«Но где же взять этот церебролизин?» – мучился Павел. Все аптеки обошел и аптекоуправление. Знакомых всех подключил – нигде не смог достать лекарство! Но, раз существует оно в природе, он должен найти его, мать этого заслужила.
Долго не мог заснуть в ту ночь Павел, ворочался и ворочался в постели. Еще и воспоминания навалились, от которых жгло сердце.
- Чего не спишь-то? – ворчала жена. – На работу завтра.
- Пойду покурю.
- Где ты его достанешь, этот целебролезин? – жена понимала бессонницу Павла. – Спал бы уж.
Широко распахнув окно на кухне, Павел сел перед ним, свет включать не стал, сидел в темноте, прислушиваясь к звонким и зазывным гудкам паровозов – ночью-то, когда весь город спит, они хорошо слышны. И вспоминал…
Тяжелая судьба досталась матери. Почти двадцать лет прожила с клеймом дочери врага народа, сторонились их в деревне. Потом с мужем, отцом Павла, хватила горюшка. Вышла-то она за него по любви, да, видно, перелюбила…
Ее-то женихов, погодков, повыбило на войне, мало кто вернулся. А они, девчонки, измученные тяжелой работой и голодом, остались одни, как и вдовы солдатские. Но вдовам-то хоть было что вспоминать и оплакивать, а им и плакать было не о ком. И тут появился он, ее Петр. В их школу военруком направили из района. Стройный, с черным чубом из-под фуражки, в гимнастерке с лейтенантскими погонами, с орденом на груди. Вот когда все девчонки посходили с ума!..
Все это Павел знал из рассказов. А вот первое, что он осознанно помнил, это как они всей семьей, а она в то время, с квартирантами, насчитывала больше десятка душ, усаживались за большой стол, в центре которого стояла сковорода жаренной с мясом картошки, по тарелкам не раскладывали, каждый зачерпывал картошку ближе к краю. Только ему, Павлику хотелось зацепить еду из середины сковороды – казалось, что там вкуснее.
- Ты что, под носом-то не видишь? – спрашивал, улыбаясь отец.
- В середине вкуснее, - пытался защититься Павлик.
- Смотри-ка, уже разбирается. Значит, толковый мужик вырастет, - похвалил отец. А девчонки, сидевшие за столом, прыснули в свои маленькие кулачки.
- Опять ты, отец, не дашь никому поесть, - с улыбкой говорила мать, прекрасно понимая, что скоро за столом начнется общий смех.
И действительно, после слов этих большая семья впадала в истерический смех. Смеялись все – девчонки зажимали рты, мальчишки, подталкивая друг друга, смеялись откровенно и дружно. А отчего и над чем смеялись, никто бы объяснить не смог.
- Ну, все, хватит, - делая строгий вид, говорил отец. Все на какое-то мгновение замолкали. А отец, взяв ложку, как-то умудрялся повернуть ее так, что мизинец на его руке оказывался вверху, и он, вроде как грозя, слегка пошевеливал им.
Вот уж тут-то наступал настоящий смех. Сил видеть спокойно кривляющийся и вроде как строжащийся пальчик не было ни у кого. Смеялись все, так смеялись, что забывали про еду и всякое приличие. Отец сдержанно улыбался, изредка шевеля до невозможности смешным мизинцем, мать смеялась, глядя на всех, ну а дети - хватаясь за живот, валились на пол. И теперь уже непонятно было, над чем все смеялись. Больше, конечно, каждый над самим собой. Вот так вдруг накатывался смех и удержу от него не было.
Запомнилось Павлику то повальное веселье, отец запомнился - красивый, молодой, сильный и веселый. Только он мог быть в этой большой семье главным, только он задавал тон веселью и хорошему настроению.
Так и жили. Семья, правда, катастрофически убавлялась – отправлялись на учебу братья и сестры отца и матери, да и Изольда со своей сестрой, понятно, уехали. И стало в их доме не то что бы скучно, но однообразно как-то. На Павлика навалились обязанности сидеть с младшим братом да совсем маленькой сестрой. Отец с матерью целыми днями были на работе. После шумной-то семьи и им, похоже, становилось скучно.
А жизнь после войны постепенно налаживалась. В магазинах стали вольно продавать продукты, одежду, обувь. Даже водку на разлив стали продавать. Зайдет отец, купит сто пятьдесят, домой возвращается веселый. Тут-то вот, наверно, и позволил он себе расслабиться, после войны, после тяжелых и изнурительных послевоенных лет. Не сразу, конечно, не в один год втянулся отец в пьянку. Но так уж получилось, что запил он, что называется, «по черному». Мать, не видя еще беды, сама ему в этом потакала.
