Время Везувия
РОМАН
Часть первая
А Н Я
Да, я решила её уничтожить. Да, я хотела видеть, как корчится
это жалкое существо у меня под ногами. Я хотела рвать, кусать, рас-
терзать её тело, а потом забрать у неё то, что никогда ей не принадл-
ежало. Я жаждала её крови, убить было для меня делом простым те-
перь. Просто!- с адским восторгом думала я.- Просто - стереть её, как
карандашную линию, и никаких проблем. Если тщательно всё подг-
отовить - никто ничего не узнает! Мне так легко стало, будто бы уже
свершилось намеченное, и путь очистился! Я смотрела на неё изда-
лека и наслаждалась: пусть она красивая, пусть стройная, скоро это-
го всего не будет, в пыль всё упадёт... заслужила ты, милочка! Это не
зависть,- говорила я себе,- а справедливость чистая.- "И аз воздам..."-
так, кажется...
Потом я испугалась.
Я испугалась, мир на две половины вдруг раскололся, и в узкой,
тесной оказалась я, в чёрной; а там, в другой - свет, лица, дома, люди,
люди, будущее. Мне захотелось кричать, вырваться, бежать, чтобы
успеть за всеми, не отстать. Где бы я не появлялась, всё будто темне-
ло, немело - улицы, стены, деревья, небо; то, что лежало во мне, нев-
ероятно тяжёлым было, давило, и ненормальное, коричневое, тёмн-
ое выплёскивалось из него на весь мир, очерняя его. Весь мир вдруг
изменился и смотрел теперь на меня, ожидая. Я спрашивала себя: пе-
ретерпеть, может? всё пройдёт, может быть? Перебесится, нагуляет-
ся и... вернётся? Вадичек мой родной, вернись, останься со мной!- мо-
лила я сколько раз облака и звёзды, летящие по ночам надо мной, на
колени готова была упасть... Нет, напрасно. Каждый вечер мне казал-
ось, что он больше не прийдёт, исчезнет совсем и даже, наверное, не
позвонит. Холодный страх тогда забирался в меня, моя любовь была
огромной, как огненный шар, а мир, всё остальное в нём - маленьким,
с ноготок. Надо решиться!- снова просыпалось злое во мне.- Не будет
её - всё на место встанет, утрясётся как-нибудь. Сама, гадина, винова-
та,- кричала я в иступлении в стены и окна,- напросилась, нарвалась,
теперь отвечать прийдётся, как миленькой!
Я носилась, как обычно, по шумным улицам, заглядывала в витр-
ины, входила в магазины, толкалась в автобусах, - в голове вертелось
только одно: как? как устроить всё? Я выследила, где она живёт, под-
стерегала её. Проще всего было - в подъезде, ножом в рёбра ширнуть
и - бежать. Нож я взяла на кухне, в сумочку положила его, здоровый,
тяжёленный такой, точно каменный; точила специально, в кусок го-
вяжьего мяса по вечерам вонзала, натренировывалась; из большого
зеркала в коридоре на меня смотрело отражение - маленький чёртик
с рожками. В мясо входит нож - трещит так нежно, мягенько, прямо
на душе какое-то злое наслаждение просыпается; я, скорчив зверск-
ую рожу, била, била, колола, воображала, что - её, и вправду - наслаж-
далась по-настоящему; думала- куда? в сердце, в грудь хотелось, поб-
ольнее чтоб, и - повернуть, крутануть ещё для мучения. А если в кос-
ть сдуру попаду,- пугалась,- Господи?
Положила , в общем, в сумочку, пошла на задание.
В подъезде злополучном пока стояла, ждала её, человек двадца-
ть, как назло, повстречалось мне; по два раза - туда и назад - проход-
или некоторые. Когда её, паскуду, внизу через грязное стекло након-
ец-то увидела - во мне вдруг рванули нервы все, кипятком будто фу-
ранули в меня, сумку дурацкую тотчас захотелось мне бросить и -
бежать, бежать - чтобы духу моего здесь не было! Я полетела ещё вы-
ше наверх, затаилась там. Внизу бахнула на пружине дверь, застуча-
ли её каблуки, вздребезжали ключи, хлоп - и тихо. Я секунду ещё пос-
тояла, вырвалась затем стремглав на улицу и понеслась, как на стом-
етровке. Свет везде буйствовал, синее небо орало, машины шипели
шинами так, что дрожали мои перепонки. Сумка горела у меня в ру-
ках, я прятала её за спину, накрывала, проклятую её, локтем; милиц-
ионеры на посту как-то подозрительно на меня смотрели из-под св-
оих чёрных козырьков. Проверят? Дура!- гнала я прочь от себя тяжё-
лые мысли.- Откуда знают они? Иди спокойно! И правда: стоило мне
прекратить труситься, и мне уже не казалось, что нож сейчас выпа-
дет на асфальт и зазвенит на всю улицу. Скоро мне удалось взять се-
бя в руки, и дома, возле шипящей раскалённой плиты я размышляла.
Я думала, что моё мероприятие должно быть подготовлено исключ-
ительно хорошо - никакого дилетанства , иначе можно запросто по-
гореть. Это тюрьма, а мне на нары нельзя. Вот тогда я точно потеряю -
его. Меня, конечно, увидят в подъезде, запомнят моё лицо и потом -
запросто выследят. Я наверняка не убью, а только раню её, руки буд-
ут дрожать; нож, конечно, большой, но - глупый, не приспособленн-
ый к кровавым делам, им только бифштекс можно рубить, на землю
в самый ответственный момент только так выскользнет. А если дей-
ствительно врежу прямо в лошадиную её кость?
Что если попробовать яд?
Вадик мой муж. Мой самый родной, самый любимый на свете че-
ловек. Когда мы с ним расписывались, я пообещала себе: никому теп-
ерь его не отдам!
У нас была очень романтичная свадьба - программа, цветы, шика-
рные автомобили, много гостей. Нас, как заморских шейхов, без кон-
ца возили по городу, машины громогласно, с триумфом клаксонили,
заставляя всю улицу на нас с завистью оглядываться, и нам было без-
умно приятно, что сегодня весь мир вертится только вокруг нас, как
весёлая яркая карусель. Мы хохотали, жмурились от счастья, и пря-
мо в машине пили из горлышка пряное, как наши поцелуи вино, цел-
овались бешено, подставляя лица летящему ветру, жарко, взасос, ни-
кого не стесняясь, потому что - можно было, потому что уже почти
были муж и жена, повзрослели как будто сразу на тысячу, на сто ты-
сяч лет. Что началась настоящая жизнь, мы чувствовали; впереди -
море, целый океан, бесконечность, и только хорошее, звонкое будет.
Платье моё белое, драгоценное хрустело и ломалось подо мной, и
мне было совсем не жалко его; оранжевая лысина водителя впереди
сияла, как целуллоидная мумия, и мне от обилия счастья в груди хо-
телось её тоже расцеловать. Большой, радостный город, приветствуя
нас, вспыхивал голубыми линзами стёкол, и в высоких окнах над на-
ми, как властелин, катился добрый волшебник пушистый солнечн-
ый шар. Боже мой! И эта музыка из приёмника - трам-па-па! трам-па-
па! - так была кстати, она как светлая, ласковая волна набегала, и ст-
ановилось в сердце так весело, так радостно, так невообразимо горя-
чо! Я к Вадику прижималась, он был всё теперь для меня; я предста-
вляла, как всё у нас дальше будет и - не могла, захлёбывалась от счас-
тья и восторга. Вечер, только предстоящие этот вечер и ночь вертел-
ись в голове, очень какими-то самодостаточными были в тот миг для
меня.
