Семигорки Повесть Глава 5

Владимир Бахмутов
  Вечером почтальонка Валя принесла бандероль от Павла, с церебролизином.
  - Вот, Мария Степановна, как только машина с почтой пришла, я сразу вашу посылку отыскала, бросила все и бегом к вам, - Валя-почтальонка знала, что ждет ее бывшая учительница целебролезин. Петр с тех пор, как получил телеграмму от Павлика, успел рассказать о ней в деревне всем.
  - Спасибо, Валя, - сдержанно поблагодарила Мария. – Не торопилась бы так, я бы и до завтра подождала.
  Лекарству Мария очень обрадовалась. Да и Петр как-то ободрился, надоело ему доить корову и в кухне хозяйничать. Надеялся, что поможет Марии заморское лекарство, поднимется она на ноги и заживут они прежней, спокойной и размеренной жизнью.
            
  Молодец Павел, погордилась за сына Мария, да и не могла она помыслить иначе: если есть в природе такое лекарство, то уж сын-то обязан был его достать. «Тут даже не в лекарстве дело, - думала Мария. – Просто с детства старалась она привить детям обязательность и сострадание к людям. И если бы Павел не достал лекарство, не за свое здоровье обиделась бы она, за будущее Павла обеспокоилась бы. Человек, лишенный сострадания к ближнему, обречен на одиночество. Так, в крайнем случае, думала она, и вся жизнь ее была подчинена этому не хитрому правилу».
  Получив посылку, Мария почувствовала какой-то не изведанный ранее прилив сил. Вот теперь-то все будет по-другому, теперь-то она поднимется на ноги и переживет еще не одну зиму. Сидя на кровати, Мария долго гладила маленький пакет с сургучовыми печатями. Потом, открыв бандероль, прочитала письмо от Павла, в котором он извинялся, что не смог приехать сам, и обещал обязательно нагрянуть, как немного управится с делами.

  - Петр, - позвала Мария. – Ты бы сходил к Марине, я ведь не знаю, как принимать-то этот целебролезин.
  Когда пришла Марина,  Мария сидела на кровати и все так же с надеждой и радостью поглаживала посылку сына.
  - Я ведь тоже не знаю про такое лекарство, Мария Степановна, - призналась Маринка, сразу примчавшаяся на просьбу. – Нам в училище про него не говорили.
  - Вот тебе раз! А чему же тебя тогда  учили?
  - Таких лекарств нам не преподавали, - смущенно повторила Маринка, но Марии это показалось каким-то капризом или притворством.

  - Так что, и в  учебниках ваших про него не написано?
  - Нет. Как вы только сказали про церебролизин, я пролистала все свои справочники и учебники, ничего не нашла, - совсем засмущалась Марина. Ей не хотелось обидеть свою бывшую учительницу, которую она очень уважала. – Это импортный препарат. Вы вспомните, как ваша подруга в больнице принимала это лекарство, и так же принимайте. По три таблетки, вероятно, в день нужно пить, перед едой. А я завтра позвоню нашему главному врачу и обязательно проконсультируюсь.
 
  Мария проглотила таблетку, запила водой и принялась ждать результат, забыла на время про боли и свое упадническое настроение. Вроде, действительно, полегчало. Вечером, вместе с Петром, смотрела телевизор, хоть и пробраться в соседнюю комнату было не просто. Крепилась. Верила, что теперь-то уж поднимется и еще поживет. Ночь прошла как обычно, боли не уменьшились, ноги по-прежнему мерзли. Марии хотелось съесть еще несколько таблеток целебролезина, но сдерживала себя. Если даже Марина не знает это лекарство, значит, шутить с ним опасно. С трудом дождавшись утра, Мария проглотила еще одну таблетку, и опять, надеясь на чудо-лекарство, убедила себя, что ей стало легче.     Подтянувшись на локтях, предалась любимому занятию – принялась смотреть в окно. От растаявшего первого снега воды в реке значительно прибавилось, и она медленно катилась по давно пробитому руслу,  унося с собой последний осенний сор. На лужайке за рекой все так же паслись телята, гуси и утки, зеленые кедры на ближайшей горе терялись в утренней дымке. Бельгаю видно не было совсем – над селом, над горами и тайгой нависли низкие темные тучи, плотно нависли, вероятно, надолго. Но Мария и в этой  осенней хмурости и промозглости видела особую прелесть. Тихо как-то было, не холодно еще, не ветрено. Природа словно дала отдохнуть земле и от яркого солнца, и от морозов – такое вот интересное время, переход от лета к зиме.

  Долго смотреть в окно сил у Марии не было, пришлось лечь на кровать.
  Пришел Петр, потоптался на кухне, потом, зайдя к Марии, спросил:
  - Ты Чумака-то смотреть будешь?
  И хоть не особенно хотелось смотреть всесоюзного мага, Мария принялась медленно продвигаться к телевизору. Поставила себе задачу досмотреть  сеансы до конца в надежде, что только полный курс лечения сможет избавить ее от страданий.
С трудом дотянув до обеда, Мария проглотила еще одну спасительную таблетку, уверенная, что скоро ее здоровье пойдет на поправку. Съела даже чего-то за обедом, хорошо понимая, что только едой можно восстановить утраченные силы. После обеда решила попытаться вздремнуть. Да только где там уснешь, если ноги по-прежнему мерзли, даже обложенные горячими грелками, а где-то внутри  давило и давило.

  Потом был вечер, снова спасительная таблетка, бессонная ночь, тяжелое утро. Так прошло еще два или три дня. Целебролезин помогал плохо, а может быть, совсем не помогал.
  И потекли дни - один похожий на другой: все сделалось единым для Марии - с утра получше немного, к вечеру Петр бежит за Мариной. Поставит она укол, заснет Мария, а к середине  ночи опять боли, холод, пот и бессонница.
В начале октября погода, на удивление, установилась яркая и солнечная. Припугнули первые заморозки и снег, а теперь вот,  уж больше недели, светило яркое солнце и подсыхала  земля.
  Мария очень расстроилась, что целебролезин не принес изменения в ее здоровье. Возможно, от того,  что уж слишком большие надежды возлагала она на это лекарство. Все так же мерзли ноги и давило грудь. Долгожданного чуда не произошло. И поняла Мария, что и это заморское лекарство ее не спасет.  Прав оказался молодой врач в областной больнице – зеленым пожелтевший листочек сделать невозможно.

