Разбор полетов обычно делают на земле, это неоспоримый факт. Тогда почему многие ждут страшного суда или подведения итогов уже за пределами жизни на земле? Но где на линейности жизни точка отсчета, чтобы разобраться в сложившейся ситуации? Всегда найдется причина, чтобы из нее появилось следствие. Значит на этой линии жизни нужно найти либо перекресток, где было принято решение о направлении, либо событие, повернувшее движение по прямой. В моем атеистическом детстве с патриотической юностью таким препятствием на пути могло быть только что-то очень серьезное, чтобы остановить и заставить задуматься. Конечно я до этого тоже думала, иначе не помогала бы отцу писать рефераты и дипломные работы на факультете научного атеизма для его очередного высшего образования. Ну и не только об этом думала, интересов было много в голове, пока жизнь не выбила свою эксклюзивную колею.
Итак, точкой разборки (в отличие от Кастанедовской точки сборки) я выбрала эпизод из моей жизни в маленьком поселке под Винницей.
Свекровь вплыла в дом. Ее большие объемы не мешали быть суетливой, торопливой женщиной средней национальности. Вернее национальность была определенной – украинка, но, прожив с русским мужем, да еще председателем колхоза, она стеснялась своей национальности. Привычные слуху и языку украинские слова, как бы путались под ногами авторитетной русской речи. Казалось, они смущали саму Веру Петровну. Да и то, сын когда-то учился в Москве, был когда-то кремлевским курсантом, муж в колхозе когда-то был не просто «головой», а хозяином. Ему негласно полагалось иметь гувернантку для детей, работников для ухода за домашней скотиной и огородом. А теперь и невестка тоже русская.
Свекровь разулась в сенях, пальто сняла в коридоре, пуховый платок скинула уже в дверях, спеша увидеть внука. Ольга смотрела, как привычно разбрасывает вещи ее названная мама, как преображается эта чопорная дородная женщина с черными косами, уложенными вокруг головы. И вот уже возле колясочки ее сына большое пушистое облако любви и заботы с двумя длинными толстыми косами, уже лежащими по-домашнему вдоль могучей спины.
Прервав ритуальный лепет, обращенный внутрь коляски, она спросила невестку:
- Как мой внучек? Растэ, розмовляє? – пошутила Вера Петровна.
- Подрос, но еще совсем плохо говорит. Только «оля-оля-оля».
- Ой, та ты сама як дитя. Кто ж в три мисяця будэ такэ говорыты? То воно просто лопоче. Та ще «Оля», будэ говорыты, та ты що!. Придумала, що на ум взбрело.
Малыш лежал в своей колясочке и улыбался большой тете. В ответ на «агуканье» нового человека, с доброй улыбкой, он ответил «оля-оля-оля». Вера Петровна улыбнулась и сказала невестке:
- Ну, ты дывысь, и мне показалось, що «Оля», – Отвернулась от колясочки и начала разбирать подарки внуку: пеленки, простынки, игрушки. Ольга подошла к сыну и поправила одеяльце. Он улыбнулся маме и весело залопотал: «оля-оля-оля-оля». Свекровь так и села.
- Що ж то за дытына? Видно, що сын Володеньки. Велыкий будэ человек, або… зовсім не будэ. – Но тут же спохватилась от своих слов и засуетилась со своим хозяйством.
Ольга поняла из этого только то, что в таком возрасте детки не должны говорить ничего, даже улыбаться... наверное. Но слова про великого человека больно кольнули сердце. Она слишком хорошо знала, к чему это величие ведет на примере своего мужа Владимира.
Он считал себя человеком высшей расы. Когда из глухой украинской деревушки, в погоне за славой поступил в кремлевские курсанты, то не долго проучился. Начал писать письма во все инстанции на третьем курсе и жаловаться, что такую творческую натуру держат среди серого быдла. Когда начальство узнало об этом из газет, его перевели писарем в какую-то часть. Но оттуда комиссовали и отправили домой с провожающим, и со справкой о тяжелой форме шизофрении.
И это было величием? Когда он избивал Ольгу, подминая под свой авторитет, ломая все человеческие качества, провозглашая себя ее владыкой, существом сверхрасы, то это величие она испытывала на себе в полной мере, до потери сознания. Такие великие люди если бьют, то не мелочатся. Ставить синяки – это слишком мелко. Бить нужно так, чтобы две недели встать не могла, а потом еще долго боялась даже дышать громко. Так что побои в родительском доме были для нее просто тренировкой.
Смотреть на все это, как на испытания, предначертанные кем-то и когда-то свыше? Слишком большое эмоциональное потрясение и переживание пришло в ее жизнь. Пришло и осталось, и насколько долго – никому не известно. Эти мимолетные мысли снова вернули ее к ощущению близкой пропасти, к желанию собраться с силами и сделать прыжок через нее. Но куда? Где другой край пропасти и что там? Такая мрачная безысходность, что жить просто не хочется. Но рядом был малыш с голубыми глазенками, пухлыми губками и маленькими кулачками. Крохотное земное чудо, ради которого стоит жить, и терпеть всё и всех.
Погостила свекровь недолго, но успела бурно обжить светелку. После ее отъезда в доме стало тихо и как-то слишком просторно. Только тетя гудела, как шмель, убирая за своей сестрой. Еще бы, привыкла жить одна, а тут столько людей в ее доме, столько суеты, беспорядка от этих гостей. Что-то из их украинского ворчания Ольга понимала, что-то про непрошенных гостей.
Потом пришел контейнер с нажитым добром и дом превратился в логово змей: куда ни стань, везде шипение тети. Почти на каждом шагу ей оставалось только ойкать от неожиданности и прижиматься к стене, которая тоже белилась не для нее. Отскакивая от чужой стены, выяснялось, что часть побелки «волоокая нежить» украла, намазав на свою одежду. Отдать эту побелку Оля, как ни старалась, не могла. Любця выходила из себя, трясла жену своего племянника, прятала еду, воду для стирки, изобретая все новые и новые козни. Но захлопывая Ольгину длинную русую косу дверью, посылая в след проклятия, тетка не могла превзойти мать Оли в жестокости. Речь другая, но смысл тот же.