В загсе было всё, как в тумане, честно скажу. Руки, ноги вдруг ст-
али трястись, язык к зубам точно приклеился - не могла им пошеве-
лить. Вот где я пожалела, что слишком много пила. Мама в розовой
элегантной кофточке с бумажым на ней цветком издали укоризнен-
ные взгляды бросала в меня. А когда наша очередь расписываться по-
дошла, и расфуфыренная служительница, наконец, попросила нас
вымолвить "да", мне вдруг стало безумно смешно, глядя на как она ве-
ликую праведницу строит из себя, тоненьким голоском песню про
белого бычка нам поёт, а у самой глаза были - во, злющие-презлющие,
не то чёрная грусть, не то грубая насмешка в них поселилась на сам-
ом дне. Вот когда первый раз ко мне в душу ядовитые змеи сомнений
заползли - правильно ли я делаю всё? И Вадька мой мне вдруг не люб-
имым на веки-вечные времена человеком показался, а каким-то хит-
рым похотливым зверьком с горящими глазками, которому нужны
лишь постель да еда, а на остальное - начихать ему. Не знаю, слала ли
мне какие-то знаки судьба, или нет, но только потом оно так и выш-
ло: я чуть было по его милости не осталась одна. Мне вдруг неудерж-
имо захотелось бросить всё, закрыть руками лицо, убежать. Вот где
мамины жаркие и влажные взгляды, ежесекундно бросаемые в меня,
сослужили хорошую службу; казалось, она прекрасно понимала ме-
ня, её глаза теперь излучали абсолютные поддержку и любовь, и это
мне очень здорово помогло овладеть собой.
И ещё другие свадьбы там были, и невесты, точно белые лебеди,
напыщенно плавали взад-вперёд, отражаясь в гигантских синих озё-
рах зеркал, густо осыпаемые из фотоаппаратов серебристыми мол-
ниями; и мне таким странным всё, вся жизнь наша, показалась - что
всё одинаковое вокруг, от рождения и до самого конца: и дома наши,
и квартиры в них, и мебель в квартирах - всё-всё, и невесты эти дура-
цкие тоже! Мы, люди, главное, все одинаковые, словно в одном инк-
убаторе выведенные, с душами, выкроенными под линейку, и в сво-
ей жизни никак, ни на вот столечко меняться не хотим - делаем всё
по шаблону, движемся по раз и навсегда накатанной колее, стать са-
мобытным и ярким, как-то выделиться на фоне других для нас - бо-
льшая беда, так спокойно, так рассудительно нам кажется слиться
с толпой. Я настолько прониклась отвращением ко всему происход-
ящему в тот момент вокруг меня - вино ли выпитое так подействов-
ало на меня, или отмороженная, дебильная толпа вокруг - что мне
захотелось платье моё праздничное вдруг мне опостылевшее с себя
содрать и голой среди всех этих чопорных халдеев очутиться,- пус-
ть бы дьявольской смелости и чёрному юмору поучились у меня! Но
я, конечно, не посмела: раздеться перед этими? Шутите! А через ми-
нуту я вообще уже что есть силы ругала себя, за то что, дура такая,
думаю не о том, а думать надо только о возвышенном, о неповторим-
ости момента, о дарах судьбы, о предстоящей великой вечной люб-
ви - и тому подобное.
По дороге домой возлагали цветы к могиле героев революции,-
вылезли из машины, короче, ноги размять. День, кажется, уже почти
угас, солнце спряталось за крышами дальних домов, и красный, чуть
дрожащий вечерний воздух наполнен был шелестами шин и тревож-
ными криками птиц. Настроение у меня, надо заметить, уже было
не то. Я прижималась к Вадиму, поднимала глаза к нему, улыбалась,
как ненормальная, как будто спросить хотела его: не врёшь? не брос-
ишь? любовь это у нас - навсегда? И надо отдать ему должное, он был
добр и галантен со мной, не предал, не оттолкнул, не сказал, что уст-
ал или что ему хочется покурить и потрепаться в сторонке с дружк-
ами его; мы обняли друг друга да так и держались за руки до самого
ресторана, будто застыли в счастливом полусне.
Кабак мои родители выбрали самый-самый, громадный и белый,
как теплоход, куш, как и положено в таких случаях, немалый выло-
жили. Сели, наконец, все за стол, речи торжественные завели, выпи-
ли, а потом стали "горько!" кричать, целоваться нас заставлять, и мы
это - ужас какой! - делали, как артисты или в цирке клоуны. И мне
снова, пугая меня, показалось, что все лгут, что любовь напоказ ни
в коем случае нельзя выставлять, не то - затопчут её, заплюют, шут-
ом гороховым вырядят тебя, и ещё - что большая беда впереди меня
ждёт; и я опять изо всех сил старалась страшные картины от себя пр-
очь отогнать, доказывала себе, что я попросту очень устала, что зав-
тра я отосплюсь, и всё видеться будет совершенно другим - лучше,
чище, изысканней.
В зале мы танцевали с Вадимом вальс, кружились, казалось, не
касаясь подошвами пола, яркие нарядные люстры летали у нас над
головой. Вначале страшно было: как это - свадьба? у меня - свадьба?
не свободна теперь? Потом ушли прочь сомнения - светло стало, оч-
ень легко. Самая счастливая на свете была.
И это - вот это всё хотела забрать у меня эта тварь чёрная? О, я бы
стену железную зубами прогрызла - клянусь - чтобы этого не допуст-
ить.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Часть вторая
В А Д И М
Она вошла в мою жизнь, как наваждение, как сон. Закрою глаза - лицо
её вижу: яркий мираж, и слышу её запах, живой, терпкий. Любил её безумно,
как мальчишка, влюбился, хотел бросить всё, дела все, семью,- только она
нужна была, больше никто, рай обрёл.Что я мог с собой поделать? Чёрт
попутал. Будто сам себя потерял - любовь. Вот что такое любовь: когда
одно сладкое во рту, божественный привкус.Я не убивал, зачем? Анька это сделала. Знала всё, всё видела. Искры из неё так и сыпались. Ревновала, планировала. Я видел, как яд в бутылку с соком подмешивала - зачем?
Ядом тихо не получилось, по-другому всё склеилось. У меня Кирка как-то спросила, могу я оружие достать, пистолет? Я не понял - на фига он
нужен ей. Она загадочно так сказала, что, мол, на всякий пожарный,
для самозащиты. Защиты - от кого? Ясное дело - от Аньки моей, страшной ревнивицы; бабские дела. Ладно, взял, принёс. Дома валялся отцов
наградной. Беретта, по-моему, или Браунинг, хрен разберёт. Небольшой,
чёрный такой, с раздутой чёрной ноздрёй, и запасная обойма к нему.
Анька потом спросила, куда пистолет подевался? Я сказал - выбросил
от греха, опасно, мол, дома держать. Очень нехорошо глаза у неё
вспыхнули, тоже, видно, заполучить его хотела.
Ага, вот именно.
Оно так и вышло, из него она Кирку и - того. Короткая стычка, выбила
из руки пистолет, бах - и всё... Хотя официальная версия - суицид, что
тоже не исключается. Милиция, врачи понаехали к её подъезду, толпа зевак набежала...Но мне всё равно уже было, Кирку я уже тогда разлюбил из-за характера её непредсказуемого, из-за бесконечных грязных её измен. Она
меня поначалу, наверное, тоже любила, только чисто бабской любовью - в
сердце её ещё много места для других оставалось. Погасло в общем пламя
во мне да и в ней тоже.
Кого ей было бояться? Только Аньку, только её. Они, конечно,
пересекались, и не раз. Анька угрожала ей, вот до чего дело дошло.
Следила за мной, видела, как мы встречаемся, целуемся, я это чувствовал,
да что там - знал наверняка.. Ждал, что она ссору затеет, разорётся на
меня, руками махать у меня перед носом начнёт,- я бы сразу от неё к
Кирке ушёл, только бы меня и видела. Но она терпела, держала это всё - ненависть, страсть - в себе, умнее оказалась, чем думал я. Сам я не в
состоянии был жёсткое, однозначное решение принять - чёрт его знает,
почему, толчёк нужен был. Может, дочка держала, не хотелось её терять,
может - привык просто к семейному очагу, уюту, на всём готовеньком жить.
На двух стульях сразу, короче, воссел. Анька терпела, ждала, и дождалась-
таки.
