- Не оступитесь, святой отец. Давайте я посвечу.
Предупреждение не было излишним. В колеблющемся неверном свете факела выщербленные ступени были еще опаснее, чем при свете дня… свете, который никогда не проникал под эти своды с тех пор, как они были возведены.
Пахло сыростью, плесенью, гнилью и нечистотами. Из-под ног что-то с писком метнулось и исчезло в темноте.
- Крысы. Развелось их тут. Уже сколько котов приносили – все без толку. Сбегают, проклятущие… ох, простите, святой отец. Да вы все же дайте-ка руку, не ровен час, оступитесь. Я-то эти ступеньки знаю, с завязанными глазами по ним пройду. Сколько раз иной день приходится побегать. Сейчас, после того, как епископ преставился, упокой его душу, конечно, не до того всем стало, да только ненадолго, я думаю. Тут такое место – никогда не пустовало и пустовать не будет.
Широченная ладонь стражника была жесткой и шершавой, как пересушенная бычья кожа. Однако тепло даже такой руки успокаивало. Как и басовитое бормотание обо всем подряд.
Чем ниже мы спускались, тем гуще становилось зловоние. Где-то кричала женщина. Толстые стены не могли заглушить истошных воплей, временами переходивших в дикий визг. Словно голос грешной души, терзаемой в геенне огненной… Однако моего спутника эти страшные крики, похоже, вовсе не трогали.
- Опять расшумелась. Скоро перед ликом Господа предстанет, а все не угомонится. Всыпать бы ей хорошенько для вразумления…
- Кто она?
- Не знаю, святой отец. Мне имен не называют, я не спрашиваю. Не мое это дело. Какая-то баба. Все зовет кого-то, а кого – откуда знать.
Кого могла призывать эта несчастная? Любимого? Родича? Демона? И кто она – невинная жертва или настоящая преступница? В неверном свете я попытался разглядеть лицо своего провожатого. Сколько лет он охраняет эти подвалы? Неудивительно, что душа его огрубела так же, как и руки…
Дверь из широких досок, к которой вела лестница, не была заперта. И, против моего ожидания, отворилась мягко и бесшумно, без скрипа ржавых петель. Стражник следил за вверенным ему узилищем.
Мы оказались в коридоре, уходящем во тьму. Я знал, что подвалы невелики, но темнота заставляла думать, что они бесконечны. Даже одного вида было достаточно, чтобы внушить страх. Вдоль одной из стен тянулись двери.
Крики женщины здесь были слышны сильнее, чем на лестнице. Они разрывали уши и вызывали смутный страх. Но стражник, похоже, привык к ним.
- А ну, замолчала немедля! – гаркнул он так, что под сводами подвала прокатилось эхо.
Крики умолкли, сменившись жалобными рыданиями, способными растрогать даже камни. Однако сердца некоторых людей бывают тверже камней. Я невольно сжал в руках молитвенник, пытаясь укрепить и успокоить свой дух. Никогда доселе мне не доводилось бывать в местах, подобных этому. И ни один рассказ не может передать подлинного ужаса темницы.
- Не обращайте на нее внимания, святой отец. Известное дело – баба. Они на голову всегда слабые.
Стражник воткнул факел во вмурованный в стену держатель и зажег свечу в фонаре. Из-за дрянной слюды свет был каким-то жидким и неясным – но для измученных темнотой глаз моего несчастного брата так будет даже лучше.
- Сюда, святой отец. Он за этой дверью.
Зловоние, которым пахнуло из открытой камеры, заставило меня невольно отступить на шаг, борясь с дурнотой. Казалось немыслимым, что кто-то может выжить в таком смраде. На миг меня посетила мысль, что брат Дамиан умер, и тело его уже начало разлагаться. Но тут, опровергая мои страшные мысли, из темноты камеры донеслось слабое позвякивание железа.
- Не бойтесь, святой отец. Он крепко прикован, руку на отсечение дам, - стражник по-своему истолковал мое замешательство. Должно быть, многие до меня отшатывались в ужасе от заточенных здесь несчастных. А может быть, какой-нибудь доведенный до отчаяния и лишившийся рассудка узник попытался броситься на посетителя.