Так уж повелось в их деревне в то время – к праздникам все готовили пиво. Заварит мать лагун ведра на три, а как заваривать начнет, приговаривает: «Пляшите, ребятишки, пиво веселей будет». Их и праздников-то этих в году было всего три: Новый год, Май и Ноябрь. В остальное время не пили. А уж на эти праздники гуляли вольно – большими компаниями, с песнями, плясками. Два-три дня отводила деревня на такие гулянки. Ходили от двора ко двору, отправят пораньше очередную хозяйку подогреть давно уж наготовленное угощение, а потом всей компанией, голося под гармошку любимые песни, с плясками да танцами, медленно двигаются по улице. Отстанет какой-нибудь не в меру перебравший мужик, протрет глаза после сна и давай вспоминать, куда хотела направиться компания. Выручали обычно ребятишки.
А компания тем временем уже разгуливалась в другом доме. Павлик помнил, как весело гуляли в те времена. Их, ребятишек, выгоняли на улицу, в зимнее время разрешали сидеть на печи, за занавеской, где они устраивали свои ребячьи игры, а когда у взрослых начинались пляски, тут уж от зрелища оторваться было невозможно. Больше всего Павлик любил смотреть, как плясали мать с отцом. Ох, как задорно плясали!
Выходил отец, встряхивал кудрявым чубом, проходил круг с мелким каким-то притопом, а потом уж вприсядку, вприсядку да гусачком. Гармонист наяривает «подгорную», а отец уже возле жены своей, Марии. И с прихлопами да притопами зазывает ее в круг. Мать медленно, поваживая цветастым платком на плечах, высоко вскинув голову, выходила на приглашение. И потом они, оба стройные, молодые, красивые, так отстукивали каблуками, что каждый удар у Павлика отдавался в груди. Он гордился в это время родителями. И так они, пристукивая и прихлопывая, долго плыли по кругу, то приближаясь, то отдаляясь друг от друга. А когда гармонист начинал наигрыш вновь, мать звонким голосом заводила частушку. Много она их знала, больше всего Павлику запомнилась вот эта:
Кабы юбочка не в складочку –
Не стала бы носить,
Кабы имечко не Петенька –
Не стала бы любить.
И опять они в дружном переплясе, отец вприсядку вокруг матери, ноги пола не касаются…
Только недолго длился такой лад в их гуляниях. Чаще стал забегать отец в магазин, приучился брать не по сто пятьдесят - по бутылке сразу приучился брать. Домой приходил на развезях. А как-то, перед ноябрьскими праздниками, загулял на неделю раньше. Откровенно загулял, забравшись в приготовленный лагун с пивом. Не дождалась праздника душа фронтовика.
- Что ж ты делаешь, Петр? – в слезах спросила мать.
- Хочу гуляю, хочу - нет, - решительно заявил пьяный отец.
С этого заявления, все, вероятно, и началось. Тут Павел и мать не оправдывал – могла бы она как-то по-женски проявить свою требовательность и обаятельность. Запретить, накричать, обидеться… Но время было такое, что хороших мужиков на руках носили, они пользовались этим и постепенно превращались в горьких пьяниц. Не один отец в деревне начал прикладываться к зелью в неурочный час.
История с пивом повторилась через несколько праздников, потом повторилась еще раз, и мать прекратила варить пиво вообще. Не гуляли они теперь в развеселых компаниях, праздники для семьи превратились в каторгу. Павлик ждал их со страхом.
Однажды, после очередного загула, перед ноябрьскими, кажется, праздниками, у отца закончилась водка.
- Принеси мне бутылку, - приказал отец матери.
- Да где я ее возьму?
- Купи.
- А деньги кто мне даст?
- Найди, - не унимался отец.
В прежние-то запои мать обычно отправлялась в магазин, приносила водку и ласково уговаривала мужа:
- Выпей, Петенька, - зная, что, выпив, Петенька пьянел так, что оставалось только перетащить его на кровать.
Среди ночи он иногда просыпался, и хоть бутылка стояла перед ним, он начинал незлобно куражиться.
- Пашка, курить хочу!