Кирка очень боялась её, Анька психованная. С ножом бросалась когда-то
на меня, когда я, как считала она, обидел её, не помню, что там было, уже.
А потом рыдала, целоваться, дура, лезла, говорила, что ссоры очищают, как
вода песок, любовь после них, мол, ещё сильней горит. В человеке, в каждом,
хитрое, звериное живёт, он на любой поступок пойдёт, чтобы свой участок огородить, своё кровное защитить. Врут очень часто, очерняют других,
врут даже по мелочам, не желая ни в чём уступать. Ревность нельзя в
сердце пускать, вот что скажу. Ревность это туда же - в наши инстинкты.
Пустил, всё - пиши пропало, засосёт с головой. Вот Аньку и засосало - на
что в итоге пошла. По идее, если глубже в проблеме разобраться, мы хотели
бы весь мир к рукам своим прибрать, а не только то, к чему легко можем дотянуться, такова реальность. Но это, слава богам, невозможно, в смысле - насчёт мира, хотя бы только потому, что все люди конечны, смертны, а мир бесконечен, самодостаточен, велик. Не мы мир в итоге подминаем под себя,
а мир - нас. Вот так. По городу ходишь, вертишь головой: громадные ценности повсюду разбросаны - особняки, небоскрёбы, офисы, шопы, всё сверкает,
горит, сегодня одни во-всю тут командуют, вчера другие были великие хозяева.
И куда же все подевались они, господа? Где все те люди, возжелавшие жить
вечно, карать и миловать, уверенные, что повелевают самими природой и судьбой? Их и след простыл, смели их ветры времени. А что будет завтра уже с этими, новоявленным, суперкрутыми? С нами со всеми будет что? Ты сражайся, нервы последние трать за материальное, а через неделю тебя не станет, и полетит
всё в тартарары, какойнибудь хапуга с длинной лапой прихватит всё твоё,
или стихия всё в труху превратит. Так стоит ли волноваться, сердце рвать? Залазь, короче, как Диоген, в бочку и живи.
Любовь - сюда же. Подумаешь, страшно становится. Святое же дело, вроде
бы, нельзя топтать её, на ней паразитировать. Но любовь и ревность - вещи диаметрально противоположные. Когда ты любишь - ты жертвуешь, и всё, чёрт возьми, тогда у тебя получается! Если ты ревнуешь, ты - сгоряча только
берёшь. Присваиваешь, приращиваешь свою собственность, тебя как бы больше становится, но вдруг - приходит такой момент - ты всего лишаешься, и,
главное,- души своей бессмертной, которую ты на материальный достаток
променял! Парадокс. Истинная любовь это когда идёшь свободно, руками
двигая от плеча, высоко и гордо голову подняв, когда не боишься потерять, потому что потерять то, что принадлежит одному лишь Богу и часть чего
в тебе тоже находится,- невозможно. Настоящая любовь через все лишения неугасима, она - единственное, что на этом свете нетленно, непотопляемо,
она была всегда и будет всегда. Не всякому дано сразу увидеть её,
золотоносную, она часто под громадным слоем грязи запрятана, как
сверкающие зёрна в гранитном булыжнике, и нужно расчистить душу свою,
найти её, заветную, там, силы громадные на это потратить. Один -
просто слеп, другому лень усилия прилагать, а ещё кто-то просто не
успел прозреть - сгорел в полёте. Но всё это - теория, в жизни к
пониманию подобного приходишь, пройдя через цепь неких важных событий, напряжённо размышляя, часто - когда потери большие уже понёс.
Я Киркой не на шутку увлёкся, полетел.
Она - волшебница, она умела бывать искренней. То есть потом все её
слова и поступки оборачивались игрой, смехом, но сначала, видя её, слушая
её, душа моя парила, проваливался в эту женщину, как в океан. Всё, все
дела, отодвигалось, далеко, только она была и свет небесный. Пили коньяк, водку, шампанское - много, и вино. Без этого - чтобы подтолкнуть,
подхлестнуть себя - нельзя, мы как бы в некую кондицию себя вводили,
повыше подпрыгивали, крылья у нас за спиной вырастали, раз - и ты уже
на облаках. А там уже никаких усилий не нужно, чтобы видеть невидимое
и слышать неслышимое - паришь. Вершины, луга, леса - всё внизу, всё тебе принадлежит, всё только для тебя предназначено. Я будто из неволи, из непроглядного тумана вырывался, свободу абсолютную почувствовал, к любви
шёл, а, оказалось, со всех ног убегал от неё. Здесь было какое-то таинство, действительно - волшебство, чёрная магия. Сначала думал: поиграюсь,
побалуюсь, не в первый раз, но вдруг - утонул, вспыхнул, захлебнулся
страстью, и - махнул рукой, будь, что будет, подумал, стал пить амброзию большими глотками, высоким полётом своим наслаждался. Как пьяный был,
только теперь без вина.
Я говорю - приходил домой, и всё оборачивалось наизнанку. Выскальз-
ывала передо мной, как из стенки, Аня, колдовала, куролесила, одаривала
меня явствами, милыми беседами, ласкала мягкими, как бархат, губами,
и - всё, будто не было ничего другого у меня, так, на самом дне души
оставалось что-то от другой жизни, чуть теплилось. Но мало-по-малу
приедалось и это, возникали ссоры из ничего, из пустяков, и я, плюясь и чёртыхаясь, стремглав бежал к своей новой пассии. Я был близок к состоянию полного помешательства.
Я звонил в дверь, мы располагались в комнатах поудобнее, открывали бутылочку, включали музыку, джаз, говорили о всякой важной чепухе,
наслаждались покоем и одиночеством, приглядывались друг к другу, всё ближе
и ближе придвигаясь, прикасались ладонями коротко, иногда - плечами и
щеками, но ничего ещё быть не могло, мы только зажигались, как спичка и
коробок тёрлись друг о друга, между нами маленькие искры бегали.
Иногда мы просто напивались до беспамятства, с восторгом, что ли,
каким-то, понимали, что подождём день, два, три,- можно, зачем же так
сразу - в постель?- так даже интересней - затяжной прыжок. Глушили рю-
мками коньяк, курили, и вот - валились с ног, ложились прямо на пол, ди-
ко хохотали, обнимались, катались по ковру, в обнимку засыпали. Или -
включали телевизор, смотрели на холёные московские морды, смаковали
новые заморские фильмы. Это - хорошо, приятно, чувствуешь, что в тебе есть запал огромной мощности, который ждёт своего часа, ты способен на многое,
и время взрыва, везувия - прийдёт обязательно.
Джаз стонал из колонок, или плавно что-то плыло. Мы хватали друг
друга за кисти, сжимали, начинали танцевать. Эта музыка, эти движения -
начинаешь ощущать её, женщину, как себя, её бёдра, грудь, руки её - силь-
ные, пальцы. Всё само идёт куда-то, катится, у тебя сердце сладко немеет.
Сейчас - ах! - хорошо, а будет - ещё лучше. И главное то, что ты летишь, ты
не дома, а в безвоздушном пространстве каком-то, космонавт, отчаянный исследователь.. Дома всё до боли привычно, всё на своих местах стоит, раз и навсегда обретённых, там гнездо, ради которого ты на войну пойдёшь, а здесь - другое, будто ты большой, а миры, галактики, под тобой проплывающие, - маленькие, неизведанное перед тобой, целина непаханая, ты просто идёшь, смотришь: что будет?
Это всё до поры бывает, теперь надо сказать. Приходит усталость,
видишь перед собой тупик. Или надо из тела выпрыгнуть и дальше лететь,
в другие, высшие миры, или - кончать дурака валять. Усталость, вот именно.
