Это рассказ о времени, когда, как вам сказали, не было секса в стране, и социализм в основном был построен... Портреты тех, кто оказался со мной в этом времени. Получился портрет времени, написанный моей рукой. Не забывайте, страна была огромная и очень разная, в ваших краях могло быть иначе.
1 глава. Демон простуженный.
Можно было обойтись без эпиграфа. Но тогда забудут моего любимого поэта. Напомню, прочтите.
Я видел, как в мае касатка
Гнездо покидает впервой.
Ей страшно.Мир — словно загадка
С деревьями, небом, травой.
Она над землею все выше
Стремится набрать потолок.
Садится на плоские крыши,
Щебечет во весь голосок.
Наполнены звонкие трели
Беспечным весельем пока.
Но дни, собираясь в недели,
Торопятся, как облака.
Роняют дожди свои четки,
И в бездне седой вышины
Уже мне тоскливые нотки
В напевах касатки слышны.
Как школьница в фартучке белом,
Она и легка, и быстра.
Но грустно, что к дальним пределам
Лететь наступает пора.
Расул Гамзатов.
1984 год.В городе, чистом, зелёном и юном, оставались любимые подружки, любознательные и наивные. На стене моей комнаты, в глянцевой репродукции, жил «Сидящий демон». Лена недоумевала, зачем эта мазня? Я терпеливо объясняла, что неповторимая техника письма Врубеля вовсе не от того, что художник плохо рисует, жесткими ударами кисти автор передаёт непокорный характер героя, бурю в душе, протест. Существо на картине тосковало и сопротивлялось каждой клеткой могучего тела, оставаясь неподвижным. Я чувствовала настроение этого парня, созданного фантазией художника, как своё собственное, и думала, что все, кто смотрит на картину, чувствуют так же. Ленка не чувствовала. А ещё любимая подруга. Мы часто спорили и ссорились из-за чепухи, но друг без друга не могли. На столе под стеклом красовались рафаэлевские мадонны с младенцами и фотография изящной эфиопки, которая кормила грудью своего глазастого сына – тоже мадонна. Мадонн Ленка одобряла. Потом мы свихнулись на цветоводстве, заставили всё ведёрками с комнатными растениями, знали все их названия и исторические родины, разбуди ночью, отчеканим наизусть статьи из энциклопедии про все эти сенполии и стрептокарпусы. Ольга смотрела на нас, таких чудных, смеялась, она любила нас обеих. Мы все трое любили и читали наизусть стихи Есенина, я знала их больше всех, а ещё много стихов Расула Гамзатова и поэму Блока «Скифы» (просто любила хвастаться). Да ещё сама писала стихи, обычно лирические, подражая раннему Есенину, но один раз написала в стихах исповедь американского наркомана, причём, на полном серьёзе. Просто не знала перевода иностранной песни, вот и сочинила свой текст, нам же говорили, что в капиталистических странах такой мрак… У наркомана в кармане не было «ни гроша», подумаешь, гроши не американские деньги, зато текст можно петь. Конечно, это была болезнь роста, но это было... Летом после девятого класса мы вместе работали на заводе в коллективе взрослых людей, невольно созерцая разврат на рабочем месте - заботливый бригадир поочерёдно любил своих ударниц в раздевалке, короткие романы начинались прямо у станков, но эти впечатления не лишили нас романтичной наивности. У нас у всех была безответная любовь, похоже, нам нравилась безответность в любви, мы доверяли друг другу всё-всё и были неразлучны. Я сама выбрала себе друзей. Подарок судьбы – мне было из чего выбирать. Теперь я отрывала себя от моего мира.
Я стала студенткой и должна ехать в совхоз с 20 августа. Мне исполнилось семнадцать, я всегда задыхалась от родительской опёки. Тотальный контроль даже привёл к попытке подросткового суицида, правда, таблетки содержали экстракты валерианы и пустырника, но я не читала аннотацию и думала, что на самом деле умру. Конечно, со мной совершенно ничего не случилось. И контроль не ослаб.Я дорвалась до долгожданной свободы и тут же споткнулась об одиночество. Да и свобода сильно напоминала тюрьму, колхозы не были добровольным делом, нас шантажировали исключением из учебных заведений.
