тебе и Казарину.

Вдруг Тимур наклонился ко мне и сказал неожиданно страстно:
- Неужели ты хочешь остаться здесь, с этим быдлом?  Погрязнуть в дерьме и серости?
Я опешила от неожиданного выпада:
- Быдлом? А себя ты кем считаешь – уж не элитой ли?
Тимур откинулся на спинку кресла, мгновенно утонув в сумраке:
- Не хочу показаться хвастливым, но когда из Москвы прикатили крутые ребята с предвыборной поддержкой и покрутились недолго, то укатили со словами: «Нам тут делать нечего». Они меня в Москву зазывали, но я только с Казариным, мы с ним уже сработались.
- И что тебе даст Москва?
- Возможности, Юна, возможности. Я хочу реализоваться на полную катушку, а не ковыряться в мелочных городских дрязгах. Хочу делать большую политику, а не разгребать здешнее дерьмо.
- А дерьмо кто будет разгребать? Быдло?

- Не цепляйся, пожалуйста, к словам. Каждому свое. Все в этом мире расставляется по своим местам, каждому дается шанс встать на ступень выше, но не каждый способен им воспользоваться. Элита – это те, кто способны.
Я слушала Тимура и думала: как бы мы с ним спелись еще год назад!
- Боюсь тебя разочаровать, Тимур.
Тимур снова вынырнул из темноты  под свет лампы, глаза его светились.
«Прямо, как у того кота из сна», - пришло на ум.
- А ты не разочаровывай. Уверен, что твое место не здесь. Ты – из нашего круга:  тех, кто рулит.
«Господи, и тут тоже меня  включили в круг?»,  - я не могла разобраться, что чувствую: то ли сожаление, то ли раздражение, то ли досаду. А может – иронию.

Мгновение всего лишь потребовалось, чтобы оценить, как далеко мы разошлись с Тимуром за последний год: практически ничего нас больше не связывало, кроме ушедшей, но памятной сопричастности. И все же  не верилось до конца, что теперь мы совершенно не способны понять друг друга. Не хотелось заводить скользкий разговор, но я посчитала своим долгом сделать эту неуклюжую дружескую попытку.
- Знаешь, Тимур, я сейчас очень хотела бы примкнуть к иерархии, но другого порядка. То, о чем ты говоришь, мне уже не интересно.
- Любопытно.
- В  моей иерархии как раз последним быдлом может оказаться правитель мира. А об кого вытирают ноги – величайшим человеком.
Тимур с неподдельным изумлением и даже, как показалось, сочувствием,  взглянул на меня, распахнув глаза:
- Неужели ты об этих христианских сказках? Окстись, Юна, они же элитой и придуманы были.

Говорить  становилось все труднее, но я все-таки через силу продолжала, утрачивая учтивость, но сохраняя открытость и уважение к недавнему другу:
- Не знала до сих пор, что для тебя это сказки. Думала, что ты не лишен чувства духовности.
- Чувства? Да, ты права, чувства не лишен. Только чувства –  средство ориентации в нашем мире, а духовность – слишком ненадежное понятие, чтобы опираться на него  повседневно. 
Голос Тимура окончательно сполз с  бархатного пьедестала на металлический подиум.

Пропасть между нами катастрофически, почти зримо расширялась. Мосты безвозвратно рушились
Он побарабанил пальцами по столу:
- Скажи, каким образом чувство духовности может  помешать  моему или твоему  продвижению? Что за странная прихоть  устраняться от влияния на реальный ход событий? Чем выше ты стоишь, тем больше у тебя  возможностей воплотить свои духовные идеи. Какой бред отказываться от такого шанса.
Таким возбужденным я Тимура  не помнила. Я вдруг разглядела, как он привлекателен. В острых скулах, миндалевидных глазах и четко очерченных линиях губ сквозило благородство Тамерлановой крови. Ресницы, веером прикрывая зрачки, едва подрагивали, и  свет дрожал  сквозь них.
«Так вот в чем секрет  мерцания его глаз! Надо же, я раньше не замечала, что у него такие длинные ресницы». Наконец-то передо мной  не маска, а  живой  человек. Казалось бы: вот он, шанс разгадать тайну  резидента мирового закулисья, но теперь это было ни к чему.
- В Москве по-прежнему все сливки твоих  идей будет снимать Казарин. А ты снова останешься в тени.
- Ты  полагаешь, что реальная власть в свете софитов? Меня не дешевая актерская популярность интересует, а  режиссура.