Вдруг начинаешь понимать, что идёт игра. По каким-то чёрточкам на
лице её видишь, что она на короткое мгновение какое-то - забыла тебя,
другая, не интересно ей, и сердце её уже не полное. И ты - подыгрываешь
ей, и тотчас - где-то там замаячил выход, белое, неинтересное. И думаешь: семья, в семью. Там якорь брошен уже давно, там - было всё, там ты через
этот выход уже не раз проходил, был на грани падения, но - удержался, осмотрелся, и, зубы сцепив, двинулся дальше, закалённый невзгодами. И
потом понял, уразумел - вот, вот! Любовь-то она прямо у ног твоих лежит, простенькая, но какая сладкая, сок! Не надо никуда ходить, нагибаяся, бери, пей. Это - Аня, она научила, спасибо ей. Она меня так крепко держала, будто канатом грудь мою обвила. Я сопротивлялся, оборвать связи хотел, глупый
был, она - умнее. Женщина. Любовь это труд, и она трудилась, не разгибаясь.
Кирка не такая, она красивая, но именно - холоднее, сердечного тепла
в ней меньше. Блеск, шик - это да, нежная ярость, но всё мимолётное,
выцветшее, белое, как вспышка магния. Хлоп - и прошло. Но это, хлопок,
шипение - поначалу казалось - долго, как жизнь тянутся, и я готов был жизнь свою в результате поменять на этот восхитительный, но, как оказалось,
фальшивый бриллиант. Мне, чтобы поспеть за ней, нужно было гигантские
шаги делать, мимо многого, к чему я привык и что искренне любил,
проскакивать, я - не смог. Кирка проститутка, ****ь настоящая. Я не знал
этого, хотя о многом догадывался. С самого начала она потрясла меня
своими развязными манерами, я часто себя перед ней глупым, несмышлёным мальчиком чувствовал. Стеснялся, свет гасил, она не давала, смеялась,
говорила, что я деревенщина. Я думал, что она божественна, что в неё от
природы мощный мотор вложен и толкает её. Умные, опытные женщины нам,
мужчинам, кажутся почти богинями, мудрыми матерями, мы их беспрекословно слушаем, преданно служить готовы им. Я думал она волшебница из светлой
сказки, на самом деле, у неё просто опыт имелся большой, любовь, страсть,
для неё рутина была. Она порочная, чёрная, и исправить её было невозможно. Конечно, я обо всём узнал. Конечно она скрывала. Я подумал, что я хочу
её убить.
Передо мной будто пропасть открылась, я мчался на огромной скорости -
ветер в лицо - и вдруг: стоп! У меня сердце не выдержало такой перегрузки,
я мгновенно оглох, ослеп. Я думал - она предала меня, я погибаю. Мы летели вместе, обнявшись, она руки отпустила, и я теперь падаю вниз, прямо
на скалы. Пропал, а за что?
Я ревновал страшно, следил за ней, мучился.
Смешно: Анька - за мной, я - за Киркой. Честно, я двух этих женщин св-
оими считал, обе родными были мне. За Аньку я спокоен был, но эта... Те-
шил себя поначалу: любит она только меня, а те, другие, ей только для денег нужны, голубила их, как жвачку жевала.
Но теперь мне страшно было прикоснуться к ней, мне казалось, что на
ней следы чужих пальцев горят, как печать каинова, и я опачкаюсь о них,
заражусь вирусом неправедности. Короче, я был в бешенстве, и я решил -
как угодно - наказать её.
А началось всё давно, с пару лет тому назад, что-то около этого.
Прибежал ко мне Серёга, друган, туфли ещё в прихожей не снял, кричит,
точно режут его: "Старик, мы будем очень богаты!"- и ни капли сомнения
в голосе.
. . . . . . .. . . . . . . . . .
Часть третья
К И Р А
(дневник)
0.00
Когда я первый раз увидела его, мне показалось, что день светлее стал.
Надо же,- подумалось тогда,- такая лучезарная какая-то красота, прямо -
вино, захмелеешь, когда выпьешь. Вся жизнь моя стрелой промелькнула
перед глазами, полной чепухой показалась, а тут - нахлынуло: вот оно, на-
стоящее.
Высокий, стройный, одет хорошо, со вкусом, даже умно как-то, очень
разборчиво, лицо красивое, но - много таких, и вдруг: глаза. Глаза просто
необыкновенные, глубокие, синие, и сразу - преображение, вспыхнуло всё,
и фигура вся точно с потолка слетела - ангел. Ах, ангел, чей ты? Ангелы ве-
дь никому не принадлежат ?
Мне сразу же захотелось идти за ним, преследовать, к стене цепью пр-
иковать его, себя, руками, ногами крепко обвить, облизать всего, но сказ-
ала себе: нельзя! Что-то сдержало меня. Тяжким пороком вдруг показала-
сь моя устремлённость. Потом поняла: уверена была, что снова увижу его,
что снова прийдёт, что заметил меня, и всё у нас получится. И не ошибла-
сь. Явился во всей красе своей и больше: весь вечер танцевал только со мн-
ой, смотрел только на меня. Тревогу я вдруг почувствовала - что не успею,
не смогу, азарт, сладость затаённую, как солдат перед боем, восторг пер-
ед неизведанным.
Он меня совсем не знает, это ах как замечательно!
0.00
Утром проснулась, ничего не пойму - что-то тёплое, светлое в душе, как
зайчик солнечный. Что? Давно такого не было.
Поднялась, умылась, причесалась, завтракать села. Свежее, яркое не пр-
оходит, а только разгорается. В пальцах весёлые иголочки, будто я птица
и лечу. Сердце от потаённой радости так и сжимается. Неужели,- думаю,-
это то самое? Во мне давно этого высокого света не было, одухотворённ-
ой приподнятости. Даже не смысл моей жизни виден, а смысл - всего про-
исходящего.
Любовь, вот что это такое. Она такая сладкая, чистая, как пушистый яг-
нёнок мягкая и волнистая, как вода - прозрачная. И на самом дне всякие
чудеса и прелести колышатся, переливаются: перламутр и золото, руби-
ны и изумруды, и ты вдруг знаешь, что всё это - если достанешь - твоё, то-
лько твоё...
Такая ясная, глубокая, прохладная...
Вздор. Он женат, он сам мне об этом сказал, так на что надеюсь я? Он -
как все, ему просто погулять, развеяться надо.
Странное дело - ничего не помогает, не могу успокоиться, несётся гор-
ячий ветер внутри, обжигает, волнует, тревожит сердце. Что ж, подожда-
ть надо. Может, я только заразилась, как гриппом, и всё скоро пройдёт?
Пора на работу валить.
0.00
Он хорошо танцует, когда мы рядом - он ведёт. Смотрит, как лезвием
режет, только без боли и крови, и самой руки, вены хочется подставить,
сахарная улыбка на лицо так и вспрыгивает. Уверен в себе, но не наглый,
всем своим поведением будто говорит: возьми, а не хочешь - не надо.
Проверим. Хочу.
Пару известных приёмчиков - и он весь задрожал под своим новомодн-
ым бордовым пиджаком. Мальчик милый, какая сила свела нас вместе, чь-
ей волей мы оба брошены в этот прекрасный и жестокий мир, с какой це-
лью?
Горячая нежная щека, дорогой пряный одеколон. Кружится голова...
Вот так в жизни - дышишь всё время и забываешь, что дышать очень пр-
иятно.
Он мною восхищён, и, кажется, это не враньё.
Хорошо быть красивой, но не думаешь об этом - несёшься.
Серые дома, серое небо, серые люди на улицах, а мне - весело, всё скач-
ет, танцует перед глазами. Нужно чтобы внутри, в самом сердце огонь го-
рел,- я поняла,- тогда всё ярким кажется, непревзойдённым. Чудо.
0.00
Мне хотелось сразу по полной программе раскрутиться, всей грудью
вздохнуть, но поняла - нельзя. Этот яркий, но такой ещё маленький огон-
ёк от сильного порыва погаснуть может. Ведь мне волшебное нужно? Так
приелось пресное сердцу!
Странно, действительно странно - будто какой-то мотор во мне работ-
ает, издавна, загодя в меня заложенный, шепчет негромкий механическ-
ий голос. Я не знаю, как надо в данный момент поступать, куда двигаться,
и вдруг на поверку выходит, что сделала красивее всего, будто тропинка
передо мной выстлана - иди! и знаю, обведёт она все пропасти, никогда вн-
из не упаду, не расшибусь до смерти!