  Мария смотрела в окно, на совсем уже повядшие цветы, на почерневшую воду в речке, на гору Бельгая, которую в эти солнечные октябрьские дни было видно отчетливо, на черемуху, примостившуюся  у забора, которая почему-то в этом году до сих пор не сбросила листву. И вдруг заметила, что на некоторых ветках появились цветы.
  - Петр, ты посмотри, то ли черемуха принялась цвести?
  Петр посмотрел в окно.
  - И, правда, однако.
  - Сходи, принеси мне цветок, - попросила Мария.
  Петр послушно сходил в палисадник, сорвал кисточку черемухового цвета. Сам очень удивился  - не так мало лет он прожил, однако видеть цветы черемухи осенью не приходилось.
   
  Долго смотрела Мария на белоснежные цветы, нежно гладила их рукой, впитывала забытый с весны запах. «Редко в природе так бывает, значит, знамение какое-то, - принялась рассуждать Мария. - А какое может быть знамение? Что может измениться в моей жизни? Теперь уж только одно изменение может случиться. Да и не удивительно, годов, хоть и не много, но по ее то тяжелой жизни и их хватит не на одного человека. Это мне, верно, за следующую весну судьба подарок послала», - рассудила Мария и еще крепче уверилась, что зиму ей не пережить.
               
                х                х                х
   Марина приходила каждый день, заботливо расспрашивала о прошедшей ночи, измеряла давление, ставила укол, делала массаж, старалась хоть чем-то облегчить страдания бывшей учительницы. Мария радовалась ее приходу, особенно в последние дни, когда коротать длинные ночи становилось все тяжелей. Она и не знала, уколы помогали или теплые слова молодой девушки, но каждое утро ждала она Марину с нетерпением. Дни-то были  длинные и однообразные, а оттого становилось еще тоскливее.
  Сочувствующих ее болезни приходило много. Мария уставала от гостей, от их внимания и заботы, хоть и понимала, что люди приходят с искренними намерениями. Она теперь задумывалась о болезни серьезно – ничего не помогает,  значит, зачем и жить дальше?

  Приходила  Галинка. Обрадовала, что музей останется на месте.
  - Внук купца Труфанова, - радостно сообщила она, - свои дела по наследству оформить не смог.
  - Тебе это кто сказал? – усомнилась в радостном известии Мария.
  - Сама его сегодня видела.
  - Где?
  - Он в школу приходил. Долго о чем-то разговаривал с Валерием Петровичем в его кабинете, а когда вышел, меня в коридоре встретил. Взглянул, прямо как  на врага, и сквозь зубы процедил: «И тебе, девочка, это откликнется». Со словами этими  отвернулся от меня и пошел вниз по лестнице. Валерий Петрович потом сказал мне, что дело по наследству ему не оформили, и он уезжает. Но тоже с каким-то раздражением сказал, недоволен чем-то был.

  - Ну, это уж им разбираться, главное - музей останется на месте, - обрадовалась Мария.
  - Да вы и напрасно волновались, все равно я бы музей не бросила, - восторженно заверила Галинка. – Поправляйтесь быстрее, будете приходить к ребятишкам на уроки.
  - Добрая ты душа, Галинка. Только что-то конца моим болезням не видно. Вот и целебролезин не помогает, - грустно проговорила Мария.
  - Да что вы, Мария Степановна, вот увидите, все будет хорошо, - фальшивила Галинка. Ей было жаль любимую учительницу, но чем ей помочь, она не знала.
  - Ты, доченька, к Антоновне-то не заходила? – не  стала продолжать разговор про болезни Мария.
  - Валя, почтальонка, сказала, что она в город уехала, как вернется, обязательно зайду, - пообещала Галинка.

  - Зайди уж, хоть сама посмотри на эти иконы, а там, может, и отдаст она чего в музей, - проговорила Мария. – Ну ладно, беги по своим делам, чего меня охранять, буду уж одна потихоньку отлеживать свои бока.
  Хотелось немного вздремнуть, но, как обычно, не спалось. Все что-то вспоминалось и вспоминалось. Больше всего Мария думала про детей. Все же удалось им с Петром поставить их на ноги да в люди вывести. Павел вот на большом заводе, Лариса живет в областном центре, бухгалтером работает, Ванюша на севере, комбинат там какой-то строит, а последыш их, Николай, служит в армии, письмо недавно прислал, звание майора получил. Все вроде как при деле и при должностях. Никто не обижен, никто с пути не сбился – о чем еще мечтать? Внуков вот уже семеро народилось, старшему Степану у Павлика  скоро школу заканчивать – там  и до правнуков недалеко остается.
            
  Петр тоже доволен, что дети все выучились – пойдет по деревне, только и разговоров, что про детей - хвастаться начинает. Она уж и стыдила его за это, да где там. «Ни у кого в деревне нет таких образованных детей!» - не переставал повторять он.
Образование-то, конечно, им получить удалось, да только в родном селе не остался никто. И старое крестьянское правило: «Младший сын на корню», - теперь уж в их семье вряд ли выполнится. Не поедет же Николай из своих военных гарнизонов в родительский дом. И что с ним будет, с домом-то? Соберутся дети после их смерти, сложат в кучу немудреное добро и подожгут – оно ведь им, там,  в городах-то, не пригодиться. Дом, если сумеют, продадут, а не продадут, так просто заколотят окна и уедут. Через несколько лет забудут в деревне, что жили они здесь, Петр да Мария, погибнет еще один крестьянский род. Не знала Мария, хорошо это или плохо, только скребло что-то внутри и скребло, наводя на грустные размышления.

  Что-то все же сделали они в этой жизни не так, чего-то не доглядели. Мучило Марию это обстоятельство, очень мучило, да что уж казнить себя, поменять теперь ничего не возможно.
Вспомнила Мария, что пора смотреть заклинания Чумака, но перебираться в зал, к телевизору, не захотела, да и не смогла бы, наверное.
  - Петр, ты чего сегодня печку-то не топишь? Мерзну я, - ворчливо спросила Мария, когда уснуть ей так и не удалось.
  - Топил ведь с утра, – удивляется Петр. – Ты таблетку-то выпила?
  - Выпила. Да, верно, мне уж ничего не поможет, напрасно Павлик добывал это лекарство.
  - Недели еще и не пила, а уж не поможет! – притворно сердится Петр, начиная осознавать, что целебролезин возлагаемых надежд не оправдал. А взглянув в окно, добавил: - Смотри, вон Галинка к тебе идет.

