Пепел розы-2

САДЫ, ОГРАДЫ, СТОРОЖА

                Я искал, чтобы мне полюбить, любя любовь: я ненавидел спокойствие, я ненавидел спокойствие и дорогу без ловушек.
                Августин
                И белая в моей руке рука.
                Лоренцо Медичи


ДНЕВНИК ДЕ ЛИНЬЕРОЛЛЯ (1571-72)

   Красотка де Шатонеф делает мне авансы. Ла Бретеш, ее подружка, дала знать, что я буду принят благосклонно. С большим удовольствием я бы приволокнулся за самой Ла Бретеш, но я слишком горд, чтобы навязываться. Де Шатонеф пользуется большим успехом при дворе, она в моде, и значит - вперед, Линьеролль! Полгода назад эта бретонка пару раз пробовала поднять меня на смех (скорее всего, глупыми дерзостями бедняжка просто хотела привлечь мое внимание), но я не столь злопамятен, чтобы отказать девчонке ради такого пустяка. В разговоре с дю Гастом, который претендует в нашем кругу на роль арбитра изящества, я между прочим намекнул, что де Шатонеф мной заинтригована и скоро, возможно, я присоединю ее к своей коллекции. Дю Гаст, жеманно кривляясь, поздравил меня с победой и сказал, что моя Рене - единственная девица при дворе, чей смех не вызывает у него изжогу. В его устах это большая похвала. Сам он ведет сейчас странную игру против принцессы Маргариты, и рта не открывает, чтобы не сказать о ней такое, на что обиделись бы и менее знатные дамы. Эта принцесса, после того, как ее любовник Гиз женился на уродине Порсиен, кажется столь беззащитной и подвергается таким нападкам со стороны Мсье и королевы-матери, что невольно вызывает жалость даже в самых огрубелых сердцах. Но у дю Гаста, видно, вместо сердца - кусок железа, и, надеюсь, что сей наглец в своих интригах с сильными мира сего сломит себе шею и получит по заслугам.

       Но к делу! Итак, любезный Линьеролль, вам остается только захлопнуть клетку, где сидит пташка по имени де Шатонеф!


                * * *

     Противно смотреть, как все при дворе милуются с гугенотами. Я честный католик и прямо могу сказать, что мне это кажется в высшей степени позорным. Мсье, кажется, придерживается такого же мнения; с адмиралом он весьма учтив, но хотя бы не обнимается с ним по примеру короля. Странно было бы видеть, как победитель гугенотов на поле брани заискивает перед побежденными. Впрочем, жизнь сейчас такова, что никто не может быть уверен в своем благополучии. Фортуна ежечасно показывает нам свой поистинне женский нрав, низвергая сильных и вознося ничтожеств.

     Мы с Бове-Нанжи и Сен-Сюльпи вовсю издеваемся над "медными лбами". Ларошфуко, с которым у нас в прошлом году чуть не дошло дело до поединка, теперь любимейший друг короля и ежедневно играет с ним в мяч. Нет, с этими обнаглевшими гугенотами надо что-то делать! Сегодня они чувствуют себя хозяевами во дворце - а завтра? во всей Франции?! Кардинал де Турнон, которому я изложил свои взгляды, полностью со мной согласен. Либо мы их уничтожим, либо они нас!


                * * *

     Иногда хочется развеяться. Был у девок. Все дорожает.

     Вечером приходил лекарь. Вскрыл нарыв на ноге. Наши души заключены в этих бренных телах, как в темнице, и мучаются всю жизнь, пока не обретут, наконец, покой в могиле. Кроме отвратительного состояния моего организма еще угнетает то, что все время идет дождь. Все кажется бессмысленным. Может, мне в капуцины податься?

    Я чувствую, что служба все более и более расстраивает мое здоровье. Сегодня мне сказали, что вредно долго задерживать в себе мочу, а также и тужиться, желая облегчиться. К сожалению, мои обязанности при дворе часто принуждают меня сдерживать естественные потребности, и это уже сейчас губительно сказывается на моем организме. Несварение желудка, головокруженье и колики у меня уже имеются. Остается ждать водянки.

    Мне снился дурной сон намедни, какая-то бессмысленная суета во дворце, вроде той, которую можно наблюдать там каждый день, ничего особенного, но под ногами кавалеров и дам шныряли отвратительные крысы, и никто не обращал на них внимания. Будучи во сне столь же брезгливым, как и наяву, я стал разгонять мерзких тварей, топтать их каблуками, а их хвосты стегали меня по ногам и в клочья раздирали чулки. Помню, что я, растерянный и возмущенный, вдруг очутился в кольце враждебно настроенных людей, всех моих добрых знакомых, которые указывали на меня пальцем и смеялись мне в лицо, чтобы я им ни говорил.


                * * *

     Нынче мне рассказали, что мою Рене оскорбил барон Антуан дю Пра. Я нашел случай выразить возмущение его поступком, когда Рене была поблизости, на что она заявила: "Никто не тронет меня безнаказанно". Девиз, более подходящий мужчине или древней римлянке. Я целый день размышлял, не вызвать ли мне этого дю Пра, но, к сожалению, я, прежде всего, человек долга, связан узами брака и должен сохранять мир в семье. Анна и так осыпает меня ревнивыми упреками. Ей кто-то донес о моей интрижке с Шатонеф, и она теперь дуется и, кажется, пытается возбудить во мне ответную ревность. Конечно, все это только кокетство. Я не из тех мужей, которые могут терпеть любовника у жены. Анна же благоразумна, и у меня нет никаких оснований подозревать ее в неверности, потому и я должен соблюдать видимость преданного мужа и не лезть на ссору с этим дю Пра.

    Анекдоты нашего времени, право, весьма забавны. Пикантный случай произошел нынче на балу у королевы-матери. Обморок Катрин де Рец, жены маршала, наделал много шуму. Моя супруга говорит, что она лишилась чувств, увидев на груди принцессы Маргариты брошь в форме сердца, усыпанную алмазами. Дело в том, что эту брошь Катрин подарила Антрагэ в знак страсти, когда они были любовниками, теперь же этого счастливца вместе с брошью прибрала к рукам Марго.

    Мсье крутит с де Сов. Она очень хороша, но, к сожаленью, обманывает Мсье с разными молодчиками попроще. Мсье знает об этом и ничего не предпринимает. Он приятельствует с дю Гастом, который вылезает из постели прекрасной Шарлотты только для того, чтобы уступить место другим. Странная терпимость! Впрочем, Мсье платит де Сов той же монетой. Хочется воскликнуть: "O tempora, o mores!" - и же нельзя не признать, что меня привлекает двор, с его политическими и любовными интригами, суетностью и поверхностным, в сущности, блеском, без которого я не могу жить...


                * * *

     Нынче у меня настроение преотвратительное. Ла Бретеш обещала мне встречу вчера вечером и не пришла в назначенное место. Не так уж она хороша, чтобы привередничать. Кроме того, я чуть не вызвал одного наглеца. Некий Виллекье, появившийся при дворе без году неделя, пытался вызвать меня на ссору. Я сдержал свой гнев, но поставил его на место, сказав, что в прежние времена щенки не смели тявкать на людей достойных. Если бы я от него еще хоть слово услышал, я бы заколол его прямо на лестнице, но он предпочел отвязаться.

     Меня просто бесит неразборчивость Мсье. Он допускает к себе никому неизвестных людей самого незначительного происхождения. Просто уму непостижимо, как быстро разная шваль приживается при дворе. Все же доступ к особам королевской крови, на мой взгляд, должен быть значительно ограничен, иначе скоро дело дойдет до того, что любой нищий дворянчик из провинции с гладкой мордой и неплохо подвешенным языком будет требовать себе места.

     Жизненный опыт и пять лет службы многому меня научили, теперь я на многое смотрю другими глазами. Меня, как каждого человека с пылкой и благородной душой возмущает слишком многое из того, что приходится видеть вокруг. Например, мне совсем не нравится манера высмеивать все и вся, которая, при попустительстве Мсье, достигла уже невероятных пределов, и любой, даже самый возвышенный предмет, становится поводом для смеха для придворных наглецов и легкомысленных девиц. В этом я нахожу нечто неблагопристойное.

     Дела Мсье, кажется, совсем плохи. Я был свидетелем одного весьма тяжелого его разговора с Его Величеством. Опять возникают опасения, уж не просчитался ли я, выбрав себе карьеру при дворе Мсье? Завтра он уезжает в Амбуаз, потому что отношения с Его Величеством оставляют желать лучшего. Я, разумеется, тоже еду, хотя ужасно страдаю от подагры. Не знаю, смогу ли проделать весь путь верхом.

     Мой садик наконец принял приличный вид после того, как я рассчитал прежнего садовника. Жена не может разделить моего увлечения. Красоту цветов она еще умеет оценить, но прелесть моих овощей ей совершенно недоступна. "Зачем возиться, если то же можно купить у зеленщика?" Она скуповата и считает, что расходы на садовника излишни. Вот из-за чего жизнь нам кажется докучной! Жена требует денег, а взять неоткуда. Мсье сейчас на мели, а Анна вполне способна испортить мне жизнь, если я не удовлетворю ее просьбу.


                * * *

     Все говорят о выходке Шатонеф. Она подстерегла дю Пра на набережной, сбила его конем и серьезно покалечила, так, что он вынужден будет долго лежать в постели. Воистину, тот, кто укротил эту женщину может считаться настоящим героем. Я попытался накропать мадригал в ее честь, получилось неплохо, но, конечно, наши записные остряки и поэты найдут к чему придраться в смысле рифмы и размера. Мне всегда казалось, что в стихах важнее всего истинное чувство, а писать изысканные триолеты воображаемым прелестям несуществующей красавицы - занятие для бездельников. Стихи для меня - просто некий прием, который делает женщин благосклоннее. Ведь я, в конце концов, дворянин, а не аббат, и у меня есть дела поважнее.

               
                * * *

     Гугенотов вокруг становится все больше. Телиньи, мальчишка Тюренн, Ларошфуко - вот с кем сейчас часами беседует король. Пожалуй, для того, чтобы достичь успеха сейчас нужно только перестать ходить к мессе... Почему бы вам, господа, самим не принять кальвинизм, ежели вы так почтительны с еретиками? Правда, порой мне кажется, что королева-мать, Мсье и кардинал де Лоррен преследуют какие-то иные цели, обхаживая "меднолобых". Я наблюдателен и не раз замечал их недомолвки и переглядывания. К сожалению, Мсье вынужден быть осторожным, чтобы не вызвать гнев короля, который сейчас хорош только с булочницей Мари Туше и "дядюшкой" адмиралом. Здоровье короля, не только телесное, но и душевное, вызывает серьезные опасения.

     Во всяком случае, мне хотелось бы быть посвященным в дела Мсье и королевы-матери - знание секретов двора может послужить упрочению карьеры. Я немало искушен в политике и понимаю, что можно достичь известного успеха и войти в большую милость, если вовремя предложить услуги. Что ж, буду подстерегать случай... Моя ненависть к гугенотам, кажется, всем хорошо известна и, надеюсь, будет оценена по достоинству.