Тимур  замешкался и изменившимся голосом добавил:
- Не думал, что захочу это сказать, но мне будет жаль, если мы сейчас расстанемся. Я…
 Он оборвал фразу и скрылся  в густой тени. Я молчала, опустив глаза. «Ради Бога, Тимур! -  думала я. – Только не надо переходить грани, теперь не надо». Прошло несколько секунд, показавшихся вечностью.
Наконец,  по обыкновению  вкрадчиво-бархатно Тимур произнес из глубины кресла:
- У тебя еще есть время, я пока Игорю ничего не скажу. Надеюсь, разговор останется в стенах этого кабинета.
Я кивнула. Говорить больше было не о чем.


9.4.

Что-то должно было случиться. Я чувствовала себя совершенно потерянной в этом городе.
Коллеги, еще недавно негодовавшие по поводу моей продажности,  лихорадочно «рубили капусту» на благодатной предвыборной почве, а в кулуарах как ни в чем ни бывало отплевывались от своих купленных статей. Любимая редакция пышно отпраздновала юбилей, забыв пригласить меня на торжество. Тимур больше не напоминал о себе.
Я смотрела сквозь время и не видела себя здесь. И предупредила маму, что скоро уеду. Она спросила:
- Почему?
- Когда едешь в поезде,  - ответила я,  - и смотришь вперед, то видишь, где кончается лес. Я чувствую впереди новое пространство.

Зато во сне я наконец-то изловчилась и, увернувшись от броска, схватила за руку девушку, которая постоянно норовила меня цапнуть. Она зашипела, как дикая кошка, но вырывалась не слишком активно.
Я просто держала ее за локоть, пока она не успокоилась и не взглянула на меня. В ее глазах действительно не было света, но на поверку она оказалась вовсе не такой злобной, как я опасалась.
- Что ты делаешь? – спросила я ее.
- Убиваю тебя.
- Зачем?
- Чтобы притормозить.
- То есть?
- Ты слишком быстро двигаешься.
- Тебе что это дает?
- Я просто выполняю задание.
- Это не твоя идея?
- Нет.
- А чья?
Она отрицательно покачала головой.
- Кто ты?
- Я не отсюда.
- А откуда?
- С другой планеты
- Так тебя нет в моем реальном мире?
Я почувствовала разочарование. Почему мне казалось, что она обитает где-то недалеко? Я выпустила ее руку, и она мгновенно исчезла. 
Опять я ошиблась. Сначала грешила на Петрянину, а теперь оказалось, что это существо  и вовсе из другого мира. У меня даже не вызвало интереса, кто стоит за ее проделками. Весь этот эфемерный мир - зачем разбираться с несуществующими  недругами? 
Мое внимание  поглощал сугубо  поиск  своего места в реальном будущем, но поиск  пока безуспешный.
Я колебалась: подавать заявление об увольнении сейчас или подождать, пока не подвернется что-то подходящее?
И практически ничего уже  не писала, откупаясь от наездов редактора  сухими заметками и хрониками городской жизни, которыми меня сочувственно снабжал Витек из пресс-службы администрации.
Никогда бы не подумала, что именно Витя Деревянко, пустобрех и шалопай, поддержит меня, ничего не потребовав взамен. Эта волонтерская помощь сейчас была очень кстати, и я принимала ее с благодарностью.

Единственной темой, которой я по-прежнему активно занималась, оставалась экология. Развал союза и экономики двояко отразился в этой сфере: с одной стороны, чадящие  монстры  резко сбавили темпы и пространство вокруг них  начало удивительно быстро расчищаться, а с другой - иностранные производители  потянулись на открывшуюся немереную территорию России, сплавляя   свои  грязные технологии.
 Все это  продолжало волновать и читателей,  и меня.

Я отправилась  на встречу с одним влиятельным  экспертом, ученым-химиком, на которого меня вывела все та же неугомонная Людмила Ивановна из  экологического общества.
Он обещал показать некие  засекреченные документы о мусоросжигающих заводах, которые хранил дома.
Тема для горожан была больная: город и так находился в плотной осаде предприятий, а тут областные власти  предложили  построить еще одно с весьма опасной при  нашем  разгильдяйстве  спецификой.
Меня предупредили, что у профессора есть взрослый сын с психическим заболеванием - чтобы вела себя  осмотрительней. Дверь открыл сам ученый, и мы, запершись в его кабинете, беседовали часа три, и  не только о технологиях утилизации, но и  о состоянии науки, о возможных перспективах развития страны и других злободневных  вопросах.
В итоге оба остались довольны: старик наконец  выговорился, а я набрала  материала не на одну статью.

