Старые письма – пожелтевшие листья
Опавшие в вечность, как в пруд.
Уже нет людей, их любви, их участья –
Лишь сохнет трава, превращённая в трут.
И подчерк забытый, и стиль старомоден,
И цвет у чернил – красноват, дрожат,
Как забытые нотки мелодий,
Те буквы ушедших в закат.
Как трепетно чувство на пальцах
Любимой, которою помнишь в ночи
За лязгом замков Цитадели незримой
Той звездочкой, будто свободы ключи.
Дорогая моя!
Ты должна заботиться о сохранении своих сил. Так много их пропадает даром из-за неразумной жизни, приносящей лишь утомление и неудовлетворенность. Теперь, сидя здесь, я вижу, сколько собственных сил я мог сэкономить, как они были малопродуктивны – только потому, что я не держал себя в руках. Поэтому, может быть, смешными покажутся тебе мои советы отсюда, которых я не умел применить к самому себе, однако я попытаюсь это сделать, ибо вижу и чувствую, как сильно ты устала и изнервничалась. Не поездка в горы и праздная там жизнь может вернуть равновесие, а работа – слияние своей жизни со всем миром, и регулярная жизнь – ежедневная обязательная часовая прогулка за город и общение с природой. Одному трудно урегулировать свою жизнь, но ведь можно обязать друг друга взаимно следить за этим, и тогда легче будет это сделать, и много сил и нервов будет сэкономлено, но сама работа будет плодотворнее, и переживания будут гораздо сильнее.
Я жду с нетерпением фотокарточку Ясика. Пришли мне также его прежние фотографии. Я так мечтаю получать о нем самые подробные сведения и так хотел бы его видеть, но боюсь, что он испугается; и я не мог бы смотреть на нашу крошку через решетку – не быть вправе взять его на руки и приласкать. Нет, я не могу, лучше совсем не видеть, разве лишь если бы разрешили без решеток. А теперь здесь этого добиться трудно. В эту субботу была у меня Стася с детьми. Ребят не хотели пустить, хотя прокурор в пропуске разрешил, и лишь после долгих хлопот Стаси разрешили. О моей «жизни» напишу тебе на будущей неделе. За коллективное открытое письмо очень благодарен и посылаю всем сердечные приветы.
Твой Фел*
Как тихо истлели, сгорели все строчки,
И память рассеялась в дым.
Цепочки с живыми короче, короче,
Коробит страницы задумчивый мим.
Коварство, любовь, обнищание, страсти –
Знахарский крутой порошок,
Растертый во ступках вселенских напастей
Рукой обозначившей срок
Твоим ожидания дням и неделям
Несбывшимся радостям, горьким трудам,
Твоим отзвеневшим весенним капелям
И силам, ушедшим по их проводам.
Милая Маргоря,
Я тебе не писал очень давно, с прошлой весны. Я тогда уехал лечиться и вернулся только к декабрю. Застал маму уже больной и в постели.
Она умерла 8 января (т<о> е<сть> 2-й день Рождества). Умерла от своей хронической болезни легких. Она знала, что умрет от нее, и боялась, что при общем здоровье своего организма – будет долго мучиться от медленного механического удушения. Но этого не случилось. Приближение смерти сказалось в общем ослаблении организма, полусонном состоянии и отвращении к пище. Так что она угасла постепенно и незаметно, без физических болей, как умирают от старости.
Последние годы ей было очень одиноко: она жила совершенно одна, а я был в отсутствии во время Террора, потом заболел. Полгода я тогда пролежал дома больной, но не мог и спускаться к ней вниз, а потом еще целый год по санаториям. Лечили меня очень энергично и внимательно, и в суставных болях моих действительно произошел перелом, но зато самое лечение было настолько утомительно, что ко мне вернулись и моя астма, и мои мучительные головные боли. Так что я себя чувствую старым, разбитым и совершено негодным для всякой физической работы. Тем более что правая рука моя становится все хуже. Материальное положение наше за последнюю зиму было не дурно, благодаря посылкам из-за границы.
Огромной радостью для меня и благодеянием для мамы явилось в этот год присутствие Маруси, которая все лето по воскресеньям, когда была свободной, навещала маму и заботилась о ней, а во время ее последней болезни бросила службу и оставалась при ней неотлучно, как врач.
Она стала самым мне близким человеком и другом. Мы с ней познакомились и подружились в эти страшные годы террора и голода. В ней есть самозабвенный героизм.
Хронологически ей 34 года, духовно 14. Лицом похожа на деревенского мальчишку этого же возраста (но иногда и на пожилую акушерку или салопницу). Не пишет стихов и не имеет талантов. Добра и вспыльчива. Очень хорошая хозяйка, если не считать того, что может все запасы и припасы подарить первому встречному. Способна на улице ввязываться в драку с мальчишками и выступать против разъяренных казаков и солдат единолично. Ей перерубали кости, судили в Нар<одных> трибуналах, она тонула, умирала от всех тифов. Она медичка, но не окончила, т<ак> к<ак> ушла сперва на германскую, потом на Гражданскую войну. Глубоко по-православному религиозна. Арифметике и грамоте ее учил Н. К. Михайловский (критик). Воспитывалась она в семье Савинковых. Тебя очень боится, как моей законной жены.
