1. Звонок Семипядова
– Саш, тебе из Новосибирска звонят! – Наташа протянула мне трубку домашнего телефона.
– Александр Мефодьевич, здравствуйте, дорогой мой! – Услышал я знакомый голос профессора Семипядова. – Вы уж простите меня, что самым бессовестным образом порчу вам праздник. Но эксперимент я решил начать раньше намеченного срока. Так что 8 января жду Вас у себя дома в Академгородке – естественно, в полном физическом здравии и бодрым духом!
Больше Семипядов ничего объяснять не стал. Передав «нижайший поклон» моему семейству, профессор положил трубку.
Я стоял онемевший, не решаясь сразу сказать супруге, что Рождество нынче пройдет без меня. Мне так хотелось побывать на ночной праздничной службе в жарко натопленном Воскресенском храме, возвратиться домой пешком, озябнув от январской стужи, но по-детски радостным, и с чувством, которое, кажется, бывает лишь в эту ночь…
Наташа, узнав, что я уезжаю из дома в праздник, да еще на целых десять дней, закатила скандал. Маленькая трехлетняя дочка заплакала, а старшая, подражая маме, жгла меня укоризненным взглядом. Как мог успокаивал я жену, а потом выпалил: «Я тебе… соболей на шубу привезу, ведь в тайгу еду…» «Ой, – махнула рукой супруга, – ты привезешь!» Действительно, ляпнешь так, не подумав. Какие там соболя – ни денег больших, ни ружья я в жизни в руках не держал…
Окончательно же я уговорил жену тем, что за материал, который я привезу из командировки, мне обещали хорошо заплатить. Про научный эксперимент я, конечно, не мог ничего ей сказать, хотя контракт у Семипядова подписал давно, и сумма в нем значилась для меня просто фантастическая.
Сборы прошли более-менее спокойно, без нервов. Сумку собирал по списку, выверенному за двадцать лет журналистской работы – все самое необходимое, ничего лишнего. Надеть решил все самое теплое, что у меня было: дубленку, норковую ушанку, меховые ботинки – конечный пункт «командировки» был мне известен – Красноярский край, самая что ни на есть Сибирь.
6 января я ждал такси. От предложенной Наташей курочки решил отказаться и продлить себе постные дни на время пути. Поцеловав на прощанье дочек, обняв жену, поехал на вокзал. Мысли, нахлынувшие вдруг, были невеселые и тревожные: вернусь ли, и когда? Ведь впереди у меня была полная неизвестность.
Ровно через 51 час после того, как я выехал из Читы, я был в столице Сибири – Новосибирске. Я успел устроиться в гостиницу, нормально пообедать в недорогом кафе и побродить по центру города.
Вечером того же дня, в Академгородке со мной беседовал сам профессор Семипядов:
– Честно признайтесь, Александр Мефодьевич, побаиваетесь?
Над кружкой с кофе, стоящей передо мной, вился горячий парок.
– Да не то слово, Семен Леонардович, просто душа в пятки опускается.
– Понимаю, понимаю… – Напротив меня, откинувшись на спинку мягкого кожаного кресла, сидел знаменитый ученый. – Вы у нас, дорогой мой, сравнимы только с первым космонавтом. Ну, ну, не смущайтесь! Только и отличаетесь от него тем, что он на весь мир славой своей прогремел, а о вашем подвиге только я да несколько моих сотрудников знать будем… Не пришло еще время, не настало… – Он посмотрел на меня пристально голубым чистым взглядом. – Не откажетесь?
Беседа проходила в скромном домашнем кабинете Семипядова, моего давнего знакомого, с которым мы вели активную переписку по электронной почте и два раза встречались, когда я писал для «Науки и жизни» серию материалов об Институте физики тонких энергий, где он работал. Семипядов был настоящим патриотом, долго трудился над разработкой альтернативного топлива для ракет, но без государственного финансирования проекта остановил работы. И вовремя: часть ученых его лаборатории продолжили исследования, используя зарубежные гранты, и вскоре поплатились за это. По обвинению в шпионаже в пользу США двух ведущих разработчиков осудили, вынудив остальных прекратить дальнейшие изыскания. Профессор Семипядов, не упав духом, на голом энтузиазме взялся за разработки в области лептонно-вихревой физической концепции, которая еще несколько лет назад считалась лженаукой. Первые выводы Семипядова повергли мировую науку в шок – путешествие в прошлое физически обосновано!
Такому ученому нельзя не доверять.
Все-таки пауза получилась длительной. Семипядов ждал, глядя мне в глаза.
– Не откажусь, Семен Леонардович. Полностью вам доверяю.
– За доверие спасибо, – улыбнулся Семипядов. – Но чтоб уж вас окончательно успокоить, расскажу о последних наработках. Нам удалось телепортировать собаку и через сутки эксперимента вернуть ее назад. Целой и невредимой…
– Поздравляю, Семен Леонардович! – невольно вырвалось у меня с облегченным выдохом.
– Это была вторая собака – Жулька. – Не обращая внимания на мой эмоциональный всплеск, продолжал Семипядов, помешивая золоченой ложечкой кофе. – Первая собачка по кличке Чернушка бесследно пропала…
– Погибла? – спросил я с некоторым волнением.
– Банально убежала из зоны телепорта. Поэтому вторую собаку мы отправили с привязанной гирей весом в восемьдесят килограммов. По следам грунта на лапах, мы сделали вывод об удачном перемещении. Они оказались как раз характерны для местности, куда мы направляли нашу собачку… Теперь понимаете, что это победа? Победа русской науки! Наши расчеты оправдались.
– Это сенсация! – Я не мог сдержать восторга. – И вы так спокойно говорите об этом, Семен Леонардович!
Семипядов, большой, седовласый, с сильными белыми руками, легко поднялся из кресла, подошел к окну, задернутому тонкой черной органзой.
– Не хотел до поры говорить вам, Александр Мефодьевич, – таинственно сказал он. – Но завтра вы все равно об этом узнаете… Мы работаем под жестким наблюдением соответствующих органов. Оно и понятно… Мы делаем попытку проникнуть в прошлое. А ведь из его тонких нитей соткано наше настоящее. Представители госбезопасности считают, что любое нарушение естественного хода событий там, может повлечь необратимые изменения здесь… Но, извините, я больше не могу об этом говорить сейчас. Всё – завтра. – Он помолчал. – Поэтому выбор пал на вас, Александр Мефодьевич. Вы должны понять меня… Я ведь в определенной степени вами рискую. Но сейчас я никому не могу доверить эксперимент, кроме вас…
Я торжественно поднялся со своего кресла.
– Уверяю вас, дорогой мой, все получится! – Семипядов по-свойски потряс меня за плечи. – Вы не переживайте! Знаете, как мы назвали эксперимент? «Конь пегасый». В мифологии древних славян есть такой крылатый конь, который способен мгновенно перемещаться в пространстве и времени. Древние будто знали то, до чего мы теперь с таким трудом доходим. Вихревое вращение с определенной скоростью и в определенной форме – вот ключ к путешествиям в прошлое и будущее! Ведь в сказках, помните: «Обернулся вокруг себя, преобразился и поскакал.» Гениально! «Обернулся вокруг себя»! Вы же видели хоть раз в жизни, как вихревой поток поднимает в воздух различные предметы? В вихре не работают законы гравитации! А в сверхбыстром вихревом потоке перестают работать законы времени и пространства. На этом и основаны мои работы!
– Вот теперь мне все понятно, Семен Леонардович! А то уж я подумал, разберут меня по косточкам, по атомам…
– Дорогой мой! Меньше читайте фантастику! – Рассмеялся Семипядов. – Это только там «разборка-сборка» со всеми вытекающими последствиями: руки там у кого-то недостает или ноги, а то, вообще, был человек как человек, а стал кучкой фарша… простите… Страшилки какие-то! Так что идите, идите, отдыхайте, человече!
Я отдыхал в одноместном люксе гостиницы «Обь».
После разговора с профессором о причастности к его разработкам «соответствующих органов», спалось мне неспокойно. Теперь стало понятно, зачем мне предписано явиться утром в региональное управление ФСБ, что называется, «с вещами». «Не хотел до поры говорить вам…», вспоминал я слова Семипядова, «мы пытаемся проникнуть в прошлое... Нарушение хода событий там, может повлечь изменения в настоящем…». Неужели мне хотят дать какое-то секретное задание?