Не целуй!- мне из воздуха принеслось. А как хотелось прижать его к се-
бе! Стерпела, послушалась. Он сказал: до завтра, руку мне по-особому, го-
рячо пожал.
Да, да - завтрашний день нужно себе обеспечить. Как правильно!
Его зовут Вадим. Скорей уводи меня от моих невзгод, Вадим!
0.00
Мы гуляли. Улицы - ленты. Люди, машины - река. Мы, точно две малень-
кие лодки, плыли по течению. А я и не знала, что мой город такой больш-
ой и красивый - натянули кирпичную кожу на глобус. Ходить по асфаль-
ту приятно, и совсем он не твёрдый, ты ходишь, а кто-то большой крутит
фасады, окна, деревья, столбы перед тобой - всё, весь мир, вертится, разг-
лядывай только, дыши!
Мы говорили обо всём на свете: о людях, о времени, о домах. Он всё ви-
дит, всем интересуется. Оказывается (он мне рассказал), дома - как люди,
у каждого своё лицо, свой характер, свой стиль. Он говорит, что дома это
и есть окаменевшие души людей. А горы тогда - что? А луна, солнце, звёз-
ды? Смешно и мило, глупо. Не знаю.
Столько инетерсного, важного вокруг, а я как та стрекоза - скакала, ск-
акала... На мир из затемнённых окон лимузинов смотрела, мир для меня
просто нарисованным на холсте был, большим и плоским, скучным. Я в
двери домов входила, в роскошные комнаты, а там... а там совсем другая
история...
Может, мне повезёт? Я уже и верить перестала в то, что когда-нибудь
сама себе буду принадлежать. И ещё - что любить меня будут просто за то,
что я есть.
0.00
Совсем забыла: ведь он женат, у него ребёнок, к нему намертво привя-
заны другие люди, значит - я их оттолкну, стану причиной их несчастья?
Значит - снова несправедливость, ложь? А чего я, собственно, дура такая,
испугалась, что со мной? Разве я одна такая, кто о себе прежде всего дум-
ает? Разве не плюют они сами на своих близких в погоне за наслаждения-
ми? Они, мужики, сами выбирают себе на голову приключения, им и отв-
ечать за всё, а мы, бабы, только рядом стоим. Так чего кипятиться, мучи-
титься?
Но всё же, если честно признаться себе: здесь - пятьдесят на пятьдесят.
Грех прелюбодеяния мы напополам с мужчинами делим. Молчание наше
бабье это соучастие в зле; а то и прямо к измене их толкаем. Ах как прия-
тно нам, что именно нас выбирают, что именно нас другим предпочли, да
ещё деньги немалые за это положены.
Над этим думать нельзя, оно само должно получиться - выбор. Но мне
уже кажется, что за Вадика буду драться, ногтями бить. Он - мой приз, вы-
страданный за долгие-долгие годы. Если нельзя все ходы наперёд расчит-
ать, так не лучше ли вообще не задумываться ни о чём - так спокойнее, ле-
гче? А ведь теперь у меня всё чистое, чистые помыслы.
Деньги - сильная вещь, но не они всё же в этой жизни главное. Человек
свободным должен быть, как птица.
0.00
Влюбилась я, Господи! Думаю, думаю, о нём, остановиться не могу... За-
чем это мне? Сердце начинает так часто стучать, когда его вижу, что зад-
ыхаюсь. Просто невероятно: я в школе так влюблялась - без памяти. Так-
ое сильное, свежее чувство! Грудь словно выхватили наружу пальцами, и
сердце сладко ноет, терпеть это без улыбки и счастливого смеха невозм-
ожно. Будто всё время кто-то подмышки щекочет. Хочется всё бросить,
помчаться к нему, обнять. Душа рвётся, а понимаю - нельзя. Столько раз-
ного - и грязи тоже - за мной тянется, что сразу отрешиться от этого нем-
ыслимо, можно погибнуть от перемен. Я - фабрика, тёлка, производитель
денег, меня просто так не отпустят, не отдадут, пусть даже на колени уп-
аду. Раба любви.
Но так сильно сердце на волю рвётся, что слышу: любо свободна буду,
либо сгорю.
0.00
Наконец, привела его к себе. Он скован, волнуется. Почему? Дитя совс-
ем малое. Пара часов у меня всего было, потом должна была мчаться дел-
ать дела.
Он мне говорил, обнимая меня, что я шикарная леди. Хи! Что - сумасш-
едшая девчонка. Мне это очень нравилось.
А ты, а ты,- шептала я ему в его мягкий, как шёлковый, подбородок,- ба-
рабанщик судьбы.
Почему?- не понял он, отодвинулся.
Не знаю, так мне показалось: прогремел судьбы барабан.
Не знаю,- я ему честно сказала.- Наверное, как стучат барабаны, нрави-
тся: бом, бом!
А он меня, улыбаясь, в отместку виолончелью назвал.
Чего?- говорю.- Какой ещё качелью?
Потому что талия у тебя очень тонкая,- сказал.
На,- я ему её подставила.- Играй!
Его глаза горели, как изумруды. Раскосые, синие, зелёные, чёрные, без-
донные, я просто тонула в них.
Я не включала форсаж, а мне очень хотелось, но, кажется, и от того, что
он получил, обалдел он.
Я сказала, что у меня деловая встреча - пока!
Он мне в окно помахал рукой, стоя внизу, между серыми, набитыми на
обочины сугробами. Милый! И небо вдруг наверху прояснилось, вспыхну-
ло нежно-голубым.
А через пол-часа... А вот об этом писать не буду, надоело всё до чёртик-
ов.
0.00
Сегодня - ещё. Мы плыли на волнах наших взглядов, плечей и рук. И мне
снова ярко показалось: уйду, улечу от моих мучителей, только и видели
меня! Нырну в него с головой, в моего избранника, пусть спасает меня. Хо-
чется быть беззащитной, неприкаянной, зависимой - я ведь всё-таки жен-
щина! Надоело быть мужиком в юбке - самой все свои вопросы решать, вр-
ать, царапаться, кусать... Деньги у меня есть - закатимся куда-нибудь на
край света: тёплое море, солнце, соломенное бунгало... Раствориться, ис-
чезнуть...
Или податься в монастырь? В холодной узкой келье большими глотка-
ми пить одиночество. Никого рядом - ни врагов, ни друзей, впереди - веч-
ность, беззаветно любить - всех... А что такое любовь? Что есть это стран-
ное чувство? Кажется - голая химия, более ничего, это удручает. Заигра-
ли гормоны под кожей - и ты, нарумянив щёки, подняв хвост, бежишь к
мальчикам: вот этот, широкоплечий и узкобёдрый с пачкой зелёных в зу-
бах - самый лучший, самый красивый, ату его! Когда тебе хорошо, ты ни
о чём не думаешь, весь мир, кажется, лежит у твоих ног. Но вот всё исчез-
ает, как мираж, всё твоё дутое благополучие, ты на дне, и что? И вот тут
ты, наконец, думаешь о Боге, умоляешь его, чтобы скорее вернулось всё.
Но это лёгкое кипение в груди - что это? Непреходящая чувство припо-
днятости? Крылья за спиной, божественный свет? Люди нужны друг дру-
гу, ищут друг друга, увы, порой тщетно - всю жизнь. Я, кажется, нашла,- вот
что это.
Надо сделать так, чтобы всегда - к Богу.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Часть четвёртая
И В А Н
Я не хотел никого убивать, но так получилось.
У него голова лопнула, как арбуз, только красным на листья брызнуло.
Он, мля, сам нарвался, доигрался, допрыгался. Я не стал его ни о чём умол-
ять, о совести разлагольствовать, просто взял и нажал на крючок. И он лёг
в своё же собственное дерьмо, как миленький, застучал ботинками.