До села добирались на «козлике», большинство заехали на несколько дней раньше автобусами, а я, как самая дальняя (от дома до училища – больше суток на поезде с пересадкой), опоздала. Нас было человек семь в машине, девушка с большой попой, обтянутой чёрном трико, жизнерадостная и шумная, не была абитуриенткой, второй курс, она так радовалась, что едет в колхоз, всю дорогу трещала:
- ...танцы каждый вечер, после десяти…
Я тогда танцевала с таким видом, мол, можно я тут у вас потанцую, только вы на меня не смотрите…
- ...парней там много, чёткие… СКИФы… МЕД никто не обходит…
А мне-то что с того? Я помню, один раз была дискотека, на которой пригласили танцевать всех, кроме меня. И Лены, ну, она выше всех там была. А меня просто никогда не выбирали. Не только парни, даже педагоги, когда раздавали призы в детских лагерях, мне вручали только грамоту и никогда - куклу или сувенир, как другим активистам, я даже им не нравилась… даже в детском саду, когда воспитательнице доносили на меня, она вздыхала: «Ну это ж Шелест…» Может, потому, что мне всегда надо знать, что, если… Например, лизнуть железо на морозе?
В кубрике все «плацкартные» места уже заняты, мне достались нижние нары, где с верхнего яруса сыплется ржавчина на голову. Нары из панцирных коек сварены, два ряда по десять двухъярусных коек, торцами к проходу, проход через барак шириной метра полтора, упирается в единственное окно, за окном забор. Барак деревянный, не струган, не крашен, запах сырости, под потолком натянуты верёвки с девичьими трусишками и рубашками, на койках шерстяные клетчатые одеяла, смятые в текущем беспорядке, на одеялах расчёски, ножницы, вязание, письма домой и сами девчонки. Первым делом я достала домашнюю наволочку в цветочек, хоть какое-то чувство дома.
Бездельничать пришлось несколько суток подряд, был тайфун, дождь лил, не переставая.
Увидела, нет, сначала услышала Любу. Она говорила с Гарной. Голос Дюймовочки. Маленькая, стройная, голубоглазая, с длинной, до колен, русой косой, Любаша показалась девочкой из сказки. А я обожаю всякие сказочные персонажи – демонов, гномиков и другие галлюцинации. Довольно быстро мы с ней стали везде ходить вместе. Довольно быстро я поняла, что ЛюбАнька не заменит мне моих подруг. Не дотягивала... Она была простой деревенской девчонкой, одной из троих детей в семье, тихая и робкая. Мы были вместе и на поле, и в столовой, и в бане. И все считали нас подружками, кроме меня.
У Ленки Гарной не было подружки, с которой она везде ходила бы вместе. И тоски по этому поводу у неё не было. А ведь девчонки даже в туалет без подружки не ходят, всегда вдвоём. Общительная, деловая, полненькая, мордастенькая, вся в конопушках, светлые волосы собраны в «шишку», торчат «антеннами» и «петухами». Вязала какую-то ненужную кофту, некачественно вязала, петли торчали куда попало, но ей было наплевать. Она спокойно могла примкнуть к любой нечванливой компании и меня с собой позвать по-свойски. В общем на танцы, в кино в сельский клуб и в баню мы с Любой ходили с той компанией, с которой ходила Ленка Гарная.
Тайфун угомонился, вышли на поле.
Тогда я в первый раз увидела «грузчиков», мальчишек, которые подъезжали на грузовиках, хватали сетки с картошкой и бросали их в грузовик. Мальчишки... Теплеет в сердце, когда я их вспоминаю.
Звали их СКИФы. Не знаю, как это расшифровывается, но ребята были из института физкультуры.Многим на вид семнадцать-восемнадцать лет, рослые очень хороши, но интереснее мелкие, лёгкие, вертлявые. Рисовались перед девками. Слышу, между собой:
-Слава, тут девки, начали!
Давай друг через друга прыгать. Ну, типа, им хочется играть в чехарду… Проскакали мимо.
- Всё, девок нет, пойдём шагом.
Сами еле ноги передвигают в конце дня. Но фасон держать надо.
Хвастались силой богатырской. В сетку входило три-четыре ведра картошки, иные норовили по две сетки сразу закинуть. Получалось. Не знаю, как они теперь себя чувствуют, ведь это же убийство для позвоночника. Мы, дуры, их нисколько не жалели, проверяли на прочность, если сетка большая, нестандартная, насыпали по шесть вёдер и смотрели, что они будут делать. Ничего особенного, подходил пацан, брал эту сетку, не меняясь в лице, закидывал в грузовик. В 17 лет ума нет. А то один схватит самую тяжёлую сетку, закинет, и такой довольный, может себя самого на «слабо» разводил? А тот, что не успел, спрашивает:
- Похвастался, да?
-Да, я похвастался, а ты не похвастался!