Мне казалось, что горничная, женщина лет тридцати, в круглых очках, которую я видел в коридоре, стоит у дверей и подслушивает.
«Глупости! – говорил я себе. – Спать! Спать!»
Утром я проснулся совершенно разбитым, болела голова. Всю ночь мне снились собаки с привязанными гирями, которые бегали вокруг своего «якоря» и в отчаянии скребли когтями землю, и изуродованные «разборкой-сборкой» человеческие тела…
Рано утром, когда на улице было еще темно, я собрал все свои вещи и вызвал такси. Горничная проводила меня подозрительным взглядом, я даже не попрощался с ней… Бросив на стойку администратора ключи, я быстро вышел на улицу и плюхнулся на сиденье старенького «Жигуленка» с желтым «светильником» на крыше.
– Пожалуйста, в церковь… – сказал я.
– В какую?
– Мне все равно… Где-нибудь в центре. И поближе к управлению ФСБ…
Пожилой водитель посмотрел на меня удивленно, но не задал больше никаких вопросов. Машина медленно тронулась с места и не спеша покатилась по улицам, дремлющим в серой предрассветной дымке.
Меня просто поразило обилие советских названий, мелькавших на рекламных щитах, табличках с названиями улиц: «Большевистская», «Красный проспект», «Октябрьская», «им. Урицкого», «Советская»… Я уже чувствовал себя попавшим, хотя и в недалекое, но прошлое. Неожиданно с левой стороны из-за голых серых крон деревьев выросла громада храма с большим низким центральным куполом, напоминающим шлем русского витязя, куполов было несколько, вокруг каждого яркими золотыми ожерельями горели многочисленные фонарики.
– Вот тут вам понравится, – сказал после остановки водитель. – Собор Александра Невского, самый красивый у нас. Внучку тут крестил… А до ФСБ недалеко, можно и пешком. – Он показал, в какую сторону надо идти. – Дойдете до Коммунистической, а там уж спросите.
В храм я вошел одним из первых. Здесь еще стоял тот таинственный полумрак, который остается какое-то время после долгой безмятежной ночи. Пораженный красотой внутреннего убранства, обилием синих и голубых оттенков на стенах, полу, сводах, я остановился в средней части собора между Распятием и иконой Божией Матери. Молодой безусый пономарь в длиннополом стихаре из серебристой парчи, подошедший неслышно, стал зажигать лампадки. Загорелась рубиновым огоньком одна, другая… Лики на иконе засветились золотистым теплым светом…
Справа, у аналоя, на котором лежали Крест и Евангелие, стала собираться очередь на исповедь. Я, задвинув сумку под скамейку, встал третьим за маленькой сгорбившейся бабушкой в белом платочке. Когда за мной выстроилось человек десять, из правой двери в алтарь вышел пожилой священник в очках, с гладко убранной головой и кисточкой из седых волос на затылке, и не спеша прошел к правому аналою, повернулся лицом к иконе, помолился. Первый исповедник, высокий мужчина с черной бородкой подошел к нему и, размашисто осенив себя крестом, низко склонил голову и что-то стал говорить чуть слышно. Священник слушал, стоя недвижно.
Бабушка в белом платочке долго не задержалась. Священник накрыл ее епитрахилью и, возложив руку на голову, прочитал скороговоркой разрешительную молитву.
Настала моя очередь.
– Батюшка, не знаю, как вам сказать?.. – полушепотом начал я. – Завтра мне предстоит переместиться в прошлое…
Я успел заметить, как расширились до невероятных размеров его глаза, и без того сильно увеличенные толстыми стеклами очков.
– Господи помилуй! – вздохнул тяжело священник и смиренно приготовился слушать дальше.
– Это научный эксперимент, и я в нем участвую… Телепортация. Эксперименты с собаками удались, но ведь… животные не имеют души… Что будет со мной… Мне страшно… а если…
Я замолчал, собирался с мыслями, боролся с сомнениями, страхом. Священник ждал.
– Отказываться поздно, – продолжал я, – подписан контракт, да и подвести ученых не могу, они на меня надеются… Что делать?
– Маловерие – грех, – сказал священник, – а душа Божия бессмертна. Не бойся. Молись Архангелу Михаилу, он защитит…
Я с легким сердцем отстоял всю Божественную литургию, с радостью причастился. На душе стало светло, вся усталость прошла без следа.
Дежурный регионального управления Федеральной службы безопасности, посмотрев мой паспорт, проводил меня в кабинет, где кроме стола, двух стульев и кушетки ничего больше не было. Вскоре подошел средних лет мужчина с крупным носом и большими ушами, в костюме, при галстуке. В одной руке его был довольно объемный мешок, в другой он держал черную кожаную папку для бумаг.
– Меня зовут Матвей Миронович, – представился он, положив мешок на кушетку.
– Очень приятно. А я Александр Мефодьевич…
– «Александр Мефодьевич» да не совсем… – улыбнулся Матвей Миронович. – Вы присаживайтесь, пожалуйста… – Он раскрыл кожаную папку. – Вот ваши новые документы…
Он достал пожелтевший лист бумаги.
– Вот. – Он протянул листок мне. – Вы теперь Пятигоров Александр Мефодьевич. Имя и отчество мы вам сохранили для удобства, 1864 года рождения, уроженец Екатеринодара. У вас ведь там брат, верно?
Я кивнул. В Краснодаре у меня действительно живет брат.
– Вы осуждены за участие в пропагандистской работе среди рабочих Екатеринодара… В общем, там все написано: следуете по проходному свидетельству за свой счет к месту ссылки. Здесь прочитайте свою легенду, постарайтесь запомнить. – Матвей Миронович протянул мне несколько скрепленных скобкой листов. В правом углу стоял штампик «Сов. секретно». – Ну, на это мы вам еще дадим время. Теперь возьмите вот это.
В руках у меня оказались несколько старинных зеленых «трёшек», розовых «червонцев» и одна почти новая 25-рублевая купюра. Я из любопытства посмотрел четвертную на просвет. Неожиданно для меня на купюре четко выступил водяной портрет Александра III.
– Думаю, вам хватит на время эксперимента, – сказал самодовольно Матвей Миронович. – Вот тут распишитесь… – Он открыл кожаную папочку. – А теперь вам надо переодеться. Отсюда мы сразу отвезем вас в лабораторию профессора Семипядова.
– А я думал, отправлюсь в своем, – кисло улыбнулся я.
– Напрасно. В этом вам будет спокойней. Переодевайтесь, Александр Мефодьевич. Верхнюю одежду и чемодан я принесу позже…
Когда эфэсбэшник вышел, я посидел еще немного, почитал «легенду». От того, что мне предстоит играть роль революционера, мне стало совсем грустно. Только сейчас я заметил на стене фотографический портрет Феликса Дзержинского в фуражке со звездой.
Вытряхнув содержимое мешка на кушетку, я стал перебирать вещи. Это были совсем новые брюки из толстого сукна, две добротных рубахи, нелепого покроя не то костюм, не то сюртук, крепкие ботинки, пара носков, одни вязаные, нижняя рубаха и кальсоны с завязками, какие я носил когда-то в армии. В отдельной коробке я нашел старинные карманные часы, ручку с пером, пузырек чернил, ножницы (старинные, видимо, из музея), еще какую-то мелочь. В общем, собрали меня органы госбезопасности «в командировку» не хуже, чем я сам привык собираться. Были здесь и сухари, сахар, сухофрукты, рис и банок шесть консервных банок с мясом.
Я обреченно разделся, сняв с себя все, кроме термобелья и трусов. Кальсоны и нижнюю рубаху сунул обратно в мешок, сверху забросал своими вещами. Казенная одежда пришлась впору. Свою сумку я даже не распаковывал, госбезопасники предусмотрели всё – не забыли положить для меня миску, кружку, ложку, мыло, полотенце и зубной порошок. Я хотел поменять порошок на зубную пасту «Splat», которую взял с собой, да потом махнул рукой – обойдусь. И все же я решил оставить себе сотовый телефон, который в принципе был мне абсолютно не нужен, и я, стараясь быть не замеченным возможной камерой видеонаблюдения, переложил телефон во внутренний карман сюртука.
Переодевшись, снова сел читать сочиненную современными чекистами «мою» биографию.
Через полчаса вошел все тот же Матвей Миронович с потертым чемоданом и зимними вещами под мышкой.
