«Вы почему такие грустные?» - спросил участливо женский голос. Я и Марина обернулись. В кабинет к старшей медсестре зашла женщина маленького роста, приятной наружности и с добрым выражением лица. Я ответила: «Страшно как-то, все будет впервые, ведь после второго курса мы только и делали, что мыли полы на практике». Женщина улыбнулась. «Ничего не бойтесь, попытаемся все показать, всему научить. Коллектив у нас дружный, добрый. И потом, не забывайте главного правила: в нашем деле главное-не навредить». Кабинет был залит солнцем. Она села к окну и из-за яркого света я практически не видела ее лица. Женщина еще что-то говорила и я чувствовала, что легкая взволнованность уходит. Она представилась, но как-то быстро и я не успела разобрать ее имени…
Старшая медсестра отделения оказалась весьма жесткой женщиной, скупой на положительные эмоции. И мне всегда казалось, что она была раздраженной с утра до самого вечера. Вечером после ее ухода в нашем отделении становилось легче дышать. Эти сгустки негатива и неудовлетворенности вылетали в распахнутые окна больницы и сгорали в солнечном свете.
Утром из реанимации привезли молодую женщину. Она была очень тяжелой для нас с Мариной. Двое врачей пришли с верхнего этажа и переложили ее на кровать в коридоре рядом с окном. Я взяла историю болезни. Среди неразборчивых записей врачей прочитала про распадающуюся опухоль поджелудочной железы. Про непроходимость верхних дыхательных путей и кишечника. Была проведена операция с наложением колостомы и трахеостомы. Я подошла к ней. Она что-то хотела сказать, но я не могла понять, воздух с усилием пролетал через трубку в трахее, не издавая никаких звуков, кроме небольшого свиста. По губам я наконец догадалась, что она хотела лечь повыше. Я развернула одеяло, чтобы приподнять ее голову. Из шва на животе вытекала жидкость. Рана гноилась. На ногах были жуткие белковые отеки. Калоприемник едва держался на коже. Состояние было критическим и конечно никаких надежд не оставляло. Но ее глаза. Такие светлые и добрые. И живые. Они совсем не сочетались с ее физическим состоянием. И за все время моей практики, пока она была жива, они оставались такими же. Особенными. Она очень стойко переживала свою смертельную болезнь.
Через несколько дней к больной пришли двое родственников. Женщина и мужчина. В тот день был дождь. И все больные чувствовали себя лучше, воздух стал свежим, прохладным. Это был единственный дождливый день за все лето. Они немного посидели у кровати больной. Потом засобирались. Я была в коридоре, сидела на диванчике и могла видеть их. Женщина была взволнованна и что-то быстро говорила спутнику. Он отвечал печально и кивал головой. Она заметила меня. Подошла. «Вы не могли бы помочь? Нам с мужем некогда заниматься ей. Мы очень переживаем. И, если вам не трудно, могли бы вы поухаживать за ней? Настолько, насколько это возможно». Она говорила очень по-деловому. И серьезно, без эмоций. Я ответила, что ухаживаю за всеми больными и особенно за такими тяжелыми. И что это моя обязанность. Возникла небольшая пауза. Я хотела уже уйти, когда она протянула мне деньги. Сильно смутившись, я отказалась, но женщина решительно сунула мне в карман хирургического костюма купюру и, не дожидаясь моей реакции, застучала каблуками по старой коридорной плитке. Мужчина, стоявший все это время поодаль, взгянул на меня скромно и жалобно и ушел следом.
День за днем стояла изнуряющая, дышащая огнем жара. Наши пациенты лежали с высокой температурой и изнемогали от душной погоды, потому что вентилляции не было и окна в палатах были забиты гвоздями. И лишь в коридоре около поста медицинской сестры было огромное распахнутое настежь высокое окно, которое хоть чуть-чуть, но облегчало жизнь врачам и пациентам.
Я ухаживала за моей больной. Временами казалось, что ей становится лучше. Когда она сама переворачивалась или пыталась держать стакан с компотом, когда улыбалась. Я и Марина, будучи молодыми и наивными, мечтали о том, что она встанет когда-нибудь с кровати и уйдет домой. Но она совсем мало ела. Я кормила ее и немного разговаривала. И она улыбалась мне. Я говорила про все вокруг, пытаясь подбодрить, но когда вдруг невзначай встречалась с ее глазами, мне становилось страшно. Потому что в ответ на мои слова в них приходила темная грусть. Смертельная. И я замолкала, понимая, что не смогу ее обмануть.
