Какое это все-таки неимоверно странное ощущение, когда ты теряешь связь времен и уже больше не слышишь тихого шелеста шестеренок столетий. Цепляешься, цепляешься за прошлое, а оно все время проворно ускользает из-под твоих пальцев, словно балерина-мотылек в полузабытом детском сне, вспорхнет с ладоней хрупких и улетает в вышину. И не догонишь. И больше не вернешь. И вновь песочные часы не в силах удержать беспечные песчинки.
И ты все время ждешь. Все время словно бы ждешь чего-то. Что это и откуда оно должно прийти ты не знаешь - сверху, снизу или из темноты за окном. А может быть из шелеста усталых листьев под дождем или из жалостливых стонов одиноких грязных льдин во время ледохода. И отчего-то так тревожно стынет сердце, и так легко ранимо и беззащитно, словно из стекла вдруг станет сотворена его материя, от этих постоянных ожиданий.
А за окном опять лишь Вавилон. Оставь надежду милое дитя. Коль силы есть еще – беги. Спасайся. Здесь просвета нет. И жизнь бесцельна, никчемна, скучна и бесполезна. Без радости. Без света. Но ты все время отчего-то цепляешься за полночь, как за последнюю надежду. И ждешь, все время ждешь – что утром все вернется. Все, что было. Все, что потерял. Словно бы по мановению волшебной палочки. Или по щучьему велению. Словно в сказке, название, которой ты позабыл.
Но в этой оболочке из омертвелых атомов-молекул, в том бесформенном пожухлом сером сгустке, который раньше гордо отчего-то, именовался не иначе как душой, как ни стучись, как ни кричи, не вой – ни отзвука, ни звука.