Я принял фонарь из его рук и шагнул в зловонный мрак темницы. Дверь закрылась за моей спиной, и я не без труда подавил вздох ужаса. Даже краткое пребывание здесь вызывало дрожь.
И без того неяркий свет сальной свечи был ослаблен пластинками фонаря, и на какое-то время я словно ослеп. С трудом вдыхая отравленный зловонием воздух, я наугад сделал шаг вперед.
- Кто ты, брат мой?
Хриплый, слабый, сорванный голос был еле слышен и почти неузнаваем. Но все же это был голос моего дорогого друга и наставника.
- Брат Дамиан… это я, брат Ансельм.
Голос все же изменил мне – свое имя я назвал уже шепотом. Глаза привыкали к темноте – и теперь я мог различить узника. Картина, представшая моим глазам, была поистине ужасающей. Я подошел ближе, поставил фонарь на пол и сам опустился на колени на покрытый нечистотами пол.
- Дитя мое… ты здоров? - даже неяркий свет сальной свечи заставлял брата Дамиана прищуривать глаза, - ты пришел исповедовать меня?
Пока был жив епископ, никто, кроме исповедника или стражника не мог войти в это страшное узилище. Но епископ умер, и тело его ныне лежало в соборе, хотя более заслуживало того, чтобы быть без молитв зарытым в неосвященной земле или брошенным в сточную канаву. Зачах от страшной отвратительной болезни, которую не мог исцелить ни один лекарь. Болезни, которую поистине можно было счесть наказанием за его многочисленные омерзительные грехи. И, предвидя неизбежный конец, охваченный злобой, он схватил брата Дамиана, обвинив в нечестивом колдовстве.
Неизвестно, насколько бы пострадала обитель от ненависти епископа, однако Господь оказался милостив и наконец оборвал жизнь того, кто был призван служить ему, но оказался недостоин того сана, что на него возложили. Лишь немногим была известна вся страшная глубина его падения. И одним из этих людей был я.
- Епископ умер три дня назад, в канун вечерни, - я содрогнулся, вспомнив страшную грозу, разразившуюся в тот день. Молнии били без устали одна за другой, начиная с полудня – и лишь после вечерних колоколов пошел дождь. Видимо, правду шепчут между собой простецы, что, когда испускает дух колдун, внезапно налетает сильная непогода.
- Ты просил об исповеди в ожидании смерти, но я принес тебе добрую весть. Поскольку тебя вынудили сознаться жестокими мучениями…
Брат Дамиан прервал меня движением руки. Несколько мгновений он с болью всматривался в мое лицо, словно пытаясь решиться на что-то. Запавшие глаза странно блестели в неярком свете фонаря.
- Нет, брат мой. Меня не вынуждали сознаться под пытками.
Я покачал головой, пораженный его словами. Не помутился ли разум брата Дамиана от перенесенных мучений и заточения? Такой исход не был бы удивителен… но устремленные на меня глаза смотрели ясно и осмысленно.
- Я и правда великий грешник, навеки погубивший свою душу. Мне тяжко от мысли, что своей исповедью я омрачу твою душу и возложу на тебя нелегкое бремя – но в то же время я рад, что исповедь примешь ты. Тебе ведомо больше, чем другим.
Я отказывался верить тому, что говорил брат Дамиан. Чтобы мой мудрый и терпеливый наставник, которого все знали, как человека чистого и благочестивого, совершил грех, способный навеки погубить душу? Нет, он просто обезумел, хоть и сохранил вид здорового.
Движимый состраданием и жалостью, я протянул руку, чтобы успокоить и утешить злосчастного собрата дружеским прикосновением, однако он отстранился, звякнув оковами.
- Нет, брат. Нет. Сначала выслушай – и лишь после этого прикоснешься. Если еще будешь желать этого.
- Ты нездоров, брат мой, - я старался говорить мягко, скрывая боль, терзавшую мою душу. Брату Дамиану было тяжелее, чем мне.
- Я нечист, мальчик мой, - глухо произнес мой наставник, - нечист куда больше, чем объявили. Я отслужил обедню святого Секария.