  - Галинка! – обрадовалась Мария и попыталась даже подняться, чтобы выглянуть в окно.
Гордилась Мария своей заменой радовалась и любила ее как свою дочь, а может быть, и больше. В своих-то детях родители готовы видеть только хорошее, а приходится видеть все, и оттого иногда появляется раздражение, и не на детей вовсе, а на себя – где-то в какой-то момент упустили что-то в воспитании, не додали знаний, не привили нужные навыки. И начинаешь задумываться: отчего так случилось? Времени не хватило, способностей или еще чего-то?
  - Здравствуйте, Мария Степановна, - сдержанно улыбаясь, сказала Галинка с порога.
  - Проходи, расскажи, что у тебя нового? – пригласила гостью Мария, успевшая все же сесть на кровати.
  - Вы уж сначала про здоровье расскажите.
  - Какое мое здоровье, я  уж тебе говорила - к одному идет.

  - Нельзя так настраивать себя, Мария Степановна, ведь вам еще и семидесяти нет, - попыталась хоть как-то поддержать свою любимую учительницу Галинка.
  - Это доченька, кому что на роду написано. Все под Богом ходим, - как-то глубокомысленно проговорила Мария.
  - Напрасно вы так, кто писал-то на роду и когда? Вы ведь всегда учили нас верить только в себя и в свои силы.
  - Учила,  доченька, и сейчас не отрекаюсь от тех слов, да только плохо мне стало в последнее время, во что угодно верить приходится, за соломинку хвататься, – как-то обречено проговорила Мария. – Да хватит об этом, давай, рассказывай, что у тебя нового?
  - Да оно и нет почти ничего нового-то, - замялась Галинка, но было видно, что есть новости, о которых она боится сказать.

  - Говори уж всю правду, - поняла настроение Галинки Мария.
  - Бабушка Антоновна уехала, - слабо сдерживая рыдания, проговорила гостья. Она очень боялась сообщать эту новость Марии Степановне, но положение было безвыходное.
  - Куда она может уехать? – удивилась Мария. – Пятьдесят лет сидела на иконах, теперь-то уж никуда не денется!
  - Уехала, Мария Степановна, уехала.
  - Да куда?
  - Какой-то племянник, говорят, к ней нагрянул, на большой машине с будкой, сгрузил все, что было в доме, посадил Антоновну на переднее сидение и укатил. Дом, говорят, и продавать не стали, даже окна не заколотили.

  - Да ты что? Никогда она мне про племянников не рассказывала, - еще больше удивилась Мария.
  - Я сама-то не видела, люди сказали.
  - Значит, все наши иконы уплыли? - начала понимать смысл рассказа Галинки Мария.
  - Выходит, так. Я все ждала, когда она вернется из города, собиралась зайти к ней, поговорить, посмотреть, что у нее есть, приспроситься. А она, видно, с племянником и вернулась, да сразу и укатила, - виновато объясняла Галинка.
  - Вот это уже Божье наказание! Ведь иконы-то были наши, деревенские. Дохранилась Антоновна! И мы хороши, давно нужно было взять их под присмотр, - сокрушалась Мария.
  - Я попробую поспрашивать у людей, может, кто и знает про ее племянника, - попыталась утешить Марию Галинка.

  - Пустое дело. Уж если кому-то понадобились наши иконы, из рук они их не выпустят.
Неприятное известие совсем выбило Марию из колеи. Когда Галина ушла, она долго лежала с открытыми глазами, уперев их в потолок. Даже боль перестала чувствовать. Как так можно – столько лет хранилось достояние деревенское, а тут враз какой-то проходимец увез? Что и говорить, себя она не оправдывала, да и не могла оправдать – ведь в ее молодые годы им говорили, что Бога нет, да и сейчас это никто не опроверг. Нет Бога - и точка!.. Да только полежав вот так на кровати, увидев перед собой конец всем страданиям и жизни, задумываться стала Мария о жизни, о Боге, и вообще, о бренности человеческой. Сказать, что поверила в Бога, она не могла, да только икон было жалко. Они ведь не повинны, что кто-то верит в их силу, а кто-то нет. 
 
                х                х                х
  А ночью в деревне случилось большое несчастье…
  Мария спала, как обычно, плохо. С вечера еще вроде и уснула немного, после того как Петр принес горячие грелки и плотно накрыл ее двумя одеялами. Но остыла вода в грелках, и Мария проснулась. Просить Петра заменить грелки не хотела, пусть поспит, ему и без того хлопот хватает. Попыталась уснуть, но не получалось. Никак не могла поверить, что церковные иконы так бесследно пропали. Откуда, какой родственник мог объявиться у Антоновны? Никто к ней и не приезжал-то никогда, жила бабка огородом да на скудную пенсию. Теперь вот уехала непонятно куда. Может, это проделки купеческого внука? Кто он такой, откуда свалился на их головы? Была бы у нее сила, обязательно бы дозналась, куда увезли иконы, Но сил не было, и, похоже, к тому идет, что теперь они уже не появятся.
Долго еще размышляла Мария, стараясь не обращать внимания на боли. Закроет глаза - знакомые лица в памяти, откроет – чернота потолка. И вдруг чернота эта стала как-то раздвигаться, вроде светлей потолок становился, но на рассвет это не походило. А свет все больше наполнял комнату, и Мария вдруг поняла - это пожар.

  - Петр! – испуганно позвала она мужа.
  - Мать чесная! Пожар! - прокричал Петр, когда поднялся на зов Марии и взглянул в окно.
Горел какой-то дом в центре села, от них в полукилометре, но огонь  было видно хорошо, большие языки пламени безжалостно раздирали черноту осенней ночи.
  - Побегу я, - заторопился Петр, накидывая на ходу телогрейку. – Может, и успеем что спасти.
  Проклиная свою беспомощность, Мария выключила свет и подвинулась к окну, со страхом смотрела на ужасную картину пожара. Огонь разгорелся так, что и у них в доме стало светло как днем. Теперь, когда были освещены крыши всех домов, она пыталась угадать, чей же дом горит. Огонь ярко осветил здание новой двухэтажной школы – горело рядом. И вдруг ее как током ударило. Это же купеческий дом горит! Ее музей горит! От догадки этой затряслись руки, и она беспомощно опустилась на кровать…

  Петр пришел часа через два.
  - Что там? – только и удалось выдавить ей. Она все еще надеялась на какое-то чудо.
  Петр долго мялся, знал, что значит для его жены здание старой школы. Но говорить правду нужно было все равно.
  - Школа старая сгорела…
  - Поджег кто что ли?
  - Никто ничего не знает. Может, и поджег.
  - Потушить-то не сумели? – опять вспыхнула искра надежды у Марии.