Я его с собой не тащил, я, мля, никого не насиловал. Но раз напросился,
на халяву попал - веди прилично себя, сиди не дёргайся. А он, бля,- в кома-
ндиры, да ещё в душу плевать - зачем? Погань, короче, одно слово ему.
В общем - теперь мокрое на мне, будь оно неладно всё.
А началось всё замечательно.
Будто на блюдечке всё появлялось передо мной. Я думал вначале - по-
двох, оказалось, мля, просто везение.
Дверь в камеру какой-то лох забыл закрыть. Я один заметил, больше ни-
кто. На нарах лежал, не дыша почти, секунды одна за другой высчитывал.
Все спали, как цуцики. На полу белой лужей разлилась луна. Тихо встал,
оделся, и бегом - прямо по ней.
В щель просочился и прижался к стене, слышу - пот в трусы льётся ре-
кой. Коридор передо мной - чёрная беззубая линия. И опять повезло: ни
одной паршивой собаки вокруг.
Прапор в дежурке побледнел, как мел, увидев меня. Сидит, гад, чаи-ко-
феи гоняет и пряниками заедает, у братвы конфискованными, рожа крас-
ная, от одной стенки до другой. Ух, как я его бил - ногами, руками и снова
ногами, в живот и по кумполу, душу на нём отвёл за всё, что за годы в эт-
ом аду натерпелся. Раздел его, в его же во всё военное переоделся и даль-
ше поплыл. Лицо спрятал в рукав, не оборачивался, спешил, двери легко
ключом отпирал. Крашеные серым стены катились передо мной, и не
было им конца, весь мир,- скрежетал зубами я,- суки, окрутили-опутали.
По лестницам - кубарем, по железу каблуками, вниз, вниз... "Эй, кореш..."-
сзади, слышу. К стене! Спиной прижался и оружие достал. Если что, реш-
ил, стрелять буду по ногам, чтоб душу об ментов не поганить свою. "Жа-
ль,- думаю,- ещё бы минута, бля, и ушёл... Голубое небо, солнце, бабы, во-
дки - залейся..." И тут же что-то кислое во мне лопнуло: "А вот в Кирку, па-
длу, обязательно б выстрелил... Посмотрел бы на неё в последний раз, по-
любовался б красотой неземной её, дьявольской, и за всё то, что сотвори-
ла со мной..." "Эй, кореш, чинарик, подождь, говорю!"- морда кривая, гля-
жу, вылазит из-за угла: жёлтый металл во рту, бритый череп, заплывшие
от чифиров глаза, на шее синеет тату. "Твою мать,- думаю,- никак братва
увязалась?" "Пошли вон,- рычу и ствол грозно показываю.- Топайте назад,
сколько вас там ни есть, у меня только один билет на выход купленный!"
"Да никого со мной, чиво ты!"- крадётся босиком, шёлковый такой, боти-
нки за кожаные уши к впалой груди прижал. Проклял я себя потом, что,
считая всех людей в принципе братьями и друг другу помощниками, по-
зволил остаться ему, а не съездил железной ручкой в переносицу, чтобы
он кровью своей поганой умылся, а тогда и думать не думал, знать не зн-
ал что никаким не помощником мне урка этот законченный станет, а са-
мым что не наесть гадом-мучителем. "Бабки у меня немалые на воле
запрятаны, золотишко, брильянты,- стал он грузить своим чёрным ртом,
чтобы меня разжалобить.- Половина - твоя." Я смолчал, чёрт знает поче-
му, и он вразвалочку затрусил рядом со мной. Везде тёмные, пыльные, на-
глухо забитые решётками окна,- ни проблеска света, ни отзвука доброго
голоса. Завтра небо ярко зажгётся надо мной,- переполнял восторг меня,-
а пока ночь, царство тьмы; но она, ночь, сегодня наша заступница... Разб-
иваемые протяжным эхом, слышались стук костей домино о железный
стол, похабный смех. Веселятся караульные, хозяева жизни, развлекают-
ся... Этот, что рядом со мной бежал, слыша их, цыкнул с фиолетовой, от
кулака распухшей губы на пол: он бы заточечкой их, заточечкой...
Ключи все в одну вязанку собраны, подписаны - бери и вставляй в зам-
ок, поворачивай. Эти лохи, чтоб жизнь облегчить себе, скоро все двери нараспашку раскроют или свою - ха! - такую нелёгкую службу дома понесут,
лёжа на тахте. Вот так, полным маразмом с точки зрения простого обыв-
ателя, зрителя, противоположностью явленного, всё в работе государст-
венной машины и кончается, и - пройдя через кровь и насилие, снова как
бы начинается, но уже что-то другое, новое, более в итоге сложное, более
чистое. Но тогда мне было не до философии, нужно было как-то из зоны
выбраться, и я этой их, власти, маразматичности не мог не нарадоваться.
На улице ветер свежий до одури! Точно спирта чистого глотнул, оша-
лел. Забор бетонный в самые звёзды упёрся, колючек железных наплева-
ли вверху. Я хохотал, опьянев: перелечу, перепрыгну! Этот, Тарабаном зв-
али его, заскулил, заметался, засвистел прокуренным горлом: "Где они,
где? Пусть, твари, выходят по одному! Не сдамся так, пером попишу, пос-
треляю! Дай пистоль!" Вот чем они, урки, берут - раздирающим душу жи-
вотным рыком, напором, движением. Даже когда урка один - впечатляет,
руки, глаз не поднять. Хотя я знал, что их этот грозный вид чаще всего то-
лько блеф - холодная волна страха окутала меня. "Заткнись!"- крикнул я,
сжав кулаки. Он кинулся на меня, его заточка в лунном свете хищно блес-
нула. Слабак оказался, кисель. Полез с разбитой губой на корачках свою
железяку искать. Желание у меня сразу возникло - добить: носком ботин-
ка в висок, и - конец. Опять пожалел. Он притих, где-то сзади тащился.
Я нутром ощущал, что он к лопаткам моим примеряется. Враг, не исправишь его.
Вышки высоко влезли на небо, жёлтыми глазами прожекторов пялили-
сь. Полоснёт сверху автоматная очередь, разорвёт болью спину, плечи, гр-
удь, брызнет алое на песок... Я думал так: попробую дерзко через КПП рв-
ануть, недаром и форма на мне, а этот гад - этого как этапированного пр-
едставлю, выйду за ворота - пусть на все четыре стороны катится! Под че-
репом молот стучит: уйду, не уйду? получится? И лицо её встаёт, Кирки-
но, красивое, белое, глаза - пламя адское... Она - всему виновница, ох поп-
латится!
Мы стояли в тени каких-то навесов и балок, ждали. Мимо нас прогудел
сапогами наряд. Один солдат поотстал на беду свою и... мою. Увидев нас,
стал сдирать с плеча ремешок, очень напуган был, веснушки расстаяли у
него на щеках. Локтем - в челюсть, снизу - в живот, сверху замком - по хре-
бту, как мой учитель жизнь научила меня, и он лёг, обливая тёплой кро-
вью песок, рассыпал жёлтые лычки с погон. Тарабан сверху прыгнул, вы-
щерившись в луну, замахнулся пером - лежачего это они мастаки. Солдат-
ик, закатив глаза под лоб, стал сдуваться, шипеть. Я, мля, чуть-чуть не ус-
пел: Тарабан первым дёрнул брезентовый ремешок. Вскочил, брякнув зат-
вором в меня, забрал пистолет. Всё, теперь он командир. Мы пошли к КПП.
Он от страха вертелся, скулил, больно резал дулом мне рёбра. "Дура, спр-
ячь автомат,"- я смеялся, не верил уже, что уйду. Он робу с выбитым ном-
ером сверху накинул, и голодная чёрная дырка уставилась из рукава на
меня.
Решётки, заборы, заборы, решётки - их нагородили так много, отрезая
по ломтю свободу, что на мгновение показалось, что я никогда не выбер-
усь из их металлической паутины.