– Ну, что, господин Пятигоров, готовы?
– Всегда готов! – постарался пошутить я сникшим голосом.
– Тогда надевайте пальто, оно на вате – теплое, – улыбнулся Матвей Миронович, – шапку – лисья, хорошая, складывайте вещи в чемодан. Машина уже ждет.
Завтракал я в буфете института абсолютно один. Буфетчица, полная женщина с доброй полуулыбкой, не сходившей с лица, принесла мне простой завтрак: сваренное вкрутую и разрезанное наполовину яйцо, обильно политое майонезом, горячую овсяную кашу с янтарной лужицей растопленного сливочного масла, четыре ломтя белого хлеба и стакан кофе. Я съел все с большим аппетитом.
Выглядел я, в длинном сюртуке, мешковатых брюках, конечно, колоритно. Очень шла к этому наряду моя седоватая бородка и усы. Я долго рассматривал себя в круглом зеркале, висящем в туалете.
Потом мне пришлось снять ненадолго свое облачение: меня осмотрели врачи. Быстро, по-деловому смерили давление, сделали кардиограмму, заглянули в рот…
Все это время я не видел самого Семипядова, ко мне были приставлены два сотрудника: один приехал со мной из ФСБ, другой был работником института. Институтский сотрудник был немногословен: «Проходите, Александр Мефодьевич…», «Раздевайтесь, Александр Мефодьевич…», «Сюда, пожалуйста, Александр Мефодьевич…» и т.п. Эфэсбэшник молчал.
Полчаса заняло общение с главным научным консультантом, молодым человеком лет тридцати, назвавшимся заместителем Семипядова. После встречи с ним настроение мое резко переменилось, я даже хотел отказаться от участия в эксперименте. На это были веские основания.
Наша беседа проходила с глазу на глаз в маленькой комнате без окон, похожей на бытовку. Говорил Алексей (он так просил его называть) почти шепотом и быстро, так как опасался, что войдет приставленный сотрудник ФСБ.
– Александр Мефодьевич, говорю с вами по личной просьбе Семена Леонардовича. Он не мог с вами сам об этом говорить, но все что я скажу вам – его слова. ФСБ с самого начала подключилось к работам профессора. Видите ли, они убеждены, что, изменяя что-то в прошлом, можно влиять на будущее. Они неспроста настояли, чтобы объектом эксперимента стал Ленин. Они хотят с помощью наших исследований воздействовать на его судьбу. Например, предотвратить покушение на него Фанни Каплан, и потом продлить годы его жизни, насколько это возможно…
– Это ужасно! – вырвалось у меня.
– Успокойтесь, Александр Мефодьевич! У них ничего не получится! Не задавайте сейчас никаких вопросов, у нас слишком мало времени. Доверьтесь профессору Семипядову! По его гипотезе, пока гипотезе, – а это расчет, научный расчет, прежде всего! – изменить прошлое невозможно, понимаете? Невозможно! Но это тоже надо доказать, иначе гипотеза останется лишь гипотезой…
– Что я должен сделать? – меня трясло как в лихорадке.
Алексей достал из кармана блокнот, щелкнул кнопкой авторучки и стал быстро писать. Написав, он передал листок мне.
«На дне вашего чемодана вы найдете заряженный револьвер. Вы выстрелите в Ленина.»
– Нет, я не могу это сделать! Не могу! – затряс я головой.
– Александр Мефодьевич! Это личная и настоятельная просьба Семипядова. Только вам он смог это поручить. Это научный эксперимент! Эксперимент! Историю изменить невозможно! Поймите, что ни для вас, ни для этого человека не может быть никакого вреда!
– Я… я попробую…
Алексей поджег зажигалкой исписанный листок, бросил его в пепельницу и, нервно сунув в рот сигарету, закурил.
2. Путешествие началось
После потрясения, которое я испытал, беседуя с Алексеем, я с трудом смог себя успокоить. Прошло около двух-трех часов прежде, чем я увидел профессора Семипядова. Он был в прекрасном расположении духа.
– Ну, дорогой наш Александр Мефодьевич, не будем вас больше мучить, – произнес он добродушно, взяв меня за плечи. – Сейчас я покажу вам наш торсионный генератор.
Мы вошли в лифт и примерно минуту поднимались. Меня это обрадовало, потому что я думал, что лаборатория находится где-то под землей. Мы попали в просторное круглое помещение с естественным освещением – весь куполообразный потолок был прозрачный, – погода на улице была хорошая, вид синего безоблачного неба окончательно вселил в меня уверенность, что все закончится благополучно.
По всей окружности вдоль больших круглых окон стояли пульты, за которыми сидели научные сотрудники в белых халатах. В центре помещения располагался большой, почти под потолок, цилиндр, сверкающий белой эмалью. Он был гладкий, с редкими пупырышками заклепок. Мой взгляд невольно задержался на рисунке в древнерусском стиле – крылатом скакуне.
Семипядов подвел меня к этой махине (ее диаметр бы метров десять), и тотчас мягко и почти бесшумно из цилиндра выдвинулась массивная дверь и плавно отъехала в сторону. Внутри цилиндра находился еще один модуль.
– Ну, вот, это и есть мое детище, – сделал пригласительный жест Семипядов. – Торсионный генератор «ГМВЭ-01». Здесь создается макроскопический вихрь эфира, с помощью которого вы и переместитесь на сто с лишним лет назад… Как настроение?
– Хорошее! – Соврал я. – Я в церкви был с утра…
– Вот и славно. Тогда – с Богом!
Мне казалось, что эта экскурсия сейчас закончится, и мы пойдем обедать. Но дверь внутреннего модуля также тихо отворилась, и я увидел сиротливо лежащие прямо на белом полу: знакомое ватное пальто, лисью шапку и «мой» желтый кожаный чемодан, перетянутый ремешками – больше ничего.
Я растерянно смотрел на эти вещи.
– Давай, Саша! – Семипядов очень редко называл меня Сашей. – Как там у Гагарина? «Поехали!»
Мы обнялись. Профессор похлопал меня, как родного сына, по спине.
Как только я перешагнул порог генератора, дверь за мной плотно закрылась.
«Александр Мефодьевич, как чувствуете себя?» – услышал я голос из невидимого динамика. Это был сам Семипядов.
– Хорошо, – ответил я. – Немного необычно, хочется куда-то присесть…
«Надевайте пальто, Александр Мефодьевич, шапку… Можете присесть на чемодан… Но лучше держите его за ручку… Сейчас мы опустим температуру до минус десяти, чтоб вам было комфортнее…», – звучал все тот же голос.
Я дрожащими руками оделся, и тотчас начал медленно гаснуть свет. Научный консультант Алексей предупреждал об этом, но все равно было жутковато. Когда тьма сгустилась настолько, что я уже не мог различить собственную ладонь, я закрыл глаза. Так было легче. Я сполз с чемодана, на котором сидел, и лег на него, продолжая по совету профессора держать его за ручку.
«Начинаем обратный отсчет…», – я уже не мог различить, кто это говорил. А потом явственный спокойный женский голос стал считать: «девять, восемь, семь…»
Мне показалось, что я стал медленно кружиться, или какое-то поле стало вращаться вокруг меня. «Надо бы сказать Семипядову, что меня тошнит», – подумал я.
«…четыре, три, два…»
Вдруг я перестал ощущать свое тело, его будто приподняло над полом… И в следующую секунду я почувствовал сильную вибрацию, а за ней частые колебания. Меня как будто забило о стенки какой-то узкой трубы, в которой я, мне казалось, летел… О, Господи! В мозгу всплыл образ священника из церкви, его изумленные большие глаза за толстыми линзами, Евангелие и Крест, которые я целовал. «Молись Михаилу Архангелу…» Я стал читать про себя молитву: «…сохрани меня от всех видимых и невидимых враг, паче же подкрепи от ужаса смертнаго и от смущения диавольского…»
И тотчас страх ушел, и тряска прекратилась. Неприятный холодок, который я испытал поначалу, мгновенно прошел, и с двух сторон меня будто бы подхватили чьи-то руки, теплые и надежные. Я продолжал читать, погруженный в совершенное блаженство: «Не презри меня, грешнаго, молящегося тебе о помощи и заступлении твоем в веце сем и в будущем…» Я не смел открыть глаза, хотя мне казалось, что уже не тьма, а яркий свет окружает меня.
