Юрий Медных
Больница в кошаре
очерк
Не познакомиться с ним было невозможно, так он общителен: каждого коснется шуткой, как освежающим ветерком. И пока мы ехали, он рассказал:
– Вернулся я тогда из армии к себе в Шагир. На радостях родители устроили той: барашка самого жирного отец зарезал – всей родней три дня пировали. А потом каждый за свое дело. «И это всё? – растерялся я, будто и не побывал у черта на рогах – в самой армии, не повидал того, что многим в ауле и не приснится. И теперь живи как все. Ну нет, пойду проявлять себя.
Слышу возбужденные игрой голоса в бильярдной – она в степи, на отшибе. У нас в ней греки тогда верховодили, три семьи их было Занимаю очередь. А греки говорят: мы доиграем, а ты уж тогда со своими.
– Как так? – я в армии отслужил – все равны!
– А уж как есть, – отмахнулись они.
Мы с братьями и друзьями устроили им потасовку – с тех пор я в бильярдной безвылазно, знай наших: грудь колесом, щупаю свои боксерские бицепсы, глазами позыркиваю. А греки себе на уме.
Домой я в тот памятный вечер шел уже в сумерках. Поскрипываю по снегу ботинками на меху. Слышу догоняют. Я применяю первый прием САМБО – пускаюсь наутек: растянутся – я их по одному – в нокаут. Но греки в кольцо меня взяли. Изготовился я к защите: правую руку к груди прижал, вот так, а левой набегающего жду. Эта изготовка и спасла меня: почувствовал я ожог в правом бицепсе, машинально еще сильнее сжал его – грек и не смог выдернуть ножа для второго удара, а я потерял сознание. Утром нашли меня братья скорченным и присыпанным снегом – это греки позаботились, думая, что я мертв. И опять же мой стиснутый бицепс спас мне жизнь: пережал я им вену, а снегом да холодом кровь остановило. Вот он, шрам, – показал нам парень жилистую худую руку, перетянутую почти от плеча до локтя бечевой старого шрама.
– С тех пор, – продолжил парень. – Замаялся я со своей рукой-крюком. Думал, что на всю жизнь, – поглаживает он руку, с удовольствием вытягивая и сгибая, будто только теперь разогнул ее и молчит, дразня мое любопытство. Я тоже выдерживаю свой равнинный характер. Вижу, одобрил он это и продолжил.
– А это особый случай. Но прежде я скажу о заповедях Ислама. – Когда я женился, перед армией на пятнадцатилетней, отец перед тоем отвел меня в степь и при свидетелях: солнце, ветре да степи, наказал мне: коли семью заводишь, то помни три заповеди: отцу не перечь, здоровайся сначала с братом, а потом с сыном: брат одной с тобой крови, никогда не предаст. А сын… и предать может. Не спи с женой на одной постели: уедешь по делам, а ей, привыкшей спать с мужчиной, скучно будет, она и найдет себе.
А мне подумалось, что о старших и у нас до Октября свято было. Вот почему дворяне по разным комнатам с женой спали. А кровность с братом и сыном мы порушили тоже в Октябре, пойдя брат на брата.
– И пошел я, – рассказывает парень. – со своей рукой по врачам, сельским и городским.
– Не повезло тебе, сынок, – развели они руками.
– Овец пасти и так сможешь, – рассудил отец.
– Да не овцы мне нужны, а мир целый! – взмолился я.
– Хорошо, сынок, есть у меня один знакомый лекарь, китаец-тибетец.
К нему-то, в глухую степь, и отвез меня отец. Одинокая юрта; обширная кошара, а в ней овцы по брюхо в навозе – вот и вся медицина. Осмотрел меня с ног до головы покладистый сухонький старичок своим пронизывающим взглядом.
– Двадцать дней пробудешь у меня, сынок.
– Ладно, – пожал я плечами.
– Раньше за ним не приезжай, – кивнул лекарь отцу, прощаясь с ним после застолья.
– Рахмет, ата (спасибо, отец), – поклонился отец старичку в пояс. Вскочил на коня и исчез в степи.
А лекарь будто и забыл о моей болячке: добродушно предлагает мне почистить пока навоз в кошаре, словно я Геракл – «смеется он, что ли?» – удивился я. Но со старшими у нас не спорят.