Приходилось Павлику просыпаться и заворачивать отцу самокрутку. Отец брал ее, долго мусолил во рту, пока она не рассыпалась. Павлику приходилось заворачивать махорку снова. Потом отец выпивал немного водки и ему хотелось петь. Он просил Павлика сесть рядом, обнимал и со всхлипами и слезами говорил:
- Эх, сынок!.. – долго о чем-то думал и заводил любимую:
Присядь-ка рядом, что-то мне не спится,
Письмо в Москву я другу написал.
Письмо в Москву, далекую столицу,
Которой я ни разу не видал…
- Эх, сынок. Друг у меня есть в Москве, воевали вместе, давай ему письмо напишем.
Тут обычно вмешивалась мать, уговаривала Петеньку выпить, и, выпив, Петенька до утра уже никого не беспокоил.
Павлик не осуждал отца, даже гордился им. Нелегко ведь было четыре года воевать с фашистами. А отец - герой, орден есть и медали и семнадцать ранений.
Но в этот вот раз, когда мать отказалась идти за водкой, назревало что-то непонятное и страшное.
- Достань водки! - не унимался отец.
Он был пьян, сидел на кровати с низко отвисшей нижней губой, с густой щетиной на подбородке, с какими-то дикими, красными от недельной пьянки глазами. Младшие дети спали, Павлик жался к матери, так уж повелось, что на правах старшего он не оставлял мать с пьяным отцом одну.
- Неси водки, пять минут даю! - вспомнил командирские навыки отец.
- Хватит пить, Петенька, - попыталась еще раз образумить его мать.
- Ты что!.. Подчиняться разучилась? – и со словами этими отцу удалось оторваться от кровати и ухватить мать за длинную, в то время еще густую, косу.
И тут… Этого Павлик и сейчас не может понять, что с ним произошло – он перестал соображать, что делает. Кинулся на отца, ударил его головой в живот, потом принялся молотить своими маленькими кулачишками по всему, что попадало под руки. До лица дотянуться не мог, да и не думал об этом, просто колотил и колотил, по животу, по ногам. Отец был все же изрядно пьян, потому, наверное, быстро опустил косу матери, свалился на кровать, но все пытался ухватить огромной лапищей взбунтовавшегося сына.
- Не трогай маму, не трогай! - не останавливался Павлик. Слезы текли по его щекам, но вытирать их не было времени.
- Пашка, остановись! – закричала мать, и только после этого окрика Павлик стал приходить в себя.
Оставаться в доме сил не было, он выскочил на улицу. Долго бродил по давно заснувшему селу. Спать устроился на сеновале. Утром ушел к бабушке. Домой вернулся, когда отец полностью протрезвел. В отношениях между ними с тех пор пролегла незримая черта, все вроде было нормально, но чувствовалось, что ни отец ни сын не забыли и долго еще не забудут произошедшего.
Пить отец не бросил, наоборот, загулы стали повторяться чаще. Теперь то время, когда он выпивал по три раза в год, вспоминалось как давнишний праздник. После одной из пьянок отец собрал вещи и уехал. Клятвенно заверив всех, что домой не вернется.
- Сгинул бы ты там, - сказала вслед ему мать. – Один бы раз поплакали, да жить нормально стали.
С отъездом, а если сказать точнее, - с бегством отца, все мужские заботы по дому легли на плечи Павлика. И дрова, и со скотом управа, и сенокос. Многому в то время он научился: и валенки подшивать, и курицам головы рубить, и печь ремонтировать…
Но не сдержал отец своего слова – через год вернулся. Лицо осунулось, глаза впали, и вид виноватый – рассказал, что работал в экспедиции. Подарки привез – Павлику костюмчик в полоску, красивый. Обрадовался мальчишка. У него ведь кроме школьной гимнастерки, другой одежды и не было никогда. Как уж и о чем они говорили с матерью, неизвестно. Только в дом она его пустила.
- Куда я без вас, - канючил отец и обещал: - Пить не буду.
Полгода продержался – в рот не брал. Ну, а трезвый-то он был золотой человек. Павлик быстро забыл прежние обиды – жили с отцом душа в душу. Потом, правда, отец стал выпивать понемногу, но уже без запоев и скандалов.
х х х
Вспомнив пьянки отца, Павел как-то даже содрогнулся – сколько же пришлось перенести матери, как только удалось сохранить семью? Сейчас жить бы только да радоваться, а она заболела. Нет уж, он обязательно найдет этот церебролизин – из-под земли достанет. Павел даже удивился, отчего такая уверенность не пришла к нему раньше. Мать ведь попросила, первый раз в жизни попросила, а он как бесчувственный чурбан до сих пор не выполнил просьбу.