     Сегодня я удостоился беседы с одним из величайших людей нашего времени, герцогом де Гизом. Как заботят его судьбы нашей бедной отчизны! каким благородством и решительностью дышат его слова! Говоря с ним, я испытывал некий трепет, будто сам Баярд восстал из гроба и призывает меня исполнить долг! Я попытался выразить герцогу свое возмущение дерзостью гугенотов и уверить его, что во мне лотарингский дом, оплот католической веры, всегда найдет почтительнейшего слугу. Герцог на протяжении нашей беседы не раз показал мне свое расположение, то похлопывая меня по плечу, то ободряя дружескими словами.


                * * *

    Врач сказал, что болезнь моя, которой наградила меня та сука из квартала Юле, будет излечена за неделю. Но пока я страдаю ужасно. И по-прежнему мучают запоры. Благие советы лекарей садиться за стол, только облегчив желудок, для меня совершенно невыполнимы. От скопления газов я страдаю невыносимо. Жена жалуется на подагру и бессонницу, однако, подагра не мешает ей танцевать, а бессонница - просто ее фантазия, я сам порой не могу глаз сомкнуть до рассвета, Анна же спит крепко. Женщины вообще значительно крепче нас созданы природой, иначе они не смогли бы рожать, и забот на их долю достается гораздо меньше, однако настоящий мужчина должен снисходительно относиться к их жалобам, ибо это врожденное свойство их натуры.

     Вообще, надо сказать, что мы все - весьма хилое поколение. Все мои товарищи и сам Мсье жалуются то на одни, то на другие хвори, а припадки короля просто ужасны, этот кровавый пот, о котором ходит так много разговоров, вызывает во мне мистический ужас. Куда же мы идем? Жалкое племя, забывшее о доблести и крепости отцов и дедов...


                * * *

     К чему мне эта женщина, глупая и неприятная, которая использует меня, чтобы возбудить страсть в других? встречи с ней тягостны, моя связь с ней только раздражает Мсье и становится источником множества неприятностей. Она никогда даже не нравилась мне - в ней мало нежной женственности и скромности, которая, совокупно с покорностью и стыдливо опущенными очами, столь влечет сильных мужчин. Я не понимаю - зачем мы вместе? почему я просыпаюсь в ее постели, чувствуя себя униженным и смертельно усталым? Но как разорвать наши отношения? нет серьезного повода, и мне не хотелось бы оскорблять Рене, которая в гневе теряет рассудок и может погубить нас обоих. Она же, всячески показывая, что скучает со мной, все держится за нашу связь, то ли из упрямства, то ли из самолюбия, будто это что-то значит для нее...


                * * *

     Я стал слишком чувствителен, меня мучат дурные предчувствия и кошмары по ночам. Вчера я заметил ужасное выражение на лице моей жены - одновременно и презрение, и скука; губы ее кривились, глаза смотрели мрачно и тупо, точно я был каким-то ненужным предметом на ее дороге; мне казалось, что она с трудом сдерживает ярость и сцепила пальцы, чтобы не вцепиться мне в горло. Глупость, конечно, болезненная мнительность! Мне в последнее время мерещатся разные вещи, и на них не стоит обращать внимания. Но наглость слуг действительно достигла немыслимых пределов. Я уже срывался несколько раз, требуя почтения к себе, но все делают вид, будто ничего не происходит.

     Возможно, я досадую оттого, что мой садик сохнет в такую жару. Брюссельская капуста определенно погибла. Как-то я беседовал с принцессой Маргаритой, и она сказала, что огородничество - занятье для философов. Она весьма ученая дама, читает по-гречески и на латыни, и беседы с ней доставляют истинное удовольствие.

     Конечно, следует стойко переносить невзгоды и не падать духом, но мои нервы совершенно расстроены. Наш климат чрезвычайно вреден для здоровья. Лето слишком душное, и вонь от реки невыносима.



АНРИ АНЖУЙСКИЙ - ЕЕ СВЕТЛОСТИ (ОТБИТОЙ РУЧКЕ НЕИЗВЕСТНОЙ СТАТУИ)

    «Мир наш, мир, свет и мир, королева моя! Все блестит, искрится, сверкает и тает, как именинный пирог. Это значит, что я нынче победитель, что дама, поломавшись, все же разделила мой пыл за пыльной портьерой в одной из комнат Фонтенбло, я одержал блестящую викторию над моей ненаглядной шлюхой, и получил право на постоянное пользование ее роскошным телом и более искренние, чем стихи Депорта, разговоры.

    "Ваше наивное тщеславие, милая Рене, не может меня обмануть, и ваша простоватая хитрость не скроет отсутствие любви, - говорю я весело. - Проявите хоть немножко находчивости... Скажите, что вам нравится во мне, кроме титула? У меня красивые руки, не правда ли, прозрачная кожа и загадочные глаза? Видите, как я облегчаю вашу работу, моя прелесть, говоря комплименты за нас обоих... Вы же приятны глазу, как дешевое колечко на загорелой и округлой руке миловидной крестьянки. Вам без труда удается задирать юбки в подходящий момент, что частично оправдывает вашу ненаходчивость в разговорах, но мне этого мало, представьте себе, моя Рене, моя сладкая, как засахаренные фрукты, Рене. Вы нежны, как тонкие простыни, пахнущие лавандой. Куда вы дели своих любовников? Вы поднимаете свои юбки в ответ, словно говоря: посмотрите, сударь, здесь никого нет, здесь все принадлежит вам... О, как бы я хотел съесть вас на обед под звуки скрипок и виол, завернуться в вас ночью, как в простыни, сбросить с руки, как кольцо. Моя любовь сильнее подозрений, я сам оправдаю вас, если вы не найдете слов..." Она никогда не отвечает, у нее хватает нахальства победоносно улыбаться мне в лицо и поглядывать блудливыми козьими глазами в какой-нибудь темный уголок, где можно в простейших судорожных движениях тел найти ответы на все сомнения... Я влюбляюсь все сильнее, привыкая к ее горячему и свежему, как только что испеченная булка, телу, как радушный хозяин стараюсь удивить возлюбленную гостью разнообразием подаваемых блюд, сам пытаюсь найти удовольствие в обладании одним-единственным телом - и нахожу, представьте себе, целый океан удовольствий. Она столь чужда мне, что, хотя мы рьяно принялись за дело, впереди еще множество открытий... Безыскусность Рене забавляет меня и не дает скучать, мое самолюбие тешится удивлением в ее косящих глазах, ее грубоватым ребячьим хохотом, в котором нет тонкости, но весь восторг жизни, ее бурными ласками, тем более неловкими, чем более искренними они становятся. Я уже с полным основанием жду, что скоро и она в меня влюбится без памяти, а моей любви уже конца не видно, я познаю сладость привычки и одной привязанности.

     Это не та любовь, которой я боялся и желал, а некая поучительная попытка, воспитание сердца, предчувствие и предчувство. Я так благодарен Рене за ее несовершенство, за то, что она не умеет все наполнить собой и оставляет мне глоток воздуха и возможность отдышаться...»


                * * *

     «Я разрываюсь от влияний. Моя любовница все же не так безжалостна, как родные и друзья. Матушка, сама устроив нашу близость, теперь недовольна и ревнует. "Это не то, что вам нужно, сын мой, де Шатонеф совсем Вас загонит, если Вы не побережете себя, мой жеребенок, а Вы ведь должны думать о блестящей партии, о короне". И уже несколько раз возникало страшное имя - Елизавета Английская. "Она меня съест", - говорю я с искренним ужасом, а матушка в ответ: "Полно ребячиться, Анри!" Она давно подыскивает мне корону, разных царственных невест. Когда мне было тринадцать, матушка пыталась устроить мой брак с тридцатилетней Хуаной Португальской. Слава Богу, что та предпочла пожизненное вдовство. Но эта рыжая людоедка меня съест…

      Я видел ее портрет - тощая, старая, злая баба; скипетр в ее руке, как дубинка, а держава - мяч, от которого мне не увернуться. "Матушка, я готов руки на себя наложить от одного предположения, что когда-нибудь окажусь в ее власти..." - "Ты будешь властвовать, мой орленок". - "Это она - коршун, и мне из ее когтей не вырваться. Матушка, если вы хоть немножко меня любите, не пугайте меня, я не переживу такого унижения". - "Сын мой, британская корона - не дешевая побрякушка, чтобы капризничать. Будьте мужчиной!"

      О нет, тут я не мужчина! После первого разговора о возможном браке, я в полном отупении добрался до спальни, сжимая в потном кулаке портрет Елизаветы, открыл дверь и упал в обморок, не дойдя до кровати. А потом совершенно недостойно вопил, рыдал и брыкался, приведя в ужас Рене, которая разбудила меня нежным поцелуем. Моему воображению предоставляются две потрясающих темы для размышления - ужасная девственность моей предполагаемой невесты или ее невероятное сластолюбие. Я вполне допускаю и то и другое - железный пояс девственности на истертых тощих бедрах и множество любовников, которых она съедает за обедом, причмокивая тонкими красными губами. Нет, в Англию меня отправят только в гробу! "Отдай ее мне, если ты такой привередливый", - говорит братец Франсуа. Уступаю сразу, дружок. Ей, небось, чем моложе, тем предпочтительнее - мясо мягче и жирнее, неразборчивого пылу больше.

      Его Величество король Франции, мой нежный брат, получает океан удовольствий от моего страха перед британской ведьмой. "Какая подходящая невеста для тебя, Анжу! Только представь, как она станет тебя ласкать - в ней ведь столько неистраченной нежности! Кто лучше тебя сумеет ублажить ее в постели? ты ведь у нас такой вежливый... И ты ведь не слишком ревнив, правда? тебе не привыкать делить даму с другими... Ну не кривись, дружок, прежде всего ты должен думать о государственных интересах". Мой добрый брат.

     Ну да ладно, это все пока одни разговоры. Хотя, если дойдет до дела, куда мне деться? Матушка той же породы, что и Елизавета, ее когти держат меня нежнее, но ведь все равно не вырваться.

     А еще приятели досаждают. Есть у меня друг детства, Анри де Гиз... на нас стоит полюбоваться - в наших фамильярных разговорах так и порхают детские воспоминанья, прозвища, словечки, понятные только нам двоим, - и свет умиленно взирает на идеальную дружбу молодых людей, почти равных по благородству и достоинствам. Правда, должен признать, что титул любимца Фортуны, выскользнув из моих беспечных рук, перешел к Гизу. Ему он больше к лицу, я-то в душе неудачник, мне бы, в уголок забившись, ногти грызть и растравлять душу настоящими и мнимыми печалями. Гиз с пониманьем и тайной радостью относится к моей угрюмости, похлопывает меня по плечу:

     - Ну-ну! не надо сердиться! в душе ты ведь признаешь, что я прав, - говорит он, и мне хочется сунуть ему нож в кишки, чтобы покровительственное благодушие сползло с его морды. Я ненавижу его не за то, что его считают лучше меня, а за то, что нас вообще смеют сравнивать. Мое презренье к нему безгранично, я не признаю возможность ни нашей дружбы, ни вражды наравных, но готов убить его за самодовольную ухмылку, которая так огрубляет его лицо, за плоскость шуток, от которых у меня сразу начинают ныть зубы, за дрожь омерзения от прикосновений его квадратной руки. Криво усмехаясь, смиренно пытаюсь втолковать:

      - Анри, ты, наверно, во многом меня превосходишь, кроме крови, разумеется...