Начались новые отношения, новые испытания. Топить печку тетя Люба совсем перестала. Племяннику топить не разрешала, раз он не привез с собой дрова и уголь. Вовка начал искать работу. Иногда он уезжал на два-три дня в город договариваться о жилье и работе. Тогда для Ольгм жизнь становилась еще невыносимей.
Прошли Святки. На Украине очень красивая зима с пушистыми глубокими сугробами чистейшего снега. На улице тихо-тихо. Только иногда корова замычит у соседей или петух голос подаст. Зима украшала землю, как могла. Снег искрился на солнце и переливался всеми цветами радуги. Заглядывало солнышко и в комнату Олиной семьи по утрам, чтобы подчеркнуть красоту узоров на стекле окон и расцветить искорки пушистого инея на стенах в комнате. Изо рта шел пар, как вчера и позавчера, как и два месяца назад.
Оля расправила солому под простыней, залезла под одеяло и постаралась согреться самой, чтобы потом в этом тепле перепеленать сыночка. Малыш озабоченно сопел в коляске. Он не плакал, напоминая, что мокрый. Он как бы ждал вместе с мамой, когда можно избавиться от этих мокрых пеленок. Процедура эта проходила под одеялом, как в маленькой палатке.
- «Интересно, как со стороны выглядит наша возня под одеялом, подтыкание щелочек и дырочек?» - думала Оля.
Что-то копошится и попискивает, одеяло топорщится самым непредсказуемым образом. Потом из-под него на пол падает мокрая пеленка, еще небольшая возня и все затихает. Только сопенье и причмокивание. А потом появляется маленькое чудо, туго завернутое и упакованное, с розовым, согретым от маминой груди, носиком. И вот уже малыш лежит укутанный в одеяло в колясочке.
Электрокамин давал очень мало тепла, но и он был загружен работой с головой: день и ночь сушил пеленки. Молоко у Оли убывало, малыш худел, но улыбался. К приезду Володи и у Ольги начались проблемы: цистит, а туалет во дворе, пока дойдешь обратно уже опять туда надо.
- Где мой богатырь? Здравствуй, мое солнышко! И кто тут у нас такой маленький, такой кучерявенький? Соскучился за папой? А вот и мама. Какие у нас губки! Думаешь, губы искусала себе до крови так я целовать не буду? Точно, не буду, сама знаешь. Эта часть тела меня не интересует. А чего кривишься раньше времени? Не бил же еще. Или уже заслужила – убежать опять хотела? Отсюда не убежишь, а лучше бы с такой физиономией спряталась, пока не поздно, женушка любимая.
- И куда мне прятаться прикажешь?
- Да хоть в сарай, к козе. Но молоко чтоб было у тебя, а не только у козы. Ровно через полчаса кормить придешь.
- От сарая до туалета полчаса идти, обратно столько же. Если я пойду туда…
- Да мне плевать, куда ты пойдешь. Время пошло.
Ольга вспомнила все мыслимые позы и упражнения из акробатики, чтобы заглушить боль и не застонать в темной нетопленой светелке в другой части дома.
Какие там полчаса, минуты годами казались, но малыша действительно нужно покормить. Она собрала силы и поплелась в другую комнату к сыну. Малыш вяло пососал, скривился и задремал.
–«Какой холодный лобик, и влажный. Или это я горячая?» Она померила себе температуру: 39,6. Еще раз померила и термометр опять соврал: 39,8.
- Володя, у твоей тети есть термометр? Наш, наверное испортился, показывает температуру у меня.
- Ты что, опять филонить собралась? Я вообще могу спокойно поспать?
- Сыну плохо, испарина на лбу. Губами лобик трогаю – не горячий.
Владимир пришел в ярость:
- Да как ты смеешь? Мой сын не может болеть! Да ты вообще поняла, что сказала? Ну, тварь, я сейчас выбью из твоей головы все эти слова. Все, слышишь?
Потом Оля помнила, как короткий миг, что муж ее вынес и уложил на доски в коридор. Потом ее накрыли простыней с головой и послали за священником. Она слышала слова батюшки местной церкви: «…сгорела почти».
Оля выжила. Пришла в себя и поняла, что с сыном худо. Малыш тянул ледяные ручки из-под одеяльца и слегка похрипывал, натужно дыша. Он не плакал, он только жалостливо смотрел на долгожданную маму. Или ей это только казалось? Маленький, беспомощный мальчик. А мама почему-то боится его отца.
- Вова, Володя, проснись. Слышишь как он дышит? Не можешь ведь не слышать.
- А? Что? – спохватился Володя, толком не проснувшись, - а это ты пришла, нагулялась. Тоже мне мать, не понимаешь, почему он кряхтит? Клизму сделай. Это же элементарно.
- «А может он прав? Может быть все дело опять в молоке? Козье молоко, что ему давали пока она болела, просто не привык переваривать. Но что-то ведь нужно делать».
Как ни дыши на эту кроху, теплее ему не будет при такой процедуре. Клизму под одеялом делать невозможно, тем более, что там спал Владимир. Когда удалось сделать эту процедуру, оказалось, что она не помогла.
К утру посиневший от холода и удушья малыш и посиневшая от переживаний и побоев мать вынудили Шевцова согласиться идти в больницу.
- Ну, что ж, у мальчика воспаление легких. Госпитализация необходима.
- Воспаление легких без температуры? Так бывает? А запора, что - нет?
- Так вы ему дома клизму делали или температуру мерили? – резко сказала врач приемного отделения маленькой районной больницы.
- А вы, когда его слушали, не почувствовали, что он холодный?
- Мамаша, не учите меня, что мне делать и что чувствовать. Вам все померяют и все сделают. У нас выходной день, персонал своими делами занят.
- Пока ваш персонал со своими делами справляется, мой ребенок замерзнет в вашей больнице. Элементарную помощь оказать не можете. Я сейчас мужу скажу, как вы торопитесь вылечить грудного ребенка. Вам тут всем плохо будет.
Врач фыркнула и вышла из кабинета, хлопнув дверью. Шевцов заглянул в кабинет:
- Ну, что?
- Пневмония. Его согреть нужно, а они не спешат вообще ничего делать. Ты же можешь кричать, у тебя это хорошо получается. Давай, применяй свой метод убеждения, - отрывисто говорила Ольга, комкая пеленки, прикрывая собой распростертое на пеленальном столике тельце сына, уверенная, что здесь он бить за такие слова ее не будет.