Преподы лыбились, себя в юности вспоминали, наверное…
Одна их, скифовская, группа, запрыгнув в бортовой грузовик, начинала орать свою песню:
-Лаа-ла-ла-ла—ла-….(много ла)… ГАВ!
Это из французской кинокомедии песня полицейских. Мы их по песне определяли (эти, которые с песней, едут). Подъехали, как мячики высыпались через борт машины, покидали сетки, запрыгнули и дальше с песней.
Наверное, им нравилось в совхозе. Или им везде нравилось. Бывают же люди с хроническим ощущением счастья? А у меня на фоне стресса, наверное, такой синдром случился – перестала запоминать лица молодых парней, вот преподов всех сразу запомнила, а мальчишек ни в лицо, ни по имени запомнить не могла, никогда со мной раньше такого не было, да и после никогда, только там, где я жила на нарах. В совхозе. Только одного и запомнила, отличался он от других.
В первый же день на поле я увидела Алёшу. Точнее только носик его. Обычная переносица, но очень длинный кончик. Даже флегматичная Любаша заметила робко:
- Нос у этого мальчишки такой длинный.
Я никак своё удивление не выдала, чтоб на «комплимент» не нарваться.
Алёшу я разглядела только через несколько дней. Узнала нос и украдкой рассмотрела парня. Невысокий, худенький. Светлые кудряшки. Веснушки на руках, на спине (у них у многих были такие веснушки, видимо, от того, что весь день на солнце). А в первый день я думала, что этот нос у тёмненького, более рослого парня, но это был Алёшкин носик, его не с чьим не перепутаешь. Мальчишка показался злым, взгляд, резкие движения, жесты – колючее всё, лучше не подходи. Спина жёсткая, кисти рук напряжённые, как будто мячики в руках держит. Это я потом поняла, он злился, когда на него пялятся. Бедный кузнечик! Он освоился, все кругом нормальные, адекватные. Я увидела его улыбку, которую запомнила навсегда. Тихий, но весёлый голос. Не помню только, что он говорил.
Их преподаватель, хороший такой дяденька, сказал нам, что Алёша очень хороший парень.
У них был интеллигентный такой преподаватель, очень приятный мужчина, 38-40 лет, я до сих пор его вспоминаю, какой приятный дяденька. Наши преподы казались бездушными надзирателями . Мы их за глаза звали «ТАНЭ». Сейчас объясню, почему.
Были у нас среди студенток якутянки. Многие плохо знали русский язык, общались больше со своими землячками. В нашей группе была Надюша Маяровская, она русский знала нормально, вполне коммуникабельная была. Вот пока копалки не прошли, решили мы выучить несколько якутских слов.
-Надя, а как по-вашему «варежка»?
-Утулюк.
Весёлое слово, симпатичное. И по-русски так ласково – ваааарежкаааа…. Ну не прелесть?
-А медведь?
-ЭгЕ – при этом «е» звучало громче протяжнее, а «г» как украинская, мягко.
Тут увидели издалека нашего куратора, Альбинка сразу :
- А «козёл» как по-вашему?
- Нет у нас такого слова.
- ???
- У нас нет козлов.
Ясно, нет козлов, нет и слова такого. Что же делать… О!
- А «олень» как?
- ТанЭ…
Современная молодёжь думает, обзываться оленем они придумали. Нет, это наше изобретение, студентов 80-ых.
Я не помню, как звали нашего куратора. Не помню, как он выглядел, помню, что был высокий и обычный - серость. Ужасный зануда, ходил за нами и приговаривал как фашист:
-Арбайтэр, арбайтэр…
Потом уже, когда в октябре началось похолодание, посыпал реденький снежок, а мы в резиновых сапогах, в мокрых носках, ноги мёрзли до боли, и мы глотали слёзы, этот гад подошёл ко мне, ржёт и обвиняет в несоответствии образу строителя коммунизма. У нас даже перчаток не было. Влюбился этот гестаповец в Женьку, миниатюрную, смазливую семнадцатилетнюю статуэтку, крикливую, грубую и злобную. Женька брала за хвосты мышат, вывернутых вместе с гнёздами копалкой, и резко бросала их на землю. Мышки плакали. Подбегала Наташка Загорулька, девочка с длинной косой, плакала, подбирала оставшихся в живых, целовала, относила в травку, в безопасное место. Конечно, романа у гестаповца с Женькой не было, это была его поздняя любовь, возраст у него был переходный, за пять минут до пол шестого.