      Он слегка морщится, будто его комарик куснул, но быстро справляется с досадой. Всю жизнь он состязается со мной, и не сомневается в своей победе - он старше на год, у него больше сторонников и обожателей, да и бедняжка Марго, которая из-за неуверенности в себе всегда ставит на победителя, переметнулась к нему. А мне что? Я не участвую в общем забеге - я сын и брат короля и сам, видимо, будущий король, - тем не менее, все подсчитывают очки, и, по общему мнению, Гиз обходит меня по всем статьям.

      - Я понимаю, ты сегодня не в духе. Но завтра, поразмыслив на свежую голову, ты поймешь, что я был прав и желаю тебе только добра.

      Сколько великодушия! Я хотел съязвить в ответ, но он демонстративно не понимает насмешек, а очередного снисходительного похлопыванья мне не пережить. Кусаю губы и выгляжу, наверно, завистником из завистников. Кожа на лице болит от фальшивых гримас.»
      


                * * *
    
     «Я вспомнил, как бросил молитвенник в огонь. Мне лет десять было, что ли?.. Я снова возвращаясь к моему первому осознанному предательству, Ваша Светлость. Тогда в три дня был очерчен круг моей жизни, и с тех пор я все верчусь по утомительным вехам (восторг - отступничество - бесплодное раскаянье), но в этом вращении уже куда меньше изящества и искренних чувств.

     А тогда мой великолепный Немур предложил мне героический побег из опостылевшей детской в объятья звездной благоуханной ночи, полной античной прелести. Ничего прекраснее молодого Немура я уже не увижу - у меня больше нет тех прежних восхищенных детских глаз. Он был ребяческий полубог, слишком беззаботный, легковесный и веселый, чтобы восхищать взрослых. В серьезном деле его никто бы не стал использовать, и только на такую фантастическую авантюру он мог согласиться - украсть лучшую жемчужину из сокровищницы султана, похитить католического принца из объятий переметнувшейся к протестантам королевы. У него всегда горели щеки и блестели глаза, и голос звенел, как эльфийские колокольчики, а смех был заливистым, дурацким и невинным.

     Это не Жак де Немур, а Анри де Жуанвиль, нынешний Гиз, белокурый и рассудительный, предавал меня. Он был старше на год, но взрослее на двадцать. Сколько хладнокровия и точного расчета! Гиз и сейчас для меня скучен, жалок и страшен одновременно. Что за радость добиваться своего терпеньем, хитростью, силой и предательством? Сквозь его величавость вечно сквозит суетливое и мелочное тщеславие. Не лучше ли жить беспечно и ждать даров небес? А Немур обещал мне ночную погоню, сказочную жизнь и испанского конька с золотой уздечкой. Он был влюблен в меня, как вор в драгоценное ожерелье, и я, очарованный, в полусне-полубреду видел, как мы уезжаем вдвоем в изумрудно-зеленые леса, на земляничные поляны, в луга, покрытые цветами.

     Я был так полон этой ослепительной мечтой, что она переплескивалась через край. Конечно, я проболтался, и завистливые эринии, порожденные не звездной ночью, а вечным мраком, охраняя материнское право, явили мне изостренные когти. Такому робкому Оресту, каким был я в десять лет, хватило и одной - на моих глазах привычная любовь матушки ко мне потухла, как огонек лампады под шквалом гнева, на ее лице точно крылья всполошенной курицы хлопали, они кудахтала, выкручивала мне руки, царапала плечи до крови, а в заключение, как балаганный борец, подняла меня в воздух, закрутила и швырнула лицом вниз на кровать, так, что я дышать не мог. Матушка была уверена в моем послушании, когда я хрипел, вжатый носом в подушку, и раздраженно сунула мне на подпись некий протокол, где я выступал безмозглым перепуганным барашком с бараньим, но невинным сердцем, Немур же - мясником в кожаном фартуке с огромным ножом в руках. (Виноградная гроздь была в его руке, а в другой - комета!) О Господи, я подписал, конечно!

     Я был окончательно определен и завершен этим росчерком пера, а все последующее - так, томление уязвленной своим ничтожеством души. И не важно, что Немур даже не заметил моего предательства и ничто не помешало его прихотливому, как полет мотылька, движенью по жизни. Я подписал протокол, корчась от унижения и разом возненавидел Гизов и всех честных католиков, во имя которых решался на побег.

     Вечером я сидел на полу, смотрел, как дымится шагреневый переплет молитвенника, вдыхал дурной запах паленой кожи, рядом выла потрясенная Марго, угрожая мне карой небесной, а я с мрачным удовлетворением ждал, когда явятся черти, чтобы тащить меня в ад. Вечно запаздывающий бунт... Угрожал испанскому послу: "Я еще маленький гугенот, но стану большим"... Не стал, как видите. Вот вам, моя Светлость, сразу двойное вероотступничество.

     Одна из наших игр с Рене - кукольный театр. Мы по очереди привязываем ниточки друг к другу и делаем вид, что один из нас - кукла, а другой - кукловод. Рене вспрыгивает на высокую кровать, взмахнув юбками и показав на мгновенье кружево панталон, а потом трясясь от смеха, дергает то за одну ниточку, то за другую, и я поднимаю то руку, то ногу, а потом она бросает свои нитки и говорит: "Кукла сломалась", и я валюсь на пол, а она подскакивает и с жестоким смехом тычет носком своего башмачка мне в ребра или перекатывает мою голову справа налево, слева направо. Я сам эту игру придумал, и Рене она по сердцу.

     Вот и Вас, Ваша Светлость, чего только в последнее время я не заставлял делать! Правда, большее на что вы способны - это пощечины. Спасибо вам, другие бьют больнее.»


                * * *

     «- Всякая мразь примеряет на себя корону! Вы слишком терпеливы, Мсье, - дю Гаст присутствовал при моем разговоре с Гизом и не скрывает бешенства. Еще один ревнитель моих интересов. Мечется по комнате в исступлении, осыпает всех лотарингцев изощренными проклятьями - я успокаиваюсь, глядя на него.

     - В конце концов, мой милый, у нас с Гизом сейчас общий враг. Смешно цапаться по мелочам, когда гугеноты обложили нас со всех сторон.

     - Вы! вместе с этой гнидой! - трагически восклицает он, и я не могу удержаться от смеха, в котором немало благодарности. Дю Гаст - мой самый близкий друг, он понимает меня, чувствует мое настроение, у нас с ним похожие вкусы, он может оценить мои шутки и я ценю его остроумие. Он действительно близок мне по духу и, кажется, единственный человек, который может назвать Гиза "гнидой". (Матушка, например, говорит о Гизе иначе: "Он опасный человек, страшный враг, чудовище!" - и в ее голосе я слышу и ужас и восхищение).

     - Вам никогда не понять, до какой степени он вас ненавидит, - тихо говорит дю Гаст, и я чувствую в нем внутренний трепет, как в моей матери, когда она боится за меня. Меня же его страх, как и матушкины тревоги, отчего-то приводят в смешливое, беспечное настроение. Зрачки дю Гаста расширяются, он смотрит сквозь меня, как слепой, и пророчествует ровным, подчеркнуто спокойным голосом, описывая Гиза, как паука в засаде, чей укус смертелен, его сладострастную злобу и жадный голод. Дю Гаст прекрасный рассказчик, и в конце концов ему удается меня напугать. Он тут же меняет тему:

     - Хотите я приведу вам де Сов, Мсье, - неожиданно предлагает он. Резвая Шарлотта, она же Кусака, она же Десять Коек, сейчас состоит у Гиза в любовницах и он весьма ею увлечен. Дю Гасту, видно, хочется, чтобы я обошел соперника хотя бы на этом повороте. Не сомневаюсь в успехе - наша общая подружка де Сов превыше всего ценит нашу дружбу и, конечно, примчится по первому зову, как солдат к капралу. Только вот зачем?

     - Брось, приятель. Кусаку тревожить ни к чему. Да и Рене разъярится...

     Он отворачивается, грызет ус. Сейчас он обижен, ревнует, но через минуту придумает, как защитить мои интересы вопреки моим желаниям. Так всегда бывает. Дружба дю Гаста - тоже покровительственна и деспотична. Он первым сообщает мне о маленьких изменах моих любовниц и союзников, шпионит для меня по собственной инициативе, оскорбляется за меня, ненавидит моих врагов сильнее, чем я сам, и рад перессорить меня со всеми, чтобы остаться моим единственным другом и защитником. Я могу себе голову расшибить, требуя от него не соваться в мои дела, но он поступит по-своему. В его блеклых глазах сейчас горит фанатичное пламя, губы побелели, руки стиснуты, и мне становится жаль его за эту сумасшедшую преданность, за то, что злопамятности дю Гаста опасаются принцы крови, а я одним словом могу ввергнуть его в отчаянье, мне так жаль его, что я присаживаюсь рядом, утешаю, ребячусь, пытаюсь рассмешить и, наконец, безоговорочно вверяю ему свою судьбу: мол, поступай, как хочешь, по своему усмотрению, ты ведь знаешь, что я верю тебе больше, чем себе. Он растроган, пылко и нежно целует мне руки, а я прикидываю, сколько усилий потребуется, чтобы разгрести последствия его интриг.

     - Я готов исполнить любое ваше желание, - говорит дю Гаст с порога, вкладывая в эти слова всю душу. Мне едва удается сдержать смех, чтобы его не обидеть.

      Кстати, на этой неделе камердинер, не разобрав какой-то моей просьбы и не решаясь переспросить, попытался выяснить у других, чего же хочет герцог Анжуйский. И один из моих дворян, Виллекье де ла Герш, ответил ему, пожимая плечами: "Воду, которая танцует, розу, которая поет, и птицу, которая говорит горькую правду". Достаточно точная метафора смутности и безнадежности моих желаний.»



                * * *

     «Жемчуг - к слезам, встретить монаха - к неудаче. А голый мальчишка в гардеробе, хотел бы я знать, что собой знаменует? Виллекье распахнул высокие дубовые дверцы, воскликнул коротко:"Ого!" - и тут же засмеялся. "Что там, Виллекье? Крыса?" - "Нет, Мсье, скорее Купидон". Он странно усмехался, щурился хищно, щеки его горели: "Посмотрите же, Мсье, это стоит того". Я услышал доносящееся из глубины гардероба свистящее дыхание невидимого существа: "А он меня не укусит?" Дрожа от сдавленного смеха, я подобрался сбоку и заглянул внутрь - оттуда на меня в упор смотрели детские глаза, суровые и обиженные. "Выходите немедленно, что за прятки? - Виллекье, корчась от смеха, тянул его за плечо. - Кажется, Мсье, кто-то решил сделать вам оригинальный подарок".

     Мальчишка вылезал ногами вперед, сначала посиневшая узенькая пятка выползла, потом Виллекье выдернул его целиком. Мальчик уселся на полу, поджав ножки, руки у него были жестоко скручены за спиной. Бред, химера... "Какая гнусная шутка..." Пока я на коленях, развязывал узлы, ломая ногти, Виллекье, усмехаясь, нагло осматривал мальчика и не шевельнулся, чтобы помочь. Тот тоже бросал на него косые сердитые взгляды, фыркал и дергал плечом. Все это было так похоже на разговор, что я механически спросил: "О чем вы?" Виллекье на этот раз промолчал, а мальчик ответил хрипловатым глубоким голосом: "Холодно". Тут я его узнал. Сын сеньора де Можирона, члена Тайного Совета, генерал-лейтенанта Дофине. Немыслимо! Я наконец опомнился, поднялся на ноги и язвительно предположил, что Виллекье понимает все происходящее лучше меня. "Просто я знаю толк в мальчишках", - меланхолически ответил наглец, уплывая взглядом за тысячи верст. Я разозлился ужасно, сухо приказал, чтобы мальчишку развязали, одели и что завтра после обеда я хочу выслушать объяснения случившемуся.

