А у нас во дворе...

   
     1. Ребята нашего двора

      На мой вкус, мистика – это редкий вздор чистой воды, несмотря на работы двойки-тройки писателей - мастеров  жанра. Что касается кино об этом самом, то в те редкие моменты, когда я на эти фильмы нарываюсь, я от души веселюсь, мне «с них смешно», но от души же и скучаю, то есть, всяко быстро выключаю телик, потому что смех без причины – это уже ни в какие ворота.…    
       А между тем, несмотря на это, я могу насчитать в своей жизни несколько ситуаций, понять и объяснить которые я не в силах до сих пор, и свойственный мне (так я думаю) рационализм не помогает ничуть. А равно и скептицизм. А равно и юмор. Вот чертовщина!
    Начать, вероятно, следует в хронологическом порядке поступлений необъяснимого -  прямо с нежного детства. И вовсе не потому, что в детстве полно всякого непонятного, или потому, что дети вообще склонны купаться в фольклорных страшилках. То, о чем я собираюсь рассказать, принципиально отличается от привычного тогда и смешного сейчас восторженного детского самозапугивания. Первое прикосновение к мистике случилось, когда мне было лет семь-восемь.
    Моя мама работала в госбанке, и жили мы там же – при банке, на четвертом этаже. Я, мама и ее сестра. А ниже проживали тоже разные - сплошь служащие  банка, на втором этаже - сам управляющий  с семьей, у них была четырех комнатная квартира с ванной. Правда, воды горячей не было. Но зато во всех квартирах, на кухнях, стояли хитрые румынские печи, в которые были вмурованы шестиведерные котлы. Вот в них вода и нагревалась и по нуждам расходовалась: кому на помывку, кому на постирушку.… У нас ванной не было. Зато был свой чулан, и почти свой чердак. Прямо из кухни через массивную дверь можно было попасть на часть общебанковского чердака, а уж там было чем заняться! Мы с банковской детворой так и делали в дурную погоду. И поскольку чердак был только у меня, я среди ребятни пользовался серьезным авторитетом. Ребят было не очень много, и потому что еще не успели нарожать после войны, и потому что чужих детей к нам во двор не пускали. Только своих – банковских. Ворота во двор и центральный вход в банк, и внутри банка – какие то помещения, охраняли милиционеры!  Поэтому, обретаясь в запертом дворе, да еще и под охраной, мы особенно и не нуждались в родительском пригляде, а родителям и некогда было – работали все. У всех нас. У кого были. Родители. Ну, по одному-то было все-таки у каждого.

       А вот милиционеров как раз было много. Охрана неслась круглосуточно, посменно, поэтому  на первом этаже дома, вернее – в полуподвале, во дворе у милиции была дежурка, очень такая просторная. В одной комнате они спали - вчетвером или вшестером, другая команда – в это время дежурила на постах, а еще человек шесть, во второй комнате обычно ели, пили самогонку, играли в карты, словом – бодрствовали. Была еще одна комната, куда меня никогда не пускали. Однако мой дружбан - Петро Криштанович, чья огромная семья жила в полуподвале напротив милицейской дежурки, - рассказывал нам, что там ночью «живут разные тетки, которых добрые милиционеры пускают ночевать». Это была тайная комната, и тетки были тайные. «Потому что если бы начальство узнало, то добрых милиционеров сразу бы уволили. Кому нужны добрые милиционеры?».

       У Криштановичей детей было больше всего. Младший - Иосиф, около четырех лет ему было. Мы все его боялись. Нам казалось, что такое имя могло быть только у Сталина, и этот самозванец внушал нам трепет, а кроме того, он почти не умел разговаривать и играл всегда один во что-то свое, непонятное... Петро –  старше меня на год, был ворюга, поэтому к нам домой ему было нельзя ни ногой. А значит, и на чердак. Красть у нас было нечего, но мама очень боялась, что я перейму его воровские навыки. Но с ним запросто можно было дружить во дворе и на улице, где он много чего находил  – то рубль, то ножик, то кулек конфет… Жутко глазастый был, но не жадный. Потом шел Василь, лет девяти-десяти, но он недолго был, как-то по  весне провалился под лед и утонул в реке. Потом двойняшки – Одарка и София, лет по одиннадцать каждой, потом Орест… Ему было лет четырнадцать, он уже помогал отцу в работе и с нами не водился.

    Сам Криштанович работал в банке дворником, а его жена – уборщицей. А еще у них была Домна – совсем здоровая, ленивая бабища о пятнадцати годов. Это она рассказала Петру про «тайную комнату», потому что милиционеры иногда днем ее туда пускали – посмотреть, как и что там.… С нами Домка не играла никогда, просто сидела на солнышке, отдыхала и толстела как на дрожжах, а когда у Криштановичей опять родился сын, то Домна сидела во дворе с ним, а к нам подходила, если вдруг что-то съедобное кто-нибудь из дома выносил. Петро нового мальчишку называл братом, а Домна – почему-то "сынкой". Смешные они были со своими несложными хитростями.

      Иногда Петро звал меня к ним на обед. У них всегда на обед была мамалыга, но всегда страшно вкусная. Мы все садились за большой стол, мама Петра разрезала суровой ниткой огромную эту мамалыгу на здоровенные скибки и всем нам раздавала. А мы ее наворачивали! Когда с луком, когда с картохами. Иногда сахаром посыпали.  Очень редко к ним из деревни приезжала родственница, привозила сметаны и молока. Вот тогда начинался Пир! Мамалыга, сверху сметана, еще сверху – соль и – ах!!
А еще подсолнечную макуху привозила!!…

    Ну,  были и еще разные дети.
На третьем этаже в неизмеримой по габаритам комнате жили Саенки. То есть, не все. Отец у них сидел в тюрьме, мама что-то делала в банке, а Серега и Аркадий вечно слонялись по комнате. Сережке было шесть-семь лет, во двор он выходил не всегда - нянькал Аркадия, который мало что умел.  Серега  таскал его повсюду за собой, а нам это не всегда было удобно. Ну, например, когда мы с моего чердака лазили на крышу.…
     У Саенков  была маленькая кухня с печкой и больше ничего: две кровати и один  шкаф, а туалет и умывальник находились в коридоре на лестнице. Зато у них в этой комнате была лепнина по всему потолку и было четыре высоченных окна. И балкон во все эти окна! И мы всем двором с этого балкона по праздникам смотрели на демонстрацию. А когда праздников не было, играли у них дома в футбол. Саенки был очень бедными, еще беднее, чем Криштановичи, Серега вечно ходил голодный, но никогда не просил поесть. Аркашка тоже не просил. Он подходил к каждому, утыкался в него лицом и  молча прижимался, хотя разговаривать уже умел. Когда у нас, у ребят, что-то было, мы всегда начинали дележку еды с них. А однажды Сережкин отец отсидел - таки и вышел из тюрьмы, и там ему за это дали килограмм сахару,  килограмм конфет и бутылку вина. Отец с Аркашкой и мамой сели праздновать, а Сережка вынес все конфеты во двор и всех угостил. Здорово было!