С мыслями этими Павел спокойно лег спать, а проснувшись, первым делом позвонил на работу и сказал, что его сегодня не будет.
- Ваш отдел срывает отчет, - напомнил начальник.
- Завтра закончим, - заверил Павел.
- Завтра поздно.
- Гори она синим пламенем, работа эта, - не сдержавшись, выпалил Павел. – У меня мать болеет.
- Смотри, время сейчас сложное, можешь упустить много, - пригрозил начальник.
Но остановить Павла сейчас ничего не могло, хоть он отчетливо понимал угрозу начальника. У них на заводе, как и во всем государстве, начался негласный передел собственности. Ему предложили возглавить кооператив и заняться тем же самым, чем и занимался его коллектив, только совсем на других условиях. Учредителем и основным владельцем фондов кооператива должен выступить начальник. Наступали какие-то непонятные и очень уж волнительные времена. Павел понимал, что сейчас нужно решаться идти на риск, больше такого не повторится. Но и не отыскать лекарство для матери он не мог, а чтобы не оставалось пути назад, зашел на телеграф и отбил телеграмму домой: “Церебролизин отправил почтой, скоро буду сам. Павел».
Он понятия не имел, где искать лекарство, но поступить иначе не мог, тем более разговор с начальником доконал его окончательно. Что там назревает? Вроде какой-то передел, но чего делить, ведь и так все получают неплохую зарплату. Работать надо. Просто работать. Это правило Павел усвоил с детства, с тех самых пор, когда им, детям, были распределены все обязанности по дому и по хозяйству. Отец четко расписал, кому носить дрова, кому воду, кому кормить поросят, кому корову, кому ходить за хлебом в магазин, и массу других обязанностей, которыми полон деревенский дом – ослушаться было невозможно. Дисциплина!..
Проходя мимо красивого пятиэтажного дома с большим красным флагом на крыше Павел неожиданно понял, что только здесь ему могут помочь. Знал он, что коммунисты очень уж увлеклись распределением, теперь машины и холодильники, телевизоры и ковры в магазинах выдавали по запискам из этого дома. Противно было, вроде как унижение. Павел ни за что бы и не пошел ничего просить, но случай уникальный. Тут уж приходилось на время оставить принципы и амбиции.
В одном из просторных кабинетов сидел его бывший приятель, а точнее - просто знакомый. Однажды, это еще в начале работы Павла, их институт внедрял на заводе новый и очень важный станок с числовым управлением. Ну, и как водится, от горкома партии был представитель – молоденький инструктор. В разговоре его часто проскакивали слова: «откудова», «пашто». Павла бесил такой выговор инструктора, под деревню что ли он рядился, или уж действительно, родом из деревни и не мог справиться с языком? Но парень оказался незанудный, и Павел даже сдружился с ним за месяц, пока они внедряли станок.
Павел бы, наверное, и не вспомнил про этот случай, да как-то недавно в городской газете увидел знакомое лицо – большую должность занял инструктор. Вспомнил, порадовался за старого приятеля.
Теперь вот, оказавшись случайно возле райкома партии, решил зайти: положение безвыходное - нужен церебролизин. Мимо милиционера на входе проскочить удалось, а вот секретарша перед заветными дверями, встала, что называется, грудью.
- Юрий Валентинович занят, - не спросив даже Павла, кто он и зачем, объявила секретарша.
- Я подожду.
- Сегодня приема не будет, - заверила секретарша и так это важно стала перекладывать какие-то бумажки, с таким презрением бросая взгляд в сторону Павла, что внутри у него вскипала, необоснованная, может быть, злоба. А когда Павел начинал злиться, тут уж любые двери закрывать было бесполезно.
Дождавшись, когда из кабинета вышли посетители, Павел поднялся и, не обращая внимания на секретаршу, у которой приоткрылся рот и округлились крашенные перламутровой помадой губки, открыл дверь. Он бывал в таких кабинетах, с темными тамбурочками, с портретами правителей над головами хозяев. Старый его приятель сидел в конце длинного стола. Он раздался в ширину, и, казалось, был как раз создан для такого вот кабинета с хрустальными пепельницами на столе.