      Я до сих пор не могу заснуть, уже рассвет скоро, а в голове мелькают эти худые ноги, бледное злое лицо... Это вестник, понял я к утру.

      На следующий день я пустился на поиски. Чтобы найти его, я нарочно выбирал ходы и коридоры мне незнакомые, где скользят серые домовые в пуху и бегает, стуча высокими каблуками Можирон. И вот, слышу за спиной обрывок разговора: "...и всякая шваль вроде Можирона". Диачетто! да как же его занесло сюда? или и он иногда сворачивает на крысиные тропы? Диачетто меня не заметил, беседует со здоровенным швейцарцем, руку ему на пояс положил и бубнит: "Ганимеды милы, мой друг, но мне милей младые Геркулесы".

      И вот навстречу трое. Мальчишка мой с заплаканными глазами идет впереди, нос задрав. Посмеялись, обидели, может быть, как раз эти, с молодыми кошмарными лицами, а он пытается с ними говорить, как ни в чем не бывало. Не желая слышать их жалкие разговоры, от которых, я знаю, у меня будет ныть сердце, я зову его. Он оборачивается - и вспышка такого ослепительного счастья на лице, что я растроган. Приятели его ошеломлены. "Говорил же я вам," - бросил Можирон им через плечо и двинулся ко мне, как невеста к алтарю. Осанка была торжествующая - для тех, кто смотрит вслед, а для меня - робкий и преданный взгляд.

      - А вы, господа, можете идти, - надменно говорю осторожно приблизившимся крысам, не отвечая на их поклоны. И Можирон всполошенно оглядывается на них, как путник на старый дом перед неведомой дорогой. Он болтал, не останавливаясь, гордясь тем, что идет рядом со мной. Скользит грациозно, оглядывается по сторонам лукаво и надменно, хвастается горячо, прижимая руку к груди и округляя глаза, и тут зацепился ногой за угол ковра - бац! Продолжил, поднявшись, уже печальнее, но все те же глупости.

      Дю Гаст негодует: зачем мне дрянной мальчишка? Ледяным голосом сообщил, что Можирон  водится с разным сбродом, вроде конюхов и шотландских гвардейцев, и никому не отказывает в удовольствии. Мое сердце провалилось в живот, я топаю ногами, ору, требуя уважения к себе и чтобы меня оставили в покое, а воображенье живенько рисует волнующие картинки, где мальчишка в разных изгибах предстает в окружении шотландцев, храпящих жеребцов, Диачетто, крыс, кнутов и уздечек... Жалкий и страшноватый мирок, где я себе не нахожу места. "Оставьте меня," - бормочу в слезах, и непреклонный дю Гаст выходит.

     Искусав себе губы в кровь, зову Можирона, который является на пороге сущим младенцем, и я вспоминаю из Августина: "... смирение, символ которого - маленькая фигурка ребенка".

     Нынче мы вдвоем разыгрывали какую-то сказку (видел бы нас посторонний!) - Можирон ввалился в комнату в вывернутом наизнанку камзоле с великанского плеча, и пряча в длинных рукавах бледное смеющееся лицо прорычал басом: "Меня зовут Барбовер Зеленая Борода. Я приехал к вам на черепахе, которая скачет быстрее ветра". Расхохотался, как дикарь, и тут же уронил с буфета римскую вазу, вдребезги, конечно. Жалко ужасно, а еще хуже, что из его дурацких слов видно, что он успел пообщаться с Виллекье - кто еще знает эти дурацкие сказки? А вечером, увидев меня в коридоре, Можирон бегом бросился навстречу и в последнее мгновенье с детским смехом проскочил под моими распахнутыми руками.

     Ваша светлость! Что для меня этот мальчишка? Нечто чужое, ничье и общее, детское, нелепое, без страха и без мысли - он пропадет без меня, точно. Роза без шипов...»


                * * *

     «Есть некое величие в преступных решениях. "Такие вопросы нельзя решать опрометчиво", - застенчивый искоса взгляд королевы-матери, бледный румянец на восковых щеках. Матушка нынче особенно очаровательна и смущена, как девушка. Ее глаза скользят по разным предметам и каждый чем-то пугает ее; я вижу - плечи ее вздрагивают, зрачки расширены. Я повторяю ломаную линию ее взгляда - вот огромный прекрасный глобус на столе, яркая зелень суши, синева морей, - что здесь страшного?

     "Нужно все предусмотреть, чем отзовутся на наши действия... - она следит за моим ногтем, которым я обвожу страны, - ... в Испании, в Британии, во Фландрии. Я знаю лишь то, что бездействие гибельно. У нас пока есть время и действенные, но негромкие средства..." Взгляд ее останавливается на причудливом ряду реторт, фальшивом василиске в хрустале, которого где-то отловил хитрый жулик Виллекье, на тяжелых флаконах темного стекла, запечатанных сургучом или воском. "Можно ограничиться удалением некоего круга опасных особ, чтобы какое-то время жить спокойно, но мы ведь решаем не только свою судьбу, речь идет о Франции, о всем католическом мире..." Шахматы, пузырьки духов, пыльные лучи свечей...

      Я медлю с ответом, потому что хочу прочувствовать сначала то, что хочу сказать... спокойствие, у нас есть время.

      - Нам предстоит большое испытание, Анри. Это вопросы веры, это тяжкие хлопоты о душе. Я и сама боюсь сказать, что решила, и еще более хочу, чтобы Вы промолчали.
      - Какое искушение, матушка, не правда ли? - Кончики моих пальцев, еле видные из-под желтого кружева, не дрожат ничуть.
      - О чем Вы, мой орленок?
      - "Один да один - два, два да два - четыре; мне ненавистно было тянуть эту песню и сладостно было суетное зрелище: деревянный конь, полный вооруженных, пожар Трои и "тень Креусы самой".                (Августин блаж.)

      Матушка испуганным движением удерживает меня, но я, красуясь своей легкостью, произношу приговор всем гугенотам Франции: "Чем больше их убить, тем чище будет воздух, - и ничего не чувствую. - Уложить католичек в гугенотскую постель, спровадить на тот свет какого-нибудь старичка - все это маленькие дела ежедневной политики, они не заслуживают столь долгого обсуждения. Мы ведь говорим о другом, матушка, не так ли? Намерены ли мы пустить кровь Франции, или оставить старушку мучиться дурнотой и внезапными головокружениями? Я не могу устоять перед искушением принять великое решение и взять на себя великую ответственность. Когда еще мне представится другой такой случай? Я молод, матушка, а молодость влюблена в яркие деяния. Что же скажет Ваша мудрость и опыт?"

      Матушка опускает глаза и лепечет совершенно по-детски: "Это стоит хорошенько обдумать"... Потом мы деловито составляем список. Называемые вслух имена звучат волнующе, наши руки начинают дергаться, глаза гореть, грудь часто вздыматься от сдержанных вздохов. Черту под списком мы подводить не стали: пусть добрые католики Парижа дополнят его по своему усмотрению.

     О, моя Светлость, это как шахматы. Все эти кровавые планы для меня - чистейшая абстракция, и воображение не в силах облечь ее плотью. Я не почувствовал ничего больше детского волнения, когда в фантазиях жестоко расправляешься с врагами, а потом при встрече раскланиваешься особенно учтиво, испытывая к ним виноватую жалость. Но для души все решается росчерком пера. Я обременил свою совесть множеством смертей, и теперь могу пожелать спокойной ночи обреченным. Свое дело я уже совершил.

     "Я любил погибель; я любил падение свое, не то, что побуждало меня к падению." (Августин)



ЗАПИСИ ВИЛЛЕКЬЕ, (1572)

    Своим домом и домочадцами за год службы герцогу Анжуйскому я не успел обзавестись. Пока я снимал четыре комнаты с выходом в сад на улице Пуле, помаленьку наполнял их модными нарядами, персидскими коврами, книгами и оружием, завел пару отличных лошадей и дрянного камердинера. В память о грязной даме из Турени, я стал искать английского пажа.

    Узнав о моем капризе, добрые люди принялись таскать маленьких британских гугенотов мне на смотрины. Наконец, привередничая и придираясь, я выбрал Пьеро. Его привел ко мне бедный, но честный нормандский жантильом (имени я его не расслышал), которого неблагодарная дальняя родственница, скончавшись, обременила сиротой. "Поймите меня, как отца. Именье дохода никакого не дает, урожаи сейчас знаете какие, а убытки... Дочки женихов ждут; и так друг с дружкой за каждую рваную тряпку цапались, а тут еще лишний рот... Я понимаю, что каждый должен исполнить свой христианский долг, но мальчик ест, понимаете? вас-то он не объест, а у меня каждый кусок на счету. С одежей узел был, а сносится - тогда что? - Он упрямо смотрел себе в колени и ни разу не поднял на меня глаз, говорил тихо, но упорно, со все крепнущими сварливыми нотками в голосе. - Будто мало мне своих напастей! Нешто у покойницы ближе меня родичей не нашлось? там, в Англии, небось, мужняя родня... А лучше всего, это чтоб сиротам вместе с матерями помирать, ради их же пользы. Нет, вы не подумайте чего, он парень услужливый, незлобивый, и мать его была честной женщиной и воспитала его по-благородному, не для нашей жизни; мы ведь в деревне живем, нам ничего такого не нужно, манер-то особых... В моем хозяйстве он человек бесполезный, а вам должен сгодиться, ежели для выходов и разных услуг. А коли вы его по своей милости обеспечите, то, может, он и про нас вспомянет, про семью, которая его полгода кормила-поила себе в ущерб."

    Искренне наслаждаясь рассказом нормандца, я посматривал на мальчишку и не находил в его прозрачном, простодушно миловидном лице ни следа возмущения или обиды - одна тихая задумчивая печаль. Прямо ангел с отбитыми крылышками, как такого не взять?

    Вспоминая свое детство, я подозревал, что с мальчишкой будет много хлопот, но оказывается, не все дети одинаковы. Пьеро не путался под ногами и, в то же время, всегда был под рукой, он сразу приноровился к моим привычкам, а его милая услужливость и тихая веселость сделали жизнь удобнее и приятнее. Не знаю, был ли он мной доволен также, как я им, но, кажется, по сравнению с нормандцем я был недурен.

    Все складывалось как нельзя лучше. Года через два-три я рассчитывал так же удачно завести жену и детишек, а в ближайшее время собирался съездить в Ла Герш и перестроить родовое гнездо, чтобы придать славному имени Виллекье не свойственный ему прежде блеск. Служба у Анри Анжу была необременительна, разнообразна и щедро оплачивалась. Вокруг было полно людей, с которыми можно было приятельствовать, соперничать, ссориться, опять же и дамы далеко не все испробованы... Так что, жизнь моя была безмятежной, но нескучной, в духе самой подходящей моему нраву деятельной праздности.


                * * *

    Нынче я встретил прекрасную даму, имени которой прежде не знал, но ее пепельные волосы и розовый ротик сразу оценил и увлек ее за собой в тихий кабинет.