Она была растеряна, напугана и зла на себя, на этого непутевого отца, который и сам сейчас был растерян. Но он был тем, кем был – злым и жестоким, безрассудным. Он бил стекла в роддоме, требуя вернуть ему жену домой. Мог бы и сейчас заставить согреть воду для малыша, если нет другого способа поднять температуру тела, мог ведь потребовать каких-то действий.
Пришли врач и медсестра со штативом для капельницы. Выгнали Ольгу за дверь. Шевцова в коридоре не было, больных тоже не видно было. Потом выскочила врач и убежала куда-то. Вернулась быстро, в сопровождении медсестры с пробирками в штативе. Ольга едва успела отойти в сторону, когда возле кабинета все пришло в движение.
– «Видимо Володя их все же расшевелил».
Показался и Владимир. Таким Оля его не знала: он что-то унижено и подобострастно лепетал медсестре, спешащей к пресловутому кабинету. Сама покорность и смирение.
– «Черт возьми, он их что, боится?» - Но открытая дверь в кабинет врача, он же процедурный, сейчас привлекала внимание больше, чем незнакомая ипостась мужа.
- Где вы были? А вы? Вы как могли ввести плазму, не зная группы? Да закройте вы эту дверь! Хотите все под суд пойти?
Ольга онемела. Она все поняла, сопоставила:
- «Медсестра пришла брать кровь на группу после того, как начали делать внутривенное. Но почему не спросить у матери, знает ли она группу крови? Могла не знать. Если довела ребенка до такого состояния, то молодая мамаша просто еще дура. Но она чувствовала себя дурой из-за того, что позволила врачам забрать в больницу сына почти сразу после выписки из роддома с ошибочным диагнозом и колоть его, колоть наудачу. Тогда было просто слишком жирное материнское молоко и как следствие - запор, а теперь что делать? Что можно здесь сделать?»
Ольга рванула дверь на себя. Дверь не открылась, а с другой стороны резко выругалась медсестра, державшая дверь. Ольга поняла и дернула дверь еще раз изо всех сил. Над малышом склонились двое, пытаясь сдержать судороги, вводя еще какие-то препараты. Лица их были растерянные. У Ольги ноги подкосились и медсестра, не удержавшая дверь, вытолкала ее в коридор.
Шевцов ходил по коридорам и клянчил спешащих на обед домой врачей не уходить, пока сыну не станет лучше, обещал принести им и обед и все, что захотят. Но все, как по какой-то команде ушли из маленькой сельской больницы по своим делам под предлогом обеда. Малыша перенесли в палату.
Она сидела в пустой палате возле пеленального столика и тупо смотрела на сына, капельницу, медсестру. Она сидела рядом с сынишкой, голова к голове. Он был без сознания. Такого его она еще не видела. Медсестра убрала капельницу и ушла за грелкой.
Оля взяла сынишку на руки. Какая кроха! Он родился в ее день рождения. Это был величайший в мире подарок! И это был сын, мужчина, которого можно любить без оглядки, по всем законам. Штамп был впечатан не в паспорт, а с саму ее жизнь. Оплачен тяжелыми родами, постыдной хоть и законной беременностью и утвержден. Можно любить этого мужчину теперь всем сердцем, всем своим существом. Этого мужчину можно воспитать лучше, чем воспитали всех подлецов, что встречались на ее пути. Она будет самой любящей матерью, совсем не похожей на ее мать.
Ольга прижимала к себе этого человечка, свою мечту и великую надежду. За несколько месяцев жизни он успел так настрадаться! Ну, ничего, теперь она будет бороться за него отчаянно, защитит ото всех! Убежит с ним, когда поправится. Покажет ему свои любимые места в лесу, в поле, у озера. Найдет другие замечательные места. Они будут жить вдвоем в этом мире, только вдвоем, пока он не вырастет.
Малыш открыл глаза. Они были обращены к ней,- это естественно, когда так держишь ребенка. Но что это были за глаза! Глаза взрослого человека вместо затуманенных страданием, болезнью глаз грудного ребеночка. Незнакомые огромные глаза. Ольгу начало просто тянуть в эту бездну. Она не слышала голос вернувшейся медсестры - только Глаза.
В них не было физической боли, не было упрека. В них было сожаление и сверхчеловеческое сострадание к ней. В них была необъятная любовь к ней, как к маленькой несмышленой девочке. Исчезли все слова в мире для нее, исчез вообще весь мир вокруг. Там был огромный безудержный мир, в котором не было места плоским понятиям этого мира, мира атеистов-врачей, ученых, обывателей, который она знала. Не было места ее сомнениям, достойна ли она быть матерью, быть человеком. Там была любовь, всепрощение и слова, которых она не знала. Его глаза стали звездным небом во всем его величии, беспредельности и красоте. Она стала частью этого вселенского простора, этого Мира. Ей даже в голову не могло прийти словосочетание «Того Мира».
С ней прощался единственный во всем мире человек, который ее любил, которому она была нужна любая, в любой одежде, со своей простой человеческой болью, с ошибками, с грустью и тоской. На нее смотрели глаза уходящего счастья, уходящего мира. А потом они закрылись. Они закрылись навсегда. Она это совершенно точно знала. А губы его сложились в вечной улыбке, которую было удивительно видеть. Эта улыбка, как печать на двери в неизвестное, потрясла ее и остановила. Закрылась дверь. Погасли звезды. Навсегда. Навечно!
Медсестра что-то кричала ей, трясла ее, разжимала руки, потом отшвырнула, схватила ребенка и начала делать непрямой массаж сердца, искусственное дыхание.
Ольга сидела на полу, прижавшись к стене щекой без мыслей, без чувств. Медсестра уже делала самой мамаше уколы, одновременно пытаясь закрыть ей широко открытые глаза. Оля начала дышать, моргнула, и медсестра оставила ее одну.
Мир вокруг нее исчез, сын исчез, но она и не пыталась его увидеть. Она вообще ничего не пыталась увидеть. Мир опустел. Даже постоянная ноющая заноза ненависти матери к ней, к Ольге, сейчас не тревожила, все онемело. Она встала и пошла.