Когда я уже одевалась, дверь одной из комнат приоткрылась,   показался  невысокий субтильный юноша с длинными кудрявыми волосами, остановился на пороге  и медленно произнес:
- Здравствуйте.
Я догадалась - это и есть больной ребенок. В полусогнутом положении, надевая сапоги,  взглянула  на него мельком  и вежливо отозвалась:
- Здравствуйте.
Профессор заволновался:
- Володя, иди в комнату. Это корреспондент, она уже уходит.
- Я знаю, папа, - тихо откликнулся Володя, не сводя с меня глаз.
А я так и стояла с расстегнутым сапогом, ошеломленная. Юноша как две капли воды был похож на мою кусающуюся инопланетянку. Я выпрямилась, не в силах отвести взгляда  от Володи и забыв о приличиях. Потом обернулась на отца и смущенно спросила:
- Можно мне с ним поговорить?
Тот удивился, забеспокоился  еще больше:
- Володя не совсем обычный мальчик, его нельзя волновать.
- Папа, я хочу поговорить.
Голос Володи прозвучал так, что отец поднял руки в знак капитуляции и ретировался на кухню.

Мы продолжали стоять в коридоре на  расстоянии. Он не двигался, прислонившись к дверному косяку. Наконец  я сама решилась подойти  и спросила неуверенно:
- Ты знаешь меня?
- Да.
- Кто ты?
- Геур с планеты Альбирео.
- Что ты здесь делаешь?
- Наблюдаю.
- Почему ты преследуешь меня?
- Меня попросили.
- Кто?
Он качнул головой совсем как во сне.
- Я вижу всех.
- Кого?
- Тех, чья миссия не созрела.
- Я среди них?
Он кивнул. Я лихорадочно соображала, о чем  же еще спросить.
- Что еще ты видишь?
- Цветы. Цветы  затоптали.

Он опустил голову, грациозно положив ладонь на шею, сделал шаг назад и затворил дверь. Я  вернулась в прихожую, застегнула-таки сапог  и окликнула профессора. О чем мы говорили с Володей, он не спрашивал, мы просто попрощались.


9.5.

Встреча с Володей потрясла меня. Я ругала себя за то, что так бестолково использовала этот шанс. Мне представлялось: загадочный то ли юноша, то ли девушка мог сказать больше, что-то чрезвычайно важное - задай я правильно  вопрос.

Фантазия  раздувалась, мерещились заговоры и зловещие  намерения  тайных сил, то и дело казалось, как пронырливое  нечто заглядывает немигающим оком в душу из-за плеча.
Я досадовала, что, несмотря на имеющийся опыт, так запросто открещиваюсь от собственных предчувствий. Сколько можно наступать на одни и те же грабли? Стоило ли затрачивать столько усилий во сне для поимки уворачивающейся кусаки, чтобы потом легкомысленно отпустить? Потому только, что в тот момент казалось, что ее история  не стоит моего внимания.
Я так и не выяснила, что она делает в моих снах, зачем нападает и почему не хочет (или не может?) сказать, кто руководит ею. Однако чувствовала, как связующие нас нити уходят куда-то вглубь и вдаль – возможно, к самим Тоту и Сету, а может, еще дальше.
 Теперь выяснить это не представлялось возможным. Я подозревала, что однажды засветившись,  моя преследовательница больше не появится. И неожиданная встреча с ее земным воплощением стала жестким уроком напоследок: нельзя пренебрегать даже намеками на знаки и кидаться предоставляемыми шансами.
Пыталась было связаться с Тотом в поисках ответов, но он  не отзывался, и я  не видела себя больше ни на скале над океаном, ни даже на берегу.
Оказываясь в лабиринтах, ведущих к другим мирам, все чаще я натыкалась на стражей. На пути возникала зубастая воронка, и хищная пасть смыкались прямо передо мной. Я едва успевала затормозить, чтобы не попасть в мясорубку.
И чувствовала:  этот экзамен мною завален. Кто-то посчитал, что я не готова. И был, видимо, прав. Что-то важное коснулось моей руки, а я бездарно проморгала.
Господи, неужели история 8-летней давности повторяется?!