         Рядом с Сережкиной была еще одна квартира, в ней жил Мишка Маленький со своей матерью. Это у него была такая фамилия. Сам-то он был верзилой, да и  взрослым почти. А окно у них  выходило во двор, не в тот, где мы всегда играли, а в другой, в колодец. В этот двор не было никакого хода! Можно было туда пробраться через окно под лестницей на первом этаже, если гвозди повыдергивать из рамы, и стекло вытащить. Мы туда лазили часто. Там был наш тайный от взрослых штаб!
     Этот двор был ничей, никому не нужный, а потому его не асфальтировали. И там всегда много разного росло, что можно было есть. Какие-то сладкие корешки, ягоды, иногда картошка, но больше всего росло маков. А когда мак уже созревал, мы лазили за ним.
     Так вот, у Мишки, то есть, у его матери однажды взорвался примус на кухне, и начался пожар,  мать загорелась, испугалась и выпрыгнула через окно в этот двор. С третьего этажа! И ее долго не могли спасти оттуда. Она вся поломалась и не могла за веревку  хорошо держаться, чтоб ее подняли, падала все время.  Понятно, что ее, в конце концов, вытащили через окно под лестницей, которым мы всегда пользовались.
    Ну, она потом поправилась, стала инвалидом, но из банка не ушла. То есть, она  не ходила на работу, а Мишка ей приносил всякие бумаги из банка, и она работала на дому. А Мишка ей помогал. Так что, естественно, Мишка не в счет. Правда, он иногда, очень редко, выходил к нам во двор со своим маленьким мячом, и мы знали, что теперь будем играть в «Круг за круг». Мишка один играл против нас всех и выигрывал часто. А когда выигрывал, то уходил и мяч забирал. И совсем уже редко он выносил  и дарил нам свои старые авиамодели. Показывал, как надо запускать, и убегал опять. Надолго.

        Эдька и Наташка – это дети управляющего банком. Наташку я почти не знал, потому что редко видел. Она была отличница, училась играть на рояле и нос задирала без меры и причины. Когда я приходил к Эдьке в гости, она запирала дверь в свою комнату и стучала по клавишам. Ну, не нравилась ей моя компания, то есть, лично я. А Эдька – у него тоже была своя комната! - был нормальным мальчишкой, моим ровесником, и никогда не важничал. Правда, он всегда был очень чисто и нарядно одет и поэтому играл с нами не во все игры подряд, а только в безопасные для его одежды.
Точно помню - было в нашей компании на подхвате еще трое чьих-то   банковских ребятишек, но это все, что я про них запомнил…

     2.Двухрублевая свобода

Точно помню - было в нашей компании на подхвате еще трое банковских ребятишек, но основное ядро – я, Эдька,  Петро, Сережка с братом да близняшки – развлекались, как умели, в пределах двора под присмотром милиции. Ну, и родителей, которые, работая, всегда могли подойти к окну, нащупать глазом свое чадо и успокоиться. Если кому-то из родителей надо было, чтоб дите вышло на улицу, родитель звонил милиционеру на воротах по местному телефону, и тогда – калитка в воротах для ребенка открывалась. А толкаться целыми днями во дворе, безвылазно иногда было тоскливо…

    Всей компанией выбраться за ворота можно было только в единственном случае - если мы шли «работать», так это у нас с милиционерами называлось. Часть милиционеров играла в эту игру, часть – нет. Мы дожидались, когда на пост заступит «свой» милиционер, быстро договаривались, и смывались. На час. Обязательно после обеда в банке. Ворота со двора выходили на ближайшую к банку улицу – центральную, пешеходную, с тремя кинотеатрами, пятью ресторанами и множеством магазинов. Народ праздно дефилировал в обе стороны и поперек, молодые мамаши выгуливали своих младенцев, кто на руках, а кто уже и на поводке –  детских колясок в ту пору почти не было. Вот на этой шикарной улице мы и «работали», деньги клянчили – попрошайничали…

      Работали мы на общий котел, но каждый промышлял по-своему. Петро строил жалобную рожу, немного приседал почему-то и просил «копеечку на хлебушек». Ему подавали редко и понемногу, но при подсчете, он почти всегда занимал второе место сразу после меня. Конечно, он поворовывал. Мы все это знали, но я ни разу не видел, как он это делает. Наверное, он нас стеснялся и воровал, когда мы его не видели… 
      Мамины подруги и просто женщины из банка часто называли меня «светлым ангелом», я это не раз слышал. Наверное, поэтому я выбирал в толпе женщин среднего возраста, хорошо одетых, в шляпках, с вуалетками, без мужчин, без детей, запрокидывал к ним свою «круглую мордашку» в крупных веснушках, якобы смущенно теребил свои светло-рыжие «локоны», и твердо глядя им в лицо своими «пронзительно-синими глазищами», проникновенно и внятно произносил: «Извините, пожалуйста, если Вам не трудно, одолжите мне немного денег. Мне, правда, это очень нужно…». И потом всегда благодарил за подаяние. Подавали мне хорошо.

      Серега ничего не просил. Он всегда занимал одну и ту же позицию у кондитерского магазина, рядом с водосточной трубой. Аркашка обнимал его со спины и молча таращился на клиентов из-под Серегиной подмышки. Серега, тоже молча, как палку, совал руку прохожему и, если туда ничего не попадало, совал следующему. Собирал он мало, но мы на него не сердились, потому что вместо денег ему давали конфет и пряников предостаточно. Вернее, не ему, а Аркашке. Интересно, что братьям Саенкам  никогда и в головы не приходило, съесть что-нибудь до конца «работы». Сласти делились потом – поровну на всех членов бригады.

      Одарка с Софией собирали меньше всех. Ростом они были повыше нас, да к тому же – толстые, ленивые и тупые, как Домна. Одеты всегда были кое-как, и вообще смахивали на цыганок.… А главное – совсем не старались! Шлялись, нога за ногу, пялились на витрины, или на себя в витринах, глазели на молодых мам и глупо хихикали друг дружке в плечо. А когда приходила пора подсчитывать деньги, половину умудрялись спрятать. Но Петро из них все выколачивал до копейки. Он не церемонился. Обыскав каждую, он стряхивал найденную мелочь в общую кучу, подставлял грязную ладошку и орал: «Плюй деньги сюда, сука! А то щас ты ими у меня подавишься!». Ну, суки и плевали, конечно.… После этого Петро дополнительно проверял рот у каждой и успокаивался. Впрочем, они на него никогда не обижались, и не ссорились с нами. Думаю, им просто лень было ссориться.