Не обжигал босые ноги лед на реке. Обломки льда вперемежку со снегом лежали поверх крепкого ледяного пласта, покрывавшего реку. Но насколько крепкого в этот первый весенний день? Где была ее обувь, одежда – уже не важно. И не важно, что рыхлый снег на льду так жадно впитывал кровь из порезанных льдом ступней, оставляя бледно-розовый след. Кто-то на мосту видел, как босая женщина бредет по реке на другую сторону. Был ли вообще мост через реку? Был ли вообще вопрос сам по себе?
Ее тянуло домой, к сыну. Туда, за реку, за луг, в дом, где она жила последнее время с сыном. Мысли оставили ее. Оставалось только чувство материнства - оно сильнее всех мыслей, и оно влекло ее вперед. Только это чувство оставалось светом в этом мире кромешной тьмы и ненависти всех, кто ее окружал, потому, что ненависть собственной матери укутывает самым плотным саваном, и не сравнится с неприязнью сторонников этой самой матери.
Хотелось уйти от чужого мира, в котором была больница, странные глаза сына, чужие запахи и звуки. Впереди было место, наполненное любовью к сыну, ее заботами о нем, запахом чудесного маленького существа, его странной улыбкой и его милыми звуками. Еще там были чепчики, распашонки, пеленки, бутылочки, недовязанная крохотная кофточка…, кофточка, бутылочки… Молоко! Молоко не разогрела, свое-то почти ушло!
- «Растяпа, малыш проснется, а кормить нечем». - Вот что ее беспокоило, она наконец-то поняла почему так тревожно. Пеленки не проблема, они всегда стопочкой стояли, сушились, грели малыша в кроватке, а вот молоко… Она еще скорее кинулась домой, чтоб не дай Бог малыш хныкнул, не дай Бог потревожил этого монстра и его тетушку.
В доме все было по-прежнему: на камине сушились пеленки, возле кровати стояла колясочка. Юля подошла тихонько, чтобы не разбудить малыша и взяла со стула вязание. Нитки были очень хорошие, тонкие и нежные. Только синий был темноват для маленького человечка, но найти нитки вообще было проблемой. Спинку она уже связала, два рукава и одну полочку. Оставалось совсем немного - и будет обновка. Пуговички только нужно будет где-то раздобыть.
В окно заглянуло ласковое вечернее солнце. Оля встала, смотала клубок и аккуратно все сложила. Сложила высохшие пеленки, подгузники.
- «Да что же это такое? Опять про молоко забыла!» - Налить в бутылочку с соской водички не долго, пока молоко найдется в этом ледяном доме. Да, солнце скоро сядет, нужно спешить.
– «Малыш проснется после прогулки, тогда и покормлю» - подумала Оля. Накинула на плечи большой клетчатый платок, чтоб не застудить грудь и совсем уж не потерять молоко, выкатила коляску.
Во дворе тихо, тепло, только где-то блеет коза. Ольга поправила легкое покрывальце в колясочке, накинула кружевной уголок на личико сына, чтобы не кусали комары и покатила коляску за дом, поближе к речке, к травке.
Она всегда гуляла с ним вокруг дома в это время, чтобы отдохнуть от тесноты четырех стен. С той стороны, где жила коза и куры появился силуэт хозяйки дома. Ей что-то кричала тетя Любця, смеялась. Юля обошла вокруг дома и вернулась.
На снегу остались отпечатки колес коляски и следы босых ног. Сын все еще спал.
– «Ну, ничего, пусть поспит еще немного, попозже покормлю». - Под теткины крики гулять все равно больше не хотелось, так что Оля вернулась в дом, положила малыша на кровать и прилегла с ним сама.
Прошло какое-то время, когда раздался скрип телеги на улице. Ольга глянула: невозмутимый возница ждал, пока Шевцов заберет охапку соломы с телеги, едва связанной какой-то тряпкой. Ольга видела все это совершенно отчетливо, как будто сама стояла рядом.
Дома он свалил охапку соломы на стол в нежилой светлице, стряхнул часть соломы на пол. На столе оказалось… маленькое человеческое тельце. Показалось, что это мастерски сделанная жуткая кукла, но она так похожа на ее сына! Буквально «показалось», потому, что быть этого на самом деле не могло.
- Чудовище!!! Что ты задумал? Что ты принес? Зачем? – она кричала что есть мочи, кричала недолго, не находя слов, но успела сорвать голос. А он не отвечал. Казалось, что он ее совсем не видит, не слышит. Эта сволочь даже проходит сквозь нее! Потом все исчезло. Для нее все исчезло, на миг. Или всё еще продолжалось?
Картина происходящего как-то вдруг изменилась: Оля была в горнице, на столе лежала та самая охапка соломы, какой-то ящик и трехлитровая банка самогона, судя по запаху.
Сумбурный сон никак не отпускал Ольгу, чередуясь темнотой и яркими картинами то ли действительности то ли бреда. Опять горница, но уже все чисто. На окнах занавесочки, на полу домотканые половички, груда подушек на опрятной кровати в углу, небольшой столик у окна, большой стол недалеко от кровати. Что-то не так. Может быть кажется странным то, что у нее изо рта не идет пар, как обычно в этой нетопленой , нежилой комнате? Но она не ощущала ни тепла ни холода, ни своих ног ни рук.
Что еще не так? Большой стол обычно стоял возле двух окошек, выходивших на луг, напротив входа в комнату, а сейчас стол стоял справа от двери. Значит это сон, потому, что тетя Люба не позволит в горнице сдвинуть с места даже самую малость. Она обычно и входить-то туда не разрешает. Ольга еще раз взглянула на каким-то образом переместившийся стол. Правда, стоит не там. А на столе стоит гроб. Какой дикий сон! Или не сон? Но гроб был точно, маленький аккуратный гробик, неумело обтянутый красным бархатом.
Вот уже несколько дней Ольга лежала неподвижно. Для нее жизнь казалась обычной, если бы не странные сны. Когда ей казалось, что она просыпается, в комнате, где она лежала то появлялась, то исчезала раскладушка, менялись местами предметы. Как это происходило она не понимала и опять проваливалась в темноту.