В аккуратно отбеленный зэками флигелёк мы вплыли один за другим,
я, бледный и злой, с набитым на глаза козырьком - впереди, он - приклеил-
ся сзади, и это было с уставом вразрез, будь я, мля, на посту,- сразу бы зап-
одозрил неладное. Но нам повезло, пресловутый лох завёлся и здесь! "Во-
рота открыть!"- потребовал я у сержанта, красную книжечку, развернув,
сунул в окно. Срочник-сержант в лихо приталенной гимнастёрке даже гл-
аз не поднял, сонно зевая в ладонь, вжал красный пластиковый бутон. Дежурный прапор дрых за шкафом на топчане, до самой стены торчали его тонкие нали-
занные сапоги, похожие на хитиновые лапки гигантского насекомого. Же-
лезные ворота, повизгивая, начали двигаться. Они скрипели так громко,
так пронзительно, что, казалось, разбудят всю зону, они явно не хотели
нас выпускать, только они были здесь на чеку! Они как будто кричали: эй,
лохи, вставайте, протрите глаза, мы не можем их удержать!
Такая сладкая, такая желанная тишина стояла волной там - с той стор-
оны. Сердце билось, просило: быстрее, быстрее, пожалуйста! Я даже Богу
молиться пробовал в тот момент.
Козлоногий УАЗ бросили у ворот. Какая удача! Я впрыгнул, дёрнул ры-
чаг, Тарабан, дико матерясь, едва успел втиснуться в заднюю дверь, дуло
воткнул в шею мне, опять он оказался проворней. Он сказал, чтоб я с жиз-
нью прощался, что ему надоело. Нет,- я знал,- он меня не убьёт, на своих
двоих в тайге далеко не уйдёшь.
Серое, сонное небо пролилось над сопками, розовым светились напит-
анные небесным электричеством облака. Мокрый жирный песок от края и до края
лежал, как жёлтое озеро. Тонкие сосны в жиденьком голубом киселе нес-
лись слева и справа - спички, палочки. Здесь, на севере, и травы-то норма-
льной нет, так, какие-то зелёные плевочки разбросаны. Машина наша, бу-
ксуя, виляла задом, как женщина. Я весело тянул баранку, выравнивал.
"Тарабан это твоя фамилия или блатная кликуха?"- спросил я после нек-
оторого молчания. "Я уже и сам забыл, какая она, моя настоящая фамил-
ия,"- неожиданно грустно сказал он, щурясь в окно, в неяркий плоский бл-
ин солнца. Волна жалости к этому человеку захлестнула меня - ко всем
им, пропащим, за тюремную пайку продавшим души свои. Что ждёт его,
их впереди? Только смерть, скорая и лютая - у кого-то на ноже или в уда-
вке-петле в чёрном углу за нарами, от каменной дубинки охранника; их
не спасёшь, раз начав, они стремительно катятся вниз, к краю пропасти.
А я?- вдруг меня в сердце ожгло,- разве я теперь не такой, как они? Разве
уже не отлита ментовская пуля для меня, беглеца, и не мчусь я на крыль-
ях сейчас свести счёты со своими обидчиками, желая, как и урка послед-
ний, только одного - мести, крови... "Убери автомат,"- я по-человечески
его попросил. Не уберёт,- ухмыльнулся я, незаметно взглядывая в зерка-
ло в его чёрное, избитое оспинами лицо,- он боится меня, как, впрочем,
и всех других людей, для него мы все - волки. Пару секунд он раздумывал.
Обернув ствол ремешком, он бросил автомат себе под ноги, вынул чёрный
пээм, красивый, как игрушечный. Я думал, глядя, как в лобовом стекле та-
нцуют, машут лапами сосны,- боюсь их или презираю?
Позади меня будто тяжёлая железная дверь с грохотом затворилась.
Кончилась бесконечная череда дней, наполненных отчаяньем, слезами и смертной
тоской по свободе, плачем и скрежетом зубовным... Теперь - только вперёд,
авось нелёгкая вынесет.
Значит,- смаковал я, наполняясь праведным гневом, глядя, как разбит-
ый гусеницами тракт прыгает под колёса,- она меня оканчательно собир-
ается закопать, чтобы я никогда больше не воскрес, ни в этой жизни, ни в
той? Стереть меня, как подошвой линию на песке? Гадина! А ведь губы в губы целовались когда-то, клялись друг другу в вечной верности! Спасибо дружкам - ксиву чиркнули, открыли глаза, что заговор против меня созрел. Что ж, вы-
хода другого теперь нет, только к ней и - за горло пальцами.
. . . . . . . . . . . . . . .
Часть пятая
МИЛИЦИОНЕР ГОЛОВАНОВ
Петру Петровичу Голованову сказали так: не лезь. Мол, не суйся сюда,
дело скользкое, мутное, на поверхности одно, а копни глубже - гниль, тр-
уха, утонешь. Очень не понравится кое-кому твоя настойчивость,- сказа-
ли ему. Если,- сказали,- ты не мудило полное, сиди не дёргайся.
А что - мудило, что - сиди?- с негодованием отвергал Голованов.- Вре-
мена сейчас не те, ничего не сделают, не кругло у них, пусть попробуют.
И что это вообще такое - понукать? Что он мальчик на побегушках какой,
тут из одних злости и духа противоречия рыть землю копытом начнёшь.
Раскричались, раскомандовались!
Дело, как дело. Труп, пистолет, лёгкого поведения девушка. Любовь,чи-
стой воды амурная история. Все факты на то, что, разочаровавшись жить,
сама в себя и выстрелила. Посмертной записки, правда не было, но и сле-
дов насилия - тоже.
Могли убить? Конечно, почему нет? Дело своё чёрное совершить, а по-
том пистолет в ладошку вложить, чтобы запутать следы. Могли - но след-
ствие ничего подобного не установило. Да и не это, собственно, главное.
Грязных, не раскрытых дел на свете полно, все раскрыть - здоровья не хв-
атит. Но когда следователи вдруг один за другим погибать начинают - тут
поневоле задумаешься. Надо постараться до правды докопаться, ради светлой
их памяти хотя бы.
Два товарища его, ведя расследование, на пустом месте, считай, сгину-
ли. Едва интересная ниточка повелась в руках у них, чуть от главной вер-
сии самоубийства стали отходить в сторону - раз, и нету их. Одного маш-
ина среди бела дня на цетральной улице переехала, другого в собственн-
ой ванной комнате обнаружили с пробитым черепом.
"Не трепыхайся сиди!.." Нет, не получится, нельзя молчать!
Отчётность нужна - понятно, птички-галочки, дело, как решённое, на
полку уже последовало, пряники и подарки розданы. Поднять волну - зн-
ачит, всё дерьмо, весь ил со дна встанут, кому охота снова это нюхать?
Но главное - признать прийдётся, что изначально не правы были, а здесь -
извините! Не так у нас люди воспитаны, чтобы прощения друг у друга пр-
осить, на такие мелочи размениваться. Спаси и сохрани!
Конечно, во-всю на нём отвяжутся. Начальство спустится с заоблачн-
ых высот своих, станет, унижая и угрожая, махать перед носом пальцами,
фамилия его, Голованова, полетит по управлению, плевать в итоге будут
в спину ему.
Голованов дело листал, каждую страницу, каждый снимок насквозь,
на свет просматривал. Удивлялся: шито всё белыми нитками как! Явно многие
выводы из пальца высосаны! Нет абсолютной уверенности, что жертва сама
свела счёты с жизнью. Да, явные следы насилия отсутствуют, да, отпеча-
тки на оружии только её, этой глупой, несчастной девушки, да, запутала-
сь в жизни, как многие, кто знал её, показывают, в упадническом состоя-
нии духа находилась по общему мнению. Ну и что с этого?
А, может - любовный треугольник? Может - деньги кому-то была долж-
на большие, и не помиловали? И такое возможно, что конкуренты с пути
смели - сейчас молодёжь нахрапистая, наглая, пошлыми нравами с телеэ-
кранов напичканная,- подгоняли, подталкивали в затылок её молодые, дл-
инноногие и гораздо более в амурных делах талантливые, а она по нерас-
торопности своей не почувствовала?