    Эдька денег никогда не просил, хотя ходил с нами «на работу» почти постоянно. У него были свои обязанности, которые он сам себе и придумал. Пока мы попрошайничали, он стоял на углу банка и зорко следил за центральным входом. Если вдруг из банка  выходил служащий – они все были в красивой зеленой форме, что мужчины, что женщины – выходил и направлялся в нашу сторону, Эдька мчался к нам, и мы по его команде прятались за рекламную тумбу. То есть, Эдька стоял на стреме. Но не только. После «работы» именно он пересчитывал собранные деньги, быстро что-то в уме прикидывал, думаю, усреднял долю каждого, и вносил свой пай. Доставал из кармана собственные деньги и ссыпал в общую кучу!! Вот такой он был! Ну, правда, у него и денежки водились в отличие от нас.…

       Далее мы отсчитывали и прятали в отдельный карман два рубля милиционеру – плату за часовую свободу, а на оставшиеся деньги быстро докупали себе сладостей и покупали пистоны. Дома, во дворе, мы честно делили добытое, и каждый поступал со своей долей, как хотел. Близняшки с кем-нибудь из нас менялись  пистонами на пряники и конфеты и несли Домне, которая и съедала большую их часть.
Пистолет был только у Эдьки, и пока он отстреливал свои пистоны, мы чиркали наши об стену или хлопали их камнем на асфальте – получалось тоже вполне громко. Потом пистолет переходил к нам – по очереди – и если пистоны еще оставались, каждый мог насладиться пальбой от души! Сладости мы старались уничтожить до возвращения по домам, это понятно. Впрочем, подозреваю, что Сережка оставлял часть еды для матери. А я иногда относил конфеты Вере….

    Ну, конечно, была Вера… Вера – это моя личная, ничья, а только моя подруга!!! Жила она между первым и вторым этажами  в самом углу двора,  в квартиру  можно было попасть по лестнице, которая прямо от асфальта  тянулась к их входной двери. Это было удобно – всегда можно было улучить момент и нырнуть в этот тесный закуток двора, чтоб никто не видел. К ней никто не ходил, кроме меня.

     3. Вера – любовь моя.

       Ну, конечно, была Вера… Вера – это моя личная, ничья, а только моя подруга!!! Вере было лет восемнадцать-девятнадцать. Она была очень большая, очень красивая, очень умная и очень больная – у нее был порок сердца.  Она отлично закончила школу, хотя ходила туда редко, не работала по болезни, а занималась своими делами дома у окна, из  которого только и видно было, что соседнюю стенку. Во двор Вера  почти не выходила. Изредка выбиралась на свою лестницу, садилась на скамеечку, ей отец смастерил, и тихо улыбалась. Вот вся семья ее была тихой. Родители говорили еле слышно, ходили осторожно.  Я думал, что это от возраста, они, и, правда, выглядели совсем старыми, но они просто не хотели ничем волновать «свою девочку».… Жили ее ритмами. А, между прочим, она много успевала. Очень неплохо рисовала, работала и с маслом, и с акварелью, вышивала – шнурочком, гладью и крестиком, вязала. Именно она научила меня вышивать, вязать шарфики,  рисовать…

    С Верой меня познакомил ее отец. Он работал в банке переплетчиком, столяром, токарем и слесарем одновременно. Его мастерская тоже была во дворе рядом с их квартирой. То есть, это была одна квартира, но с двумя выходами во двор. Так что практически Верин папа работал дома. Банковские документы в пачках ему всегда приносили два милиционера, а от него уносили толстые готовые книги. Переплетная меня манила – своими запахами клея, металла, масла, дерева, жужжанием станков и шипением стружки. Однажды я тихо пробрался туда, и долго стоял у двери, наблюдая за всем, что там происходило. Я думал, что Верин папа меня не видел. Но спустя полчаса он поставил разогревать клей и, не оборачиваясь, сказал: «Закрой дверь – дует». Так я остался, а потом – зачастил, а потом мы с ним  познакомились и подружились. И только потом-потом меня представили Вере…
       Вера ни имела никакого отношения к нашей дворовой жизни и, хотя была романтична, к мистике тоже никак не относилась. Просто в моем мистическом случае она сыграла значимую роль, как и вообще, наверное, в моей жизни. Потому Веру стоит вспомнить особо. Это и справедливо, и приятно.

     Вера приучила меня читать. До встречи с ней я уже бойко умел читать и все немногое, что было в доме, прочел, даже томик Сталина. А у Веры дома был целый шкаф книжек! Началось все с того, что, объявив меня умным мальчиком, она тут же назвала меня серым человеком. «Ты так мало знаешь слов – говорила она мне – и поэтому только этими словами и пользуешься. А в русском языке около ста тысяч  слов! Я быстро устаю тебя слушать. Копи слова – читай книги!». Я обиделся, хотя и не знал, много это или мало – сто тысяч слов, но потом стал читать. Вера выбирала мне книги и требовала отчета по прочитанному.
     Так я познакомился с «Робинзоном Крузо».  Дальше – «Без семьи», «Оливер Твист», «Давид Копперфильд»…  И пошло – поехало! После мушкетеров Вера переключала меня на рассказы Чехова, поэмы и прозу Пушкина, затем – на Джерома и О. Генри.  Мне было трудно читать. Трудно было сидеть или лежать за книжкой, а не носиться, сломя голову. Но с другой стороны, не хотелось огорчать Веру, мне хотелось ей угодить, получать от нее похвалу, ну и.… Ну, нравилась она мне!! Вера могла вертеть мною как угодно, я только рад был вертеться. Счастлив был!

     Конечно, я норовил читать по диагонали, меня интересовали действие, поступки и результаты, а всякие авторские суждения и описания природы я спокойно пропускал. Вера быстро меня раскусила, но отчитывать не стала. Она меня никогда не отчитывала, как делают все взрослые. Она смеялась и  спрашивала: «Хочешь знать, почему так нельзя поступать?» И, когда я радостно  соглашался, она просто все мне доходчиво объясняла. И чем дольше мы общались, тем с большим интересом и пониманием я слушал ее объяснения. В случае с книгами, Вера мою манеру чтения проиллюстрировала. Буквально. Она взяла один из моих рисунков с танком и самолетами, стерла у танка колесо меж гусениц, а у самолета убрала крыло. Потом спрашивает: «То, что я стерла – важно для танка и самолета? Они могут так работать? Нет! Вот когда ты в книге пропускаешь что-то, ты в ней делаешь такие же дырки. А вдруг там, у писателя, самое важное? Ну, ладно, про танки и самолеты ты все знаешь и можешь сам дорисовать новое колесо. А вот тут?».
       Она показала мне свой рисунок, на котором были люди в лесу. Все они удивленно смотрели в левый угол листа, а там ничего не было нарисовано. «Как ты думаешь, - спрашивает меня Вера – на что люди смотрят? Это им интересно? Важно? А тебе – Важно? Важно, говоришь? А я, дура, пропустила – не нарисовала! Ну, и как ты узнаешь, что там происходит? И это при том, что ты видишь картинку сразу всю, и сразу  понимаешь - там чего-то нет. А книгу ты не можешь прочитать всю сразу! И никогда не догадаешься, что в ней важно, а что можно пропустить. В книге все важно! Хороший писатель просто так ничего в книге не напишет и ничего не пропустит просто так. Лучше поэтому совсем не читать книгу, чем читать так, как ты!».

       Не сразу, но убедила! Я до сих пор так читаю книги – от корки до корки. Или – не читаю, если с двух первых страниц понимаю, что не интересно мне это. Или – этот. Писатель.
   