Шевцову это начало надоедать, а его мать все не приезжала хоронить внучка.
- Вовунчик, ну подывысь, дытыны вже нэмае, на що тоби жинка така потрибна? – лопотала Любця, заглядывая племяннику в лицо.
- Да не нужна мне эта чертова кукла! Только куда я ее дену?
- Та виддай кому-нэбудь, - посоветовала тетушка.
- «Виддай, виддай», а как я ее матери объясню?
- Так с хлопцями загуляла та втикла. А що говорыты, як вона с глузду зъихала? Так краще б вмерла. Чи встанэ, чи ни?
- Ну и каким хлопцам я ее такую отдам?
- Ну, комусь та потрибна будэ.
Оля давно не видела мужа и почти обрадовалась, когда услышала его голос в коридоре, но тут же спохватилась:
- «Увидит, что я разлеглась! Надо вскакивать и что-то делать. А с ним кто? Вдруг там его мать?»- мешались вопросы в голове Ольги. Но встать она никак не могла. Даже открыть глаза не могла. Просто свинцом были налиты руки, ноги, все тело. Даже нет, не свинцом, скорее их вовсе не было. Каким-то судорожным движением, рывком, Оля попыталась сделать хоть какое-то движение, но глыба, в которую она превратилась, была неподвижна.
Незнакомый мужчина, который пришел с мужем Ольги, вошел в комнату. Они сели на табуретки в самом начале комнаты, на проходе. Ольга их хорошо видела и прекрасно слышала. Начало разговора она пропустила, но дальше разговор был немного странным:
- Бери, бери. Она хорошая хозяйка, - говорил Владимир.
- Но у меня нет столько денег сейчас, - отвечал молодой мужской голос, хозяин которого сидел где-то в ногах Ольги за дверным косяком.
- Иди посмотри, товар что надо, - с гордостью заявил Владимир. Синяки не могли изменить правильные черты лица. Но гость в чем-то сомневался. Он подошел к кровати, где лежала Оля, посмотрел.
- Да ты подумай, она шить умеет, вязать, готовить. Баба тихая, я еще чуть-чуть усмирил ее, - хихикнул Вова.
- А бил-то за что?
- Ревновать, дура вздумала, - нашел подходящий аргумент Владимир.
- Неужели красивей нашел?
- А ты думаешь я в город зачем ездил? Сына схороню, документы оформим поеду свататься.
- «Значит, это был не сон, - сын умер. Умер. Его больше нет». – Казалось Ольга пробует непривычные слова на вкус, не может до конца понять его смысл.
Владимир начал скидывать какие-то вещи, набросанные на неподвижное тело жены:
- Ну, что скажешь? Баба - класс! В бигудях не увидишь – свои такие. Грудь – троих прокормит, еще и тебе останется.
- Тихо ты, услышит,- зашипел в ответ гость.
- Да она здоровая такая, что пушками не разбудишь. Ты говори - берешь? На такую я другого найду, у меня это элементарно.
Оля поняла о чем они торгуются не сразу, слишком абсурдно это казалось. Но когда поняла, то крикнула что есть силы: «нет! Не смей!»……Нет, не крикнула. Даже не сказала. Не получилось. Она попыталась опять закричать – ничего, ни звука. Рот тоже не открывался. Даже глаза были закрыты. Но она их видела, видела, как подошел к кровати покупатель. Видела, как ее рассматривают, трогают, оценивают. Ярость, ненависть к этому животному, продающему использованную игрушку, рвалась наружу. Руки и ноги не сделали ни малейшего движения, ни одна черточка лица не шевелилась. Ольга билась внутри собственной клетки. Она кричала на неподвижные руки, ругала ноги, на которых не было веревок, но были какие-то путы. Что с ней сделалось? Или это эксперименты этого рыжего волосатого зверя, который значился ее мужем? Пусть так, но продавать?!! Ярость разгоралась у нее внутри. Ярость вырвалась все же наружу! Это был тихий шепот полуоткрытых губ:
- Я не вещь, не табуретка, нельзя…. Продавать… нет.
- Ага, проснулась, птичка, - ехидно сказал муж.
- Это ты не табуретка? А кто же ты тогда? – неожиданно возмутился покупатель, - самая что ни на есть вещь, предмет обстановки. Твое личико подойдет к обивке моего дивана, пока синяки не прошли.
- Я замужем, я… со мной… Так нельзя! - начал набирать силу голос «товара».
- А мне плевать. Такая тварь бессловесная - что жена, что корова – документы не нужны. Вот муженек твой теперь уступить должен за твой язык, а то смотри - себе оставит.
- Пусть сначала развестись даст, тогда можно о чем-то говорить, но не с тобой. А сейчас я по закону только ему принадлежу, - пыталась уйти от позора продажи женщина.
Руки и ноги еще не действовали, иначе она их с удовольствием применила бы к обоим. Пусть это будет ее последнее в жизни, что она сделает, но будет драться с этими порождениями кошмара до конца. Драться было нечем. Ярость слепила, но оружием не становилась. Покупателю эта дикая кошка, которая о чем-то рассуждает, не понравилась. Мужчины ушли. Силы оставили ее, она провалилась в сон. Владимиру понравилась преданность жены. Раз очнулась, то «такая корова нужна самому».
Проснулась Оля в сумерках от странных звуков в коридоре. Тук-тук-тук-тук по полу. Заскрипела дверь в комнату и опять тук-тук. Рывком села в кровати и увидела, как в комнату входит сын. Он был совсем холодный, ножки у него были совсем прямые и не гнулись, выглядели маленькими ходулями. Малышей плотно пеленают, чтобы хоть как-то выпрямить ножки и ручки. Всем известная поза младенца – это привычное за много месяцев, положение у матери в животе, а тут….
– «Это просто чья-то шутка с фарфоровой куклой, похожей на ее мальчика». Ужас охватил женщину до корней волос. Она закричала, вскочила на ноги на кровати и забилась в самый дальний от двери, угол.
- «Нет, этого не может быть! Умершие не ходят. Господи, да какие же умершие, если это сын, сыночек. Так он умер!? Значит, было правдой, то, что случилось в больнице. А кто же тогда в коляске? Да там нет никого!!!»