Скоро небывалая легкость прошла, и я стал ощущать свое тело, тяжелое и усталое, и неудобное ватное пальто на нем. Волосы под шапкой взмокли, рука до боли сжимала ручку чемодана. Но чьи-то руки будто бы продолжали меня удерживать. Вновь я почувствовал сильную вибрацию, в голове поплыло, и в следующее мгновение я провалился во что-то мягкое и холодное.
Я открыл глаза. Режущая глаза белизна ослепила меня – снег! Снег искрился, словно усыпанный алмазами, я поднял глаза – солнце! И еще, что меня изумило, – воздух! Морозный, кристально чистый воздух. Легкие мои непроизвольно работали, как меха, наполняя меня свежестью и энергией ясного зимнего дня.
«Я жив, жив! – ликовал я внутренне. – И, кажется, в полном порядке!»
Картина была, однако, весьма странная: я все еще лежал в глубокой лунке на чемодане посреди раскинувшейся вокруг нетронутой снежной глади.
Радостное чувство прошло. Теперь я должен был хорошо запомнить место куда «высадился». Это место и будет телепортом, той спасительной дверью, в прежний мой мир при возвращении. Потерять или забыть это место означало бы остаться тут навсегда.
Я обратил внимание на идущую в метрах десяти хорошо наезженную дорогу. А вот и прекрасный ориентир – одинокая толстая береза с круглой прозрачной кроной у самой кромки дороги. Я облегченно вздохнул – место это не спутаешь: в ту и другую сторону тракта никаких деревьев и кустов не было…
И вдруг меня бросило в жар. С правой стороны я увидел двигающийся по дороге в мою сторону воз. Я, было, бросился к дороге, ухватив чемодан, но снег был такой глубокий, что я, утопая в нем по пояс, просто застрял. Приближающаяся лошадь тянула сани, нагруженные сеном, которое свешивалось с обеих сторон и волочилось по дороге. Впереди сидел бородатый мужик с кнутом, в сером армяке, валенках и овчинной шапке.
– Тпруу! – заорал лошади мужик, потянув на себя поводья.
Лошадь остановилась, сразу стало тихо, слышно было только ее усталое пофыркивание. Это была низкорослый мерин пегой масти, видимо, старый, с округлыми боками, на которых кудрявился морозный иней.
– Здорово, добрый человек! – сказал я первым как можно веселее.
Возница не спускал с меня удивленных глаз, видимо, силясь понять, какая сила забросила меня в снег далеко от дороги.
– Здорово, барин! – он продолжал смотреть на меня с открытым ртом, заросшим рыжей растительностью, на которой налипли ледяные сосульки.
– Да ты не смотри так, – успокоил я. – Я ссыльный к вам, на поселение приехал… прилетел то есть…
– Энто как так, прилетел? По воздуху чо ли?
– По воздуху, – стал врать я, видя, что у этого крестьянина кроме церковно-приходской школы за плечами ничего нет. – Не слышал ты что ли про аэропланы?
– Еропланы? Не, барин, не слыхал…
– Да ты бы помог мне, мужик…
– Ага, энто мы мигом!
Возница прытко соскочил с саней и бросился ко мне самоотверженно, как будто я тонул в море, а не в снегу. Он с разбегу пропахал метра три и ушел в снег почти с головой. Смешно докарабкался до меня, я толкнул ему мой чемодан. Сам стал выбираться к дороге по проложенной моим спасителем колее.
Пристроив чемодан на возу, я занял место рядом с мужиком.
– А деревня-то как ваша называется – спросил я осторожно.
– Дак Шушенская!
Меня снова бросило в пот от услышанного. Мозг отказывался понимать происходящее со мной. Вокруг было снежно, вдали за полосой леса и дальними сопками виднелись высокие горы в белых шапках.
– А это Саяны?
– Они! – гордо сказал мужик.
Пегий мерин резво бежал вперед.
– А звать тебя как? – спросил я.
– Иваном. Да меня боле-то по отцу кличут. Сосипатычем.
И в третий раз меня бросило в жар. Имя его мне было хорошо знакомо.
– А много тут ссыльных? – снова спросил я.
– Да есь. Токо я-то одного знаю…
– А кто он? Откуда?
– Да Ильич. Адвокахтом в столице был. Теперича вот у нас по политическому делу. Размилой человек! Охотник!
Я стянул лисью шапку с головы. Волосы мои были мокрые. Слышать подобное было для меня уж слишком большим испытанием.
Я замолчал надолго. Наконец, очнулся:
– Сосипатыч! А есть у вас тут постоялый двор какой? Гостиница?
– Заезжой двор купец Сапогов держит. Токо вам, барин, не по карману там будет. Вам лучче на квархтере селитца.
– А Ильич где обитает? – спросил я.
– А у Петровой! – весело ответил Сосипатыч. – Сперьва-то у Зырянова комнатёшку сымал, а потом к ему жонка приехала. С тёш-шей! Так он сразу энту домину и снял. Ничо таки ¬хоромы – три горницы, и девка у их в работницах...
– Так ты что-то там про квартиру…
– А коль не побрезгуете, барин, то и у меня могёте поквархтировать. Я с вас много за постой не возьму: три рубля при ваших харчах.
«Ну, Сосипатыч! – подумал я. – Жук! Бедный, бедный, а туда же – не упустит лишнюю копейку!» А вслух сказал почти обреченно:
– Согласен!
3. Черёмуховый пирог
Надя Крупская с детства боялась медведей. История была глупая: старшая девочка, которая была у нее вроде няньки, оставила как-то ее раз на святки одну дома, а сама побежала к подружке. Чтобы Надя не заскучала, сказала смотреть в большое зеркало – увидишь, мол, жениха, будет интересно. Долго и с любопытством смотрела маленькая Надя в это старинное тусклое зеркало, пока за спиной у нее вдруг не появился громадный медведь! Надя упала без чувств.
Шли годы, а образ медведя так и стоял перед глазами. Более того, мучила мысль, что это и есть ее суженый – ведь так говорила няня. Гнала от себя эти думы прочь, но ничего не помогало. Так и решила: мужа мне не видать, не за медведя же выходить. Так и просидела в девках до двадцати девяти лет. Когда ехала в ссылку, в Шушенское, дав согласие стать женой Володи Ульянова, всю дорогу преследовали те же дурные раздумья: еду в Сибирь выходить за медведя. Сравнивала Володю с тем страшным зверем, показавшимся в зеркале, и ничего не находила общего, разве что глаза – у Володи, они маленькие, с каким-то бурым отливом, и которые бывали недобрые, когда он говорил о том, что было против его убеждений.
Она вспоминала день, когда приехала в село. Это было 1 мая 1898 года. Пришли в дом, а Володи нет. Больше всего это расстроило маму (она приехала с ней в ссылку):
– Твой-то медведь по лесу шастает! – возьми да скажи мама.
Тогда Надя и решила – так оно и есть, значит, судьба за медведя выйти. И окончательно смирилась с назойливой мыслью.
Пока работники у дома Зырянова помогали разгружать подводу с чемоданами, вернулся Володя. Было его не узнать: одет не по-питерски – в кожаных штанах, куртке, в сапогах, с ружьем, – но главное он был совершенно располневший, медлительный, раскосые глазки его стали еще меньше, а рыжая борода неопрятно щетинилась. Даже интеллигентная мама не сдержалась и выпалила:
– Эко вас разнесло-то!
В Питере он был совсем другим. Постоянно еле слышно подкашливал в кулак, и все суматошился, куда-то вечно спешил, и при этом изрядно осторожничал. Приходя к Наде и едва поздоровавшись с Елизаветой Васильевной, проходил в комнату, где через узкую щёлку между шторами, смешно вытягивая шею, смотрел на улицу – нет ли хвоста? А потом с аппетитом принимался за блины. Пекла их Надина мама мастерски. Уплетал за обе щеки. А ел он быстро, и не кусал, как это делают все нормальные люди, а рвал мелкими кусочками. Наедине с дочерью Елизавета Васильевна говорила:
– Ну, Наденька, он – наш! От моих блинов он уже никуда не вывернется!
А еще ведь был настоящий украинский борщ! И кулебяка! И жареный гусь!