Работать было тяжело. Я и Марина приходили в 9 утра, гордо шли вдоль по длинному коридору мимо палат и некоторые больные, которые успели нас полюбить, здоровались, радуясь нашему появлению. Потом мы переодевались в комнате, где хранились запасы лекарств и начинался наш рабочий день. Мы привозили одних пациентов из реанимации и увозили туда других, сами перекладывая их с каталок на кровати и обратно. Я помню, как нас ругали за то, что мы вывозили каталку с больной из лифта в реанимацию «вперед ногами». Врачи суеверны. И встретили нас испуганно. С тех пор мы всегда поворачивали каталку как следует. Еще были коляски со сломанными колесами, на которых мы возили всех на УЗИ и гастроскопию. И были капельницы. Их было так много, что под конец практики я собирала их в миг на автомате и разбирала в два счета. Перевязки, уколы, смена постельного белья, клизмы, промывание желудка, измерение давления и температуры, раздача лекарств,-казалось, что медицинские сестры свалили на нас всю свою работу. И мы охотно ее выполняли. Когда я возвращалась домой, сил хватало только на то, чтобы погладить халат и хирургический костюм. Потом я плюхалась на кровать и мгновенно засыпала. А еще я всегда ждала выходных, занавешивала шторы в квартире и наслаждалась спокойствием, умиротворенностью, одиночеством и тихим отдыхом. И долгим сном, который восстанавливал мои силы.
Был день и я готовила капельницы. Тихо. Процедурная сестра взяла тетрадь с записями врачей: «Это что? Глюкозо-новокаиновая? Да разве можно! Видно врач хочет, чтобы она вообще не проснулась! Это не делать!» - и она с силой зачеркнула черным фломастером запись. Это была капельница для моей больной. Я подошла к ее кровати, она спала, не прикрытая одеялом. Рана все так же гноилась, не смотря на все наши усилия и тщательные обработки. Из трубки слышались хрипы, когда я наклонилась ближе, то поняла, что ей трудно дышать. Трубка забилась бронхиальным секретом или чем-то еще, я не могла знать. Подошла врач и я сказала, что случилось. Реакция была быстрая-она побежала в реанимацию за каким-то аппаратом. А я осталась ждать. Пришли еще несколько врачей, окружили кровать. Поднялся шум-они обсуждали дальнейшие действия. Были взволнованны. Когда привезли аппарат и пытались прочистить с его помощью трубку-ничего не получалось. После многих попыток кто-то из врачей решился просто вытащить трубку. Она была вся забита. Ее промыли, почистили, а когда попытались вставить обратно, женщина начала задыхаться. И тогда все оставили как есть. Вместо трубки осталась дырка на шее, которую даже ничем не прикрыли. Аппарат увезли и все разошлись. А она лежала и смотрела отрешенно, как будто все происходило не с ней.
Это все был тяжелый сон. Нет. Это была реальность. Дни медленно сменяли друг друга. Жара не уходила. Тяжелые больные прибавлялись. Некоторые из них умирали, а многие выздоравливали. Я сидела на кушетке в обеденный перерыв, смотрела на кровать в коридоре возле окна. И думала как можно было бы помочь, что можно было бы сделать, чтобы она прожила дольше. И чтобы никто так откровенно не считал ее последние дни в больнице. И не могла ничего придумать.
Она проснулась и пыталась повернуться. У нее уже не было сил. Я помогла и увидела пролежни , которых не было. Их не было буквально два дня назад. Я подошла к доктору. А она накричала: « Ну что я могу сделать? Она умирает! Я должна переворачивать ее каждые два часа? Я работаю на двух работах. Пусть ее переворачивают родственники! И ты не лезь, а то надорвешься!»
Через несколько дней она ушла. Почти как мы мечтали с Мариной, только не совсем так. Она ушла в другой мир, ее душа наконец вылетела из окон больницы. Однажды придя на работу, я увидела пустую кровать в коридоре у окна. И стало грустно...
Главное в нашей профессии –не навредить. Остальное решает Бог.