Упадничество, депрессия? Скажите, пожалуйста! Да сейчас каждый вт-
орой жизнью замучен, подавлен до крайности. Что же - стреляться всем,
вешаться?
А реальные факты? Всё, что могли, просмотрели, прозявили.
Пистолет. Откуда он у неё? Кто дал? У неё ведь никогда оружия не бы-
ло, это вполне доказано. Проследить бы эту ниточку, как следует. Он ведь
как бы ничей, нигде не зарегестрированный. Значит, есть тот умник, кто
сделал ей этот роковой подарок - на блюдечке с золотой каёмочкойон его ей приподнёс, или грубо бросил на стол в минуту решительного объяснения - не-
известно...
Пренебрегли, не заметили.
Место преступления из рук вон плохо было осмотрено. Результаты ос-
мотра запротоколированы крайне небрежно - минус-плюс, плюс-минус,
ерунда какая-то. Балконное стекло разбито (это он сам, Голованов, имел
счастье лицезреть впоследствие), когда, почему? Ретировался кто-то эт-
им путём, совершив злонамеренное, воспользовался, так сказать, естест-
венным выходом (второй этаж, взобраться на балкон или слететь с него -
дело плёвое), или наоборот - внезапно вошёл? Один, два, десять, сколько
было их? Состаялась ли всё-таки финальная схватка, баталия? Врачи пот-
ом всё покрыли за бабки большие, паталого-анатомы? Было одно, а написали - другое? А другие трупы, как в своё время труп поэта из Англетера, взяли
и в грязном ковре во двор вынесли? Полы, стенки, потолок, всё остальное -
что там на них было свежеотпечатанного? Волоски, окурки в унитазе, пятна, подтёки, плевки, царапины - что, как, где? Ни черта об этом не сказано!
Выстрел соседи слышали? Никто ничего. Как это? Среди бела дня в ква-
ртире из пистолета палят, а они точно оглохли все. В котором часу совершено преступление - исходя из экспертизы во столько-то. Время дневное, рабочее,
допустим, не всякий мог дома быть. А пенсионеры, бабушки у подъезда на ла-
вочке? Обходили квартиры, стариков опрашивали? Нет. Взяли и перл вы-
дали: свидетелей в деле не имеется. Да быть такого не может по определ-
ению: многоквартирный дом в самом центре города! Просто - не имеется.
Просто - самоубийство. Просто - дело на полку сдать. Просто - вся страна
на откуп бандитам и дуракам отдана.
Собаку по следу пускали? Знакомых её ближайших раскручивали? Ис-
кали дальних, не чистых на руку, родственников? Никто ни фига не делал,
сговорились будто все. И не дилетанты ведь, значит - злой умысел. И сам-
ое страшное - когда взялись за дело ребята ушлые, грамотные, жизни лиш-
или их, как котят слепых. Здесь на них покушение, уверен был Пётр Петр-
ович, явно же! И вот от такой их неприкрытой наглости решил он в дело
нырнуть, грязной водицы попить. Если не он, то кто?
Начали сразу звездеть - мол, дотошный, мелочный! Товарищам не дов-
еряет, карьерист! Шипели в ухо - в зачёт раскрытие всему отделу уже по-
шло, в важный плюсик, в птичечку, ворушить зачем? Начальство о дискв-
алификации в рядах стало поговаривать. Пётр Петрович почувствовал,
что он один.
Осень за окном стояла, осень, погожие деньки! Красные шапки деревь-
ев, как пожар, горели над городом.
Пётр Петрович вот что узнал. Муж у покойной был, развелись давно.
Бросился справки наводить: какой такой муж, кто, никакого мужа в деле
и в помине нет? Узнал: всё так и как раз в бегах бывший её благочестивый
находится, из отдалённой зоны недавно дерзкий побег совершил, вот он-
то из чувства мести вероятней всего и покончил с ней (что это убийство,
Голованов уже решил для себя). У него сердце от того, что на верную дор-
ожку стал, заскакало-запрыгало. А где он сейчас, беглец, занят чем? Мож-
ет быть, поймали его? Стал звонить, слушал с нетерпением, как в трубке
сигнал гудит. Издалека ему матрона ответила, что да, был схвачен, но сн-
ова ушёл из-под стражи непостежимым образом, и причём злобно так го-
ворила, на тонах повышенных, будто Голованов виновен был в чём-то пе-
ред ней. Климакс у неё,- завздыхал он, с удовольствием давая отбой,- вот
и беснуется, они все такие на службу в органы нанимаются, руки у них на
мужиков чешутся.
Он, Голованов, свободен был, порвал с женщинами.
Значит, снова бежал, не доделал на воле дела свои. Где ж ты сейчас, скороход,- думал, стоя в очередях, толкаясь в общественном транспорте,- ещё пулю всадил в башку кому? В стоге сена ночюешь, как волк, или на перине со
сладкой женщиной?
Голованов просил разрешения расследование возобновить, но ему от-
вет давали сугубо отрицательный. Следствие закончено,- сказали, как
отрезали.- Всё.
Всё? Да ни хрена подобного! Он тогда, как частное лицо, стал действов-
ать. Если узнают,- прекрасно понимал,- выгонят из органов к чёртовой матери. Может,- ставил вопрос ребром,- самому уйти? Но жаль было работу бросать, за
много лет свыкся с ней, со своими товарищами. Авось пронесёт,- вот как
думал он.
Стал потихоньку опрашивать знакомых погибшей девушки, её любовн-
иков, но отзываются все о ней только положительно. Родители, конечно,
в трауре, ничего угрожающего, говорят, не видели, не слышали. Оно и пон-
ятно, ворон ворону, как говорится...
Нашёл Вадима какого-то - "не убивал" буквально криком кричит, дёрга-
ется. Но если алиби есть, чего нервничать?
В общем - нигде ничего серьёзного.
Иваном бывшего супруга зовут. Так, стал смотреть. Сел за что? Грабёж,
поножовщина, вздумал в один прекрасный миг, что ему всё на свете дозв-
олено, а ему - бац, по рукам: нельзя! Эти новые все только прикидывались,
когда начинали, что добра всем хотят; нет, себе только добра хотели, да-
ли втихомолку отмашку и побежали к финишу, а другие все на месте до
сих пор с глупыми лицами топчутся.
Значит, Ивана этого надо во что бы то не стало поймать, где он, голубь
сизокрылый, прячется? Пётр Петрович поездил, поискал, поспрашивал.
Жёлтые листья сыпались ему под ноги. Небо наверху - голубой лёгкий
ситец. Рыхлые облачка слева, справа накатывались, пыхтели. Машины св-
еркали радостно стёклами.
Ему тайный его агент донёс, что на такой-то малине кто-то похожий
прячется. Пётр Петрович прилетел в управление, взял опергруппу быст-
ренько, чтоб не успели опомниться. "Зачем, куда?"- натягивая бронежил-
еты, его ребята спрашивали. Он молчал, отнекивался.
Они мчались, изрыгая сирену, и город в испуге оглядывался. Круглые
туши трамваев на перекрёстках, бешено трезвоня, грозили их раздавить. Све-
тофоры наливались красным от ужаса. Голованов думал, что второй раз, если
что, опергруппу ему не дадут.
Влезли в тесный, заплёванный двор на окраине. Раздутые как варёные
овощи старухи в жупанах дремали на лавках. Посыпались из машины, захлопали
дверями, разгоняя звонкое, протяжное эхо.
Тёмная, вонючая лестница. Грязные потолки наверху. Всё сгрудились
у двери. Автоматы, суровые взгляды.
- Три, четыре...- шёпотом посчитал Голованов.
Под ударом кувалды хрустнули доски, лопнули петли. Втиснулись в
узкий проход. Из комнат навстречу им громыхнуло, застучал в стену сви-
нцовый горох, брызнула штукатурка. Пётр Петрович едва не усрался, че-
стное слово. Губами заплёванный линолеум крепко поцеловал.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
1997, 1998
Заставка из И-нета.