  - Соседние дома насилу отстояли, пожарная машина в совхозе, в прежние времена никогда не была исправной, а теперь и подавно, - как можно спокойнее рассказывал Петр.
  - И вынести ничего не удалось? – все еще не теряла надежды на спасение хоть части музея Мария.
  - Где там! Ночь ведь, спали люди. Валерка-то, директор, первый прибежал, он ближе всех живет, так, говорит, уже изо всех окон дым валил.
  - Значит, точно, кто-то поджег, - заключила Мария и отвернулась к стене, терзаемая грустными мыслями.   
  «Вот так вот, все к одному движется», - горько подумала она. И так стало больно и жалко ей себя, так обидно - захотелось плакать навзрыд. Но, стиснув зубы, она лежала молча.          
                х                х                х
  Солнечные дни продержались совсем не долго, вскоре небо вновь разродилось на надоедливые, нудные дожди, низкие облака окутали горы и, казалось, цеплялись за крыши домов. Сумрачно было и сыро. Петр топил печь по два раза в день, но согреться Мария не могла,  все так же закутывала ноги шалью, прикладывала грелки.
  Марина приходила каждый день. Она посоветовалась с главным врачом своей больницы, и тот заверил, что лекарство хорошее и принимать его нужно, как они и решили, по три раза в день. И Мария принимала, но заметного улучшения не ощутила, а от этого расстроилась – столько было надежд, а все, выходит, напрасно. Напрасно и Павлика мучила. Но все же еще надеялась Мария, надеялась, что не сразу, но поможет лекарство, подождать нужно.

  Так вот и проходили дни, один похожий на другой. Только гости были разные, но говорили они одно и то же: «Ничего, поправитесь, главное - верить в себя».  Это утомляло Марию. Она уж хотела просить Петра, чтобы он никого не пускал. Да ведь так тоже нельзя – люди идут от души посочувствовать, помочь. А чем ей поможешь? Да хоть бы знать, что у нее за болезнь такая, она бы своему ученику, Виктору Кудрявцеву, прописала о ней, толковый паренек, теперь-то профессор медицины, да только уехал далеко, в Ростове-на-Дону больницу возглавляет. Почтальонка Валя всегда вспоминает тот первый поход на Бельгаю. Виктор как раз из того выпуска, за главного мужчину был в том походе, помощником  Марии и опорой – как-то постарше своих одноклассников выглядел он в то время.
  Заманчиво поехать к нему – большой ведь человек стал, по телевизору недавно рассказывали о его успехах. Да только чем он ей сможет помочь? А  до Ростова далеко. Вот если бы Лариса с Павликом согласились ее свозить. Но у них ведь своих дел невпроворот.
Выпив таблетку, Мария с трудом втолкала ноги под одеяло, укрыла их  пуховой шалью и собралась подремать, совсем не надеясь, что ей удастся уснуть. Будет опять целый день стонать от боли, злиться на себя и запоздалых мух,  все так же надоедливо ползающих по посеревшему потолку. «Побелить бы надо», - подумала Мария. В прежние-то годы она весной и осенью пробегалась с кистью по стенам и потолку – чистенько становилось в доме и свежо. Нынче и весной не белила, и осенью,  видно, уж не придется.

  - Мария, ты не спишь еще? - неожиданно услышала она взволнованный голос Петра.
  - Уснешь с тобой,  – проворчала Мария упрекая мужа, что слишком уж громко он стучит на кухне. -  Что у тебя там стряслось?
  - Лариса  приехала! – радостно сообщил Петр и заторопился на крыльцо встречать дочь.
А через несколько минут дочь их Лариса торопливо зашла в комнату и обняла мать. Что-то спрашивала, не дожидаясь ответа, вновь задавала вопросы. Всего два месяца назад приезжала Лариса помочь родителям управиться с огородом да в доме навести порядок, но ей казалось, что не виделась она с матерью целую вечность.  Цепкий ее взгляд отметил, что за эти два месяца мать сильно сдала: осунулось лицо, под впалыми глазами появились темные круги, но старалась держаться бодро.

  - Долго жить будешь, доченька, - сказала Мария, когда первый всплеск радости от встречи прошел. –  Только что тебя поминала. Рассказывай какие новости привезла?
  - Вот и хорошо, я тоже последние время часто вас вспоминала, - все так же радостно говорила Лариса. Ей хотелось рассказать о своих новостях, да вовремя спохватилась, что матери сейчас не до них и, стараясь быть веселой, спросила: - Да ладно уж, потом обо мне, как вы-то тут, как здоровье?
  - Со здоровьем ничего хорошего, да кроме здоровья беды навалились, - грустно сообщила Мария.
  - Какие? – испуганно спросила Лариса. Первый раз в жизни она видела мать растерянной.
  - Музей мой сгорел, доченька. Тридцать лет собирали историю села – сгорело все в одночасье.
  - Дом купеческий сгорел? – удивилась Лариса.

  - Сгорел, доченька, сгорел.
  - А я второпях и не посмотрела в сторону школы, - виновато проговорила Лариса, прекрасно зная увлечение матери историей села. Она и сама, когда в школе училась, помогала доставать экспонаты для музея и делать их описание. -  Давно сгорел-то?
  - Треттеводни, однако, - ответила Мария и рассказала дочери подробно и про пожар, и про иконы, а в конце, чтобы переменить неприятную тему, спросила:  - Что это ты надумала приезжать, у тебя и без того хлопот много?
  - Ну, о чем ты, мама, - возразила Лариса. - Мне ведь приехать-то не сложно, я ближе всех живу.

  - Да уж и верно, - согласилась Мария. – А вот Ванюшка с Коленькой, видно, только на похороны смогут приехать.
  - До похорон-то они еще не раз с тобой встретятся. Вон ты как сейчас хорошо выглядишь, - испуганно проговорила Лариса.
  - Да нет уж, кончился, верно, мой век.
  - Не надо, мама, - взмолилась дочь и присела к матери на кровать, обняла ее, и обе они горько расплакались.
  - Ну вот, разгунделись, - ворчливо проговорил Петр и заторопился на улицу.