        Рисовать меня Вера тоже учила. Во-первых, она объяснила, что кроме танков и самолетов в жизни много другого интересного. Сама она любила рисовать людей, животных и лес. Но законы перспективы в живописи она мне объясняла, рисуя вместе со мной улицы или  даже целые города. Верхом премудрости для меня оказалось не столько освоить перспективу, сколько научиться изображать даль, уходящую вверх. Или – вниз. Особая проблема – отразить в воде то, что находится на берегу…
     Как у нее хватало на меня терпения?! Думаю, сейчас думаю, - Вера знала, что у нее не будет детей, а ей, вероятно, очень хотелось – воспитывать, учить, тетехать.… В ту пору мне было достаточно рассуждений о  том, что к ней, кроме меня, почти никто и не ходил, я ревниво, специально за этим следил...   
      Неспешно и без нажима, на литературных и житейских примерах Вера, как я сейчас понимаю, научала меня нравственности и мужскому поведению. Честь и честность. Отвага и храбрость. Предательство и компромисс. Сила и сила духа. Добро и доброта. Зло и подлость. Участие и равнодушие….  Я не только узнавал все эти новые слова, я усваивал все эти новые понятия. Во всяком случае, когда я был с ней, мне очень хотелось соответствовать этим ее понятиям о «настоящем человеке».
     С Верой было интересно. Я просиживал у нее часами. Мы не всегда разговаривали: она могла делать что-то свое, а я – свое. Но быть рядом с ней всегда было приятно. Когда Вера начинала плохо дышать, в дверях появлялась ее мама и тихонько махала на меня руками. Я прощался и уходил, а Вера только тихо улыбалась.
    Она всегда мерзла, ходила в шерстяных носках – даже летом, дома. У ее отца в мастерской был мощный электрический обогреватель. Отец  сам его сделал для просушки переплетенных книг. Но обогреватель всегда стоял в Вериной комнате. А все равно руки у нее были  прохладными. Очень приятные, мягкие, осторожные. Иногда Вера меня стригла этими своими рукам. Потрясающее ощущение! И результат – тоже! Сама она никогда не стриглась, наверное: ее густые, серые волосы  были почти до колен. Русые, так она говорила.
     Еще у Веры было три собственных книги – отец ей сделал. В первой – большой – она хранила самые удачные свои рисунки. Я много раз рассматривал эту книгу. Особое удовольствие мне доставляло лицезреть свой портрет в собрании этих красивых картинок. Во второй – поменьше – Вера записывала свои «наблюдения и мысли». Эта книга была заполнена, и Вера в ту пору начинала уже третью – такую же. Эти книги она мне не давала. Не потому что в них было что-то секретное. Вера объяснила мне разницу между секретом, тайной и личными записями, и я больше не настаивал.…  Но мне тоже захотелось вести книгу с личными мыслями. Верин отец сделал мне красивую, толстую книгу, а Вера оформила первую страницу: «Для рисунков и записей». Я помещал туда свои рисунки и мысли. Рисунков было больше.… Когда мы с мамой перебрались на Дальний восток, книгу эту я оставил на сохранение тетке, а та куда-то ее задевала при своем переезде. Жаль. Интересно было бы сегодня познакомиться со своими мыслями….
      А еще мы с Верой часто пели. Помимо общего для нас с ней репертуара, выученного благодаря черной радио-тарелке, Вера знала множество народных песен – русских и украинских. Вот их мы в основном и пели дуэтом. Поначалу на наш дуэт в панике сбегались Верины родители. Но со временем Вера объяснила мне, что песни нельзя орать. Я-то искренне думал, что чем громче, тем лучше, а орать у меня было чем. Вера научила меня «не мешать душе выговориться в песне». Потому что, когда человек говорит, то это именно он и говорит, а когда «человек поет, это его душа разговаривает»….
    А однажды мы с Верой, ее отцом и мамой пошли в театр! Я не знал, что это такое, согласился посмотреть только потому, что Вера пригласила. А она любила театр, но бывала там реже, чем ей хотелось бы. В то воскресенье с утра мы еще не были уверены, что действительно пойдем в театр. Но Вера сказала, что она справится, и мы все медленно прогулялись по городу до театра, неспешно устроились в зале, Вера «придышалась» к новому помещению, и спектакль начался! Это был «Вий».
Гоголя к тому времени я знал достаточно хорошо, потому что любил у него все. Но то, что я увидел, было чистым чудом!  Я представить себе не мог такую потрясательную, глубокую разницу между чтением и смотрением! По дороге из театра родители Веры больше приглядывали за мной, чем за ней…  Я выбросил тормоза и  «съехал с катушек». Меня швырнуло вразнос!  Я кое-как  простился с Вериной семьей, и помчался домой на четвертый этаж – «доигрывать Вия»! Перевернув все в доме, я немного притомился и – главное – проголодался, что позволило моей ошарашенной маме отвлечь меня котлетами и отчасти успокоить компотом…

     Понятно, что после этого знаменательного (сейчас я бы сказал – судьбоносного) события мы с Верой стали читать Шекспира по ролям, а потом и разыгрывать спектакли у нее дома – к ужасу и восхищению ее тихих родителей. Когда Вера уставала от этих игр, я переносил театр во двор, где наша разношерстная детская команда давала свободным  от дежурства милиционерам немудреные  представления по мотивам детского фольклора того времени: «У барыни пирог с перцем», «Что мы имеем с гуся?» и так далее, и тому подобное.… Так, благодаря Вере, я подхватил этот коварный театральный вирус, который много лет спустя, явил себя во всей своей разрушительной силе и определил, «кем работать мне тогда, чем заниматься…».

     4. Я с детских лет друг ресторанной пищи.

    Мамина сестра – тетя Аня, или тетка Анна, или Нюрка, а для меня, воевавшего до пяти лет с буквой «Р», - Нюка, жила с нами, но в банке не служила. Она работала поваром в ближайшем к банку ресторане. Нюка не была типичным поваром, а потому ее работа мало, чем помогала нам в жизни. Обычно повара все тащат с работы в дом, а на работе, на кухне отъедаются до стереотипных габаритов…  Нюка была малоежкой и худышкой. Здоровья у нее всю жизнь было мало – и от природы, и от ее несладкой жизни.


     Вообще, подробности о ее жизни, а равно и о законах общепита того времени, я узнал значительно позже, когда  повзрослел, и  мы с теткой стали видеться значительно реже, но общаться – теснее. Оказывается, у нее был муж, и даже родилась дочка. Но девочка умерла в роддоме, а у Нюки началась родильная горячка, которая едва не закончилась смертью. Она пришла в себя в морге – от холода, и стала жить. А муж ее на почве сильной  обиды за дочку запил и потерял бронь от фронта, пошел воевать и быстро погиб, даже не узнав, что Нюка выжила. Она постепенно оправилась, но никогда уже не была здоровой и веселой. Всю жизнь она проработала поваром, классным поваром, освоила еще и сервировку стола, потому периодически приглашалась на торжественные банкеты всегородского уровня - руководить процессом. Последние перед пенсией лет пятнадцать она преподавала в кулинарном техникуме, научая желтопузиков украшать каждое блюдо из евойных же исходных продуктов.