Больше не к кому было обратиться за поддержкой, и я позвонила Пакевичу, нарушив договор не назначать встреч. И, конечно, трубку сняла его жена.
- Его нет,  -  раздался ледяной тон.
- Передайте ему, что я звонила – это крайне важно!
- Хорошо.
В трубке раздались гудки. Я ждала весь день, Пакевич не перезвонил. Не позвонил он и на следующий день, и через день. Несколько раз я подходила к телефону, снимала трубку, стояла, зависнув, но так и не решилась снова набрать заветный номер.
Вдруг раздался звонок. Я схватилась за аппарат.
- Юна?
Это была Софья Семеновна. Я постаралась скрыть разочарование.
- Юна, ты как-то обмолвилась, что хочешь поучиться на психолога. Желание осталось?
- Вроде бы да.
- Считай, тебе повезло. У меня подруга работает завкафедрой в университете в N-ске. Они набирают экспериментальную группу, второе высшее образование, всего два года учебы. Школа психологии там очень сильная – это просто отличный шанс. Я могу тебя порекомендовать.
- В N-ске? Это же далеко.
- Да. Общежитие они предоставляют.
Я молчала, не в состоянии сообразить что-то.
- Решать надо быстро.
- Я сейчас не знаю, что сказать.
- Хорошо, думай. Через два дня максимум надо дать ответ.
- А можно как-то связаться с вашей подругой?
Софья Семеновна продиктовала ее имя и координаты.

Ну, вот. Именно сейчас, когда мне нужно быть здесь, приходит то самое предложение, которое я так страстно ждала.
Мне действительно очень хотелось получить хорошее психологическое образование, еще  с тех пор, как я начала вращаться в  реабилитационном центре.
 Психологи мне казались некими ангелами, несущим другим внутренний свет. Я знала на собственном горьком опыте, как важно  вовремя понять, что с тобой происходит и  научиться доверять себе и жизни. Эта профессия мне теперь казалась гораздо более нужной и заманчивой, чем журналистика.

Даже когда я общалась с начальниками всяких рангов, я теперь видела в них не номенклатурных гоблинов, а людей с  комплексами, страхами и такими же, как у всех, желаниями любви и самоуважения.
Последнее время мои рабочие встречи оканчивались ничем. Я просто выслушивала исповеди о неразберихе в законах, нехватке средств, давлении сверху, бессонных ночах  и пошатнувшемся здоровье.
И жалела  этих людей. Репортажа или заметки из  жалостливых историй  выжать не удавалось, зато моим собеседникам становилось заметно легче. Они светлели лицами и тепло трясли мне руки.
А я всего-то и делала, что слушала их. Но  это приносило удовлетворение, компенсирующее недостачу строк. В общем, я была не прочь отречься от журналистики  и обратиться в психологию.
«Если общежитие дадут, -  размышляла я, - останется только найти работу, а это будет несложно с моим опытом. Дочку, чтобы не дергать,  оставлю с бабушкой и буду наведываться по мере возможностей».

Все выглядело и заманчиво, и решаемо.
Но как быть с сомнениями и неопределенностью в  альтернативных мирах? Не могу же я вот так все бросить и уехать, не разобравшись – что происходит. Я боялась допустить очередную ошибку.
Надо же узнать, что еще за миссия, и почему она не созрела? До какой степени все запущено и чем чревато. Что я упустила?  Кто меня тормозит? Почему они это делают? Насколько решительно их намерение меня остановить? И как себя вести в такой ситуации, чтобы не навредить никому, и себе не в последнюю очередь?

И потом: столько уже наросло вокруг меня в этом городе. Столько связей, душевного тепла, надежд, ответственности, в конце концов. Нет, не могу я сейчас уехать вот так!
Созвонившись с N-ском, я немного успокоилась. Старт  новой группы запланировали  на следующий  семестр. У меня еще оставалась  пара месяцев, вполне приличный срок.
 И все же трепетало внутри  что-то сродни советским диссидентам,  которым давали 24 часа на сборы, чтобы обрубить по живому  вросшие в землю корни и навсегда покинуть Родину.





Глава 10

В России расстаются навсегда.
Ещё один подкинь кусочек льда
в холодный стих.
...И поезда уходят под откос,
...И самолёты, долетев до звёзд,
сгорают в них.
Б. Рыжий


10.1.