  Проплакавшись, две женщины принялись за разговоры. Мать спрашивала про внуков, дочь про их стариковское житье. Но долго разговаривать Мария не смогла, ее утомили рассказы дочери и она остановила Ларису:
  - Принеси мне горячие грелки, ноги мерзнут. - Жарко ведь, - удивилась дочь.
  - Замерзаю… - спорить и объяснять сил у Марии не было. – И чаю горячего налей.
Дочь, удивленно посмотрев на мать, быстро отправилась кипятить воду для грелок.
Вновь зашел Петр, намешал комбикорм и понес в хлев, где визжала ненасытная свинья. Подошла корова, боднула рогом воротца загона и требовательно замычала.
  - Папа, давай я корову-то подою, - предложила Лариса, когда увидела, что отец взялся за подойник.
  - Да ладно уж, сам привык.
  - Сам?

  - Мать-то еще весной обезножила, тяжело ей стало управляться. Я вначале соседку Митрофаниху просил, а она, известное дело, то придет вовремя, то  некогда ей – сиди и жди. Вот и пришлось  учиться.
  Удивилась Лариса. Никогда раньше отец не то чтобы корову доить, поесть не мог приготовить. Уедет куда мать – вся семья голодом. Не любил он женской работы, ох как не любил. Если мать затевала побелку в доме, отец прихватывал ружье и уходил на весь день в тайгу. Да мать и не возражала: «Иди, не мешайся только, ребятишки помогут». Теперь вот все домашние заботы свалились на него одного.
  Лариса  взяла у отца подойник и направилась в загон. Доить корову ей пришлось научиться рано: когда мать куда-нибудь уезжала, ей приходилось заменять ее. До сих пор помнит, как тянула соски неокрепшими еще ручонками – никак не могла надоить столько, сколько надаивала мать.

  Корова стояла смирно, пахло потом и парным молоком, в сознании промелькнуло что-то давно забытое и бесследно утраченное… Лариса обмыла вымя и принялась медленно разминать соски – первые тугие струйки со звоном ударились о пустое дно ведра. Руки вспомнили знакомую работу, получалось быстро и слаженно. Где-то внутри зародилось чувство тоски о том, что у нее нет коровы – проснулось крестьянское чувство хозяина. Подоила корову Лариса быстро, слегка вспененное, почти полное ведро молока стояло перед ней, но уходить из загона не хотелось. Она погладила корову  по гладкой шее, и та нежно лизнула Ларису шершавым языком.
  Стоять без дела было непривычно, не могла Лариса без работы, которой с самого детства у нее было невпроворот. В деревне в любое время всем находится занятие – за одной скотиной круглый год ухаживать нужно. А без скотины  не выжить большой семье в деревне. В детстве Лариса переживала, что у нее много работы - поиграть с подругами времени нет, а потом поняла, что детская закалка пригодилась и в институте, и во всей ее, оказавшейся не такой уж простой, жизни.

  Лариса процедила и прибрала молоко, налила кружку и отнесла в комнату матери, но та, вероятно, спала, а может быть, просто не захотела поворачиваться к ней. Плеснула теплого молока коту. Потом решила приготовить матери что-нибудь вкусное. Из города она прихватила колбасы, пару куриц, еще кое-какие продукты. Установившееся в государстве снабжение по талонам давало ей основание думать, что родители живут впроголодь. В крайнем случае, без сахара и мыла. Хоть и прекрасно знала, что родители ее сибиряки, народ к трудностям приученный. Много горя и невзгод испытал он до Советской Власти, еще больше при ней, так что приучились сибиряк заботится о себе заблаговременно: покупать муку и соль мешками, мыло и вермишель ящиками.
  Решила Лариса приготовить курицу в надежде, что, может быть, мать поест в охотку. Ей показалось, что не спала мать, когда принесла она парное молоко. Подумала с горечью, может, обиделась она на что-то и не захотела с ней разговаривать. В старости все становятся немного обидчивы и капризны. И Лариса принялась вспоминать, чем она могла обидеть мать.

  Воспоминания эти не обошлись без слез, стоя у плиты, Лариса с горечьюзаметила, что в прошлый приезд мать на кухню ее не пускала, все делала сама. Даже полы помыть не разрешила. Не могла Лариса поверить в то, что родители ее смертны. Толком-то и на пенсии не пожила их мать – все куда-то торопилась, летом с внуками сидела, зимой всем носки да рукавицы вязала. А  раньше-то… Лариса с содроганием вспоминала, как, уставшая за день, засыпала вечерами  мать за школьными тетрадками. Утром, поднимаясь задолго до работы, дописывала при свете керосиновой лампы столь необходимые планы уроков, заканчивала проверку тетрадок, а уж потом разжигала русскую печь, готовила завтрак и обед на всю семью, бежала доить корову, поросят кормить… Как она все успевала! Сама вот только вряд ли успевала поесть. Лариса помнит: причешется мать на ходу, схватит школьную сумку, спросит торопливо: «На мне сажи нет?» - и бежит в школу. Ей ведь, как учительнице-то, нужно было раньше учеников приходить. А тут еще они, дети, досаждали – внимания требовали.
  Варила Лариса суп, вспоминала и плакала.
   
                х                х                х
  Мария слышала, как Лариса принесла и поставила молоко, хотела повернуться да поблагодарить, но до того ломило в боку, что сил не оставалось, но и показывать дочери свою беспомощность не хотелось.
  Она ведь, Лариса, у них единственная дочь, жалко ее. Жизнь тоже не сладкая досталась – в детстве без работы не сидела, замуж вышла рано, троих родила, кормить их да одевать надо. В деревне бы хоть жили - так все полегче, а то забрались в эту городскую квартиру, ни хозяйства, ни огорода, все с купли. Ездила Мария к ним года два назад, убедилась, что ничего хорошего в их жизни нет. Одни автобусы столько времени отнимают - на работу Ларисе почти целый час добираться.
  Раздумавшись так спокойно, Мария заснула. Сколько проспала - не знала, проснулась только, когда в комнате уже было темно. Немного полежав, она почувствовала, что кто-то заглянул.