Некрасивая Надя (какой считала ее мама) еще тогда свыклась с мыслью: будь что будет, если и предложит Владимир Ильич выйти за него, отказываться не стану. Дело в том, что Володе нравилась Надина подруга Якубовская, с которой она вместе учительствовала в воскресной школе для рабочих. «Кубочка» – звал ее ласково Володя. Ей же придумал немного обидное конспиративное прозвище «Минога» или уж совсем под плохое настроение называл «Селедкой» или «Рыбой». Надя терпела и… надеялась на мамины блины.
Самому же Володе соратники по революционному движению дали кличку «Старик» – за раннюю лысину. Надя в невесты не навязывалась, но политику в этом направлении вела верную. Уже в самую первую встречу с Володей в марксистском кружке она решила рискнуть. Сделать это было не просто. Расходились, как было принято, по двое – дама и провожающий ее кавалер. Надя сумела все точно рассчитать, и провожать ее выпало Владимиру Ильичу. Была весна, но к вечеру на улице сильно холодало, на тротуарах кое-где был лед. Они шли сначала врозь. Володя, обычно словоохотливый, почему-то молчал. И тут Надя пошла на хитрость: она сделал вид, что поскользнулась.
– Ой! Чуть не упала! – сказала она весело. – Владимир Ильич, можно взять вас под руку?
Володя галантно поставил согнутую в локте руку. Надя в каком-то конспиративном азарте рьяно повисла у него на руке и нарочито прижалась к нему всем телом.
– Не так близко, Надежда Константиновна! – сказал он, покраснев.
Это уже была ее маленькая победа! С той поры встречаться они стали чаще, и Володя сам с удовольствием брал Надю под руку, а иногда, когда не видели посторонние, прижимался к ее нежной белой шее своей колючей щеткой жиденькой бородки. На его ласки Надя реагировала очень сдержанно, даже холодно (такова была ее женская тактика), отсюда, видимо, и пошли все эти «рыбные» клички.
Когда Володю посадили в тюрьму, товарищам не пришлось гадать, кого выбрать «Старику» в конспиративные невесты. Надя с удовольствием носила ему книги, лекарства и письма, написанные молоком или лимонным соком. Ильич и в заключении не скучал: книги и газеты заказывал пачками, много без устали писал, но были моменты, которые особенно трогали Надю. Володя просил просто прийти постоять на маленьком пятачке Шпалерной улицы, который был виден между домами из камеры «предвариловки». Она приходила в любую погоду и стояла часами, не зная, смотрит на нее Володя сейчас из окна или нет. Но это казалось ей самым романтичным, что могло быть в отношениях с мужчиной, если этот мужчина «достоподлинный» революционер.
Зима 1899 года выдалась совсем не сибирской. Днем солнце было таким щедрым, что по кромкам южных скатов крыш намерзали длинные бугристые сосульки. Шли святки, в деревне было весело, мужики гуляли. Всюду ходили и дурачились ряженые, пели, разбрасывали конфетти и серпантин. Молодежь каталась на тройках. На дугах развивались разноцветные ленточки, на все лады звенели бубенцы и колокольчики. Девчата вечерами гадали, днем бросали за ворота валенки. Праздничное настроение невольно передавалось и Наде Крупской. На третий день после Рождества она решила испечь сладкий пирог. Специально выдержала паузу, чтобы не раздражать Володю своей набожностью, которую привила ей мама. Сама Елизавета Васильевна уже давно привыкла к атеистическим нападкам зятя и даже икону Николая Чудотворца, привезенную с собой в Шушенское, хранила завернутой в рушник на дне сундука.
Узнав о пироге, Володя не преминул уколоть супругу.
– А у нас что, праздник? – сказал он, войдя в комнату, где у большого стола над плошкой с пушистым тестом колдовала Надя. На переносице и правой щеке у нее матово белели пятнышки от муки.
Надя поняла, что ее «коварный» план раскрыт и попыталась ответить бойко, без тени смущения:
– Так люди же всюду гуляют, веселятся… На дворе-то такая красота! – она сделала попытку сменить тему.
Володя, маленький, лысый, рыжие волосенки всклокочились по бокам, стремительно и мягко прошествовал в шерстяных толстых носках к столу, чтобы убедиться в намерениях супруги.
– И что это? Пирог? С черёмухой?
– Я плохой конспиратор, – улыбнулась Надя, глядя на туес с черемуховой мукой. – Кажется, ты как раз такой любишь, впрочем, как и любые мои постряпульки?
– Люблю, – Володя так же быстро прошел до дверей, потом резко развернулся и сунул руки в карманы серых бесформенных домашних брюк. – Но не тогда, когда его превращают в ритуальную пищу!
– Почему ритуальную? – Надя старалась быть спокойной и доброжелательной. – Обычный черемуховый пирог...
– Обычный был на день рождения твоей мамы! А этот… – Володя резко выбросил правую руку с указательным пальцем в направлении стола, – не простой пирог… И не пытайся доказывать мне обратное!
В следующий момент он был у окна, которое обмерзло, и сквозь которое ничего не было видно. Володя устремил гневный взгляд сквозь снежный иней.
– Ты говоришь, люди там веселятся… – продолжал он скороговоркой. – Не люди, не люди – темные массы!..
– Народ… – пыталась возразить Надя.
– Не народ, Наденька, а именно массы! Толпа! Муравейник! Чтобы стать народом они еще должны будут осознать себя как народ. А что сейчас? Зоологические инстинкты, полная забитость, отупение и зависимость от своих угнетателей! Это не народ – это пока еще холопьё, угнетенный класс!
В дверях показалась бледная (она плохо себя чувствовала в эти дни) Елизавета Васильевна. Она предпочитала не вступать в политические дискуссии с зятем, но сейчас вышла защитить свою дочь от нападок мужа. Про «святочный пирог» она, конечно, знала и по громким выкрикам Володи поняла, из-за чего разгорается сыр-бор.
– Но должны же сохраняться какие-то традиции. Ведь всегда так было! – сказала она как можно спокойнее.
От раздражения Володя притопнул ногой, но в теплом носке это получилось не громко и совсем не страшно, потому что стоял он в этот момент на большом вязаном половике, какими на зиму застилали все комнаты.
– К черту традиции! – почти взвизгнул Володя. – Всякие традиции, связанные с боженькой, это и есть протаскивание самой идеи боженьки! К дьяволу любые традиции! Потому что за всякими такими пирогами-куличиками, сказочками-предрассудками, лешими-домовыми, тасканием женщин за волосы прячется махровая поповщина и монархизм! А все попытки протащить замшелые традиции – есть заигрывание с религией, что нам, революционерам, делать недозволительно и даже архипреступно!
– Вот так сказанули! – вырвалось у Елизаветы Васильевны. – Что ж, народу теперь и в церковь не ходить?
– Рабочим и трудовому крестьянству ни церкви, ни монастыри не нужны! – отрезал Володя. – Они только отвлекают от борьбы. Закрыть к чертовой бабушке – и точка! Устроить в них школы для изучения марксизма. – Он уже не смотрел на тещу, и не спорил, и не доказывал, а упивался той истиной, которую сейчас нес в состоянии нахлынувшей эйфории. – Да, непременно преподавать Маркса, ибо его теория объективно, материально истинна, а все, что вне ее – скудоумие и шарла¬танство!
– Ну, позвольте, батенька, – возразила Елизавета Васильевна. – А попов-то вы куда денете? Переучите на марксистов что ли?
– И переучим! А тех, кто не захочет, заставим работать! Кто не работает, да не ест!
– Попов? Работать? – криво усмехнулась теща. – Да что ж они делать-то умеют?
– А не будут работать, каждого десятого – на фонарь! – глаза Володи разгорелись недобрым огнем. – Да! Да! Повесим – и баста!
Скулы его покраснели, крепкая маленькая фигура вся напряглась – так было всегда, когда наступал раж. Надя оставила тесто, наспех вытерла руки о полотенце и подошла к мужу:
– Володя, тебе надо отдохнуть. Пойдем, пройдемся по воздуху – жарко. Мама, а вы позовите Пашу, пусть что-нибудь придумает с этим тестом… Пирожков хоть пусть напечет.
Паша, девочка лет тринадцати, прислуживающая у Ульяновых, впрочем, уже стояла за спиной Елизаветы Васильевны, обдумывая, с чем будут пирожки: с мясом или с грибами.