Ураганом пронеслось в голове переживание последних дней... или часов? – «Да нет, недель! Когда же я видела сына в последний раз? В последний раз... сына... В последний раз были Глаза, и была душераздирающая боль! Чувство, что мрак накрыл всю землю и ее не стало, как не стало сына.
Человек - это просто набор микроэлементов, биомасса, в которой происходят химические процессы, возникают нервные импульсы и, как следствие – механические движения. Но вот он, этот организм. Он такой же, как раньше. Только процессы немного изменились, но это сын, маленький сынишка... который не должен еще ходить! Где тут ложь? За что можно любить эту биомассу? За то, что она – часть тебя? А это видение – часть моих биохимических процессов? Но, может, в этой чертовой, ненавистной религии есть ответы? Это подсознательный страх перед мертвецами воплотился в этот призрак? Но призрак должен быть прозрачный! Этот очень плотный и страшный. Страх исходит от него тугими волнами».
В какую-то абстрактную единицу времени все это пронеслось в голове несчастной женщины, так как время не измеряется химическими процессами. Время мук и время радости текут по разным законам. Переосмыслить можно всю жизнь в мгновение, а можно жить без проблем, словно погрузившись в кисельную реку.
– «Глаза закрыты, но он видит меня, идет ко мне. Он отомстит за свою смерть. Это я виновата в его смерти, тупая безвольная телка. А может, Владимир виноват больше: он сломил мою волю, он не давал жить нормально. Но если бы мать не твердила годы и годы, что я ничтожество, никому не нужное ничтожество, ни на что не способное ничтожество, то не было бы всего этого».
Из горницы раздался смех Шевцова и какого-то мужчины.
- Ты, чего, дура на кровати стоишь? – спросил вошедший Володя. От него разило перегаром.
- Там сын, мой сын, вернее наш сын, - спешно поправилась Оля, опасаясь побоев за ошибку в словах. Она испуганно показывала на середину комнаты.
- Пойдем, покажу тебе твоего сына, нашего сына, слазь, давай, быстрей.
Володя больно сжал руку жены и поволок ее в горницу. Посреди светелки стоял стол. На столе стоял маленький гроб. Владимир сам оббивал его красным бархатом, который стащил еще в театре. Бархатный красный занавес-декорацию он смог вывезти, но весь не смог сохранить. Теперь это было последним украшением для сына. То, что осталось от занавеса украшало то, что осталось от сына.
Трудно было хоронить сына, свою гордость и надежду. Но он смог одеть и уложить в гроб эту кроху, не опьянев. А вот потом…, в каждом доме ему наливали из жалости.
Без свекрови похоронить нельзя. Ее надо ждать и... жить рядом с гробом сына, уже который день! Хотя для самой Ольги соблюдение ритуалов и норм поведения в это время было «китайской грамотой».
Вечером в дверь постучали. Мама Володи обычно просто входила в дом или стучала в окно, если дверь была заперта. Оля быстренько собрала в кулак всю свою волю и приготовилась отвечать на вопросы, как-то реагировать на появление свекрови, пока шла по длинному темному коридору к входной двери. На пороге стоял милиционер. Он представился, из чего Ольга поняла, что это участковый. Она не знала, что на похоронах присутствует милиция (и что она вообще там делает?) и растерялась.
Милиционер был суров и вел себя официально. Хозяйку дома он, скорее всего, знал, потому, что, обращаясь именно к Ольге, сказал:
- Что ж это вы над пожилым человеком издеваетесь? Мне разбираться с вами некогда. Так что, протокол будем составлять или порядок наведете?
- Я не понимаю, о чем вы говорите, - растерялась Оля, вспоминая, что она не убрала... или что-то уронила?
- Жаль, что у нас с вами разговор не получается. Тогда будем составлять протокол. Где у вас можно присесть? – доставая из планшета бумагу, сказал милиционер с легким украинским акцентом.
- Да вы подождите, объясните за что протокол? Какой пожилой человек?- сознание Ольги то прояснялось, то терялось куда-то. Она плохо осознавала происходящее в последнее время. Накрепко привитое матерью чувство постоянной вины, подсказывало, что она должна быть в чем-то виновата, как всегда. Не сомневаться же в действиях милиции!
- Пожилой человек – это ваша тетя, вернее тетя вашего супруга. Она сегодня со слезами пришла в отделение и сказала, что вы в горнице держите тухлое мясо. Вы уже наверное знаете, что в селе горница или светелка – это святое место. Вы оскорбляете чувства человека. Это же деревня, а не город! И вообще, зачем хранить испорченные продукты?- наставительно впечатывал слова в затуманенное сознание Ольги милиционер.
Они умеют оценить состояние граждан, чтобы более доходчиво объяснить их вину. Нужно «разрулить» ситуацию, иначе протоколы будут занимать все свободное время. Писанина, писанина, как она надоедает врачам, милиции, да и не только им.
- Я опять не все поняла, но могу показать, что мы ничего такого не храним в светлице.
Тетя Люба запыхавшись, уже влетела в дом, когда участковый милиционер, которого она вызывала, входил в светелку:
- Ось, подывысь, вже почорнило!
Участковый чуть не уронил с головы фуражку, когда понял, что на столе стоит гроб. Ольга с ужасом увидела на лице сынишки черные пятна. Она не знала, что это такое, но тетя кричала, что он протух. В горнице не топили печь, там было очень холодно, но как протухают мертвые люди, она все равно не знала.
Участковый застыл, как в карауле у вечного огня. Тетя прыгала вокруг, насколько позволял дверной проем, стараясь заглянуть в глаза милиционеру и убедить прекратить это безобразие, забрать в тюрьму эту большеглазую москалиху.
Оля попробовала потереть темные пятна на лице малыша. Пятна стерлись. Это была очевидно сажа, аккуратно втертая в кожу. Тетка взвизгнула и кинулась, готовясь вцепиться в волосы, ненавистной женщине. Ей опять не удалось избавиться от нее. План сорвался. Участковый извинился глухим голосом перед Ольгой и пошел к выходу. Разочарованная до бешенства тетя Люба увязалась за ним. Больше Оля от сына не отходила, только смотреть на него боялась. Это был не ее сын. Тот сын ушел в беспредельность со своим последним удивительном взглядом.