    - Ну что ж, начну с того, что вы нежны, как роза Хорасана. По крайней мере с виду, но чтобы говорить наверняка, мне необходимо испытать вас наощупь. Грудь у вас безупречна, в ее белости и мягкости я вижу нечто кроличье, размеры меня меньше волнуют, поэтому не смущайтесь так, моя стыдливая красавица, не у каждой грудь, как у Мари Туше, а кому Бог дал. Милая, я готов всю жизнь держать руки под вашим плащом. И глаза ваши прелестны, сизые, как голуби... Вам нравятся такое сравнение?

    - Сказано смело, достаточно для того, чтобы выгнать вас взашей.

    - Вам мало хвалы? Ну что ж, я продолжаю в упоенном восторге. Ваш рот с такими острыми зубками, с кошачьим вертким язычком... не обижайтесь, что я зову вас кошкой, уроженцы Божанси таким прозванием гордятся... так вот, ваши влажные губы, мелкие зубки и горячий язычок придают, наверно, вашему поцелую особую изощренность.

    - Да вам-то откуда знать?

    - Я только предполагаю, а разве нет? Ваш язычок я осмотрел, когда вы зевали, он совсем недурен, даже на привередливый вкус... Он достаточно длинный, и мне это нравится. Многие мечтают укоротить язычки своим возлюбленным, но я не из их числа. На мой взгляд, у длинного и узкого языка хотя бы то преимущество, что он может проникать в самые потаенные области...

     - Ну это слишком, Виллекье!

     - Хорошо, оставим ваш язык в покое. Что там у нас осталось нерассмотренного?

     - Опустите мою юбку, а то я позову слуг. - Она отскочила, ударив меня по голове подушкой.

     - Всего один лишь взгляд, который не достиг цели - по-вашему, это преступление? Что ж, тем не менее, из увиденного хочу вам сообщить, что ваши ноги соразмерны - узки там, где нужно, и полны там, где это делает им честь. Особенно я хотел бы похвалить золотистый пушок на ваших ногах. В этом есть нечто звериное и чувственное. Надеюсь, он не обманет моих ожиданий... Ваши бедра ... они совершенно сокрыты, это единственное, что я могу сказать. Видите ли, эти фижмы... Вы тоже таскаете в них засушенные сердца ваших поклонников? Берегитесь, моя прелесть, подражание королевам может плохо кончится. Вам может попасться нерадивый чучельник, сердца провоняют и от ваших юбок будет пахнуть тухлым мясом... Несмотря на такой неудобный костюм, вы, скорее всего, прекрасно танцуете. Сумеете ли вы также изящно и пылко станцевать подо мной, моя красавица? А то на паркете каждый мастер ножками дрыгать... С виду вы так резвы, моя игривая лошадка, что любого кавалера утомите. Кстати, мне не раз говорили, что вы красноречивы, приветливы и умеете так повести приветливые и недосужные речи, что Цицерон замолчал бы в смущении перед вами... Однако, здесь вы пока не на высоте, и если пара жалких словечек, которые вы соизволили изронить из своего жадного ротика, и есть ваше хваленое красноречие, то меня подло обманули.

    - Боже мой, да вы мне слова вставить не даете... Свои непристойности вы излагаете так быстро, что у меня нет и мгновенья на то, чтобы возмутиться. Если бы вы говорили помедленнее, я давно велела бы вам замолчать...

    - Продолжайте, продолжайте, у вас неплохо получается, только мне не нравится ваш выговор. Ваша бабушка, наверно, была бретонкой?

    - У меня прекрасный выговор, никто до сих пор не жаловался...

    - Возможно, и я бы не жаловался, если бы вы говорили мне что-нибудь приятное. При чем здесь непристойность? я изъясняюсь языком куртуазнейших трубадуров, а вы капризничаете и придираетесь... Любая другая дама давно бы оценила изящество обращенных к ней восхвалений и до отвала бы накормила алчущего небесной манной. Манна символизирует радость удовлетворенной любви, надеюсь, это вам известно?

    - Нет, говорить я с вами больше не буду. Ваша невероятная дерзость забавляет только поначалу, теперь она мне уже наскучила...

    - А ведь не прошло и десяти минут. Ну что ж, не будем говорить, давайте вслух читать романы. Надеюсь, вы поймете, что следует подражать лучшим образцам прекрасных и милосердных дам, а не всяким темным бабам, которые устраивают скандалы из-за перчатки. Вы должны были бы знать (если вы, конечно, так хорошо образованы, как говорят), что самое драгоценное качество души и тела - щедрость. Давайте, обвейте мою шею своим подолом и падите со мной на кровать - это самое куртуазное обращение, честное слово, за такой милосердный и честный поступок какой-то там трубадур прославил свою даму под именем Жаворонка. Нет, милочка, вы будете моей Совушкой, которая ночью не может глаз сомкнуть в любезных хлопотах, а утром жмурит глазки...

    Я сделал ей ловкую подсечку так, что мы оказались на диване. Она смеялась, негодуя. После того, как мы удовлетворили страсть, она сказала капризно:

    - Однако, вы ужасно торопливы...

    - А вы ужасно неблагодарны. Я потратил на вас столько слов, а ведь мог бы сразу приступить к делу. Я ведь ужасно занятой человек. В следующий раз, если вы хотите, чтобы Амор владел нами дольше, принимайте меня сразу в постели и не заговаривайте мне зубы.

    - Не знаю, стражу мне позвать, что ли? - сказала она, нежась на шелке дивана. - Отстанете ли вы от меня, наконец?

    - Помилуйте, зачем стража? я сам ухожу. Вам придется подождать другого раза, да и заманить меня к себе домой, чтобы иметь возможность выгнать меня с полным триумфом... Да вы и не сделаете такой глупости, вы же умница, я ведь вам понравился, правда? Кстати, сообщите мне на всякий случай ваше имя, чтобы я легко вас нашел в следующий раз, а то у меня на лица плохая память, боюсь ошибиться дамой...

    - Франсуаза де Ла Марк! - гордо сказала она, улыбаясь.

    - А я то все думал, кого вы мне напоминаете! Ну конечно! дикий арденнский вепрь! у вас есть что-то общее в разрезе глаз с этим мрачным чудовищем.

     В меня полетела шелковая подушка и распалась снежными хлопьями, наткнувшись на мою шпагу.


                * * *


     Мне полюбились беседы с королевой-матерью. Губы в варенье из розовых лепестков, перепачканные пальчики, холодный пустой взгляд паучихи. Пропыленный воздух ее комнаты наполнен тонкой древней вонью, перебивающей даже крепкий запах духов. Вонь эта почти также изысканна, как модный аромат "Кладбищенская лилия". Ее лицо, как старые кружева, желто, измято и благородно, лицо предательницы, а глаза все в красных прожилках - кровь по скисшему молоку. "Стара, как грех..." - это подходит ей, как нельзя лучше. Голос же флорентийки мягок и молод, как у девочки.

    - Встаньте напротив света, мне приятно видеть ваше лицо. Кстати, одна из наших куколок, кажется, начинает оживать. Я надеюсь, что метаморфоза близка. Вы говорите, это должна быть бабочка с узором в виде адамовой головы? Как вы думаете, Виллекье, а если именно ее взять основным мотивом для моего узора? Основная часть гобелена почти готова - слава Богу, а то начинаешь чувствовать себя Пенелопой, - я три раза приказывала его распускать, потому что мне не нравились сочетания цветов, и в этот раз мне кажется, что мастер злоупотребил оттенками красного. Это уже не охота получается, а лавка мясника. Впрочем, моему сыну королю это должно понравиться. А ежели эта поляна завалена тушами убитых оленей и кабанов так, что и яблоку упасть негде, пусть над нею порхают мотыльки с головой в виде человеческого черепа. И по бордюру такой же узор - неплохая идея, да? Когда такая сырость на улице, невольно вспоминаешь о кладбище. Я люблю с вами беседовать. Как проходят ваши занятия анатомией? В прошлый раз вы рассказали такую захватывающую историю...

     Я рассказал ей о том, как присутствовал на практических занятиях одного лиценциата, который вскрывал трупы с научными целями. Работал он прекрасно, с удалью мясника разваливал пополам грудную клетку и с удовольствием в ней копался, объясняя мне по ходу дела для чего в нашем организме эти сизо-багровые куски плоти и голубоватые кишочки. Затем он прочел интереснейшую лекцию о том, как можно определить время смерти по червякам и личинкам, которые зарождаются в трупе. Чтобы подтвердить свои слова, он наклонился над телом красивой девушки, умершей от злокачественной лихорадки, тонкими щипцами с острыми кончиками полез ей в угол глаза, опушенного чудесными ресницами, и вытащил из-под нежного века какую-то извивающуюся гадость.

    - Ваше Величество слишком добры ко мне. Что нового о медицине я могу рассказать лучшей ученице Амбруаза Паре? А я отношусь к науке, как император Фридрих Второй.
Она подняла белесые бровки - темные глаза ее пусты и насторожены. Надо торопиться с ответом.

    - Научные эксперименты этого любознательного государя отличались благочестием и детской наивностью. Однажды он запер человека в железный ящик без единого отверстия, выждал месяц, а потом тщательно и осторожно исследовал содержимое, чтобы найти отделившуюся от тела душу. Вы смеетесь, Мадам? Боюсь, что мои занятия столь же наивны. Я ленюсь всерьез учиться, оттого мне приятнее решать философские вопросы, лежа на диване или наблюдая за работой других.

    - Вот, скажем, эти куколки так похожи на спеленутых младенцев... Как была бы потрясена мать, развернув пеленки и обнаружив вместо розового личика череп и кости. Отчего нас так страшат атрибуты смерти? Разве Господь, развернув погребальную пелену, не примет наши бренные останки ласково и радостно, как новорожденного младенца? Может быть, наша земная жизнь с точки зрения вечности есть ни что иное, как убогое существование куколки, а смерть - разворачиваение крыльев, рождение бабочки?

    - Очаровательная аллегория, Виллекье, - ладони несколько раз беззвучно стукнулись одна о другую. Королева-мать любит, когда ее считают поэтичной натурой, покровительницей наук и философии, но истинное удовольствие, насколько я знал, ей доставляют скабрезные байки. За неожиданную сальность я бы удостоился более звучных аплодисментов. - Я рада, что среди друзей моего милого сына есть люди, подобные вам. Ему так нужна ваша верность. Он ведь... милый и возлюбленный мой сын... никто не знает его души, одна я.

    Мы подходили к главному в нашей неспешной беседе. Об этом свидетельствовало то, что она вспомнила об Анри Анжу - его именем она начинала и завершала все важные дела, и ради него они совершались. Материнская любовь в ней была сильнее, чем отцовская в царе Давиде. "Пропади все пропадом, лишь сберегите мне отрока Авессалома" - этот девиз она могла бы вышить на своем гербе, и не внимала бы увещеваньям здравомыслящих советников. Судя по тому, что вся наша беседа вертелась вокруг эмблем смерти, ей было нужно, чтобы я кого-то убил, и я даже знал, кого. После двух-трех вводных фраз прозвучало долгожданное имя - Линьеролль.