    Когда время от времени я навещал ее в ее старости (мы жили в разных городах), она быстро и вкусно готовила мне всякие изыски и, не глядя, за разговором, плела цветочные кружева из лука, огурцов и прочей снеди, потому что уже не умела все это в простоте поставить на стол. Вкусно и красиво! Так было и в том ресторане, где она работала, когда мы жили вместе. Ресторан был не то, чтобы шикарный, но очень солидный, располагался на центральной улице, рядом с городским – нашим – банком, вход в него осуществлялся через диковинные крутящиеся двери, по стенам тянулись дубовые резные панели, на столах лежали белейшие, твердые от крахмала, скатерти, официантки были сплошь неприступными красавицами, и публика там водилась соответствующая. Нюка там была «руководящей» - была такая должность в советском общепите. Это не совсем шеф-повар, но почти.…


    Так вот, таскать продукты из общепита в те годы было просто невозможно. За этим строго следили, и за это строго наказывали, как минимум - долгой посадкой, как максимум – быстрым расстрелом. Это обстоятельство немало способствовало высокому качеству продуктов и полновесным порциям. И то, правда, если ты не можешь украсть сметану, какой смысл ее разбавлять? Какой смысл не докладывать продукты в блюдо, если ты не можешь не доложенное утащить домой? Но зато работники ресторана могли в нем питаться - в свою смену. И все этим своим правом пользовались сполна – часто до безобразной собственной полноты. Нюка не пользовалась. Ела она мало, клевала как малая птичка, на лету, и дома тоже пробавлялась в основном теплым чаем с сухариком и лимоном, если был лимон. Вот почему все Нюкины коллеги считали справедливым, что ее племянник – чудо, а не ребенок – иногда придет и пообедает в ресторане. Не  каждый день, но раза два в неделю.… В отличие от тетки, я мог съесть много, и был готов  есть всегда! Но это не главное…
     Я очень любил ходить в ресторан! Нюка научила меня и поведению в нем, и застольному этикету, мы дома тренировались. Мне нравилось, толкая от себя четырехстворчатые двери, проникать в зал, выбирать столик поближе к кухне, усаживаться за стол, скромно разместив локти под столом, и, не болтая ногами, ждать обслуживания. Знакомые официантки убирали со стола горчицу, которой я очень боялся, и принимали у меня заказ. Вариантов было много, но обычно я просил суп-харчо, или солянку, в крайнем случае – борщ.                На второе мне приносили или котлетки, или вареники – с картошкой, творогом, вишней – по сезону. Потом – чай или компот с блинчиками, политыми медом, вареньем или джемом. Ах – красота!!! Иногда, глядя, как меня заботливо и быстро обслуживают, ко мне подсаживался кто-нибудь из взрослых клиентов, что придавало моему застолью особый шик. На дорожку, на прощание, официантки совали мне в карманы какие-нибудь сладости, и я - осоловевший и отяжелевший - отправлялся к себе во двор.  Не всегда сразу. Я мог еще какое-то время прогуляться по центральной улице, поглазеть на ее прелести, сполна ощущая собственную вальяжную значимость и независимость!
    В те дни, когда я посещал ресторан, естественно, выход со двора мне был открыт. Я подходил к милиционеру, важно говорил: « Я иду обедать. В ресторан», и двери открывались! Понятно, что эти вылазки я должен был согласовывать с мамой  - либо с утра, до ее ухода на работу, либо среди дня, вызывая ее к окну, за которым она работала. Окно было на втором этаже банка, я истошно кричал со двора: «Мама!!!», на зов высовывались всякие тетки, чужие мамы и не мамы, а я – со своей – договаривался через решетку о походе в ресторан. Иногда, по каким-то причинам мама не разрешала мне обедать в ресторане, и тогда я перекусывал дома, тем более что всегда мог себе что-то приготовить. Мама с теткой довольно рано научили меня готовить еду на керосинке, а потом – на керогазе, поэтому я мог и себя прокормить, если были продукты и керосин, и им что-либо простенькое приготовить к ужину. Но праздника в этих случаях не было.… А праздников хотелось всегда!!

     5. Мистика в чистом виде.

  Утром того злополучного дня я провожал маму на работу, чтоб запереть за ней дверь, и сквозь сон слушал ее наказы – позавтракать, не шалить, за ворота не ходить, а если захочется днем поесть, что-нибудь сообразить, потому что вечером придет в гости зубной техник, и мы все вместе поужинаем. Ну, и ладно.
    Я выспался, позавтракал и побежал во двор играть с ребятами. Не помню уж, что именно мы делали, но к обеду все потянулись по домам, и я тоже решил перекусить. Но возиться дома с керосинкой мне было скучно, и я решил побаловать себя обедом в теткином ресторане. Я подошел к окну, за которым мама работала, вызвал ее к решетке и заявил о своих намерениях.  Но мама напомнила мне о нашем утреннем уговоре  и запретила мне ходить в ресторан. Подумаешь! Я был своевольным и упрямым ребенком, и в тот день  все это почему-то из меня поперло: на ее резоны я только топал ногами по асфальту и вопил: «А я хочу!! И – все!». Наконец, мама сказала: «Я тебе запретила, а ты поступай, как знаешь. Только учти: там сидит баба-Яга, и она тебя заберет!» Ну, это вообще было смешно! В детские сказки я давно не верил! Я даже ничего маме не сказал, махнул на нее рукой и направился обедать.
    На мне была вполне еще чистая рубашка, шорты на лямках и сандалии – весьма солидный ресторанный наряд. Я только заскочил по дороге в милицейскую дежурку – вымыть руки и пригладить волосы. Потом я направился к воротам, произнес для милиционера свой пароль из двух слов – «Обедать. Ресторан» - и двери в воротах для меня открылись! Я помчался вприпрыжку, предвкушая, как оно все сейчас будет здорово и вкусно…. Не доскакав до ресторана шагов десять, я увидел на его ступеньках бабу-Ягу!   
  Она сидела, вытянув вперед левую (костяную!) ногу, рядом с ногой лежала сучковатая клюка, а сама ведьма что-то искала у себя на поясе. Это была не просто неопрятная побирушка, каких в городе хватало, это, на самом деле, была она – баба-Яга! Она была страшной  - выглядела совсем не так, как эти придурочные бабки-Ёжки из сказок или кинофильмов. Такая не станет кривляться и крутиться вокруг себя, задавая Ивану-царевичу идиотские вопросы. Съест молча и не поморщится…
    Я остановился и не знал, что делать. Да я и не мог ничего сделать: меня, словно заморозили.… И она - посмотрела на меня! Взгляд был холодный, будто она видела меня насквозь, и не уважала, а презирала меня, а еще чуть-чуть жалела, как жалеют никудышного мертвеца. Ведьма, глядя мне в глаза, нашарила левой рукой свою клюку, подняла ее и резко ткнула клюкой в мою сторону! И тут раздался бой городских часов на площади! Народ вокруг даже остановился, и все повернулись лицом в сторону часовой башни…
      Дело в том, что часы эти были повреждены во время войны, и не могли ходить! Часы помещались в высокой башне, которая торчала на крыше нашего банка, до войны в этом доме была городская ратуша. Как этим часам было ходить, если я много раз через свой чердак проникал на большой - общий, а оттуда забирался в башню и играл там? Я отвинтил от часов  все, что сумел. Мы этими часовыми штуками много лет с ребятами во дворе играли.…  Не могли они ходить!!!..
    Старуха ткнула в меня палкой еще раз, и часы ударили снова! И снова – третий раз!!! После этого ведьма оперлась на свою палку, и часы перестали звонить. Народ опять пошел по своим делам, а я стоял и смотрел на бабу-Ягу, не мог никуда пойти. Потом она стала смеяться надо мной. Смеялась тоже страшно: захлебывалась, сипела, кашляла и, как бы, хрюкала. От смеха она даже три раза хлопнула себя по костяной ноге! Потом вдруг сразу перестала смеяться, растопырила три пальца, показала их мне и ткнула этой рукой с этими пальцами прямо в меня, ну, в мою сторону, я все-таки далеко стоял…
     Меня вроде отпустило и, даже толкнуло, что-то, я развернулся и помчался домой, моля Бога только об одном – чтобы дверь в воротах была открыта! Дверь была открыта…
      Я на бегу крикнул милиционеру, чтоб он запер дверь, но не очень-то я ему верил. Я сомневался, что он справится с бабой-Ягой, еще больше я сомневался в том, что он вообще станет меня защищать. Поэтому так важно было запереть дверь! Я оглянулся на дверь – заперта ли – запнулся за что-то и со всего маху повалился на асфальт!
    Я приземлился удачно – на руки и на колени, ладони от удара противно заболели, но это    было не страшно, не впервой. Я встал, отряхнул руки, хотел почистить шорты и коленки и увидел левое свое  колено! Рана там была страшная! Кожа где-то была срезана, а где-то просто клочьями висела. Кость – коленная чашечка - торчала голая наружу, вся поцарапанная, а в царапинах застряли мелкие камушки от асфальта. Я первый раз в жизни видел свою кость, да еще в таком  виде… Крови было немного, но едва я все это увидел, боль переметнулась с ушибленных ладоней на коленку и стала невыносимой! Я уже набрал воздуха и открыл рот, чтобы заорать от всего этого ужаса, но тут же сообразил, что на этот мой вопль - я умел орать! - весь банк прильнет к окнам, и моя мама тоже. И мне показалось, что последующие за этим воплем неприятности будут хуже того, что уже случилось… Рот я закрыл и, рыдая молча, поковылял к Вере. Только она не стала бы меня ругать за это мое горе.