Хозяин кабинета гневно посмотрел на посетителя, но, разглядев во взгляде Павла непреклонную решительность, махнул рукой секретарше, которая вбежала следом.
- Вы, по какому вопросу? – выдавил дежурную фразу хозяин кабинета. Он не узнал Павла.
- По медицинскому.
- Это не ко мне.
- Да нет уж, к вам зашел, вам и решать.
- А вы еще и нахал!
- Раньше не замечалось…
При словах этих хозяин кабинета стал пристальнее присматриваться к Павлу и вдруг, быстро поменяв выражение лица, спросил:
- Павел Петрович? Это же с тобой мы внедряли станок на заводе? Сколько же лет-то прошло!
- Ну, вот и хорошо, что вспомнил. А лет прошло не так и много, около пятнадцати.
- Ты уж прости, что не узнал, народу бывает уйма. Особенно сейчас, все чего-то ждут, боятся.
- Ничего, - не обиделся Павел.
- А мне тот станочек отличную службу сослужил, - не стал скрывать Юрий Валентинович, после того как усадил Павла напротив себя. – Рассказывай, как живешь?
- Плохо, - начал отчего-то раздражаться Павел, глядя на круглое лицо старого знакомого.
- Это дело поправимое. Какие проблемы? – задал вопрос Юрий Валентинович, зная, что так просто к нему в кабинет не заходят.
- Мама заболела, церебролизин ей нужен.
- Сейчас узнаем.
- Я узнавал, - безнадежно махнул Павел.
- Не торопись, - с улыбкой проговорил Юрий Валентинович и нажал кнопку. А когда появилась секретарша, попросил: - Люда, Павлу Петровичу срочно нужен церебролизин.
Люда с перламутровыми губами согласно кивнула и вышла.
Потом они еще поговорили. Больше рассказывал про себя Павел, а старый приятель его согласно кивал, отчего на лице появлялся второй подбородок, и это забавляло Павла.
- Заходи в любое время, у нас есть о чем поговорить, - фальшивя, сказал на прощание Юрий Валентинович. Павел почувствовал фальшь и торопливо подал руку хозяину кабинета.
В приемной секретарша Люда дала ему бумажку и пояснила: - Там все написано.
В тот же день Павел выкупил церебролизин и собрался ехать к матери, но начальник резко заявил:
- А кооператив? Документы подали на оформление, нужно срочно доводить дело до конца. Проканителимся и не видать нам кооператива как своих ушей.
Говорил начальник долго и убедительно. Оно и верно, раз уж взялся Павел за это дело, нужно доводить его до конца, тем более что председателем кооператива начальник может назначить кого угодно… И Павел согласился отложить поездку к матери на несколько дней, которые, как это всегда бывает, затянулись на несколько недель.
х х х
Проснулась Мария, когда розовый отсвет только подернул окно. Долго прислушивалась к тишине дома, хотелось угадать, поднялся Петр или нет. Вообще-то он поднимался рано, доил корову, выгонял ее в стадо, потом принимался готовить завтрак. Ночи стали длинными, вставать приходилось затемно. Марии было жалко мужа. Никогда раньше он не занимался «бабской работой», у него и своей всегда хватало. Она, Мария, уж тем благодарна мужу, что голова о дровах, скотине, уходу за домом у нее никогда не болела.
Теперь вот все заботы - и мужские, и женские, легли на него одного: кушать нужно приготовить, полы помыть, за скотиной присмотреть, в огороде все прибрать, да мало ли дел по хозяйству, а с нее совсем плохой помощник получается. «Вот отлежусь немного, тогда уж дам ему отдохнуть», - думала про себя Мария, но это только в такие вот славные моменты, когда вроде и болезни отпускали, и делалось на душе спокойно и радостно, когда жить хотелось. Только вот после последних приступов, такие моменты выпадали все реже и реже. Чаще мысли останавливались на том, что уж не выкарабкаться ей в этой жизни, что не за горами где-то конец и пора подводить итоги. От мыслей этих становилось жутковато, страшили навалившаяся беспомощность и безысходность. Об одном теперь мечтала Мария – скорей бы уж все закончилось.
Она отважилась дойти до умывальника, с удовольствием сполоснула лицо свежей водой. Петра в доме не было, и ей захотелось выйти к нему на улицу, но, опасаясь утренней прохлады, Мария потихоньку вернулась на кровать и долго успокаивала расходившееся сердце.
Вскоре пришел Петр, принес свежее молоко.