  - Это ты, доченька? - спросила Мария.
  - Я, мама, - так же тихо и спокойно ответила Лариса. -  Я тут суп из курицы сварила, может, поешь, пока горячий?
  Поесть суп Мария согласилась. Медленно опустила на пол укутанные пуховыми шалями ноги, пододвинула тарелку. Но, отхлебнув несколько раз, отодвинула ее.
  - Невкусные ваши курицы, - капризно проговорила она. - Вот дед на прошлой неделе свою зарубил, я с удовольствием поела.
  - Давай еще зарубим, - предложила Лариса, не зная чем и угодить матери.
  - Всех теперь зарубить что ли?
  - Ну, я и не знаю, что тебе, мама, и приготовить, - расстроилась Лариса.

  Мария долго молчала, дочь сидела рядом. Время для двух женщин как будто остановилось. Они понимали друг друга без слов по этому вот затянувшемуся молчанию.
  - А ты настряпай редечных вареников, - неожиданно попросила Мария, - в этом году мы их еще не готовили.
  - Хорошо, мама, - согласилась дочь.
Потом пришла Марина-медичка.
  - Ну, как, Мария Степановна, помогает церебролизин?
  - Ох, уж и не знаю, Мариночка, - с грустью сказала Мария. – Ничего, однако, хорошего в нем  нет.
  - Это вы напрасно, Мария Степановна, мой главный врач сказал, что очень хорошее лекарство, - наставительно говорила Марина, успев при этом прощупать пульс Марии. – Что-то вы сегодня вяло выглядите, давайте я сделаю вам массаж.

  - Бросила бы ты меня, Марина, нутром чувствую, теперь уж не оздоровить.
  - Об этом и думать не надо,  обязательно выздоровеете, - сказала Марина, принимаясь ловкими пальцами разминать спину Марии. – Если начать об этом думать, тогда и надежды на выздоровление не останется.
  - Тут хоть думай, хоть нет, она, болезнь-то, не спрашивает, - тихо проговорила Мария. А не найдя, видно, сил терпеть, простонала: - Больно, Мариночка.
  - Потерпеть нужно, Мария Степановна, кровь немножечко разгоним, вам и станет легче.
            
  Совестно было Марии стонать при дочери да при молодой медичке. Не хотелось выказывать свою слабость, совестно стало за нечайно вырвавшийся стон и, прикусив губу, она терпела.
Отчего-то с доброй завистью вспомнилась смерть своей матери. Вроде, как и не болела она. Во всяком случае Мария слов о болезнях от нее не слышала. Приехал в отпуск младшенький их, Ванюша, он к тому времени уже институт закончил да инженером на заводе работал. С семьей только не повезло, женился на дочке большого начальника, да скоро понял, что не туда влез со своим-то деревенским «рылом». Бросила она его. Но, понятно, мужик же - покрутился, помотался, да и приглядел в жены бабенку не первой свежести да с ребенком еще. А когда заявился в дом матери, она слова не сказала, не подала вида, что недовольна выбором сына, приняла сноху как положено. Они к обеду приехали,  на автобусе, накрыла мать на стол, накормила гостей. И Мария была на этом «званом обеде», потом ушла домой, а Ванюша с новой семьей пошли на речку, искупаться да отдохнуть с дороги.
  Когда вернулись, мать их, Аграфена, уже была - холодная. Она после обеда тоже решила отдохнуть, на кровать прилегла, да больше и не встала, не выдержало, видать,  материнское сердце неудачного выбора сына, во сне умерла.
 
  «Вот бы и мне-то так же, во сне умереть», -  мечтает Мария. – Чего уж в этой жизни я сделала плохого, за что такие мучения на меня навалились?
  - Я завтра обязательно приду, - слышит, словно в полусне, голос Марины Мария. Выходит, от массажа ей действительно полегчало.
  Спать легли молча. Еще раз подошла Лариса и спросила:
  - Тебе что-нибудь принести, мама?
  - Отдыхай доченька, мне немного лучше.
  - Я тут рядом буду, позови, если плохо станет, - сказала Лариса и, поправив  ватное одеяло на постели матери, вышла.

  Петр вынес горшок, он давно уже привык делать это по несколько раз в день. Самостоятельно ходить в уборную Мария перестала с той поры, когда вернулась из больницы. Тогда-то Петр и смастерил ей приспособление – вырезал в стуле дыру под горшок (хорошо, что горшок остался от внуков). Удобно было, только долго стеснялась Мария садиться на такое сооружение. Сейчас уже смирилась.
  Выключили свет, и в тот же миг осенняя, сырая и черная, ночь вломилась  в окна. Ущербная луна поднималась поздно, да и не пробить ей толщу опоясавших землю облаков. Сделалось темно и страшно, а отчего страшно, понять Мария не могла. От болей ли не унимающихся, от приближения ли жизненного конца?.. Так страшно ей было только в ту ночь, когда два молодых милиционера забирали отца. Осенью это тоже было. Она тогда погналась за телегой, на которой увозили отца, и в такую окунулась темень, что если бы не крик матери, вряд ли бы нашла дорогу назад.

  Потом, дальше по жизни, она как-то и не замечала такой ужасной темноты. Теперь вот опять - темнота и страх. Чернота комнат, чернота окон сдавила все в груди. Мерзли ноги, а по телу тек холодный пот. Ворочалась Мария, не в силах насмелиться позвать дочь. Она лежала в некотором забытье, не понимая, спит  или только воспоминания давят на грудь ее. Ей хотелось, чтобы проснулась Лариса, присела  рядом, а она бы пожалилась на болезнь свою, на ощущение чего-то неизбежного.
  Иногда становилось немного легче, и в такие минуты Мария начинала думать о том, сколько неудобств принесет она детям. Напугаются, начнут приезжать, волноваться, деньги на дорогу тратить. Как-то бы попроще надо для них сделать ее смерть…
Сил лежать не оставалось, Мария откинула одеяло и с трудом опустила укутанные шалями ноги на пол, посидела молча, но легче от этого не стало. Все так же давило грудь, все так же по лицу и телу катились холодные струйки пота. Легла. Но тут уж, оттого, может, что устала со вставанием, боль внутри усилилась, и теперь, сама того не замечая, Мария застонала, тихо и надсадно. Вырвавшийся стон вроде как успокоил, но ненадолго. «За что же я так мучаюсь-то? Где же ты, смертонька моя?» Стон раздавался все громче и громче. Не находила себе места Мария, руками махала, крутила головой, билась всем телом.