Три дня не разгибался я с вилами в руках: вспомнился мне и Чимкент, и Бедам-река, и как я появился на свет в 1960 году, учился в школах, часто меняя их из-за торговых дел отца. Десятый класс заканчивал уже в Тункубасе – здесь у нас оказия с девчонкой вышла: вздумали мы, одноклассники, порезвиться с нею – мужчинами себя почувствовать. Мы с другом, парень кивнул на своего приятеля тоже сухопарого, – неразлучны: он водителем, а я коммивояжером. И мы, уже боксеры, да еще один приятель, тоже не из слабых – с синяками да царапинами предстали перед судом за попытку изнасилования. И упекли бы нас, если бы приятель наш за нее посватался.
Перекидываю через дувал (земляная изгородь) навоз, правая рука горит; мысли разные одолевают: это меня-то, армейца, боксера провели как сопливого мальчишку, – с навозом вожусь. Вот и верь людям, если даже несчастье другого им на руку – тоже мне, тибетец выискался! Знахарь! Китаяшка несчастный! У него медициной и не пахнет. И чего это отец вздумал?
А вокруг степь бескрайняя. И все равно улизнул бы я от этого срама. Но куда я с такой рукой – кому нужен: к девушке не подойдешь, а уж о женитьбе и говорить нечего.
– Так ты женат, – напомнил я.
– Разошелся потом. Алименты плачу – молодая, глупая.
– И больше ни-ни?
– Встречаюсь: нынче здесь, завтра там.
– Любовницы?
– Так по-вашему. Так вот, – ушел парень от не приятной темы. – Я гору навоза уже наворочал. «Баста!» – думаю. А лекарь с хитрецой на меня поглядывает, вроде забыл зачем я здесь и ласково говорит: работы у меня со стадом невпроворот, не позабавиться ли тебе с навозом еще денька четыре, пока я управлюсь. Вскипел я, но крепок аркан отцовой заповеди.
– Ну вот и славненько! – похлопал меня по плечу мой лекарь. И опять я взялся за вилы с уже порыжевшим глянцем от моих рук в сплошных мозолях. Вонзаю вилы в навоз, аромат одурманивает, хоть и привычен я к нему с детства. Вонзаю, точно в свое прошлое: ничему оно меня не научило: техникум мелиорации, два года проделок: учеба, шабашки, девчата, озорная кража, едва сошедшая с рук. Бросало по стране с семьей отца и самого потом, – раззуживаю себя молодым вином несправедливости ко мне окружающих, не подозревая, что это, как у русских говорится, только цветочки, а ягодки впереди. Еще день на исходе, а по моему календарю самолюбия не сотый ли? Вспомнилось, как мы грекам отомстили.
Поддежурили мы с братьями их у отводного канала-арыка. Взгрели по первое число. Видим: не успокоились они. Тогда мы одного изловили, связали по рукам и ногам, к ногам кирпич привязали – получился из грека поплавок-нырок: ото дна он отталкивается. А с поверхности его кирпич топит, а мы от берегов отталкиваем бедолагу – донырялся он до потери сознания. Тогда мы его откачали и совсем мирно внушение сделали. После этого семьями мировую пили.
К закату седьмого дня горами навоза я обложил кошару, и подходит ко мне мой чудотворец, вроде надоело ему надо мной издеваться, и говорит:
– Неделю ты у меня прожил, а я тебя еще и не угостил.
«Как это он еще угостить меня надумал? Опять что-нибудь отмочит».
– Давай зарежем по такому случаю барана, самого жирного, во-он того, что в углу стоит. Только у меня-то уж откуда сила, ты лови.
«Так и есть, вовсе рехнулся старик! шайтан! – думаю. – Это я-то, безрукий, должен ловить такого батыра упитанного. Да он из меня отбивную сделает». Но делать нечего – за аркан и к нему. Ох и мотанул этот шайтан меня – едва я на ногах устоял, а рука моя – в струнку за бараном – удержал я его.
– Бросай! Бросай его к дьяволу! – спешит ко мне старичок с примочкой да с притиркой наготове. Вот тут-то уж он приласкал мою правую, а левую, чтобы я от боли сдачи не дал, притиснул моим же корпусом к забору. Потом припарку на боль наложил и забинтовал.
«Ну и хитрюга же, – думаю. – Полную и физическую, и моральную подготовку мне сделал. – Знал отец, кому сына доверить!»
А кудесник мой сам уже изловил барана поменьше – «врача» трогать нельзя, и ужин на славу