- Оставь, я потом попью, - удивляясь столь быстрой перемене в своем настроении, сказала Мария. Утреннее беспокойство пропало, оставив, правда, предчувствие близких перемен.
- Тебе что на завтрак-то сварить? – спросил Петр.
- Вари что надумаешь. Только попробуй найти зеленый огурчик, - неожиданно для себя попросила Мария.
- Блудишь ты что-то. Сентябрь на исходе, какие огурцы?
- Ну, пару помидорок принеси.
Не понимала своего настроения Мария. Да чего и понимать-то – дошла до умывальника и ноги задрожали, в груди заломило. Неужели не подняться ей теперь никогда? Кому она вот такая-то, колода колодой, нужна будет? Хоть бы уж Павлик достал этот целебролезин. Давненько ведь письмо-то отправила. Значит, не получается…
Павлик у них первенец, ласковый да смышленый рос. Но и досталось ему первому-то трудное детство – за всеми потом присматривал, нянькой был всем троим. Зимой-то кто в школу, кто в детсад, а вот летом – они с Петром на покос, а Павлика со всей оравой дома оставляли. А ведь рядом и речка, и быки бодучие, и гуси, и петухи задиристые маленьким детям спуска не давали - натерпелся парнишка.
А один раз досталось Павлику от гусей. В августе, как раз перед тем, как ему в первый класс идти, пошел он рыбачить на речку. Недалеко от их дома тогда небольшая ямка в русле была, по ямке гуси плавали, рыбу ему распугивали, вот он и принялся отгонять их удилищем. А на гусей намахиваться – дело пустое, тут их только за горло брать да отбрасывать, а где ему, парнишке. Вот и принялись они его клевать, бросил Павлик удилишко и червей да пощипанный весь примчался домой. Хорошо они его тогда поклевали, в школу с синяками пошел.
От раздумий этих Марию оторвал громкий лай собаки. По голосу Дружка было понятно, что к дому подошел кто-то незнакомый. Умная собака им досталась, попусту не гавкает, а уж если кто прожил в их доме хоть несколько дней - запомнит. Дети-то ведь не так часто приезжают, а никогда не гавкнет.
Вскоре в дом вошел Петр и радостно сообщил:
- Телеграмма от Павлика.
- Что там? – встрепенулась Мария. Она боялась телеграмм – так уж случалось, что хорошие вести телеграммы приносили редко, все больше про похороны да болезни, по другим случаям у них в родне давать телеграммы было не принято.
- Церебролизин достал! - радостно сообщил Петр. - Теперь будем ждать, скоро получим. Он его по почте отправил.
- Значит, будем ждать, - согласилась Мария, стараясь не выдавать особой радости. – А я только про него вспоминала, помнишь, как перед школой его гуси покусали?
- Сильно я тогда перепугался, - вспомнив давний случай с Павликом, сказал Петр.
Ближе к вечеру зашла Галинка.
- Давно уж не заходила к вам, все некогда, - лукавила она.
Галинка, как и обещала, съездила в деревню мужа, но та знаменитая бабушка, которая лечила травами и заговорами, оказывается, умерла. Галинка пыталась найти какую-нибудь знахарку еще, но не нашла.
- Рассказывай, как в школе дела? Как с музеем? – не поднимаясь с кровати, принялась спрашивать Мария.
- Заезжала я в ОблОНО. Там такая серьезная тетечка сидит – слово сказать не дала, еще и упрекнула, что препятствую прогрессу. Сейчас ведь компьютеры – свет в окне, а история села - кому она нужна? Но вы не волнуйтесь Мария Степановна, музей я не брошу, - твердо заверила Галинка. – А у внука купца дела еще не закончены. Он что-то в архиве разыскать не может, так что будем надеяться, что беда обойдет нас стороной.
- Только на тебя и надежда. Компьютеры - они вещь хорошая, их обязательно нужно внедрять. Я вот тут слышала по телевизору, что уже какая-то электронная почта появилась. Это замечательно. Ты вот не помнишь, Галинка, а ведь в войну, да еще и лет десять после, мы при керосиновых лампах уроки проводили. Вся наша школа в те времена как раз и была в доме купца Труфанова. Учились в две, а иногда и в три смены. Зимой день короткий, с утра, пока толком не рассветает, приходилось зажигать керосиновые лампы. Писать иногда приходилось на газетах. Знаешь ведь, сколько у нас в музее таких экспонатов.
- Знаю, - согласилась Галинка.