Когда пришла отпевать младенца матушка, Ольга просто-таки жалась к ней, не отставая ни на шаг, ни на миллиметр. Она боялась не то, что подойти к гробику, даже вполоборота посмотреть на то, что было в нем. Она боялась паузы в разговоре, как какой-то пустоты, возникшей в этом мире. Боялась, что в эту пустоту войдет что-то похожее на ведьму из фильма "Вий". Матушка вела себя с ней очень тактично, но не могла понять, что происходит с этим дитятком, потерявшей самое дорогое создание - своего первенца. Ей бы рыдать над своим сыном, звать его, как все это делают, а она прячется от него.
Отпевали мальчика всю ночь. Когда матушка уставала, то Оля расспрашивала ее о батюшке, о жизни в селе, о церкви. Она впервые так близко была от священников. Она видела эту женщину совсем рядом с собой, такую добрую и понятную. Это была дверь в новый мир. Ключ от этого мира ей вручил сын в последнюю минуту жизни. Только его взгляд позволял ярой атеистке Ольге так трепетно и преданно принять помощь священников. Может быть, батюшка потому и не пришел, что Ольга боялась мужчин вообще, боялась стереотипов религии и попов.
Говорят, что этот батюшка - замечательный человек. Позже Оля узнала, что он умер так, как и говорила матушка. Он давно знал день и час своей кончины, говорил об этом своей супруге. Когда наступил назначенный день, он лег на лавку под образами, полежал с закрытыми глазами. Матушка не беспокоила его, но суетилась поблизости. Потом он попросил принести студеной воды. Она принесла и села рядом. Он выпил немного, улыбнулся и сказал, «ну вот и все, окончился мой путь. Береги себя, матушка моя дорогая». Закрыл глаза, глубоко вздохнул и затих. Так он в свои 86 лет оставил этот мир.
Это отпевание сына было и для самой Оли. Как-то понемногу мир начал проявляться вокруг. Что значили все слова в молитвах – она не понимала. Для нее эта тихая старушка на короткое время стала просто матерью-утешительницей. Как-то тихо и задушевно звучал ее голос в просторной комнате, гасил страх и беспокойство от близости символа смерти с непонятным подобием сыночка внутри бархатной ледяной колыбельки.
Утром приехала свекровь и две сестры мужа. Свекровь начала голосить, рвать на себе волосы. В перерывах между этими приступами причитаний, она четким, твердым голосом отдавала распоряжения. Это было так странно и неправдоподобно. Оля молчала. Когда гробик погрузили на сани, на улице раздался громкий радостный смех. Сани поехали к кладбищу, Ольга шла за ними, а смех догонял ее. Он пробирал до костей, окутывал ватным одеялом. Кто-то подхватил ее, когда сознание угасло.
Очнулась она в чужом доме. Дом был такой теплый! Такой уютный! Вокруг нее сидели люди, что-то говорили по-украински. Когда она открыла глаза, украинский язык наполнился русскими словами.
- Дитонько, може в нашей хати посыдиш? Як бы ты хоронила дитятко твое не в той хате, мы бы всі помогли, всім селом. А в то пекло люди не пидут, ни за що.
- Не могу я у вас хоронить, муж не разрешит. Да уже все равно. А почему я здесь?
- Так не можна ж первеца провожаты тебе до кладовища. Родыты більш не сможешь. Або щось непотрібне родытся.
- А кто это так смеялся? Это обычай у вас такой?
- Та що ты, дитятко. То наша ведьма радуется. Твой чоловік ее дочку бросил колысь.
- Как это «колысь»?
- Да то давно было значит. Она все ходила к тому дому. Дом дуже поганый, где ты живешь, дуже.
- Я помню, что тетя как-то пошла открывать дверь зимой, когда в окно постучали. Мы руку видели за занавесочкой, что стучала в окно. Хотела я пойти, но она не разрешила, пошла сама с песней «смела мы в бой пойдем». Мы тогда почему-то испугались с Раисой, сестрой моего мужа, но эта песня так смешно выглядит, когда ее украинка поет. А за дверью никого не было, даже следов на снегу ни у двери, ни на дорожке во дворе. Утром посмотрели возле окна, там тоже следов не было. Как же она подошла постучать? Снег тогда глубокий был, палисадник большой, но нигде следов не было, а руку мы ясно в окне видели, когда женщина какая-то стучала и меня звала. Я думала, что тетя про меня всем рассказала и мое имя знают. Только на пороге дома были сушеные листья и пепел.
- А кто их прибирать стал?
- Я убрала. Я еще и летом пепел с окон убирала. Снаружи кто-то рассыпал вдоль окна. Тогда мне что-то привиделось странное. Только рассказывать глупо.
- Вот ты сыночка и привезла в прокляту хату, на радість колдовке нашей. Видать все у нэи сладылось, колы смеялась на всю вулыцю. Ох, бідна ты, бідна. Тільки краще бы теперь родіть тебе двох диточок заміст одного. Запомни, обовъязково двох. Ну, пора вернутися тэбэ, колы в той хатини решила буты.
Как сквозь туман доходило до нее происходящее. Этот туман ее действительности окутывал Олю с детства. Ненависть матери была так близко, ненависть тетки, мужа тоже была рядом. Плакать было нельзя – это табу, одно из многих, установленных матерью Оли с самого детства. Сама Ольга не могла их сформулировать, потому, что жила с ними, росла с ними, с этими запретами: не спать при родителях, не хрустеть яблоками, не смеяться и т.д. А здесь чужие люди делились любовью, заботой. Поили таким душевным чаем! Как это необычно! Эта сказка кончилась у порога дома тети.
На следующий день ее повели на кладбище, к могилке сына. Там она увидела еще двоих добрых людей. Они спешили к ней через замерзшие могилки. Подошли, посочувствовали.
- «Надо же, совсем незнакомые люди так сочувствуют ей, так жалеют», - подумала Оля. Они в самом деле были очень взволнованы. Ольга начала оттаивать, но когда выяснила причину такого сочувствия – обмерла: ее просили не подавать на суд. Это были врачи. И еще она узнала, что две могилки в поле – это еще две ошибки врачей за эти дни. Над одной из них рыдала женщина. Ее обнимал человек в форме морского офицера. Это были маленькие детки. Всего трое за два дня. Ольга вспомнила слова старенького врача в больнице, что никто отвечать все равно не будет, но врачам будет немножко неприятно. А как же невыносимо будет родителям! Но почти каждый переживает сам за себя. И это в корне неправильно!