    Придурку захотелось отметиться и в политике. Он долго терся вокруг лотарингцев, Таванна и прочих рьяных католиков, чуя, что готовится солидное предприятие, а его в дело не берут; услышав краем уха пару неосторожных словечек, сразу кинулся хвастаться своей осведомленностью. И место нашел подходящее - салон воинствующей гугенотки, - чтобы ляпнуть по поводу ее единоверцев: "Не долго им праздновать!" И, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, нарисовал исключительно жестокую, но бездарную и совершенно невероятную картину их истребления на маскараде. Подумать только! Наши принцы крови готовы жениться на всех британских потаскухах, наши принцессы - выйти замуж за немытых наваррских кабанчиков, лишь бы доказать, что мы нежно любим гугенотов; мадригалы дядюшке Колиньи в исполнении Валуа и Гизов только-только заставили старичка расчувствоваться и отложить свою зубочистку, как вдруг Линьеролль решил подпеть сиренам и, как обычно, издал неприличный звук. Неделю назад сам король, меряя шагами, как циркулем, свой охотничий кабинет, взглядывая исподлобья, говорил: "Он болтает, он слишком много болтает... Виллекье, вы ведь, кажется, с ним враги?" И Генрих Гиз стоял рядом и постукивал кулаком по спинке стула. Линьеролль с ума бы сошел, если бы узнал, что им интересуются такие важные персоны. "Помилуйте, Ваше Величество, такой малоценный организм! Он не стоит вашего беспокойства". Король топнул тощей ногой: "Но я беспокоюсь, Виллекье, я весьма беспокоюсь! Запомните это хорошенько." А вчера, натолкнувшись на меня в коридоре, буркнул: "Не слишком-то вы услужливы".

    Флорентийка взяла меня за запястье и пожала с чувством. Кисти рук у нее были очень красивы, "величественны и одухотворенны более, чем многие лица," по словам Депорта. Так и быть, Ваше Величество, ради Анри Анжу!

    Линьеролль стал слишком часто вспоминать, что был любовником Рене де Шатонеф. Рене мне нравилась, как и многим, она ослепляла своей исступленностью. Когда я узнал, что она сошлась с Линьероллем, то целый день плевался с досады. И за Анжу было обидно, когда он в нее ошалело влюбился, а она уперлась как ослица, цепляясь за своего голубчика до последнего. Сейчас, слава Богу, у них все хорошо - Анри Анжу режет себе пальцы, очищая для Рене апельсин, потому что не в силах оторвать взгляда от ее лица, да и она ходит, как чумная, ничего не замечая вокруг. Прохладная страстность Анжу ее странно изменила. В ней даже появилась некая утонченность и задумчивость, хотя она по-прежнему иногда впадает в бешенство, и тогда ее глаза дико косят, как у ее горячей лошадки. Хороший врач, наверняка, нашел бы в Рене де Шатонеф кучу душевных болезней. Боюсь, скоро она дойдет до состояния моей грязной дамы (признаки-то одинаковые - пристрастие к скачке и вечно растрепанные волосы), и как-то поутру кто-нибудь, заглянув в фонтан, возможно увидит вывернутую руку с зажатым в ней хлыстом... Нехорошо, что Линьеролль сует между ними свое рыло, когда у них в кои-то веки раз совпали припадки страсти, - у них и так не слишком складная любовь.

    - Ах, Ваше Величество, - сказал я с выражением. - Иногда большее удовольствие завалить бычка, чем покрыть телушку.

    - Ему, как и прочим, достаточно одного хорошего удара. Убейте его, убейте, - добродушно сказала королева-мать, искренне смеясь и облизывая липкие пальчики. - Варенье исключительное, а Линьеролль - опасный дурак и может доставить много хлопот. Им все недовольны, ну совершенно все, и сыну моему Анри он принес много горя... Зачем ему жить? Вы же найдете приличный повод, я уверена, и все будет хорошо.

    Я ответил, что сделаю это "с сердечным удовольствием". В конце концов, меня самого с первой встречи у Тозинги тошнило от Линьеролля.


                * * *

    Дю Гаст всегда казался мне похожим на грациозно извивающегося белого червя. У него очень высокий лоб, удлиненный череп, едва покрытый прозрачными волосами нежного пробочного цвета и белая, как рыбье брюхо, кожа. Презрительные взгляды подслеповатых глаз и сладкий гниловатый запах изо рта могут кому нравиться, кому нет - смотря как к этому относиться. Мы же с ним стали приятелями (правда, сперва уговорившись не играть в карты друг против друга).

    Он говорил то изысканно и томно, то грубо и кичливо, как туповатый солдафон: "Не все же Бюсси да Гизу в любимцах толпы ходить. Разве я не могу себе каламбурчика придумать? Сегодня я выдал Анжу при всех: "Ради Вас, Мсье, я родного отца убить готов". Самое главное - научиться выражаться кратко и веско. Истинный герой серьезен и не любит шуток, кроме единственной, которую он придумал лет десять назад. Повторение только способствует усвояемости. Кстати, рекомендую вам самому почаще говорить: "Я шуток не люблю". Возьмите за пример бессмертный девиз Рогана... Можете прибавить к этому что-нибудь древнее: "Только тот, в ком сердце Ахилла может это понять". Если вы избрали себе политическую, а не военную карьеру - говорите: "сердце Катона", и все будет хорошо. Бессмысленно? Так ведь, мой милый, смысла и не нужно. Без него еще лучше. Всякий раз, когда речь идет о событиях исторических, говорите смело, не смущаясь: "Если бы я был в битве при Павии, наш добрый король не был бы в плену". А если кто усомниться - убивайте без пощады. Этих стоит".

   Я похвалил его за отточенное мастерство, и он был чрезвычайно доволен: "Рекомендую и вам, мой милый. Непередаваемое ощущение, когда голова пуста, глаза уставлены в одну точку, все мысли изгнаны. Оттого у наших героев и осанка такая. Неподвижность поясницы и нос, устремленный к небесам весьма способствуют восхитительному чувству собственной непогрешимости. Грудь вперед, Виллекье, пыхтите громче сквозь нос, чтоб ноздри хлопали, руку в бок - мало ли, что вид дурацкий! Зато сейчас, если сумеете, не меняя положения тела, пройти до гостиной, вы вполне можете затмить Бюсси. Тренируйте взгляд. Он должен быть невинным, прямым и малость остекленевшим. Я было стал отрабатывать взгляд Монлюка, но тут вспомнил про стеклянный глаз кривого папского легата, который наезжал к нам в прошлом году. Вот уж где безукоризненная прямота и ясность!

    Вокруг нас плескалась золотисто-розовая толпа, кружева манжет и воротников, нежные голоса - все говорили вещи самые приятные, но над кем-то лукаво пересмеивались втихую. Дю Гаст осмотрелся по сторонам с грозным видом, и увидел, что насмешки относятся к толстому провинциалу, одетому по моде трехлетней давности. "Ба! Кого я вижу! Генерал-губернатор Дофине, сеньор де Можирон!". Дю Гаст, положив руку на эфес, быстро разогнал ротозеев и посоветовал земляку: "Вы бы их шпагой, шпагой, сеньор Лоран".

    - О, милый мой мальчик, как вы во время! - земляк дю Гаста был похож на портрет императора Вителлия, с лицом красивым, добродушным, но несколько оплывшим. Дю Гаст учтиво представил меня ему, и я сразу же получил приглашенье на обед.

    - Дорогой Виллекье! - сеньор точно старого приятеля встретил, разулыбался мне, как младенец огромных размеров. - Эта молодежь - розовый куст да и только, красиво, пахнет приятно, но слегка душновато. Скажите, но кто ж из них Лу?

     Я вспомнил про мальчишку в шкафу у Мсье - вот уж где яблочко от яблони упало далеко. Можирон-младший, новая химерическая забава Анжу, вообще должен был родиться сиротой. Он как раз появился в конце коридора и сеньор Лоран прошептал, складывая толстые руки в умиленном, почти молитвенном жесте: "Подумать только! А ведь когда-то я вручил Валуа прекрасного толстого мальчишку, какой славный был пузырь, горластый, бойкий, с красными щеками, вы помните, дю Гаст?" И вдруг заорал во весь голос: "Котинька мой! Луи Гиацинт!" Можирон-младший, нелюбезно огрызаясь и шипя, продрался сквозь толпу, но в отцовские объятья все же пошел.

    - Посмотрите на себя, на что вы похожи? - ворчал Луи Гиацинт. - Неужто ни в Гренобле, ни в Валансе не нашлось приличных портных?

    - Это дорожный костюм. Впрочем, ты, конечно, прав. Я действительно ленюсь ходить к портным - к чему на свой живот лишний раз смотреть? Никакой стройности, а старые камзолы как-то скрадывают, подтягивают, где нужно.

    - Мне стыдно за вас, - сказал малыш и, представьте, слезы на глазах, ножкой стучит. - Над вами все смеются.

    - Это дурные люди смеются, - твердо отвечал сеньор де Можирон. - Хороший человек не будет смеяться над моими сединами. Я всю жизнь королю служу. А костюм - это чепуха. Зато ты, Лу, - ну точно куколка в блестках. Некоторые непросвещенные умы в провинции воспринимают новую моду как невиданный разврат, а мне кажется, что молодые люди смотрятся даже очень симпатично в этих своих штуках и вот эдаких вещичках... Зайчик, ты же, наверно, в долги влез, чтоб не хуже других быть, а в письмах ни полсловечка... Кто поможет, как не родной отец? ведь юноша должен жить в роскоши и всяческих благородных забавах, пока не пришла осень бережливости и зима воздержания.

    Лу сменил гнев на милость, раздул пышные кружева манжета, так, что они порхнули благоухающим крылом мотылька, из-под них только кончики пальцев видны с блестящими розовыми ноготками. Наклонился, понюхал потертый рукав отцовского кожаного колета: "Хоть вы ужасно одеты, но пахнет от вас приятно".

    - Потому, милый, что дух бодр, и духи, коими пропитана кожа сего костюма, стойки, хотя твоя прелестнейшая матушка и назвала их "Падучею звездой".

    Невозможно было глаз оторвать от этой этой семейной сцены. Любящий отец, балованное дитя - я пялил на них глаза и чувствовал себя бездомным бродягой, пока дю Гаст не уволок меня за собой.

    - Вы не поверите, но сеньор Лоран - замечательный человек... - сказал он, чрезвычайно довольный.

    - Но он же не в своем уме!

    - В своем, не в своем - какая разница! - разозлился дю Гаст. - Главное, умнейший человек, говорю вам!

    Линьеролль по своему обычаю терся рядом с политиками с унылым выраженьем морды ("возмете меня поиграть?"), и я решил - хватит ему мучиться. Убедительного предлога для вызова он мне не подарит, но и так сойдет. Подхватив его под руку, я отвел его подальше от веселой компании, чтобы нас было видно, но не было слышно, завел с ним разговор о какой-то ерунде и в подходящий момент воскликнул: "Ну это уж слишком!" Все разом обернулись в нашу сторону, Линьеролль застыл с открытым ртом (кажется, он увлеченно рассказывал о разметке песчаных дорожек в садах), а я уже перчаткой замахивался: "Вы ответите за свои слова". Линьеролль даже рукой не шевельнул, чтобы перехватить перчатку.

    - Что, что случилось? - Это было сказано с таким искренним потрясением, что мне стало жаль его невинности.

    - Если вам нужны объяснения, я дам их вам завтра на мосту Шаверни.

    - Вы просто хотите убить меня?

    Да он был убит заранее, мне оставалось только удостоверить его смерть нотариально. Столпившиеся вокруг нас придворные стали уже пересмеиваться по поводу его удивленной физиономии.