      Вера не стала меня ругать. Она не стала закатывать глаза, и заламывать руки. Она бережно усадила меня в свое кресло, поставила под больную ногу табуретку, с подушечкой,  вышитой крестиком, и стала внимательно осматривать рану. Потом тихо сказала что-то маме, и та пошла к себе, принесла нужные лекарства, а Вера стала меня лечить. Лечить, и рассказывать, что она делает. Это помогало мне терпеть, потому, что я понимал, что именно она совершает. Она промыла рану перекисью водорода, вытащила отточенной спичкой все камушки из поцарапанной коленной чашечки, вернула на место все болтающиеся кусочки кожи, потом смазала все по краям йодом, посыпала сверху стрептоцидом и аккуратно забинтовала. Потом Вера помогла мне отмыть руки, и кое-где их тоже смазала йодом. А потом я проглотил таблетку, забыл название, и мы сели пить чай с кукурузным тортиком.
 Мы разговаривали о разных разностях и, хотя мне очень хотелось все Вере рассказать, но я не стал, стыдно было – и за глупый свой страх, и за то, что я хотел вопить от боли… Я не рассказывал, а она не спрашивала. Через полчаса я попрощался и направился  домой – сытый, здоровый, почти веселый. Мне надо было переодеться в длинные штаны, чтобы мама случайно из окна не увидела, что я - раненный. Я постарался быстро проскочить мимо ее окошка, и пока я на это окно смотрел, я опять споткнулся и - грохнулся на больное колено.… На том же самом месте!!!


     На том же самом месте!!! Я сидел в пыли, глядя на повязку, где уже проступала кровь, и тихо выл от обиды, потому что так не должно было, так не могло случиться. На том же самом месте. Тем же самым местом! Я не мог позвать маму на помощь, она же работала.   Мне стыдно было опять беспокоить Веру, Вера уже сделала все, как надо. Но когда грязная повязка вся пропиталась кровью, куда мне было деваться?

   Вера подняла красивые свои брови и сказала: «Ну, что, Епиходов, садись в кресло…». Все повторилось с начала, с той разницей, что крови было побольше, но рана, зато оказалась чистой. Новая рана все-таки была. Не знаю, как так получилось, наверное, из-за первой раны, рядом с ней, почти посередине коленки, кожа лопнула и разошлась. Треснула! Вера сказала: «По хорошему, тебя бы надо заштопать, да нечем…». Я говорю: «У тебя же ниток полно». Она только посмеялась, эти нитки не годились для такой работы. Но она снова меня аккуратно перевязала и проводила, чтоб я опять не упал, до моего подъезда, вверх подыматься не стала.

    Дома я немного поспал, а когда проснулся, было уже поздно. Мама вот-вот должна была вернуться с работы. Я подумал, что надо бы выйти во двор, встретить ее, потому что, если я встречу ее в длинных штанах, то она не заметит коленку и огорчится не сразу, а потом, может быть даже только после ужина с этим зубным техником…
   Я вышел во двор, а там ребятня вовсю веселилась! Пока я спал, к нам привезли три рулона бумаги и сгрузили их под лестницу переплетной мастерской для Вериного папы. Ребята придумали кататься на рулоне: надо было этот рулон потолкать хорошо, разогнать на асфальте, а потом шлепнуться на него пузом сверху – сзади, и поехать.  Но все время сползать вниз, чтоб не перекувыркнуться. На мой нынешний вкус – игра абсолютно идиотская, ведь запросто можно было сверзиться под рулон и превратиться в лепешку. Ну, а кем, если не идиотами, мы были в ту пору?
    Когда наступила моя очередь, я, Одарка и Серега, разогнали рулон, взгромоздились на него и поехали! Я – слева, Одарка – посредине, а справа примостился тощий Серега. В какой-то момент я зазевался, или Одарка много места заняла, или больная нога мне помешала вовремя сползти вниз, но рулон перекатил меня через себя – под себя… Хорошо еще, что в полете я исхитрился вильнуть влево, и рулон накатился только на мою ногу. Ту самую. На ту самую коленку! Рулон перевалился через мое колено, немного повернул вправо и уже медленно покатился дальше – один. Серега и Одарка соскочили. Было очень больно! Но еще больнее был страх: я увидел, что мое колено раздавлено на том самом месте, где ему уже дважды сегодня хорошо досталось. На том же самом! И я заорал, наконец, - от боли, от обиды и страха.
     Наверное, я хорошо орал – Петро сбегал за милиционером, тот поднял меня и на руках донес до нашей квартиры на четвертом этаже. Потом кто-то сгонял в банк за моей мамой, и она прибежала, и началось все, чего я весь день так боялся – рыдания, причитания, кричания и обвинения.… А тут вскоре еще приперся в гости зубной техник, которому тоже ни за что досталось. Ну, и правильно! Я его не любил: он был неприятный, и работа у него была неприятная, да еще он хотел на маме жениться. … Так он и ушел – без ужина.
       Мама осмотрела мое колено, и я обнаружил там еще одну,  свежую рану, рядом с двумя первыми. Мама, правда, очень удивилась тому, что кто-то меня так быстро перевязал. Не милиционер же! Пришлось ей сказать, что это я днем упал случайно, а Вера меня перевязала.  Мама наложила мне новую повязку и обещала с утра отвести к хирургу. Но мне уже было не страшно, потому что мы с ней помирились, да и нога болела не сильно.…Потом она разогрела ужин, и принесла мне поесть прямо в постель, и стала рассказывать, как у нее все было на работе, и кто чего там рассказывал. И, между прочим, спрашивает, слышал ли я, как городские часы сегодня били  - три раза? Может быть, наконец, их начали ремонтировать?
     Тут я сразу все вспомнил – про бабу-Ягу, про часы, про эти ее страшные проклятые пальцы… Мне стало по настоящему плохо. Гораздо хуже, чем когда я полумертвый стоял перед ведьмой. Я все понял! И мама что-то почувствовала, глядя на меня. «Рассказывай» - говорит. Я все рассказал, как оно было, и мама побледнела, сходила на кухню за водой, брызнула мне в лицо и на коленку поверх бинтов, а потом своей юбкой промокнула все. И перекрестила меня. Хотя и была членом партии. Затем пошла к белой голландской печке, что стояла у нас в комнате, и о чем-то с ней шепотом поговорила.  После этого нам с мамой стало легче, и я уснул…