До отъезда предстояло, во-первых,  найти деньги: за второе высшее  нужно было платить, а со свободными средствами у меня полный напряг. Во-вторых, попрощаться со всеми в реальном мире. И, конечно, попытаться ответить на загадки лукавого мира магии.
В общем, предстояло развязать путаные и затянутые узлы. По возможности, бескровно. Так мне хотелось поначалу.
-  У каждого есть свое место рождения. Каково твое место рождения, учитель?
-  Каждое утро я ем рисовую кашу. Сейчас я снова голоден.
Я, наконец, разгадала этот странный коан.
Учение дзен-буддизма всегда вызывало отклик в дремучих глубинах моей души, но разум отказывался его понимать. Вопросы дзен вызывали что-то вроде интеллектуального шока – где логика и чего, собственно, от меня хотят добиться? Коаны казались до сих пор изощренным издевательством учителя над учеником, так сказать – чтобы знал свое место.
Но теперь, когда сама оказалась голодна, не имело значения, где я родилась. Моя  родина находилась там, где я получала пищу для жизни.
Первый ажиотаж, связанный с отъездом,  поблек, и я  бродила бесцельно по городу,  словно запечатлевая  в памяти места боевой славы, пропитанные собственной кровью.
На каждой  улице обязательно обнаруживались подъезд, качели, тополь, лавочка, с которыми меня связывали значимые события. Я останавливалась и прокручивала их, словно заново переживая. В голове проплывали образы людей, их глаза, смех, голоса и исчезали  в подземельях памяти.
Вдруг выяснилось, как  много  всего связывает меня с этим городом! Почему же я уезжаю?
Белеет парус одинокий
В тумане моря голубом.
Что ищет он в стране далекой?
Что кинул он в краю родном?
Играют волны, ветер свищет,
И мачта гнется и скрипит.
Увы, он счастия не ищет,
И не от счастия бежит…
Се ля ви, Михаил Юрьевич: 150 лет спустя мы продолжаем задавать себе те же вопросы.  «А ведь он погиб, когда ему было столько же, сколько мне сейчас», - подумала я.
В голову лезло что угодно, только не то, о чем нужно  было  думать. Город словно не отпускал меня. «Все равно я уеду, родной, -  обратилась я к нему. – Позволь забрать только одно – себя саму».
Я приостановилась рядом с пустующей  скамейкой, оглянулась на затихший сквер, на дремлющие и заботливо укутанные мамочкой-зимой деревья. Смахнула  с крашеных брусьев налипший снег  и  воскресила на них робкую майскую тень среди призрачного буйства солнца.  И  мужскую руку на ребре спинки, едва не касающуюся  моего замершего плеча.
Я вздохнула, поежилась и сунула озябшие ладони в карманы пальто.  «Отпусти меня!»

Деньги на учебу я уже нашла, и дал их тот самый опальный директор оборонного завода, который теперь наступал на пятки заметавшимся демократам. Вовсе не мои успешные друзья из Егоровского окружения, на которых я рассчитывала.
Никто не сказал «нет», но у каждого нашлось неотложное дело либо не оказалось (бывает же!)  наличных – все деньги работали.
В общем, я осталась в полной растерянности через несколько недель безуспешных обращений к тем, в ком практически не сомневалась.
Красный директор в моих поклонниках не числился, в  комплиментах не рассыпался, мелкие презенты не дарил  и не косил  блудным глазом. Встречались мы всего пару  раз, по работе.
Когда я обратилась с просьбой дать интервью, он удивился и честно предупредил, что у меня могут возникнуть неприятности. Интервью действительно вызвало скандал и  существенно осложнило общение с  властью.  А он только  сдержанно поблагодарил по телефону. С тех пор мы не пересекались.
И я обратилась к нему в последнюю очередь, совершенно не рассчитывая на успех…
 
В разговоре он бросил с горечью, что такой грязной предвыборной борьбы не ожидал даже от доморощенных демократов - столько уже народу в его окружении пострадало. Да  и  ввязываться в губернаторство при нынешнем беспределе не видит резона, -  мол, и без того дел по горло:  надо отстаивать науку и промышленность от полнейшей катастрофы. Так что, возможно, снимет свою кандидатуру. 
Я покачала головой и ответила твердо, что он станет следующим губернатором,  и это - судьба. Он поднял усталые,  проницательные глаза, посмотрел долгим взглядом и неожиданно предложил:
- Если все-таки стану – приходите ко мне работать.
Я удивилась, напомнила:
- Я уезжаю.
- Вы вернетесь – это судьба.

Мы переглянулись, как тайные соучастники отчаянного  и безнадежного заговора.


10.2.