    - Ваше миролюбие всем известно, но нужно и меру знать. Я же не кинжал вам в спину сую, правда? Господа, объясните кто-нибудь Линьероллю разницу между убийством и поединком, мне он до смерти надоел.

    Меня немножко мучила совесть, но цели я своей достиг, бычок разъярился и рвался пустить мне кровь немедленно, так что все приняло вид заурядной крупной ссоры, которая ничем другим, как поединком, разрешиться не могла.


                * * *

     В большом доме Можиронов нас встретили с отменным гостеприимством, сеньор Лоран с восторженным криком "Дорогой мой мальчик!" заключил меня в пахнущие рейнским объятья. Он проволок нас с дю Гастом прямо к обеденному столу, издавая радостные и невнятные возгласы, налил нам по бокалу отличного вина и замолчал, любуясь нами с умиленной улыбкой.

    - Я должен был вас сразу узнать, милый, милый мой Виллекье. Ее величество королева-мать писала мне, как вы в очаге поймали саламандру. А такое происшествие непременно должно как-то отразиться во внешности. Преобладанье огненной стихии всегда чувствуется, даже на запах. Вы помните, как пахло от Александра Великого?

     - Нет, признаюсь, не имел чести... - начало нашей беседы казалось мне совершенно безумным. Но прочие гости, человек двадцать, видно, уже притерпевшиеся к чудачествам хозяина, чувствовали себя совершенно как дома.

     Потчуя всех изысканными и обильными яствами под фривольную музыку домашнего оркестра, сеньор Лоран время от времени бросался к сыну и восклицал что-нибудь вроде: "Спешу передать вам пылкий привет и нежный поцелуй вашей матушки. Она в добром здравии, но ход небесных светил ее огорчает. Не знаю, уж куда они там пошли, но ее милость отмечает злонравие Сатурна и слишком близкие отношения Марса с Персефоною". Или: "Котинька мой в боях возмужал, но и поободрался, если можно так сказать о твоей юной прелести и природном изяществе...  Ах, милый, привязать бы тебя на пояс, как этот кошель!". Луи Гиацинт лукаво уточнял: "С золотыми денежками?" Неразумный ребенок, хрупкий, как стеклянная фигурка, приобретал некое царственное величие из-за любви, которая его окружала.

    - Посмотри-ка, милый, я новую куколку тебе привез, - ворковал отец. - Благодаря фантазии и искусству механического мастера, если поцеловать ее в губы и нежно при том надавить на носик, она положит руку на сердце и скажет: "Ах!". А если воткнуть вот этот кинжальчик ей в спину, вот в это обозначенное киноварью место, она наклонит головку и скажет: "Увы!".

    - Как глупо. Надо бы наоборот, - сказал Лу, который, видно, до сих пор в куклы играл.

    - А еще, чтобы ты не замерзал ночами, я привез тебе исключительно лохматого волкодава, будешь его ночью класть в ножки вместо бутылок с горячей водой. Нрава он кроткого, не злей овечки...

    Дю Гаст думал о своем и вдруг спросил, удар в какое место, с точки зрения анатомии, наиболее благоприятен для немедленной смерти. Ссылаясь на авторитет мессира Леонардо, я сообщил, что лягушке можно отсечь голову, вынуть сердце и внутренности, и все же она будет продолжать дрыгать лапками еще в течение нескольких часов, а ежели проткнуть ей спинной мозг, то она умрет мгновенно. Вспомнил также и бабочек, которым нужно втыкать булавку в то место, где голова соединяется с туловищем по направлению к хвосту.

    - В свое время мой дядя тоже интересовался повадками насекомых и, верный своему принципу все изучать на практике, давал себя кусать разнообразным паукам, пока один озлобленный тарантул не уложил его надолго в постель, - вставил сеньор Лоран, с искренним интересом прислушиваясь к нашему разговору.

    - Бабочкин способ для человека подходит больше, - заметил я. - Позвоночник поди пробей, а ткнуть стилетом сзади в шею - освященный традицией способ.

    Столовым ножом я продемонстрировал на дю Гасте знаменитый итальянский удар.

    - У вас, я вижу, много разных увлечений, - с уважением сказал сеньор Анн, младший брат хозяина, пылкий и смешливый, а с виду - настоящий Голиаф.

    - Да, вот хотя бы анатомия, потом разные живые твари из немыслящих, если следовать аристотелевской классификации, и особенно разные невиданные создания, существование которых ставится под сомнение наукой, вроде василисков, грифонов и единорогов...

    - Он их сам шьет из всякой дряни... - вставил дю Гаст.

    Я как раз заказал парочку чучел мастеру. Королева-мать с нетерпеньем ждет ехидну - волосатую лягушку, обшитую беличьей шкурой с очаровательным рогом на носу. Мастер жалуется, что кожа лягушки слишком тонка, и ему до сих пор не удается правильно вставить ей в лапы крысиные когти. Еще я задумал обрядить лягушку в перья малиновки.

    - Планы у меня огромные! Если бы мне раздобыть несколько свежих трупов, не испорченных вскрытием, то я через некоторое время представил бы вам русалку, сфинкса и даже, пожалуй, кентавра.

    - Это ненаучно! - воскликнул пьяный дю Гаст.

    - Нет, нет, это чрезвычайно интересно! Я тоже люблю разные диковинки... - громко возразил сеньор Лоран, его услышал здоровяк Анн и гулко захохотал, будто вспомнив о чем-то. Засмеялись и мальчишки-кузены.

    - Меня интересует, возможно ли анатомическое соединение частей разных животных - дельфиньего, скажем, хвоста, и торса женщины? И далее, основной вопрос - будет ли у такого создания бессмертная душа?.. Постепенно разделяя человека на несколько частей и поддерживая в нем жизнь, мы можем выяснить ее местоположение. Уже известно, по примеру калек, что душа располагается не в конечностях, а где-то внутри или туловища или головы. А может быть, она подвижна и путешествует по всему телу, как вы считаете?

    - А что случится с солдатом, если душа у него уйдет в пятки и в то же мгновенье ядро оторвет ему ноги? - заинтересовался сеньор Анн. - Где тогда обретется его душа?

    Маленький Можирон болтал с Ливаро, веселым и смуглым, как молодой фавн. Я прислушался - герцог Анжуйский отчего-то был исключительно заинтересован в Можироне.

    Луи-Гиацинт нес кошмарную чепуху, то помирая со смеху, то делая круглые испуганные глаза, то осеняя себя крестом в подтверждение невероятных истин. "А сегодня мы были у итальянцев, Дидье к ним все время ходит и носит оттуда подарочки. Очень весело, кормили вкусно, садик такой". - "Что такое садик?" - спросил Ливаро. "Ну, право, не знаю, как тебе объяснить - садик, малина, свирель, когда собираются для веселья и нужно все время что-то придумывать, чтобы было весело. Ну и танцы всегда, только итальянцы больше смотрят." - "И это садик? И это малина?" - "Ну не совсем. Хотя, и это тоже. А, еще когда подарки дарят, но это не всегда".

    - А как он, однако ж, любит подарочки... - заметил другой кузен Можирона, Молеон.

    - Господи, что он несет! - возмутился Ливаро. - Ему конфетку покажи и он куда угодно, в любой лес пойдет, в любой темный угол.

    - Я люблю подарки, - повторяет Можирон, светло и невинно улыбаясь.

    Когда я волок домой пьяного дю Гаста, он был в прекрасном настроении и все время повторял, что ужасно любит Можиронов, но еще больше - герцога Анжуйского; свою преданность господину он описывал приблизительно так: "Когда он случайно дотрагивается до моей ляжки, я млею, клянусь собственной могилой! Отца родного убить готов, правда! Помнишь, как там у Анакреонта..." И длиннющая цитата по гречески...


                * * *

    Линьеролля я, конечно, убил. Он защищался ожесточенно, даже сумел оцарапать мне правую руку, но слишком уж хотел выжить, а в этом тоже нужно меру знать. Тратя слишком много сил на оборону, он выдохся намного раньше меня, и уже хрипел, как загнанный жеребец, когда я провел серию быстрых выпадов a la Тозинги и последним проткнул ему горло, хотя предпочел бы сердце для верности. Впрочем, кровь хлынула таким мощным потоком, что надежды выжить у него не было. Умер он неинтересно, такой уж человек...

    Мои секунданты - Дю Гаст и Тозинги - подошли с поздравлениями, впрочем, как и секунданты Линьеролля. "Мог бы и почище его сделать, - Тозинги был педант и всегда находил повод для критики. - Кожу нужно беречь, а то к моим годам будешь весь в шрамах, девки любить не станут".

    Обратно мы ехали не спеша, остановились в каком-то кабачке выпить вина, потом моя кобыла потеряла подкову и пришлось ее перековывать, так что известие о смерти Линьеролля нас обогнало.

    В Лувре меня перехватила некая дама в маске и с самым решительным видом увлекла за собой в укромный уголок. Я подумал: должно быть, какая-нибудь знакомая девица, из тех, кто возбуждается от вида крови, решила вознаградить победителя - ну что ж, я был не прочь, и обнял рьяно, а когда развернул ее к себе лицом и нежно снял маску: "Анна, какая вы прелесть, вы одна знаете, что человеку, пролившему кровь, необходимо немножечко ласки"... И тут я сообразил, что обнимаю не просто одну из своих догадливых подружек, но свежую вдову Линьеролля.

    - Я жду объяснений, - холодно сказала прекрасная итальянка. Она сама гуляла от мужа во все стороны, но все эти хлопоты с похоронами, объяснения с родственниками покойного, несколько месяцев вынужденного затворничества...  Я действительно был перед ней виноват. Стилета, чтобы покарать убийцу, при ней не было, но одними увереньями в том, что траур ей необыкновенно идет, я не отделался. Около часа ушло на объяснения. Говорила больше она, потом, наскучив слушать, я изобразил из себя пылкого любовника, и пока она искала забвения в страсти, я представлял себе медленно двигающееся к Парижу тело Линьеролля на крестьянской повозке. Когда Анна принялась деловито зашнуровывать корсаж, повозка, должно быть, въезжала в городские ворота. Возможно, по дороге они встретятся.

    А меня уже ждал юный красавец Келюс с сообщеньем, что меня непременно желают видеть на обеде со скрипками у королевы-матери.

    - Вы все же убили его? Ах вы... - Анжу задумался и добавил с очаровательной слабовольной улыбкой, - негодник. Спасибо, хотя я и не просил. Но мне так надоело видеть каждый день его гнусную морду. Я ваш должник.

    В покое и благополучии я позволил себе роскошь иметь привязанности. Нежный и надменный взгляд Анри Анжу всегда много для меня значил. А то, что королева-мать иногда избирала меня своим конфидентом и мое собственное быстрое взросление привели к тому, что я стал относиться к Мсье почти по-отечески.

    Королева-мать подозвала меня к себе и, робко избегая прямого взгляда, сказала, что все наши куколки превратились в чудесных бабочек с очаровательными черепами на спинках и ей хочется отблагодарить меня за такой замечательный подарок - она протянула руку для поцелуя и сняла перстень с пальца. "Это старинная бирюза, опасный камень для слабых духом. По преданьям, этот перстень погубил множество душ. Я надела его полчаса назад, и чувствую, что он начал борьбу со мной. Но вы сумеете подчинить его своему влиянию, я уверена".

    - Вы будете его носить, Виллекье? - спросил Анжу, глядя на перстень с суеверным страхом. - Мертвая бирюза вас погубит.