- Вот и нужно все сохранить, - сказала Мария, а подумав, добавила: - Тут как-то надо с Валерием Петровичем договориться. Она ведь, история-то, все равно, что колодец глубокий – смотришь вниз, первые ряды сруба видны хорошо, а дальше все туманней и туманней, нижние ряды и совсем не видно, только водички там блеск, вроде как призывает к тому, что есть смысл туда заглядывать.
- Как-то вы уж слишком мудрено, Мария Степановна, - заметила Галинка. – Тут сейчас не в Валерии Петровиче дело, а во внуке купца Труфанова. Очень он круто за дело взялся!
- Не верю я что-то в его успехи, - спокойно рассудила Мария. Потом откинулась на кровать, задумалась о чем-то серьезно и вдруг спросила Галинку, быстро как-то переключившись с одной темы на другую: - Ты вот по рассказам-то помнишь, в селе нашем церковь была?
- В центре она стояла, а рядом огромный кедр. После того как церковь сгорела, в тот же год, дерево грозой на щепки распластало. Бабушка мне так рассказывала, - охотно принялась вспоминать рассказы бабушки Галинка.
- Правильно рассказывала. А я вот помню, как церковь горела. Все село сбежалось, а тушить никто не насмелился, политика такая была, статью могли запросто применить, и на десять лет на каторгу, - с грустью заметила Мария. – Да только я-то хотела сказать не о том. Икон ведь в церкви было много. Люди думали, что сгорели они, а оказалось не так.
- Интересно, - удивилась Галинка. – А как?
- Часть икон уцелела! Бог, видно, уберег, - сказала Мария, хоть до сих пор так и не поняла, верит она в Бога или нет.
- Неужели сохранились? Ведь там, по бабушкиным-то рассказам, много божьих писаний было.
И от этого искреннего удивления Марии вдруг показалось, что ее лучшая ученица верит в Бога. Но это сейчас не имело никакого значения. Хотя - как знать? Времена наступили очень непонятные, с ног на голову все поставили. Мария и сама не могла теперь сказать твердо, как это было в молодые годы, что Бога нет. С возрастом взгляды начали меняться, когда умерла мать, все иконки и потрепанные молитвенники Мария аккуратно завернула и прибрала в надежное место.
- Ты вот бабку Антоновну-то Бирюкову знаешь? – спросила Мария, понимая, что тайны свои ей все равно придется кому-то выдавать.
- Кто ее не знает? – ответила Галинка, и в глазах ее появилась неприкрытая заинтересованность.
- Домик у нее пятистенок, куть да горница. В горницу, постоянно прикрытую дверями, она никого не пускала. Мы и не задумывались - почему. Живет набожная старушка, да и пусть живет. Она, кстати, всю жизнь и прожила старой девой. В колхозе работала, а сейчас уж и не знаю, сколько времени на пенсии. Лет восемьдесят уж ей, однако.
- Мама говорила: восемьдесят два, - вставила Галинка – она не хуже Марии знала всех, кто живет в их деревне.
- А мне иконы из нашей церкви не давали покоя, - продолжала рассказ Мария. - Верила я, что не должны они были сгореть, веками ведь народ сохранял святыни. Года два назад позвала меня к себе Антоновна, чаем из трав напоила, а потом подошла к плотно закрытым дверям во вторую половину домика, показала на маленький замочек и так загадочно спрашивает: «Знаешь, Степановна, что у меня там?», - «Откуда мне знать, я ведь туда не заглядывала», - отвечаю осторожно, а самой интересно стало. Антоновна сняла маленький замочек и отворила настежь дверь. Я вначале не увидела ничего - окна завешены, электрический свет не вспыхнул. Но чиркнула Антоновна спичку и принялась зажигать свечи на узорчатых подсвечниках – маленькая горенка постепенно озарялась и превращалась в… церковь!
Иконы были везде – стояли, висели, лежали. Прямо передо мной в рамке золоченого оклада, закрывая южное окно, высился святой Пантелеймон. Огромный мужчина взирал на меня строгим и укоризненным взглядом, словно и я была повинна в том, что его на столько лет заперли в темной комнате. Золоченые краски не попортились, не потускнели, только оклад стал черным. «А зачем вы здесь все держите?» – удивилась я. «Что ж прикажешь нехристям на растерзание иконы отдать?.. Здесь-то мы с подружками хоть церковные праздники отмечаем». Удивилась тогда я: знали ведь верующие старухи в селе про святые образа и в строгом секрете держали. Выпросила у Антоновны две иконки для музея, дала обещание не говорить, где их взяла.