Ну не все преподы были танэ. Был, например, Димочка, молодой доктор, лет 25, русый, с голубыми глазами и пушистыми ресницами, прямо Серёжечка Есенин в юности. Девочки в него влюблялись, те, что на базе восьмилетки поступали.
Ещё был у нас Палыч, 30 лет. Мы нарекли его гордым именем "Конь с ....ми", а когда обижались… Ну не стоит сейчас говорить, как мы его называли тогда… Это был наш физрук. Высокий и сложен так, что все эти чуваки с сегодняшних порносайтов рядом с ним девочками кажутся. Он носил обтягивающие, очень тесные спортивные брюки, чтобы все мы видели, какие у него красивые, накачанные ягодицы. И не только ягодицы. Его фирменная фишка – укладывать детородный орган в штанину, чаще в правую, поверьте, ему было, чем хвастать. Мы непроизвольно созерцали этот анатомический шедевр,не мы, а наши глазные яблоки, активно делились впечатлениями:
-- К ноге привязывает?
-- Зачем? Он его в носок заправляет!
Ржали. Девственницы - ужасные пошлячки, даже «есенинские девушки» и «тургеневские женщины». Когда теряют невинность, перестают так пошлить.
Ещё был штатный комсорг Антонов. Антончик, так мы назвали его. Было ему тогда лет 25, синеглазый, с комсомольским огоньком в глазах, с нами общался как с товарищами, никакого высокомерия, просто товарищ. Он ещё в этом возрасте играл в ВИА на танцплощадке, девки говорили.
Начальник лагеря Слабиткер, очень колоритная еврейская личность. Нет, я в хорошем смысле. Возникающие проблемы он решал, как мог, не забывайте, что в те времена (так же как и нынешние), можно было вообще не решать проблем, пройдёт время, пройдут проблемы. Не выносил, когда девки матерятся. За это называл проститутками. А так весёлый был.
После тайфуна приехали ещё несколько девчат, тут уже наметилась тенденция – городские девки отдельно, общагинские (в том числе и я), отдельно, своей компанией. Как-то мы, иногородние, потянулись друг к другу, лягушки-путешественицы.
Ленка с Катькой, уже успели окончить педагогическое училище, отработали по распределению 3 года воспитательницами в садике и решили поступить в МЕД, посчитали это практичным, всегда сможешь оказать помощь себе и своим близким. Внешне не отличались от нас, 17-летних. Справненькая Ленка мне сразу понравилась своими прибаутками, фразками из мультиков: «Гусеничка! Приходи к нам на Новый год!» Это про копалку, гусеничный трактор, мы боялись, что нас до нового года в колхозе продержат, картошку из-под снега будем доставать. Мне нравилось, как Ленка смеётся и поёт. Ленка - добрая воспитательница, а Катька строгая, но ответственная, серьёзная и ехидная, умная, всё делает правильно, при этом говорит « вот Я ЛИЧНО...». А я слушаю, что «она лично», и понимаю, что лично я – не фонтан. Вот, например, с ехидной улыбочкой, бодро так:
- Вот я лично, считаю, как мне один офицер сказал, что грудь, это то, что помещается в ладошке, всё остальное – вымя!
А моя не помещается. Хотя, смотря в чьей. Им было по 22 года, но они, так же как мы, были девственницами. Это было нормально тогда, замуж выходить беременными, но муж должен быть первым мужчиной.
Ещё приехала Мамедка – Анжелка. Жаль, вы не видели Анжелку. Фейерверк, чудачка. Восточная красавица, но ни одна фотография не передаст её энергетику и обаяние. Мне всё время хотелось находиться рядом с Анжелкой и слушать все её глупости. Она сразу нашла себе подружку из другой группы, ходила с ней под ручку и с честным взором горящим повествовала нам, собравшимся в кружок:
- Мы с ней сёстры. У нас общий папа, но разные мамы, одна из нас внебрачная дочь, отец не знал о беременности, женился на другой. Мы уже взрослые встретились…
И тому подобная хрень. «Сестра», блёклая, светло русая, сероглазая, кивала и поддакивала. Это после того, как Анжелка с широко раскрытыми глазами и очень серьёзной миной поведала нам (по большому секрету), что её отец – настоящий иранец, родился и вырос в Иране… Так внешне она и в самом деле как чистокровная иранка. Хотя и врушка.
А ещё они с «сестрой» часто пели нам одну и ту же песню:
- Могу весь мир я обойти,
Чтобы найти кого-то.
Могу весь мир я обойти.
То есть, они всю эту песню пели, из «Служебного романа». Так честно пели, что хотелось слушать, я иногда просила их спеть. Потом Анжелка «сестру» послала… Причины не объяснила.