    - Я разделяю вкус Ее Величества ко всему роковому. Любопытно иметь врага на собственной руке, чувствуешь себя Одиссеем - или кто там циклопово колечко вместе с пальцем зубами отгрызал? Пусть убивает, если сможет. Вам тоже знаком такой соблазн, Мсье, иначе вы не носили бы жемчуга.

    - Предчувствую будущие скорби, - сказал Анри Анжу, смеясь.


                * * *

    - Мне нет дела до всего мира, когда у меня болят зубы. В эти дни я думаю только о вечных муках, где будет скрежет зубовный... Я знаю, что это такое, а вы, Виллекье?

    - Мой дорогой дю Гаст, я вырос в деревне, на свежем воздухе, значит, могу дожить лет, скажем, до восьмидесяти и не потерять ни одного зуба. Я могу ими железо грызть. Так что, мое сочувствие будет фальшивым.

    - О, я умираю... У меня болит везде. Хуже всего, конечно, зубы, ну и жжение в паху. Ужасно, когда нельзя помочиться с удовольствием, как вы считаете? Приятно только то, что Линьероллю сейчас хуже, чем мне. Вы правильно сделали, что его убили. Надеюсь, вы соберете плату со всех, кто желал его смерти?

    - В таком случае, у меня вся Франция пока в долгу. Послушайте, вы должны гордиться своим нежным сложением, ведь здоровье и крепость свойственны лишь таким плебеям, как я... Утонченность вашей натуры, видимо, сказывается на слабости вашего организма.

    - Вы что, даже не простужались никогда?

    - Ну, иногда я чихаю, если это может вас утешить. Правда, всего пару раз в год и без последствий.

    - Подите вон, изверг! Я думаю, больной зуб придется удалять, это заранее сводит меня с ума...

    - Нельзя ли мне присутствовать на операции? В последнее время я интересуюсь медициной. Всегда хотелось знать, как все это происходит...

    - Мой личный зубодер - гнуснейший тип, скажу я вам, - почему-то предпочитает делать это с лестницы. Он, кряхтя, влезает по ступенькам, нависает надо мной, его локти и плечи заслоняют мне свет, из его подмышек ужасно воняет, да и я весь в горячем поту, дрожащий и беззащитный перед этим чудовищем, должно быть пахну не лучше. Он говорит: "А сейчас придется немножечко потерпеть, сеньор", и я понимаю, что настал мой последний час. Знаете, я почти всегда думаю о том, что надо бы его убить до того, как он успеет прикоснуться ко мне своими ужасными инструментами. О, это набор палача, Виллекье! Ужасные щипцы, почти такие же, какими вырывают ногти, отточенные маленькие ножи, гнуснейшие крючки, покрытые то ли засохшей кровью, то ли ржавчиной... В один зуб он заливал мне расплавленный свинец, представляете? Так вот, сначала он хватает меня за рот своими грубыми волосатыми ручищами и насильно открывает его, потому что ведь я сопротивляюсь каждый раз, хотя уговариваю себя, что все это происходит для моей пользы... Потом он подрезает мне десну со всех сторон, и я вынужден глотать при этом потоки собственной крови, а он уже лезет ко мне в рот холодными щипцами, от одного прикосновения которых зуб начинает ужасно болеть. Затем аптекарь тянет его изо всех сил, зуб крошится, а я визжу, как свинья... Я вижу, вы заинтригованы рассказом, Виллекье?

     - Никогда не слышал ничего занимательнее. Вы настоящий Златоуст.

     - Да? Спасибо. Правда, не задумавшись ни на минуту златым устам я предпочел бы златые зубы. Так вот... Если дело пройдет удачно, то он вытянет окровавленный зуб и сунет мне его под нос. У моих зубов, - сказал дю Гаст надменно и поднял длинный палец, - у моих зубов очень длинные и хрупкие корни, и мой аптекарь всегда беспокоится, что они обломаются и будут вечно гнить в моей челюсти. Он не зря боится, потому что если он допустит такую оплошность, я, конечно, тут же его убью, а потом, наверно, покончу с собой, как древние римляне. Я не сказал вам еще, что на конце извлеченного зуба извивается тоненький алый червячок, обрывок какой-то тончайшей жилы. Я думаю, что он-то и причиняет такую ужасную боль, обрываясь. Уже существуя отдельно от меня, он еще извивается и дергается, как и я, в ужасных болезнных судорогах... - Он прервался и подозрительно уставился на меня. - А неаполитанская болезнь? Виллекье, неужели вы, таскаясь по шлюхам, даже сифилиса не подхватили?

     - Мне жаль вас огорчать, но - увы, нет...

     - Тогда сделайте мне одолжение, мой друг. Мы ведь друзья, не так ли? - Голос его стал просто медовым и обольстительная гнилозубая улыбка появилась на доселе кислом, как уксус, лице. - Меня бы очень утешило в моих страданиях, если бы и вы хоть немного пострадали... Скажите, вас не мучают угрызения совести? Хотя, конечно, ни в какое сравнение с зубной болью это не идет, но все же... Вы ведь убили сегодня человека, дружок, и, возможно, будете гореть за это в аду... Ну пожалуйста, откройте мне раны вашей души, если вы хоть немного меня любите...

     - Наверно, я и здесь вас разочарую, дю Гаст. Смерть Линьеролля я вкушал, как самое изысканное блюдо.

     - Ни слова о еде, мне не хватало еще изжоги!

     - Послушайте, я все же готов на жертву, если это вас хоть немного утешит... - Я вынул нож и медленно порезал палец. Дю Гаст тянул шею и близоруко щурил глаза цвета мокрой глины. Я поднес палец к его носу и он около минуты наслаждался видом моей крови, а потом опять сморщился.

     - Вам больно? - подозрительно спросил он.

     - Немного.

     - Ну и слава Богу. Какая у вас яркая кровь, счастливчик. У меня намного темнее.

     - Вы опять недовольны?

     - Ах, я ужасно страдаю...

     Он принялся изгибаться на подушках и испускать жалобные стоны, а я откланялся.
 


ИЗ ЗАПИСОК ЛИНЬЕРОЛЛЯ, НАЙДЕННЫХ В СТОЛЕ ПОСЛЕ ЕГО КОНЧИНЫ

     "... участь моя ... Несправедливо подвергшись опале, я нынче имею досуг для иных занятий. Служба, которая прежде отнимала все мои силы, нынче оставляет мне много свободного времени, и я намерен посвятить его описанию поучительных событий моей жизни и нравов французского двора, о коих я могу судить не по наслышке, и жертвой которых являюсь.

     О я злосчастный! Сохнет юность моя, как сад без оживляющего ливня.

     Я вступил на королевскую службу семнадцати лет от роду, но король, мой ровесник по годам, к сожалению был груб и весьма подозрителен, так что все мои старания, верная служба и добрые советы не находили отклика в этом недоверчивом и ожесточенном сердце. Поняв, что нужно искать себе другого покровителя, который мог бы оценить искреннюю преданность и сделал бы мое пребывание при дворе более приятным, я обратил свои взгляды на герцога Анжуйского. Сей принц храбро проявил себя в сраженьях за веру, и поначалу я был увлечен веселостью и изысканностью его двора и обходительностью самого герцога, и рьяно служил ему, но затем, волею рока...

     ...К великому сожалению, герцог, более всякой меры избалованный матерью, у которой был любимчиком, и испорченный как дурным воспитанием, так и дурными приятелями, предпочитавшими ему льстить, а не указывать пути к исправлению, изнеженный, лживый и коварный ...

     ... В то время я был в близких отношениях с одной из придворных дам королевы-матери Рене де Рье, по прозвищу де Шатонеф. Эта прекрасная собой и благородная девица привлекла мое внимание живостью и пылкостью своего нрава, столь противоположного моему, и это же, в конце концов, стало причиной нашего разрыва. Ослепленный любовью, я принимал ее взбалмошность за искренность, и всем жаром своего сердца отдался благородному чувству, которое разожгло меня без всякой меры... Она, казалось, была тронута моими мольбами, поскольку я был пригож и отличался многими другими достоинствами в глазах прекрасного пола. Немало потратил я сил, прибегая к разным уловкам, чтобы добиться ее расположения, и вот наконец получил то высочайшее блаженство, о котором мечтает всякий влюбленный...
Но счастье мое было недолговечным. Вскоре я стал замечать горестные изменения в характере возлюбленной, которые чрезвычайно меня взволновали. Рене осыпала меня упреками, жаловалась, что я не умею ее развлечь, а я весьма огорчался и старался угодить ей разными небольшими подарками, которые обычно делают женщин снисходительными к нашим недостаткам. Моя же возлюбленная, каждый день находя букеты цветов и конфеты на своем столе, по прежнему проявляла недовольство, и мне часто приходилось выслушивать от нее такие речи, которые не пристало переносить дворянину, но ради своей великой любви я сносил все оскорбления и укоризны. Сначала я недоумевал, чем вызваны сии прискорбные перемены в ее отношении ко мне, ведь сам я чувствовал себя на верху блаженства и вовсе не помышлял о других прелестницах, довольствуясь тем счастьем, которым дарила меня судьба. Увы! мне был уготован еще более ужасный удар, как и всем, кто осмелится вверять женщине свою судьбу.
Неожиданно я узнал, что на мою Рене обратил внимание мой господин герцог Анжуйский, которого всегда привлекало все выходящее за рамки здравого смысла и приличий, и он начал забрасывать ее любовными записочками со стишками аббата Депорта в ее честь. Безумец тот, кто верит в женское постоянство! Рене, привлеченная блеском его положения, сопротивлялась недолго и с помощью того же сводника Депорта отвечала на послания принца. Извещенный друзьями о столь низкой измене, я, конечно, бросился к Рене и умолял ее не лишать меня своей любви. Я вопрошал со слезами, неужели она забыла о тех прекрасных днях, когда нас носила на своих крыльях страсть, она же смеялась мне в лицо. Видя перед собой более знатного поклонника, она старалась меня всячески унизить и оскорбить. Тем не менее, еще полный любви, я просил ее не изгонять меня навечно из сердца и сохранить для меня хотя бы крошечный его уголок. Но все было тщетно...

    Став жертвою женского коварства и несправедливости сильных мира сего, я уношусь мыслью на родину, к моей доброй матушке и вспоминаю, как оплакивала она мой отъезд, как боялась влияния на мою неокрепшую душу развращенных столичных нравов, злобы придворных льстецов. И как же она была права! Я вспоминаю честных и прямых людей, которые окружали меня в детстве, их благородные и простые обычаи, наш уютный дом, прелестный сад, где густые кроны деревьев лелеяли мое невинное детство, а цветы доставляли столько чистых удовольствий!.. На что же я променял эту жизнь? Меня окружают завистники и недоброжелатели, ищущие моей гибели, продажные женщины и развращенные слуги. Моя жена, женщина пустая и суетная, своим поведением, скупостью и холодностью обесценила все прелести семейной жизни, о которой я так мечтал в юности. Она не сумела дать мне в браке то, чего я с полным правом мог ожидать от своей избранницы... О, с каким восторгом я вернулся бы сейчас к мирным занятиям моего отрочества, на ровные, засыпанные песком дорожки нашего сада, к прелестным пышным клумбам и ухоженным кустам роз и жимолости, в объятия моей доброй матушки, которая одна любит своего неблагодарного сына...

    ... участь моя ..."