- Значит, те две иконы, которые висят в музее, - из нашей деревенской церкви? - удивилась Галинка.
- Из церкви, доченька. Мне очень хотелось забрать и Пантелеймона, но Антоновна резко возразила: «Сгинет у вас Пантелеймон, пусть у меня стоит. Тут мы хоть с подружками молитвы читаем». - Настаивать я не стала, - закончила свой рассказ Мария.
- Вот интересно, я бы и не подумала про бабушку Антоновну, что она такая набожная, - сказала Галинка. А потом, словно сама чему-то удивившись, добавила: - А ведь внук купца Труфанова к ней заходил.
- Вот как? Зачем она ему нужна стала? – в свою очередь удивилась Мария. А поразмыслив, добавила: – Твоя задача сейчас, Галинка, постараться оставить иконы в школьном музее.
- Я, конечно, постараюсь, но ведь и вы мне поможете, Мария Степановна? – спросила, а вернее, попросила Галинка.
- Плохая из меня нынче помощница, - тихо ответила Мария. Она устала, но свалившаяся новость про внука купца удивила ее, ей очень хотелось самой повлиять хоть как-то на будущее музея, разобраться, откуда взялся этот внук и чего здесь трется. Одного боялась - не хватит сил. Вот если бы хоть немного поправиться… Галинка обещала про какую-то знахарку узнать, молчит - значит, что-то с той старухой не выходит. На целебролезин только надежда и осталась. Чтобы не обидеть Галинку, Мария переменила тему разговора: - Что у тебя дома-то, как ребятишки?
- Что им сделается. Носятся по улице, куртки одевать не хотят. Я уж на них как только ни ругаюсь – холодно ведь вечерами, простыть могут.
- Не ругайся, это им для закалки - крепче будут, - посоветовала Мария, довольная тем, что у Галинки все нормально.
- Ездили мы с мужем в его село, - насмелилась, наконец, заговорить о неприятном Галинка. - Та старушка, которая травами да массажем лечила, умерла. После себя никого не оставила.
- Ну, умерла, так умерла, царствие ей небесное, - стараясь не выказать огорчения, сухо проговорила Мария.
- Я, может, еще где поспрашиваю про бабок-то лечащих, - попыталась заверить Галинка.
- Да уж мне, верно, ничем не поможешь, - с тоской проговорила Мария. Она крепилась из последних сил, хотелось отвернуться к стене и ни о чем не думать. – Горбатого, говорят, могила исправит.
Когда Галинка ушла, Мария вновь почувствовала себя плохо, так плохо, что Петру пришлось бежать за Мариной-медичкой. Только укол помог хоть немного успокоиться.
Утром на улице пошел снег, мокрый, тяжелый и липкий. Мария понимала, что это еще не настоящий снег - к обеду он прекратится и сбежит с теплой еще земли веселыми ручьями. Да только это настоящий предвестник зимы.
Сколько она пережила зим? Много! Самые страшные были те, военные, когда оставались они в своей маленькой избушке без еды, без дров. С самой осени приходилось ходить в лес за дровами, нарубят там тонких березок, толстые-то деревья срубить ребятишкам было не под силу, распилят их на маленькие бревнышки, уложат на санки и по убродистому снегу волокут домой. Печка безжалостно проглатывала их труды. Назавтра нужно было снова идти в лес. «С плеч да в печь», - раньше так в деревне не жили, да что поделаешь? Летом другой работы невпроворот. Тяжелые были зимы, морозы в войну, как назло, стояли крепкие. Или уж так им тогда казалось… В их же вот деревне заболела тетка Прасковья, никому не сказалась, думала, наверно, что полежит день-другой, да и встанет на ноги – через три дня нашли ее в доме мертвой, а в печи двое маленьких ребятишек – тоже замерзли, спасались до последнего, к теплу тянулись...
Надвигавшаяся зима казалась Марии страшной, страшней даже тех, военных. Оно бы и бояться-то нечего, вон наготовил Петр дров еще с весны. Но страх не проходил, настоящая безысходность. Появилась уверенность, что зиму ей не пережить. Она даже задумывалась временами – как тяжело хоронить-то ее придется зимой: дорогу на кладбище в снегу прогребать, могилу в мерзлой земле рыть. Сколько лишних хлопот людям…