Что-то в сознании Ольги начинало принимать правдоподобный вид. Она видела могилу сына, она слышала упреки свекрови, куда-то пропали вещи малыша. Больше оставаться в теткином доме не было смысла. Тогда Оля еще не знала, что тетка Любця погубила свою мать, с которой жила, но за это провела 2 месяца в психбольнице и вернулась домой. Даже если бы Оля знала об этом, то все равно в том доме оставаться было невозможно по другим причинам. Свекровь разрешила жить у нее и теперь дорога лежала во Львов.
Тупо, едва переставляя ноги, Ольга брела вслед за оживленно говорящими родственниками мужа. Дороги она не помнила совсем, мыслей в голове не было совсем, в руках не было ничего потому, что они не держали ничего. Она сама была похожа на тот призрак сына, что негнущимися мертвыми ножками зачем-то ходил по дому. Так и она зачем-то куда-то шла. Или ехала? Или собиралась? Все позади, она уже ничего не ждет, ее никто не ждет.
Люди толкаются потому, что она не уворачивается с их пути, гул голосов покрывает объявление о приходе поезда. Ей предлагают присесть в ряд с другим людьми и чемоданами. И вдруг.... Детский плач!
Мир ожил вокруг! Все приобретает смысл, звуки становятся понятными, живыми и вокзал врывается в ее жизнь во всем своем многобразии. Она была здесь совсем не так давно с сыном, с мужем, с вещами. Ольга вскочила с места и начала озираться в поисках своего малыша. Его держала на руках другая женщина. Ольга очень быстро подошла к ней и протянула руки, чтобы взять его. Женщина отшатнулась. Ольга не узнала одеяльце, не узнала мужчину рядом с ней и вдруг поняла, что это не ее сын. В памяти всплыла могилка, бархатный гробик на столе. В глазах матери с ребенком Оля увидела отражение своего безумия. Мужчина рядом с ней растерялся, но подоспел Шевцов и что-то ему сказал. Пауза зависла и Оля, испугавшись пустоты, а потом и своего хриплого голоса попросила подержать немного малыша. Мать смотрела на нее с ужасом, отстранив своего ребенка в полоборота. Оля тянула свои руки к ней и молила, как Бога в отчаянном порыве дать подержать хоть на мгновенье этот заветный конвертик.
Вокруг собралась толпа. Ольга поняла, что люди не пропустят ее к уходящей женщине с ребенком. И еще она почувствовала ее страх потерять своего малыша. Она обмякла и потеряла сознание.
Темнота отступила, когда все опять было позади. Оля лежала в незнакомой узкой тесной комнате. Владимир заботливо смочил ей губы. Здесь он не позволял себе проявлять свою жестокость, как и везде на людях. Лицемерие - его конек. Понятно было, что она теперь у свекрови дома. Ходить она не могла. Плакать не хотелось. Есть тоже. Пить? Очень хотелось воды, но когда тебя стаскивают с кровати, как мешок... Зачем людей заставлять ухаживать за ней? Она недостойна жить. Она недостойна этого мира. Но ее тело живет, а сын... Его фотографии были везде, куда она могла направить свой взгляд. Оставалось смотреть только в потолок.
- Мамо, зачем ты везде фотографии расставила? - спросил Владимир, как-то у своей матери, когда пришел с работы раньше обычного.
Олю этот вопрос вырвал из гнетущей пустоты и полузабытья. Ей и самой было немного интересно. Владимир был фотографом и успел сделать снимки сына.
- Ой, а что тут такого?
- Ты что, не понимаешь, что мне видеть их невыносимо?
- Та я понимаю, сыночку, понимаю. Зараз уберу.
- А зачем ставила? Говори, что задумала? Тебе что, приятно его видеть?- не унимался Владимир, удивленный такой фотовыставкой.
Вера Петровна разрывалась между сочувствием к сыну, растерянностью, что ее застукали и желанием высказаться по этому поводу. Борьба закончилась взрывом откровения:
- Да скильки ж эта баба будэ лэжаты в моей хати? Ни слезинки не выдавила из неи. Чи вона человек, чи ни?! Ты дывы Царица! Ходышь, ходышь вокруг неи, а вона и глазом не моргнет.
Для Ольги все стало понятно. Жалость к себе ничего ей не дала, кроме отчаяния и бессилия. Надо учиться вставать, учиться ходить и... уходить. По крайней мере на работу, к людям. К нормальным людям. На любую работу, на которую хватит сил. Жизнь позволила перейти на новый виток судьбы.
Детский холмик в далекой стране...
Сколько их по планете разбросано.
Шепот ветра в пожухлой траве
Душу рвет похорон отголосками.
Звезды стынут, уходит печаль,
Только память навеки останется.
В сердце матери будет печать
Даже если холма не останется.
Будет боль над землею витать
Приносить будут гробики новые.
Будут снова и снова кричать..
Ком земли, яма, доски сосновые.
Годы сделают старенькой мать.
Будет жизнь доживать в ожидании,
Что увидит сыночка опять
Где нет времени, нет расстояния.
Много мыслей пронеслось тогда в голове, много вопросов после беседы с матушкой, которая отпевала ее сына. Ответов только не было. Соседи в селе Дорошев, что в 7 км от Львова, где жила теперь Ольга, сторонились москалиху и кидали в нее камнями из-за своих заборов, когда она ходила в колодец по воду. У них своя вера, свои традиции и никаких вопросов. Ответы нужно искать самой.
Сейчас модно говорить, что все ответы внутри тебя, надо только вспомнить и не обязательно искать ответы в оккультной литературе. Не нашла тогда я ответы внутри себя, а сын своим взглядом в бездну только добавил вопросов. Вся моя жизнь стала поиском ответов на новые и новые вопросы. Мистический детектив просто, не иначе. На многие вопросы я до сих пор ищу ответы. Возможно в одиночку мне их не найти и держать в себе все уроки жизни больше не хочу.