       С утра мы отправились в поликлинику, к хирургу, там мне сделали рентген – кости оказались целыми, без трещин, только поцарапаны. Врачиха похвалила маму за хорошо, грамотно обработанные раны, и спросила, где мама училась. Мама сказала, что на фронте всему научишься, и посмотрела на меня. Но я промолчал. Мне сделали укол от столбняка, что-то подшили, что-то просто подклеили, перевязали и отправили домой. На мне всегда все заживало, как на собаке, и в этот раз – тоже. Через неделю я забыл о коленке. Но в ресторан больше не ходил, разве только, если кто-нибудь провожал меня туда…. Шрамы на коленке держались долго, но постепенно и они стали незаметны. Правда, до сих пор, после холодного душа или долгого купания в море, на коленке выступают три бледные полоски, похожие на отпечатки трех пальцев или одной куриной лапы. Ну, да наплевать…

     6. По старым камушкам.

Через пару лет мы с мамой перебрались на Дальний восток, тоже, кстати, не без мистики, и я вернулся в город своего детства только спустя лет семнадцать – на пару дней

    Вообще, возвращаться на старые камушки - дело грустное и никчемушное, это я сейчас понимаю вполне отчетливо, а в ту пору мне было невдомек, и потому с трепетно прыгающим сердцем, я постучал в банковские ворота, и после недолгих переговоров с милиционером проник в заветный двор своего детства. Боже, каким маленьким был этот двор! Когда-то он мне казался необъятным…
      Я поднялся на четвертый этаж, позвонил в бывшую свою квартиру, и меня впустили и позволили все осмотреть, но осмотр был недолгим – все оказалось миниатюрным: и наш бесконечный коридор, и огромная кухня, и обширная комната, и когда-то беспредельный чердак… 
       Чудо-печку на кухне снесли и заменили на газовую, но от этого кухня не стала просторнее… Белую голландскую печь в комнате приспособили под газовое отопление, спасибо, что не разрушили вовсе. Чердак превратили в дополнительную комнатушку… Грустно и скучно, и некому морду.… Но Бог с ними со всеми.… Первый опыт возвращения на родные камушки чего-то стоит.
       Я медленно спустился ниже… Новые, наверное, не первые уже, жильцы квартиры Саенков пожимали плечами и разводили растущими из плеч руками… Аналогично вели себя незнакомые жильцы в квартире Мишки Маленького… Я вышел во двор и заглянул в подъезд Хриштановичей.… Там пахло по-прежнему: от ментов – перегаром, от Хриштановичей – мамалыгой. Дверь мне открыл дюжий, румяный, чернобровый красавец, который приветливо, однако буднично, словно мы час назад виделись, сказал: «О, Борис, ты прийшел… Проходь, сидай. Зараз, чтой-нито, мабуть, поснедаемо».
      Лет ему было за двадцать, и через некоторое время я с трудом признал в нем Иосифа – самого младшего брата Домки, которая и сама вскорости выползла из дальней комнаты, поприветствовать дорогого гостя.… Домна изменилась мало, только растолстела во всех местах. Меня мистическим образом поразило, как Иосиф - этот, когда-то совершенно смурной ребенок, спустя почти двадцать лет, безошибочно меня узнал  и признал! Ведь мы практически не общались! Значит, там в его сумрачном мозгу, что-то откладывалось, во что-то складывалось!
   Сидя за таким знакомым мне старым обеденным столом Криштановичей, я постепенно знакомился с судьбой этой семьи: Иосиф – красавец, но эпилептик, подолгу задерживался в каждом классе, с трудом одолел пять из них, перерос всех десятиклассников, ушел из школы, чтоб не позориться дальше, и стал работать дворником при банке. Криштанович-старший, как раз в эту пору погиб на «боевом» посту – был застрелен рано утром тяжело похмельным милиционером под окнами своей квартиры с лопатой в руках, убирая наваливший за ночь снег. Милиционера посадили на четыре года, всю милицейскую команду обновили, но через два с половиной года грешник освободился, уехал к себе в глухую деревню и, мучимый совестью, каждый год привозил Криштановичам восемь мешков картошки, два мешка кукурузной муки и по мешку лука и чеснока. Кроме того, он сосватал близняшек – Одарку и Софию - в свою деревню, выдал их там в замуж за соседних братьев, не близнецов, правда, и девки быстро и дружно нарожали девятерых дитев разного полу…
    Домна тоже ничуть не дремала, и родила, не будучи ни разу замужем, еще пятерых детишек после первого, которого я помнил. Эмил – так его красиво звали - пошел по стопам своего отца, и работал милиционером в банке. Я с ним не виделся. Следующая по счету девица училась в каком-то техникуме, и была на занятиях.… Зато вся остальная мелкота крутилась во дворе и радостно собралась в квартире, чтоб познакомиться со мной и полакомиться тортом, за которым я сбегал в старый кондитерский магазин…  Торт я купил самый большой и плотный, но мне не удалось разрезать его суровой ниткой, как хотелось, и Криштановичи уплели его весь, прямо из-под ножа.… К торту торжественно присоединилась старуха – глава семейства, вдова, которая до сих пор мыла полы в банке и не знала, что такое отдых… Домна, в отличие от матери нигде никогда не работала.
    Мне, конечно, было интересно узнать о Петре – моем дворовом кореше. Петро сидел по третьей, довольно длительной уже, ходке за мелкие кражи. Сидел недалеко – в области, и его племянник Эмил навещал его в отсидке, чтоб узнать, каково тому сидится. Говорит, хорошо сидится…  Орест – старший после Домки - сын Криштановичей, когда Армия стала к нему подробно приглядываться, быстро умотал в глухую гуцульскую деревню, откуда многочисленные дальние родственники тайно переправили его в Румынию, где он и сгинул без привета, без ответа…   Я еще посидел недолго, ровно столько, чтоб не обидеть хозяев быстрым уходом, и стал прощаться. Ребятишки увязались, было, за мной, но быстро отстали, а я оказался прямо у железной лестницы в Верину квартиру.…