Ее любовь для меня величайшее счастье и радость.
Ради Бога, напиши мне все подробности. И вообще все то, что делается и говорится. Что Д-р говорит о России и Германии?
Крепко тебя обнимаю. **
Что ж надо живым из знания мёртвых?
Какими уходят они, какие зазубренки
Крови и плоти лежат на потёртых
Письменах неживых. Оттенки
Их целей, желаний, видений,
Всего что банально, как вздох,
И тихие шорохи прикосновений
К чужим зеркалам угасших эпох.
У этих листочков с выдержкой вин,
Сомелье, ароматен глоток.
Из мёртвого моря глубин
По капельке на посошок.
Дорогой друг,
Начинаю длинное это письмо образом; у меня в окне море; в глубине моря за 150 верст туманные видны острова Устики (вулканические). Далее полукруг береговой Палермо, далее - море апельсиновых рощ и множество желтых точек - апельсинов; далее: каменная веранда висящая над обрывом; далее - если подняться по белой каменной лестнице на крышу, то с другой, противоположной стороны - горы; вправо - покрыты снегом (ночью выпал холодный дождь, на горах - выпал снег); прямо - сотни домиков вытянутых вверх, красных, желтых, из камня с плоскими крышами; у одного домика растопырилась пальма (вид восточный); если же подойти к окну - вот что я вижу: пятнадцать шагов по веранде; далее: отвесная каменная стена - 3 сажени; у краешка стены стоит над 3 саженями Бог весть как туда вскарабкавшаяся Ася, с опасностью <для> жизни рисующая горы и восточный вид города; маленькая над стеной, с золотыми кудрями и широкополой шляпе; каждые две минуты я стучу ей в окно; она оборачивается, свешивается со стены; я посылаю ей воздушный поцелуй, она - улыбается мне; она - моя жизнь, любовь; и она отныне - подруга моей жизни; вот - образ; больше ничего не прибавлю к нему...
Внизу собралась толпа, человек 20 мальчишек: они кричат и радуются, что madam, здесь так все называют Асю - обезьянка...
А теперь деловое: ужасно обманул меня Лурье; великолепная природа, интереснейшая из всех мною виденных стран, но, Боже мой, до чего тупой, косолапый, глупый и грабящий народ; и до чего невыносимо без знания языка; по-французски здесь знают только в отелях, да и то Палермских; а вот мы в Монреале уже десять дней объясняемся знаками. Как попали мы в Монреаль, спросите Вы? Да выбора не было: целую неделю рыскали мы по окрестностям Палермо, не находя ровным счетом ничего подходящего.
И глупо же здесь устроено: море - а на берегу моря нет ни вилл, ни домиков: есть - клоаки, но домиков - нет; а я языками - ни слова: я соскакивал с извозчика, и начинал с отчаянья кричать: "appartamento", "camera" - "quanda costa"; собирались сицилийцы, бессвязно лопотали, и я, не узнав ничего, опять садился на извозчика. Единственное, что нашли мы, - в Монреале две комнаты с видом; городок - арабско-испанский, очаровательный, но... - сперва мы умирали от холода, обои в комнатах - в клочьях, одно стекло в окне - разбито; а тут грянули холода (Монреаль значительно выше Палермо). Едва уговорили мы поставить нам печку: поставили - два дня мы угорали; Ася угорела серьезно; печку нельзя было топить; и опять мы замерзали; далее уговорили мы поставить керосиновую печь: поставили - в комнатах заплавали клочья копоти; опять таки топить нельзя; опять холод - и сыро. А между тем; в неделю подали счет 130 лир. Или же сидеть, мерзнуть, не трогаться с места, ничего не видеть и т. д, а пока - в 6 месяцев обязуюсь докончить "Голубя". Сейчас жарю ежедневно по фельетону; кажется, сумма фельетонов обещает составить книгу «Путевые заметки»
А сейчас очень прошу уступить мне гонорар за фельетоны; у меня единственный костюмчик, у Аси нет шляпы, сапоги мои уже 10 дней – развалины.
Умоляю Вас, дорогой друг, согласится на мое предложение. Да?...
Адрес: Тунис. Poste restante. Мне.
Остаюсь любящий.***
* С. С. Дзержинской [X павильон Варшавской цитадели] 11 февраля 1913 г. Феликс Дзержинский.
** М. Сабашниковой 19 – 24 /II – 23 Почт. адрес: Коктебель Феодосия д. Айвазовского, Максимилиан Волошин
*** Метнеру 1 января 1911. Монреаль.1, Борис Бугаёв.