Все валилось из рук, все стекалось в одну большую реку дерьма, и как ни странно, я играла в этом активную роль. На пустом месте разругалась  с мамой из-за какой-то дурацкой телевизионной программы -  не сошлись во мнениях. Следом досталось дочери.
Я почувствовала, что бескровно расстаться с собою теперешней и всем, что на меня тут навешалось, не получится. Что-то по-настоящему ведьминское просилось наружу, чтобы расставить все точки над i. 
Наконец, я отдалась этим чувствам, и пошла вразнос, тихо радуясь финальной вакханалии.

При расставании с газетой высказала редактору все, что думаю о его двурушнической политике. Подслушивающие, как водится, коллеги повыскакивали следом за мной  в коридор из своих кабинетов и страстно (и молча - чтобы редактор не услыхал) жали мне руки и демонстрировали знаки одобрения.

Потом зачем-то согласилась встретиться с Егоровым. Чего, спросить, надеялась услышать? Он привез меня в какую-то забегаловку и, даже не дав допить кофе, начал безапелляционно высказывать претензии по поводу моего внезапного сворачивания отношений.
Я смотрела на его кривящийся в негодовании рот, не скрывая гадливости: что - обломилось, мужик? Не ожидал?
- Все равно ты будешь моей любовницей! – вдруг заорал он на меня.
Ну, наконец-то! Показал-таки  свое истинное лицо, сорвал маски.
- Нет, не буду.
Мое хладнокровие его взбесило еще больше.
- Будешь!
- Нет.
Я неторопливо поднялась со стула, посмотрела на Егорова сверху вниз и  прилюдно послала матом.

А через несколько дней, столкнувшись случайно на улице с двумя подвыпившими коллегами, пригласила  в гости – попрощаться.
Когда-то мы частенько встречались за необременительным богемным трепом.  Потом коллеги пришли к выводу, что я – продажная и беспринципная карьеристка, чем объясняется и моя аккредитация в Госдуме, и (заодно) популярность.
С недавних пор им стало не до меня: они катали в поте лица за солидные гонорары многословные дифирамбы кандидатам в губернаторы. Тем самым, в которых  до сего времени плевали с высот своей гражданской доблести. 
У меня возникла затея, и я предвкушала веселье.

Коллеги, по своему обыкновению, нахаляву с удовольствием пожрали и еще выпили. Я наблюдала за ними, скромно сидя у окна, и когда языки их развязались, включила диктофон. Никаких провокационных вопросов  не требовалось,  дерьмо  лилось само. Впрочем, особой крамолы в речах и не было: в основном,  они наперебой вспоминали, как и где «ужирались до беспамятства».
Когда ностальгический энтузиазм иссяк, я перемотала запись, дала им послушать и как бы невзначай проговорилась равнодушно, что сейчас отнесу кассету в ФСБ -  типа, мне там приплачивают за это. Мне хотелось немного пощекотать их трусоватое нутро, а при адекватном  их чувстве юмора – посмеяться вместе над присущими всей журналистской братии подозрительностью и цинизмом. 
Но неожиданно они восприняли мои слова за чистую монету. То ли я налила  лишнего, и порог критического восприятия снизился до бессознательного уровня.
 То ли и впрямь подозревали в связях с тайной полицией? Но как можно было купиться на то, что злонамеренный агент заранее и вслух предупреждает свои жертвы? И все же…
Они побледнели и потребовали стереть запись. В ответ я предложила покинуть квартиру. Их, на полном серьезе, реакция меня неприятно задела: неужели такой имидж я себе создала за эти годы?  Уходить они отказались и начали осыпать меня оскорблениями  и угрозами. Я ошарашенно слушала: в благородстве я их не подозревала и, конечно, предполагала долю подловатости, но не настолько же!
 Пьяные парни даже сделали попытку  отнять кассету силой, но я пронзительно закричала и пригрозила, что за нападение при исполнении они получат реальный срок. Они отшатнулись, но продолжали мрачно топтаться в коридоре и зло бубнить, что не уйдут, пока  не отдам кассету.
Шутка не удалась, и  на их глазах я стерла запись.
Бывшие друзья дотошно перепроверили, пуста ли кассета, оскорбленно бросили через плечо что-то вроде:
- Какая ж ты сволочь!
И удалились, гордые и  протрезвевшие.
Я затворила за ними дверь, прислонилась ладонями и лбом к стене и криво усмехнулась. Еще один  узел разрублен…


10.3.