  - Что ты? Что, мама? – подбежала к ней совсем не видимая в темноте Лариса.
  - Плохо мне, Ларисочька, ой плохо…
  - Я сейчас, сейчас, - заторопилась дочь, отыскивая выключатель.
  Свет вспыхнул неожиданно, и Мария, устыдясь своего вида, потянулась к свалившемуся на пол одеялу.
  - Потерпи, мамочка, я сейчас валерьянки накапаю, - торопливо говорила испуганная дочь.
Мария дрожащей рукой взяла маленький стаканчик и быстрым движением опрокинула капли в рот. Потом откинулась на подушку, немного полежала. Лариса стояла рядом, не зная, что и делать.

  Вскоре Мария приподнялась, закутала одеялом ноги и попросила дочь:
  - Присядь, пожалуйста.
  Лариса послушно присела.
  - Хоронить меня скоро будете.
  Лариса хотела возразить, но, взглянув на словно окаменевшее лицо матери, не насмелилась произнести и слова.
  - Положите рядом с мамой, там место есть, ты знаешь, - все так же спокойно и твердо продолжала Мария, говорила - словно гвозди заколачивала. - Смертное я собрала, отец покажет. Гроб пусть Никита Нохрин сделает. Доски сухие у Петра есть.
            
  От слов этих у Ларисы пошел озноб по коже, начала она понимать, что все это серьезно. Вспомнила, как ездили с матерью к ее сродной бабушке, Марииной тетке. Так получилось, что ездили зимой, в стужу самую да еще на коне. Ну, зачем бы, думала Лариса, ехать-то в такую стужу, подождали бы несколько дней, и морозы бы сбавили, так нет, мать настояла.
  - Давно тетку не видела, вдруг с ней что плохое приключилось.
Отказаться Лариса не смогла, хоть и ехать на коне в мороз больше двадцати километров не особенно хотелось. Но, так уж повелось в их семье - родительские слова не обсуждались.
Выехали к концу короткого зимнего дня. Усевшись в простенькую кошевку с сеном, Лариса смотрела на утухающий закат, на проносившиеся мимо  застекленевшие от мороза деревья. Мать сидела рядом и, подергивая вожжи, часто прикрикивала на лошадь, которая и без того бежала резво.

  - Ты вот, наверное,  не все знаешь про тетку-то нашу. Она ведь не всегда такой была, убогой да сирой, - вдруг заговорила мать.
  - Я помню, ты говорила, что детей у нее много было, - стараясь не нарушить наметившегося тона, ответила Лариса. Ей давно хотелось узнать, что же произошло в судьбе ее двоюродной бабушки, к которой мать ездила почти каждый месяц, прихватывая в подарок каких-нибудь продуктов и вещей.
  Ларису всегда поражало, что в их семье рассказы про родственников были под запретом, а про раскулаченного деда говорить вообще было не принято. Она долго удивлялась этому, до тех пор, пока не спросила мать напрямик: «Теперь ведь вы не враги народа? Чего бояться-то?» - «Бояться, доченька, еще есть чего, хоть ты и выросла пионеркой, сейчас можешь и в партию вступить, но твоя родословная от тебя не уйдет». Удивилась тогда Лариса, но мать больше ничего не добавила.

  Теперь вот, когда жизнь налаживаться стала, когда во всеуслышание объявили об ошибках тех времен, страх не проходил, слишком сильно вбили его в сознание сталинские репрессии.
  - А тетке-то нашей, бабушке твоей сродной, тяжелая  жизнь досталась. Муж ее, дед Степан, крепкий  мужик был, под раскулачивание они не попали, пронесло как-то, хотя добра было не меньше, чем у наших родителей. Удалось ему выкрутиться только потому, что в гражданскую войну в партизанах был. На фронт не попал, стар был для призыва, - говорила неторопливо Мария, подгоняя лошадь. - На начало-то войны у них крепкая семья была. Нас, правда, они сторонились, вроде как и не родня мы были. Да мне в то время на это и внимание обращать некогда было.
  - Почему ты никогда не рассказывала нам о них? – спросила Лариса.
  - Не интересовались, вот и не рассказывала, - как-то уклончиво ответила Мария.
  - Так почему же тетка Ефимия сейчас-то одна живет? – удивилась Лариса. – Ты же говоришь, семья большая была.

  - Тут-то вот и все заковыки. Хоть не были они «врагами народа», но натерпелись не меньше. Детей в их семье было пятеро. Три парня и две девчонки. Двоих  парней забрали на фронт сразу же, в сорок первом. Самый младший до войны не дорос. В сорок третьем, старший, Алексей, заявился в их дом, дезертиром заявился. Немного подержала его Ефимья в подполе да выпроводила в тайгу. До милиции уже дошли слухи, что сын их в бегах. Два года Алексей скитался вокруг деревни в этих вот местах, - махнула  Мария рукой в сторону безбрежного леса. -  Ефимья, понятно, подкармливала его – сын ведь. Натерпелась  в то время.  В сорок пятом Алексея убили при задержании. А на семью Ефимии пало пятно, от которого отмыться было невозможно. Да вот только второй их сын, Андрей, погиб на фронте, геройски погиб – Звезду героя районный военком привез и самолично вручил Степану с Марией. Только тем и спаслись в то время от гонений милиции и властей.

  Но дальше жизнь Ефимьи получилась не слаще. Дед Степан сразу после войны умер, а младший сын, который не успел на фронт, погиб на лесозаготовках. Старшая дочь вышла неудачно замуж и спилась вместе с мужем, сейчас где-то в психиатричке век доживает. И осталось от большой и крепкой семьи всего двое - тетка Ефимья со своей младшей дочерью. Обе пенсию получают да понемногу жизнь мыкают. Тетке-то уже девятый десяток перевалил.
  - А дочь, с которой она живет, почему не работает? – спросила Лариса, удивляясь, к своему стыду, почему она до сих пор всего этого не знала.
  - Она родилась с отклонениями.
  - Как это?
  - Когда тетка Ефимья была беременна ею на седьмом месяце, повез ее дед Степан в соседнюю деревню, в гости. Жили-то они тогда хорошо и гуляли хорошо. Лето было. Ну, а летом-то у нас реки после дождей иногда дурить начинают, сама знаешь. Им бы не ехать, так нет, погнал он своего коня вброд, Ефимья сзади. Бурный поток воды сбил лошадь, до берега добирались вплавь. Тут и случились у Ефимьи преждевременные роды - девочка родилась не совсем нормальной. Она так-то ничего, соображает хорошо, только вот говорит плохо и, если заволнуется, руки трясутся.