4. У Сосипатыча
Я дал маху, что сразу заплатил Сосипатычу за постой целый червонец. Благо, сделал я это после того, как он привез меня к себе и успел показать широкую лавку, которую я мог занять. Жил он недалеко от протоки Енисея в небольшой, ладно сложенной из толстых бревен избе. Шушенское вообще показалось мне селом крепким. На улице, по которой мы ехали, я не увидел ни одной развалюхи. Каждый дом смотрелся, как настоящая крепость: такие и двести лет простоят. Так вот, Сосипатыч, почувствовав в руке красноватый шелестящий банковский билет, обреченно шмыгнул носом и сказал:
– Благодарствую, барин… Я энто… Шшас…
И пропал.
Оставшись один в деревенской избе, я получил возможность спокойно осознать свое необычное положение. В доме, кроме меня, был еще серый сибирский кот, а во дворе на цепи скучал старый с седыми бровями барбос, который не проявлял ко мне никакого интереса.
В первый день я даже не вспомнил про еду. Чувство голода отсутствовало как таковое. Все свои съестные припасы я сложил в шкаф Сосипатычу. В избе не было зеркала, а мне очень хотелось посмотреть на себя, вернее, осознать, что я – это я, а не мираж и не фантом. Самовар у Сосипатыча давно не знал чистки и был покрыт матовым налетом. И я принялся чистить этот самовар, осознавая полный абсурд того, чем я занялся первым делом, оказавшись в прошлом. Чистил я его яростно куском старого войлока, который нашел без труда за печкой.
Мне вообще казалось, что все это неправда, что Сосипатыч, это никакой не Сосипатыч, а обычный житель какой-то глухой деревни или просто артист. Да, артист! И весь этот эксперимент – просто телевизионный проект, шоу. Вот сижу я сейчас в этой избе, драю старинный самовар, а где-то в студии, новосибирской или пусть даже красноярской, сидят режиссер, всякие ассистенты, технари, и разглядывают меня на мониторах, да еще, наверное, похохатывают. Конечно, за такое шоу хорошие деньги можно получить…
Я рывком встал с грубой лавки и стал искать видеоглазок, подсматривающий за мной. Искал его минут пять, но, опомнившись, сел и снова взялся усердно за самовар. Когда один бок его медно засиял, и я увидел в нем себя, мне стало гораздо легче на душе. Но мысль о нереальности происходящего не покидала меня. Такие самовары я видел во множественном числе в антикварной лавке у Савкина на Нерчинской улице. Самовар меня ничуть не убеждал. Я искал другие подтверждения изменившегося времени. К сожалению, у Сосипатыча в доме не было ни одной газеты, ни одной книги, кроме старенького в затертой обложке молитвослова, в котором мне не удалось отыскать никаких выходных данных. Правда, вскоре мое любопытство было удовлетворено. В стенном шкафчике я нашел, что искал: там было два коробка спичек «Юпитеръ» фабрики Закса и Пиша, синяя жестяная коробочка с имперским гербом и надписью «Жоржъ Борманъ», красивая пачка «Чайная торговля Спорова». И все равно я смотрел на все это, как на музейные экспонаты.
По сути, ведь любая вещь по прошествии времени становится музейным экспонатом. И всё, что окружает нас в настоящем, это по отношению к будущему уже есть предмет старины. И вообще, мне нравилась фраза Семипядова: «Сегодняшний день завтра станет вчерашним». Она точно отражает триединство времен – прошлого, настоящего и будущего.
Я натирал самовар уже без всякого энтузиазма, а потом и вовсе решил прекратить это глупое занятие. Поставил самовар на полку и развернул надраенной стороной к стене, чтобы у Сосипатыча не возникло вопросов. Сколько же времени? Хотя в кармане сюртука был дорогой брегет от «эфэсбэшников», я по привычке достал из-за пазухи свой сотовый телефон и посмотрел время: 13 часов 33 минуты. Вещь из 21 века смотрелась среди сосипатычева хламья фантастически. Сеть, конечно, отсутствовала, а зарядки аккумулятора было вполне предостаточно. Что ж, еще не поздно пойти в сельскую управу сообщить о своем прибытии.
Одевшись, я вышел из дома и направился в село. Большинство людей, встреченных по дороге, не обращало на меня никакого внимания. Лишь какая-то баба в красном платке пристально изучала незнакомца и даже обернулась мне вслед. Меня поразила сочная краснота ее платка и неестественная синева глаз. Улицу перебежала огненно-рыжая собака. И тут я понял – цвета! Вот что делает кажущееся вымыслом правдой! И ещё – движение. Я видел стелющиеся серые дымки над крышами, спешащих по своим делам людей, как кошка в окне с резными наличниками старательно намывает лапкой мордочку, перелетающих с куста на куст воробьев. И еще запахи. Вот нанесло ароматным березовым дымком, и чуть горьковато – оттаявшей корой тополей. И снегом. А ещё приятно холодит морозным воздухом щеки, а спина чувствует теплые солнечные лучи даже через толстое пальто.
Мальчишка с зелеными потеками под носом и в сдвинутой на глаза лохматой шапке показал мне коротенькой рукой, где поселковая управа.
Я поднялся по крепким из толстой доски ступеням на высокое крыльцо и потянул за железное отполированное прикосновениями рук кольцо. В глубине избы стоял стол, крытый синим сукном, с керосиновой лампой на краю, за столом сидел человек в мундире. Это был чиновник лет тридцати, с редкими золотистыми волосами, зачесанными набок.
– Разрешите? – спросил я, войдя, и, не дожидаясь ответа, представился. – Пятигоров, прибыл в ссылку из Екатеринодара. – И, спохватившись, поспешил добавить, – по приписному свидетельству…
По дороге к избе Сосипатыча, меня посетило странное чувство. Мне вдруг показалось, что я действительно мог быть… нет, даже был тем самым Пятигоровым. Чувство это возникло, как следствие разговора с Заусаевым (так отрекомендовался мне сельский чиновник). Он ни на йоту не засомневался в моей личности. Спасибо, конечно, читинским эфэсбэшникам за безукоризненные документы, но кроме прочего была во всей этой ситуации и какая-то правда. Во-первых, у меня возникло странное ощущение реальности происходящего и размытость моего истинного состояния, то есть моего отношения к будущему. Ведь все, чем я жил: семья, работа – были где-то уже там, далеко, и уже оставались в голове как некое представление, знание, в которое надо было еще поверить. В то же время, мой рассказ о жизни и «революционной деятельности» на Кубани тоже как будто имели отношение к моей жизни. Я так ярко представлял себе завод промышленника Аведова, где я якобы работал, что это каким-то странным образом имело отношение к моему настоящему.
Уже была почти ночь, когда в избу с грохотом, перевернув в сенцах ведра, ввалились два здоровенных мужика. Они внесли Сосипатыча, как говорится, никакого. Впрочем, он еще подавал признаки жизни.
– Энто барин мой! – заорал он, показывая на меня. – А што? Я не хуже Петровихи – у меня тоже поли…сиський! – Язык его заплетался.
– Извиняй, господин ссыльный, – закивал один из мужиков, что постарше, стянув с головы шапку. – Маленько тут Иван выпивши…
– Хде закуска? – поднял глаза Сосипатыч, под глазом его был огромный синий фонарь. ¬– Ёшкин-матрёшкин! (Вместо этого «ёшкин-матрёшкин» он, конечно, грязно выругался).
Второй мужик, с черной густой бородой, спохватившись, запустил руку за пазуху толстой заскорузлой шубы и, подойдя неспешно к столу, выложил что-то замотанное в чистую холщевую ткань.
– Ничо, ничо… Вот тут ветчинки немного… И вот ишо…
Из кармана шубы он достал бутылочку водки с запечатанной красным сургучом горлышком. Поставил аккуратно на стол.
¬– Ну, мы… пойдем поди как, – сказал мужик постарше.
Оба они были тоже пьяны, но на ногах держались крепко.
– Вы только мне его, мужики, на лавку отнесите, и всё, – попросил я.
Они дружно сгребли Сосипатыча, который всё это время лежал почти недвижимо на полу у порога, и положили прямо в одежде и в валенках на лавку у окна.
¬– Мех-фодич, всё путём! ¬– отреагировал на это Сосипатыч.