Время шло - неумолимый обратный отсчет, а Валентин все не объявлялся и не объявлялся.
Если гора не идет к Магомету…  Я сама пришла к нему домой.  Спрашивать дозволения по телефону  не рискнула (от греха подальше). Дверь открыла дочка и тут же беспечно умчалась. Он вышел в коридор с закутанным горлом, следом появилась  жена и, направляясь на кухню, прошипела  мимоходом:
- Как вы всегда невовремя. 
Он молчал, опустив глаза. Я протянула пакет  с книгами.
- Спасибо.
Он взял, оглянулся и зашептал, подавшись вперед:
- Я кое-что видел, что-то  странное и любопытное…
От него разило чесноком.
Появилась жена с поджатыми губами,    демонстративно неся из кухни принадлежности для компресса. Он отпрянул, произнес театрально громко:
- Всегда пожалуйста.
Когда она скрылась в комнате, Валентин опять наклонился и прошептал торопливо:
- Это касается вас, очень  важно…
Я задержала дыхание, чтобы не задохнуться в чесночном перегаре. Жена снова показалась  в проеме:
- Тебе пора делать процедуры.
- Да, да, Лариса, сейчас иду.
Лариса  не двигалась. Он сделал едва заметный жест, что позвонит, и покорно проследовал в комнату.
Лариса пропустила его, затем оттеснила меня к выходу и процедила сквозь зубы:
- Он серьезно болен, неужели нельзя оставить нас в покое?
Она выглядела куда более изможденной, чем «серьезно больной». Я почувствовала искреннюю жалость к этой женщине. Даже приобнять ее захотелось, но вряд ли такой жест стал бы уместен.
- Извините, до свидания.
Не ответив,  она хлопнула дверью.

Валентин действительно позвонил, на следующий же день. Важных тем по телефону он со мной никогда не обсуждал и без предисловий  предложил  встретиться у Жарикова в приемной.
- Вы же болеете.
- А! прихватило горло маленько, ерунда.
- Ваша жена сказала обратное.
- Она имела в виду другое.

Вот как? Что же тогда? И почему «другое» серьезное заболевание не может помешать ему выйти на зимний холод? Задавать эти вопросы по телефону я, естественно, не стала.
Когда Цветков открыл нам дверь приемной и включил свет, лампочка с громким хлопком разлетелась вдребезги. Виктор  ругнулся, полез в стол за новой, вкрутил, но когда потянулся к выключателю, Пакевич остановил его:
- Не стоит, и так все видно.
Такое утверждение вызывало серьезные сомнения, ибо день клонился к сумеркам. Цветков возразил было, но Пакевич резко оборвал:
 - Свет включать не надо.
Цветков пожал плечами, поставил традиционно  чайник на плитку и ушел по делам. Оставшись наедине, я спросила:
-  Лампочка лопнула не просто так?
- Угу.

Мы  устроились около окна, где  посветлее. Валентин погрузился на какое-то время в себя. «Прощупывает», - подумала я со знанием дела,  разглядывая своего расслабленно неподвижного спутника. Кажется, прошло лет сто, как мы знакомы, а ведь всего лишь год назад мы впервые вот так же сидели здесь январским утром.
Пакевич не шевелился, и я старалась не мешать ему, тихо сидя рядом и прислушиваясь к  мощно вибрирующему вокруг невидимому полю. Оно необъяснимо волновало меня, неумолимо затягивая в состояние волшебного забытья. Я снова ощутила себя белым мотыльком в колдовском мраке…

Засвистел чайник, я очнулась, вскочила, благодарная невольному, но бдительному стражу. Пакевич тоже встрепенулся, расправил плечи, огляделся. Я принесла нам горячего чаю.

Мой визави совсем не торопился, как вчера, говорить, ложечкой сосредоточенно помешивая сахар в чашке. Неожиданно он достал пачку сигарет и, к моему изумлению, закурил. Он всегда неодобрительно относился к моей слабости, и я старалась не курить при нем. И вот, на тебе…
Валентин затягивался, рассеянно стряхивал пепел  и смотрел куда-то мимо заоконного пейзажа. Я в ожидании сидела рядом. Наконец он затушил сигарету, в комнате уже с трудом различались черно-синие очертания предметов,  и сказал так же рассеянно, как только что глядел за окно:
- Можешь включать свет.