Сердце у меня замерло. Еле видимая в полумраке стена темницы качнулась перед глазами. Холодея от охватившего меня ужаса, я схватился за нагрудный крест.
Этого не могло быть. Просто не могло. Брат Дамиан, мой наставник, опустился до такой мерзости? Он, заклятый враг ереси и колдовства? Все еще не до конца веря услышанному, я покачал головой.
- Ансельм. Я знаю, что этот грех ты не можешь отпустить. Что его не отпустит даже папа. Я могу лишь просить тебя молиться о моей погибшей душе.
Он не лгал и не был безумен, как бы мне ни хотелось себя в этом убедить.
- Зачем? Почему ты это сделал?
- Сколько бы времени он еще творил бесчинства, оскверняя свой сан? Ты ведь помнишь ночь на Святого Иоанна.
Мог ли я этого не помнить? Видения шабаша, которому мы тогда стали свидетелями, вновь закружились у меня перед глазами. Видения, от которых я часто просыпался в тишине своей кельи с замирающим сердцем.
Брат Дамиан давно подозревал, что в округе дела с колдовством обстоят куда серьезнее, чем это может показаться на первый взгляд. Что нам противостоят не просто заблудившиеся на пути познания люди и деревенские знахарки. Но то, что мы увидели в ночь на Святого Иоанна, превзошло самые страшные подозрения. Именно тогда мы получили неоспоримое свидетельство того, что епископ погряз в мерзости.
Тогда мне казалось, что нет ничего ужаснее, чем увидеть, как князь церкви верховодит на бесовском сборище. Но сейчас… сейчас то, что я услышал из уст брата Дамиана, легло на мою душу бременем стократ более тяжким. Я страстно желал, чтобы это все же оказалось ложью. Сном, бредом, наваждением – чем угодно.
- Можно было судить его. Объявить о грехах и предать суду, - слова словно обдирали горло.
На измученном, заросшем бородой лице брата Дамиана (хоть я и не знал, могу ли отныне называть его братом) появилась грустная улыбка.
- Ансельм, дитя мое…
Он всегда так называл меня. С того самого дня, как отец Мартин, настоятель обители, в которой я воспитывался и принял постриг, познакомил нас. Раньше этот мягкий, неизменно спокойный, чуть глуховатый голос вызывал в душе тепло и напоминал о другом голосе – женском, чуть задыхающемся. О голосе моей матери, которую я уже почти позабыл. Сейчас же этот голос напоминал о страшном предательстве.
- У него были слишком могущественные друзья. Не так просто монаху, даже такому, как я, обвинить в колдовстве и ереси графского брата. Я искал иной способ, Ансельм. Видит бог – искал долго. Епископ был сведущ в таких делах – потому и приказал схватить меня. Тебя спас твой юный возраст и недуг. Если бы схватили еще и тебя – это вызвало бы слишком сильный ропот. А позже я поклялся, что ты ничего не знал. Он приказал меня пытать по злобе, ничего не спрашивая. Просто чтобы заставить страдать.
Я никогда не отличался крепким здоровьем. Когда стражники епископа арестовали брата Дамиана, я лежал в жестокой горячке. Даже сейчас я еще не до конца оправился от болезни. Но, выходит, горячка спасла меня от застенков епископа и обвинения в колдовстве…
Он замолчал, опустив голову. Я тоже не произносил ни слова. Не было сил. За стеной продолжала рыдать женщина. Где-то в углу скреблись и попискивали крысы.
- Простишь ли ты меня за то, что я совершил?
Что я мог ему ответить? Он спрашивал меня не как исповедника – ибо исповедью наш разговор не был. Да и если бы был – нет епитимьи, которую можно наложить во искупление такого греха. Как истинный христианин я должен был отшатнуться в ужасе и отвращении. Как ученик и друг – осудить за предательство и отступничество.
Брат Дамиан всегда учил меня хранить твердость и быть непримиримым к ереси и колдовству. Весь округ считает его невинной жертвой произвола епископа. Чистым человеком, которого оклеветали и пытками вынудили возвести на себя поклеп. Даже епископ не смог открыто объявить об обедне святого Секария – это слишком опозорило бы церковь. Теперь это тайна, известная лишь троим на всем белом свете, один из которых уже три дня как мертв, а другому осталось жить недолго… такую тайну легко сохранить.