– Он смирный, ничо, – успокоил меня чернобородый, ¬– смирно будет спать, ничо…
Утром мы пили с Сосипатычем чай. Глаз его сильно припух, и от этого он выглядел очень забавно. Для лучшего самочувствия Сосипатыч выпил пару стограммовиков, я отказался. На столе была нарезанная крупными кусками ветчина, в больших деревянных плошках – бочковые огурцы с кисточками укропа и белые грузди в коричневых смородиновых листах. Ломтями на белом рушнике лежал черный хлеб.
Были уже обговорены всякие житейские мелочи. Даже пришлось признаться Сосипатычу, зачем я надраил так усердно самовар. Я так и сказал, что хотел посмотреть на свою физиономию, а зеркала не нашел. Сосипатыч долго, как дитя, заливался мелким рассыпчатым хохотом.
Наконец, можно было начать расспрашивать о том, что зудило уже давно – об Ульянове.
– А што Ульянов, – начал с какой-то гордостью в голосе Сосипатыч. – Если б не я, то где бы энтот Ульянов был бы? – Он показал пальцем в потолок. – В прошлом-то годе весной чуть было не утоп… По болотам с им уток промышляли. Ну, он и обмишулился. Я бы не поспел – всё, поминай как звали. Вот только лысинка его торчала, ага! Там трясина така – лучче не суйся – мигом утянет! А тонул-то тихо так, хоть бы крикнул чаво… Ихтелехент!
– Дурак ты! – вырвалось у меня. Но, встретив недоуменный взгляд собеседника, пояснил. – У него ж дыхание сперло от ледяной воды! Голова твоя садовая! Как бы он кричал?
Сам же я сидел и размышлял про себя о другом. Вот этот мужик, недалекого ума человек, неужели он специально был рожден, чтобы вытащить из болота будущего предводителя и вдохновителя разрушителей великой Империи? Ничего не оставил после себя Сосипатыч, был и сгинул рядовым человечком, но если бы не он, была бы наша история такой, какой она стала? И было бы в мире том место для меня?
– А женился-то Ильич здесь уже? ¬– спросил я, зная, что Сосипатыч был у Ульяновых шафером на свадьбе.
– А то! – Сосипатыч налил себе еще водки в стограммовый зеленоватого грубого стекла стаканчик. – Ильич, он ни с кем тута-ка не знацца. Чудной человек. От богатых, говорит, один вред и разоренье простому люду… На свадьбу мужиков позвал: Завёрткина, Журавлёва… Я первый раз в жизни в шаферах оказался. Венец держал! Ух, тяжелый – рука занемела ижно. Я про богатых-то чо начал… Стою я позадь Ильича, в церкви-то, поп чаво-то там поёт, слышу Ильич шепчет бабе, Надюхе-то, жонке: «Отобрать бы всё да народу отдать». Энто он про золото. У нас икона в церкви Петра и Павла бога-атая, в золотой ризе, ее еще мой дед помнил, и камни там всяки разны. А я слышу, Надька ему тихо шепчет: «Да чо ты, мол, святотатство энто… люди и так на энто свои кровные несли копеюшки, энто и есть ихне, народно». А он на неё ка-ак зашипит: «К чёрту! К чёрту! К чёрту!» Как шшас помню, три раза так сказал, и в энтот миг, Мехфодич, не поверишь – свеча, котору он держал, ка-ак стрелит у его в руке – и искра ему в самый глаз! Вот те крест! – И Сосипатыч, повернувшись к закопченной иконе, висевшей в углу, мелко перекрестился. – А ты сам-то из богатых, а?
– Из богатых, – сказал я неуверенно. – И Ильич твой не бедный. Девку вон держит горничную, сам же говорил.
– И ружжо у его ладно. Брат из Петербурха прислал. То всё с берданой ходил, стыд!
– И ты такое хочешь?
– А мне на какова? – Хитро прищурился Сосипатыч. – Хотя Ильич говорил, время придет, всё наше будет...
– А богатых куда?
– Ну, паря, не спрашивал. И имя останется поди чо?
– Останется – шиш да меленько! Ты же сам сказал, «всё будет наше». Вот ты к Сапогову, например, пойдешь. Ты возьмешь, Завёрткин возьмет, Журавлев… Ты думаешь, Сапогов так вам просто все отдаст дармоедам? Ты возьмешь, а назавтра он Завёрткина встретит с дробовиком.
– Так и мы не с пустыми руками пойдем к ему… – стукнул по столу Сосипатыч. В глазах его уже горел недобрый огонек.
– И пойдет резня, да такая, что кровью вся Россия захлебнется. И все из-за тебя! – подытожил я.
– Я-то тут при чем? – обомлел Сосипатыч, дрожащей рукой наливая еще стаканчик.
– Знать надо кого спасать из болота! Ты не Ильича – самого чёрта вытащил!
– Да это как же? – недоумевал Сосипатыч. – К нему ведь баба вот-вот должна была приехать… Он все мне про нее сказывал, скучал, значицца, Надюшкой называл… А про свою мать – всё «мамочка, мамочка», а она ему – деньжата, гостинцы всяки, сыночке своему…
– Чёрта! – подзуживал я.
– Не по-христиански энто! – выложил последний аргумент Сосипатыч. – Грех!
– А он на Бога наплевал! В шестнадцать лет крестик выкинул и сказал «Нет Бога!» У него другая религия: богатство – зло, и грабить, убивать богатых – не грех, а очень даже полезное для бедноты дело, понял?
– А ты откуль знашь? – вперил в меня пьяный взгляд Сосипатыч.
– А его там, – я махнул рукой в сторону маленького окна, – вся Россия знает!
Сосипатыч уже молча, не закусывая, допивал остатки водки.
5. Встреча с Ульяновым
Мне очень захотелось увидеть Ульянова вживую. Разговаривая с Сосипатычем, я дошел до крайней точки кипения и готов был уже растерзать Ильича, если бы он попался мне на глаза. Было самое время достать из чемодана тайно подложенный учеными револьвер. Я подождал, пока Сосипатыч уснет.
Револьвер выглядел, как новый. Вороненый ствол даже не был потерт. Я откинул тяжелый барабан. Восемь новеньких патронов смотрелись искушающе. Еще с минуту полюбовавшись оружием, я спрятал его в глубокий карман ватного пальто.
После обеда, когда Сосипатыч проспался и протрезвел, я попросил его показать мне дом, где жили Ульяновы. Сосипатыч охотно довел меня до самого крыльца большого дома с двумя входами: у хозяйки был свой вход с деревянными колоннами, у Ульяновых – отдельный с противоположной стороны.
Я постучал. Открыла, как я и предполагал, светловолосая, в платке, рослая дородная девочка.
– Владимир Ильич дома?
– Дома, дома, где ж им быть, – простодушно сказала Паша.
Я вошел в сени и сразу наткнулся на чучело журавля, сделанного неуклюже, общипанного, как курица. На полу лежали какие-то странные предметы, коряги, горы шишек, пучков травы ¬– в общем, всякий хлам, место которому на помойке.
Девочка поймала мой вопросительный взгляд и пояснила:
– Это Сосипатович надарил дяде Володе. Он ведь у нас ублажной, – она покрутила пальцем у виска и засмеялась. – Дарит всякую ерундовину. А дядя Володя не выбрасывает, не хочет обидеть Сосипатовича, вот и держит тут…
Я прошел в комнату, снял шапку, пальто, которое ловко подхватила Паша и унесла куда-то. В комнате было чисто, уютно, тепло. Из дверей показалась молодая женщина в длинном до пола платье, которая легкой походкой подошла ко мне. Я быстро сообразил, что это Крупская, хотя в душе было смятение: не хотелось верить, что все это – правда. Кстати, она показалась мне очень похожей на мою жену Наташу.
– А по нашему телеграфу уже донесли о вашем приезде, ¬– сказала она приятным голосом учительницы, ¬ – вы надолго в нашу глушь?
– На два года.
– А Володя свое уже отсидел, – радостно сказала Надя. – Вот встретим Новый год и будем собирать его. А мне еще целый год… Но не здесь буду – поеду в Уфу… Уж и не знаю, хватит ли силёшек еще на год, без Володи к тому же? А вы проходите.
Она пошла вперед, я за ней.
– Володя работает, – сказала она. – У него такая конторка, мужики смастерили, и он стоит так целый день и стоя работает. Володя, к нам гость! – Почти крикнула она.