Я выполнила просьбу, и мы посмотрели друг на друга при свете. Пакевич был абсолютно седой, а в глазах можно было утонуть без малейшей надежды на спасение. Мое нутро задрожало от желания броситься в этот прозрачный омут.
- Чувствуешь? – он не сводил глаз, хотя и сам ведь прекрасно понимал, что со мной творится.
- А-а,  - выдавила я нечленораздельно.
- Началось, - он вздохнул и, слава Богу, отвел взгляд.
Я постаралась перевести дыхание как можно незаметнее, спросила нарочито беззаботно:
- Что началось?
Он усмехнулся невесело:
- Как раз то, что Лариса называет серьезной болезнью.
- Ты сегодня совсем не такой, как вчера.

Он снова взглянул на меня. Сердце мое упало.
- Ты… лучше на меня не смотри, - смущенно пробормотала я, отводя глаза и отмечая с тревогой, как под ключицами ниоткуда возникает и начинает наливаться тяжелым яблоком чувство вины.
Валентин, не скрывая досады, отодвинулся.
- Валь, что происходит?
- Небеса открылись, сейчас через меня прёт такой поток энергии, что я даже к технике не могу приближаться, все выходит из строя. А к женщинам и подавно. Только курение и спасает,  немного прикручиваю краник.
Хмыкнул и добавил мягко:
- И Лариса. То ли меня охраняет от женщин, то ли женщин от меня.
- Когда год назад мы встретились, было то же самое?
- Именно. Всегда одно и то же в одно и то же время.
- Как ты справляешься?
- Никак, само отключается. Стараюсь в это время пореже выходить из дома, беру больничный.
- А…, -  я запнулась, подыскивая слова,  - как ты сам выдерживаешь эти энергии?
До сих пор я вспоминала с обмиранием тот невыносимый,  обманчиво-пьянительный колотун, когда я чуть не взорвалась,  как сейчас эта несчастная лампочка. В разговорах с Валентином мы всегда обходили стороной те сложные для обоих времена.
Впрочем, то, что они были сложными и для него, я только могла догадываться - по его часто мрачному виду и внезапным и продолжительным уходам в себя. Истинная причина так и осталась за закрытой дверью. И спрашивать было бесполезно: почему-то эта тема всегда ограждалась самым строгим табу.
- А! ты об этом…
Он помедлил, прислушиваясь к себе, и  ответил  спокойно, словно речь шла  о простуде:
- Практически рассыпаюсь к концу. Невозможно предсказать наверняка, переживу ли я очередные открытые небеса.
Я почувствовала угрызения совести:
- Прошлой зимой я сильно тебе добавила проблем?
Он вздохнул:
- Было немного. Хотя… сам  виноват. И тебе досталось.
Я рассмеялась:
- Было немного.
Наконец-то и он улыбнулся. Словно камень с души.
- Я скоро уеду, Валь.
- Знаю.
- Скажешь что-нибудь на прощанье?

Он опять задумался, глядя в пол, и заговорил еле слышно, словно сам с собою:
- Не люблю громких слов,  но от того, как ты  сейчас все воспримешь, будет зависеть многое. Слушай внимательно…


10.4.

Вещи были собраны и плотно утрамбованы в сумки. Я посадила на колени своего птенца, прижала к себе. Молча обнялись с мамой.
Пора!
В коридоре уже наизготовку стояла Лена, она была единственным моим провожатым  - никого больше посвящать в свои планы  не хотелось. Лена подбросила меня на своей старенькой «шахе» до соседней станции, где притормаживал на 2 минуты проходящий до N-ска поезд, посадила в вагон, махнула безнадежно рукой и пошла, не дожидаясь отправления.
Поезд дернулся.
За окном с нарастающей скоростью появлялись и исчезали знакомые развязки дорог, перелески и холмы, как  парад-алле - мы прощались с этими местами.

Вместе с уплывающими пейзажами легко и благодарно я отпускала  прошедший этап. Он был красив, страстен и светел, как северная заря в преддверии белых ночей.
А впереди уже угадывалось что-то новое, еще окутанное  туманом. Но я оставалась спокойна, провожая глазами высокую каменную надпись, означавшую, что границы нашей области закончились.
В права вступали законы иного пространства-времени. Я не знала точно, зачем еду в N-ск, совершенно не представляла, что привнесет в мою жизнь  учеба, как устроюсь в абсолютно  незнакомом городе, с какими людьми сведет  судьба.

Но на два вопроса знала ответы наверняка:
- Почему и зачем уезжаю отсюда?
Потому что нужно найти недостающие фрагменты мозаики. Те, которые позволят, наконец, завершить не законченный пока урок.
Затем, чтобы вернуться в новом качестве. И, закрыв старую, исписанную и потрепанную, тетрадь, открыть другую.

С новыми уроками…