     Пока я стоял около, размышляя, как поступить, дверь слегка приоткрылась, потом распахнулась, и Верина мама стала бегать на цыпочках там наверху, по маленькой площадке, махать на меня ручками, поливать слезами платочек и вообще всячески  молча суетиться, потом все-таки остановилась и пригласила меня в дом. Она вот нисколько не переменилась! Маленькая, худенькая, тихая – такой я ее и запомнил. Квартира стала совсем другой: одну – Верину – комнату соединили с мастерской, убрав стенку, а дверь – наоборот, заложив кирпичами. Квартирка стала совсем крошечной  – кухня со старой печкой и спаленка - метров шести. Да одному человеку больше и не надо… Вера умерла, не дотянув до двадцати трех лет. Уснула с книгой в своем кресле и не проснулась. Родители долго ходили на цыпочках, чтоб ее не разбудить, и только потом поняли, что уже не добудиться…
    Верин отец умер через год, а мама осталась одна в своей урезанной квартирке, как она говорила «из банковской милости». Сама-то она в банке не работала. Я думаю, дело не в милости… Просто, наверняка, никто из работников банка не соглашался поселиться в этой темной мышеловке с одним окном на кухне и крутой узкой лестницей, ведущей в дворовый аппендикс. Мы пили чай с разными вареньями, которые хозяйка выставляла для меня в  совсем маленьких баночках, и просидели до позднего вечера. При этом мне пришлось говорить больше, чем слушать: Верину маму интересовал каждый, чуть ли не подневный эпизод моей жизни, а за семнадцать лет много ведь чего со мной произошло.… На прощание Верина мама решила мне подарить «Верочкину библиотеку» - большой шкаф на кухне, полный хорошей литературы. Но я был проездом, в гостях, а, кроме того, просто не представлял, как переправить все эти книги во Владивосток. До сих пор жалею о тогдашней моей лени! Я взял кое-что из инструментов Вериного отца (некоторыми я до сих пор пользуюсь) и свой детский портрет из Вериного альбома.
    Больше во дворе я ни с кем не виделся, да и не с кем было.…Из дворовых старожилов остались лишь многочисленные Криштановичи да одинокая Верина мама. Именно Верина мама рассказала мне понемногу обо всех, кого мы вместе вспомнили:

    Мишка Маленький сразу после школы поступил в местный университет, окончил физмат с красным дипломом, но еще на четвертом курсе пристроился инженером в какое-то очень закрытое учреждение, где быстро стал ведущим инженером, получил хорошую квартиру, куда и переехал со своей обожаемой мамой-инвалидкой. По моим подсчетам ему уже было хорошо за тридцать, однако, в ту пору он еще не был женат.
      Семья Саенков примерно через пару лет после моего отъезда, тихо, не прощаясь ни с кем, исчезла из города, и никто ничего про них не слышал.
Однако лет через десять милиционеру у ворот какие-то парни принесли афишу, и попросили повесить ее во дворе, что он и сделал. Я видел эту афишу – Верина мама ее сохранила! Это была типичная для той поры, мажорная цирковая афиша, изображавшая двух с роковыми глазами атлетов, ничуть не похожих на Саенков, какими я их помнил.… Зато сверху шла крупная надпись:
«АРКАДИЙ И СЕРГЕЙ САЕНКО!!!
БРАТЫ – АКРОБАТЫ!!!»
Братишки приехали на гастроли в родной город и почти три месяца ежевечерне работали в программе. Все банковские, кто еще помнил «братов», с удовольствием и гордостью "за своих" побывали в цирке, а некоторые – дважды! Верина мама пыталась с ними встретиться в цирке, но у нее не получилось, а сами братишки во двор так ни разу и не заглянули.… В отличие от меня….
    Эдик и Наташка – элита нашего двора… Их отца в начале шестидесятых годов перевели управлять Рижским центральным банком, Туда, в Ригу все они и перебрались. Наташка закончила с золотой медалью местную школу, затем получила диплом архитектора, и сразу после этого вышла замуж. И сразу после этого родила дочку. И сразу после этого стала выстраивать ребенка по шаблонам своего детства и по архитектурным шаблонам тоже, надо полагать.… Ну, не любил я ее!
      Эдька учился вполне успешно, но медали ему не дали. Это не помешало Эдьке поступить в прибалтийское летное училище, стать классным военным летчиком, много и хорошо летать. По совокупности проявленных качеств, Эдьку приняли в отряд космонавтов, где он вполне преуспевал, пока не послал кого-то из начальства на все три буквы, или на каждую – отдельно… Подробности не известны. А результаты – известны. Из космонавтов Эдьку поперли, тормознули в военной карьере, но, несмотря на это, он быстро оправился и продолжал успешно и далеко летать где-то в одном из казахстанских летных отрядов. Женился на казашке… Казачке?… В общем, женился, родил последовательно двоих прищуренных пацанов, чем навлек на себя гнев и презрение своей высокомерной сестры.
    Вот, собственно и все. Через два дня я уехал из города и больше никогда там не бывал. Накануне отъезда я, сделав некоторое усилие, пошел-таки в бывший теткин ресторан – и откушать и повспоминать.
Я поднялся по четырем ступеням.… Хм.…Ну, да, по этим самым!… Крутанул узкую теперь, но все еще четырех створчатую дверь и занял столик поближе к кухне. Ресторан, конечно, стал очень скромным – по размерам, однако остался таким же солидным и самим себя уважающим заведением.
    Ко мне быстро подошла опрятная, средних лет официантка, и я стал, не глядя в меню, диктовать заказ – суп-харчо, вареники с картошкой, блинчики с медом и компот…. Бедная официантка рухнула на стул и залилась слезами: она меня узнала!!! Справившись с волнением, она собрала вокруг меня еще троих своих коллежанок, уцелевших в ресторанных бурях с той, детской моей поры, и все они, мокрые от слез, умильно провожали глазами каждую ложку супа, каждый вареник, которые я проглатывал, и слушали мои рассказы о тетке, маме, и обо мне лично… 
        Мы выпили хорошего коньячку за общее здоровье, и «девочки» не взяли с меня ни копейки, ни за выпивку, ни за обед. На прощание, «на дорожку», по старой традиции они насовали мне целый пакет ресторанных вкусностей – от пирожков до киевских котлет. Я подозреваю, что все это было особо приготовлено для меня, пока я обедал, а мы все – беседовали…. Дай им Бог здоровья!
   На следующее утро, по дороге на вокзал, я поднял глаза на часовую башню над бывшим зданием городской ратуши.… На двух из четырех циферблатов так и не было стрелок.
Часы не шли!
Время – шло.
Часы – нет.
Конец.