От конторки, стоящей в углу возле окна, ко мне навстречу сделал несколько шагов человек невысокого роста, но крепкий, с пухлым одутловатым лицом, медными щеточками волос по бокам огромной лысины. Губы его были масленны, как будто он только что ел блин. Он был в толстых носках, на одной ноге на большом пальце была дырка.
– Ульянов Владимир Ильич, – протянул он руку.
– Пятигоров Александр Мефодьевич, – представился я.
– Моя жена, Надежда Константиновна.
– Очень приятно.
Мне указали на деревянный лакированный диван, возле которого стоял маленький круглый столик, Ульянов и Надя сели рядом на стулья.
– Ну, рассказывайте, рассказывайте, – прищурился Ульянов.
Вся «легенда» вылетела у меня из головы, я не мог открыть рта и тупо смотрел на Володин носок с дыркой. Он сконфузился и прикрыл дырку второй ногой.
– Рассказывать, в общем-то, не о чем, – начал я. – Взяли меня с поличным. Нашли прокламации… Я собрал в цехе рабочих…
– Позвольте, позвольте, – вперил в меня цепкий взгляд Ульянов, – а сколько было рабочих? Пятьсот? Тысяча?
– Даже неудобно говорить – сорока не набралось…
– Это не важно, – не моргнув, сказал Ульянов. – Каждый из них сам должен стать пропагандистом! Как слушали? О чем переговаривались? Были вопросы?
– Были. Один рабочий так и спросил: «Долго будешь еще здесь трындеть? Работать надо!»
¬– Ха-ха-ха! – закатился озорным хохотом Ульянов, откидываясь на спинку стула. – Так и сказал? Или покрепче?
– Покрепче, Владимир Ильич, – я тоже засмеялся.
– Что ж, не везде еще есть понимание своего бедственного положения, – резюмировал Ульянов. – Погодите, погодите, придет время, когда мы заставим их нас слушать!
– Да о каком бедственном положении вы говорите? – Продолжил я как можно спокойнее. – В Екатеринодаре одно из крупнейших в России производств: на одном маслобойном заводе Ивана Аведова восемнадцать прессов, собственная лаборатория, плантации подсолнечника огромны. Завод дает 2 500 пудов масла в сутки! У рабочих хорошая заработная плата…
– Стоп, стоп, стоп, батенька! – в щелках глаз Ульянова сверкнула злобная молния. – Что за необдуманная трескотня! Какая заработная плата? Крохи псам со стола господина! Вы Маркса читали? Копните глубже, и вы увидите там и нищету, и разврат, и беспробудное пьянство, и мордобои …
– Я-то уж знаю, – спокойным голосом вмешалась в разговор Надя, – пять лет с рабочими занималась в воскресных школах. Помню такого Васильева, пил исключительно по воскресеньям. Придет на урок и лыка не вяжет. Скажешь ему: «Идите домой, Васильев, вы не здоровы сегодня». А он: «Я не нездоров, а пьян!» Сам пойдет, держась за стеночку, остановится у доски: «Мелом бы пописать, Надежда Константиновна!» Тянутся рабочие к грамоте, тянутся!
Попытка Нади сгладить накаляющуюся ситуацию явно провалилась.
– Сколько вы листков распространили? – Резко спросил Ульянов.
– У меня было всего несколько экземпляров, – стал оправдываться я, войдя в роль «плохого агитатора», – присматривался, кому из рабочих можно было сунуть эти листовки…
– И что? Сунули?
– Не успел… Жандармы неожиданно ворвались…
– Возмутительно! Так бездарно распорядиться трудом десятков людей! Кто-то писал, доставал шрифт, печатал, прятал, вёз эти листовки, чтобы вы вот так запросто отдали их в руки врага? Плохо! – Ульянов резко встал со стула. – Архиотвратительно! И это не просто неуменье поставить дело – это прямая вялость, увертка, отлыниванье и желание получить прямо в рот жареных рябчиков!
– Вот как раз никаких «жареных рябчиков» мне не хотелось… – повысил и я голос.
– Послушайте, милейший! – перекричал меня Ульянов. – Вы какой организации принадлежите?
– Уже никакой! – нагло сказал я, забыв про «легенду». – И на суде я признал вину и полностью раскаялся!
– Александр Мефодьевич, вы поспешили! – приподнялась на стуле Надя. – Ничего, у нас еще есть время, Владимир Ильич относительно марксизма вас отшлифует!
– Нет уж, спасибо! – Парировал я. – Не нужен мне ваш марксизм! Знаю, чем дело кончится!
– Что бы вы там не мололи, мы не можем мириться с нещадной эксплуатацией рабочего класса! – Ульянов заходил взад и вперед по комнате, как будто в него был вставлен моторчик. – Новый фабричный закон лишил рабочих законных выходных! Интенсивность труда растет! Положим, на Кубани дела обстоят не так плачевно, но посмотрите на среднюю полосу, Питер… Положение рабочих, достойно самых глухих стран Южной Америки и Африки. Проблема одна – они на своих заводах, а крестьяне на своей земле, – не хозяева! Наша задача – помочь трудовым массам забрать фабрики и землю, и все остальное приложится.
Я сидел, пытаясь возненавидеть этого рыжего холерика, метавшегося от конторки к печке и обратно, но, к стыду своему, испытывал самые безобидные желания. Мне хотелось спорить с ним, открыть кто я и откуда, наконец, просто плюнуть и уйти, хлопнув дверью. Но убить…
– Разве вы не видите, что нынешний режим находится уже вблизи собственной гибели, – бесновался Ульянов, брызжа капельками слюны, как с пульверизатора. – Мы уже слышим треск хребта самодержавия! Ему остаются считанные годы. Единственная сила, которая может взять победу, это мы – социал-демократы! Посмотрите вокруг, посмотрите на них – разве это сила, разве это власть? Они способны завести страну в болото. Мы живем в историческое время, и на нас, революционерах, лежит огромная ответственность за будущее! Скоро, совсем скоро будет решаться судьба нашего отечества. Рабочие должны скинуть эксплуататоров, и власть сама упадет к нам в руки!
Не думая, что будет дальше, я вскочил с дивана и бросился в первую комнату за револьвером. Лихорадочно стал искать глазами пальто. Я нашел его за голубой занавеской у двери. Запустил руку в карман – револьвера не было! И тут – будто гора с плеч свалилась: оказывается, я с самого начала не хотел стрелять в Ильича, а теперь и не мог! Я достал из карманов кожаные перчатки и стал не спеша натягивать правую. Дать Ульянову в морду я был обязан.
Вернувшись, я застал Ульянова стоящим посреди гостиной. Я подошел и с каким-то безразличием, но хлестко, что было силы ударил его в нос. Он отлетел в угол, но на ногах удержался.
– Тогда уж и меня ударьте! – закричала Надя, и на этот крик в комнату сбежались Паша и Елизавета Васильевна.
Я сделал несколько шагов к Ульянову, не зная, буду ли я еще бить его, но он, загородившись стулом, почти провизжал:
– Имейте в виду, я буду защищаться! Даже мышь, зажатая в угол, имеет право на сопротивление!
Оставаться в этом доме мне не было смысла. С победным видом я еще постоял какое-то время. В полной тишине Крупская промокала кружевным платочком кровавое пятно под носом мужа, который не выпускал из рук стула и, раскрасневшись, сопел, как зверь. Паша смотрела на меня растерянно, а в глазах Елизаветы Васильевны я прочел тщательно скрываемое одобрение.
Вернувшись в избу Сосипатыча, я от души напился чаю с сахаром и белым хлебом с маслом, а потом попросил хозяина запрячь мне мерина.
– Хочу прокатиться по окрестностям. Погода хорошая!
– Энто мы мигом! – заспешил во двор Сосипатыч. – Пегасый – добрый у нас коняга, смышленый. Если дорогу не заприметите, сам до дому довезет…
Весь путь я пролетел галопом, дыша летящим навстречу ветром, слушая веселую дробь копыт и ласкающее ухо позвякивание упряжи. Возле знакомой одинокой березы, стоящей возле тракта, спрыгнул на землю.
– Ну, давай, Пегасый, теперь шуруй домой!
Мерин, будто прощаясь со мной, фыркнул несколько раз, пуская густые клубы пара, и побежал рысцой в сторону села.
На снегу хорошо виднелся след, проделанный мною и Сосипатычем при встрече. Я ступил на проторенную дорожку и уверенно пошел к месту, откуда она брала свое начало.
КОНЕЦ
10.10.2011 г.