  Ничего не знала о судьбе своих родственников Лариса, где-то, что-то понаслышке, а как представила сейчас вот, вглядываясь в морозную ночь, бредущего по снегу Алексея, ему ведь на одном месте оставаться было опасно, так и почувствовала непонятную симпатию, к этому сильному человеку. Ей даже и задумываться не захотелось, отчего дядя ее стал дезертиром.
  Хоть и был мороз, но доехали, как показалось Ларисе, быстро, но зимний день короток, по потемкам уже конь остановился у полусгнившей, заваленной снегом ограды. В окне покосившегося и пригнутого к землей дома горел тусклый свет. Дверь открыла дочь, Любава.
  - Ой, мамочки, кто к нам приехал, - растягивая слова, проговорила она.
В комнате топилась печь, бабушка Ефимья лежала на кровати. Она с трудом приподняла голову и радостно посмотрела на Марию и Ларису. Лариса, конечно, не раз видела свою двоюродную бабушку, но то, что увидела сейчас, было каким-то наваждением. Напускная радость быстро сменилась болью и тоской.

  - Чего это вы в такой мороз-то приехали, сидели бы дома, - не скрывая радости, проговорила старуха.
  - Да оно, ведь времени-то, тетка, нет - все работа какая-то. Сегодня у меня в школе уроков меньше, попросила Петра лошадь в совхозе выпросить, собрались вот с Ларисой, да и приехали. Вам тут мяса немного, сметаны да яиц привезли, - сказала Мария, продвигая мешок с гостинцами ближе к столу. – Ты прибери все, - обратилась она  к Любаве.
Дочь Ефимьи взяла мешок, вытащила банки со сметаной и яйцами и поставила на полу у окна, мясо  вынесла в кладовую.
  - Холодно, завтра приберем, - сказала она, когда вернулась в избу.
Коптила керосиновая лампа, прикрепленная в проеме между  двух маленьких окон, потрескивали дрова в печке. Лариса с удивлением смотрела на скромную избушку всего в одну комнату – тут и печь, и стол, и две кровати, застеленные какими-то не совсем свежими тряпками. Любава налила чай, поставила на стол жареную картошку в сковороде.

  - Мы с мамой ужинать собрались.
  - Значит и мы с вами поужинаем, - сказала Мария, а когда уже села к столу, спросила: - Как здоровье-то, тетка?
  - Какое теперь у меня здоровье, Маша. В уборную сил нет выйти, спасибо Любаве, ходит за мной.
  - Ну, ты, тетка, что-то в панику впала, - попыталась перевести разговор в другое русло Мария.
  - Не паника это, Маша, по себе чувствую - помру я нонче.
  - Еще чего удумала!

  - Тут хоть думай, хоть не думай, все одно - пришел срок, помирать надо. Да и зажилась уж я, однако – девяносто второй годочек идет, зачем людям дорогу застить.
  - Не торопилась бы, тетка, на тот-то свет, туда никогда не поздно, - попыталась перевести в шутку слова Ефимьи Мария.
  - Хоронить,  видно, меня придется тебе приезжать этой зимой, - пропустила мимо ушей тетка слова Марии. - Плохо, конечно, что зимой хоронить придется, да уж чего теперь. Любаве-то одной не управиться, а в нашей деревне толком и помочь некому. Так что уж ты, Мария, не бросай меня, приезжай, проследи, чтобы все по-людски получилось, - говорила спокойно бабушка Ефимья, но от слов этих у Ларисы поползли мурашки по телу. А посмотрев на мать, Лариса  удивилась - сидит спокойно, словно всю жизнь обсуждала со своей теткой тему похорон.
  - Не торопилась бы, тетка, - буднично как-то повторила Мария.
  - Это, Машенька, не от меня зависит, - все так же спокойно возразила бабушка Ефимья. - 
  Похороните только по-человечески.
  - Да уж поверх земли не оставим, - заверила Мария.
  - Вот и ладно, - осталась довольной старуха. – Где моя смертная одежда -  Любава покажет. Положите рядом со Степаном, ты, Мария, знаешь где. У него оградка большая, переставите немного, и я войду.
  Как и предполагала, умерла бабушка Ефимья в конце зимы, похоронили ее, как она и просила, рядом с мужем. Любаву определили в дом престарелых. Вот так бесславно погибла в Сибири еще одна, бывшая когда-то крепкой, крестьянская семья.
            
  Все это вспомнилось Ларисе сейчас, когда мать сказала, что смертное она уже приготовила.
  - Да что ты говоришь-то, мамочка! - взмолилась дочь. Она не могла поверить, что мать ее может уйти от них насовсем так вот просто, оставив своих детей без пригляда и внимания. Не могла она поверить, что когда-то останется без матери.
  - Ты не пугайся, доченька. Соберетесь, похороните, людям поклонитесь, да и разъедетесь по своим местам. Об одном прошу: живите дружно, отца не забываете, ему тяжело будет, собирайтесь почаще вместе. Будут силы, приезжайте на могилку, плохо, если она бурьяном зарастет.
  После слов этих Мария откинулась на кровать, тяжело ей было, но крепилась, вполне осознавая, что стоны и слезы ее теперь уж ничему не помогут. Жалко было перепуганную дочь.
            
  Смысл слов матери до Ларисы не доходил. Не могла она представить смерти, не могла и понять, как ей на слова эти реагировать.
  - Иди, Ларисонька, отдыхай, мне немного легче, - проговорила Мария, отворачиваясь к стене.            
  Прожила Лариса в доме родителей три дня. Лучше Марии не становилось, спасали только уколы.
  - Поеду я, мама, домой, - стараясь не смотреть в глаза, виновато проговорила Лариса. – Ребятишки без присмотра остались.
  - А Федя? – вспомнила Мария про зятя.

  - Его на работе сократили, пьет уже которую неделю, боюсь тоже не на-творил бы чего.
  - Как, сократили? - удивилась Мария.
  - Сейчас, мама, всех сокращают. Фабрика, где он работал, обанкротилась, сотрудников выгнали, - с грустью ответила Лариса, но стараясь все же быть жизнерадостной, добавила: –  Я через недельку обязательно приеду. Улажу все дела дома, возьму отпуск и приеду.