Преступление брата Дамиана смогло остановить преступления епископа. Мой наставник пожертвовал собой – но жертва слишком страшна, чтобы позволить кому-либо о ней узнать. Цена спасения была несоразмерна. И средству, использованному для этой благой цели, не было оправдания.
- Я буду молиться о даровании тебе прощения до скончания дней этого мира.
Я закрыл глаза, чувствуя, как сердце наполняется странной пустотой. Скверна коснулась и меня – ибо, принимая решение хранить в тайне грех брата Дамиана, я втягивался в ложь, становясь причастным к преступлению. Мы хотели очистить округ от мерзости – и сами оказались поглощены ею.
А если бы епископ не узнал о причине своей болезни? Что тогда? Как долго молчал бы брат Дамиан о своем преступлении? Неужели он продолжал бы жить, как и прежде? Неужели я так мало знал человека, которым столько времени восхищался?
- Я не страшусь костра, и готов принять наказание за совершенное мною. Воистину, мало случаев, когда кара столь заслуженна. Я не отрицаю своих грехов. И молюсь лишь о том, чтобы мужество не покинуло меня, когда огонь начнет подбираться к ногам. Прости, мальчик мой, что своим признанием отяготил твою душу. Я хотел бы, чтобы ты не получил от меня такого урока… но ты наделен сильной и чистой душой, Ансельм.
- Быть может, Господь однажды смилостивится над тобой, - тихо проговорил я, кладя руку на плечо узника.
- Пусть он поможет тебе на твоем пути, мальчик мой. А теперь… ступай.
Он был прав. В этой темнице мне было нечего делать.
- Прощай, брат Дамиан.
- Прощай.
Я толкнул дверь и вышел в коридор. Стражник тут же устремился к покинутой мною темнице и загремел ключами.
- Долго вы там, святой отец, я уже беспокоиться начал… да что с вами? На вас лица нет! Ох, зря вас сюда прислали… такого молодого-то… Вот, вина глотните-ка, скверное, но хоть оживете немного. Ээээ, да вы, никак, на пол садились – вон как рясу-то извозили. Милосердный вы человек, святой отец, другие так брезгуют. Идите сюда, тут бочка с водой, хоть немного отмоетесь, а то негоже в таком виде…
Я опустил глаза. Моя ниже колен моя ряса была измазана грязью, что покрывала пол темницы. Белое одеяние так легко замарать… как и душу. Только душу не отмоешь в бочке с водой.
*
- Брат Дамиан продолжает настаивать на своих показаниях, - я поднял глаза на аббата. Я знал, что лгу, но душу наполняло ледяное спокойствие, - его рассудок помутился от перенесенных мучений, и моих слов он не разумел.
Я о многом передумал, молясь в соборе, куда отправился сразу после того, как вышел из темницы. Отпустить брата Дамиана было нельзя – его грех должен быть наказан, и наказан сурово. Объявить о его истинной вине – тоже. Если такая грязь запятнает одеяния Церкви, избавиться от нее будет сложно. Понимание этого пришло ко мне еще в темнице, во время разговора со своим злосчастным наставником. На то, чтобы запятнать Церковь, не отважился даже епископ. И мне оставалось только принять на себя грех лжи в надежде, что когда-нибудь удастся искупить его молитвами.
- Но мы не можем его казнить, - отец Конрад в задумчивости прошелся по келье, - это будет убийство. Не можем и отпустить – слишком серьезное дело. Слишком широкую огласку получило. Ах, сын мой, что же теперь делать с братом Дамианом? Люди считают его почти святым… Придется держать его в монастырской тюрьме, в надежде, что безумие отступит…
Значит, брат Дамиан избежит заслуженной кары. Хотя монастырская тюрьма, если верить слухам, ничуть не лучше темницы епископа. Я промолчал. Мне казалось, что от меня все еще исходит зловоние, которым я пропитался в темнице брата Дамиана.