Тогда же наконец-то добралась Колдомульсия – Светка. Моя одноклассница. С ней меня связывала не такая глубокая душевная дружба, как с двумя другими, оставшимися дома, подругами. Она была у нас «четвёртой», могла быть с нами, а могла забить на наши общие планы. Мы с ней дружим много лет, но тогда, в юные годы, очень часто, иногда надолго, ссорились. Вот и в колхоз не вместе приехали. Светка обладает бесценным качеством – она ЛЕГКА НА ПОДЪЁМ. Для нас обоих, как для бешеных собак – сто километров не крюк, причём, если я буду долго краситься, то Светка накрасится быстро или вообще на ходу. Инициативу в этот раз проявила я, я предложила ехать на учёбу к чёрту на рога, можно было найти тоже самое поближе, а Светка с готовностью покидала комом в небольшую сумку (вообще, это был полиэтиленовый пакет и она всегда всё так складывала) несколько одёжек, попу в горсть и… Она блондинка и, как сейчас говорят, нимфетка. Девкам она понравилась сразу своей непосредственностью, а точнее, пофигизмом. А мы с ней почти сразу стали ссориться. Светка здесь научилась ржать как пэтэушница, неестественно и громко, чтобы все на неё смотрели. Года два или три так ржала. Потом прошло.
Нет, были ещё девчонки, которые вначале куда-нибудь звали с собой, но от меня быстро устают, я всегда всё больше не здесь, где стою, а где-то далеко, часто не слышу, о чём здесь рядом говорят, когда возвращаюсь, вообще не в курсе, что здесь, в моём присутствии было только что. Кажется, я такая родилась, сколько помню себя, всегда так было. А вот мои подружки меня любили за то, что из этих путешествий я иногда прихватывала сувенир – очередной заскок, новое увлечение, новую игру. Но здесь в игрушки не играли, люди-то серьёзные.
Я наслаждалась одиночеством и обществом Любы, которое не мешало одиночеству и не спасало от него. Уйдёшь в тину, пишешь стихи, письма подругам каждый день, стирка –помывка в холодной воде. Тупо лежание на кровати. Но если нет дождя - на поле с 8.00 до 20.00. Шли фронтом, работали быстро, уставали. Иногда нам давали премию – конфетами или деньгами, по рублю каждому. Если деньгами – девки из нашего кубрика(в большинстве городские) тратили их на бутылку водки, надо было проявить взрослость… Нам с Любой наши два рубля отдавали и смеялись с того, что мы покупаем конфеты и баранки, это было «стрёмно»… А нам вкусно. Нам не надо было худеть. Любанька вообще не материлась, даже в колхозе не научилась, а я стала ругаться матом. Мы все так стали разговаривать. Люба больше молчала и тихонько смеялась. Нет, один раз сказала нехорошее слово, но это было так смешно. Жаловалась редко и тихо, никогда не плакала. Мы разговаривали о жизни в деревне, мне было интересно знать всё про корову, сколько этот зверь даёт молока и что из него делают, всё про куриц и другую живность, мне рисовались идиллические уютные картины сельской жизни, скорей всего, далёкие от правды жизни, Люба не очень охотно рассказывала.
Всё время хотелось жрать, нет, серьёзно, не есть даже, а жрать. Физический труд, свежий воздух, молодой здоровый организм. На поле привозили обед, выстраивалась очередь, кто-то старался получить обед первым, съесть, встать в очередь второй раз, ещё лучше без очереди, расталкивали локтями, протягивали миски над головой. Что меня в этом удивляло, все эти пробивные девки были очень даже в теле, и им не мешало бы сократить рацион. Как вы понимаете, последними в очереди спокойно стояли мы с Любой и Ленка с Катькой. Не столько от кротости, сколько от гордыни, бороться за миску еды было ниже моего достоинства, что уж о Катьке говорить. Катька комментировала ситуацию:
- Вот что МЕНЯ ЛИЧНО здесь поражает, так это очередь, и очередь за чем? За едой! Как будто в стране нет еды, все такие голодные из дома приехали...
- Агаа... - я охотно поддерживала такой разговор.
Нам давали одну миску на двоих, ложку каждый свою носил в сапоге, это было личное оружие. Слабиткер заглянул в Катькину и Ленкину миску, они только что получили свой суп. В миске был черпачок воды и плавала половина картофелины, больше там вообще ничего не было. У нас с Любой было так же, он и в нашу миску посмотрел. Ох, и орал он на поваров, они оправдывались, мол, не успеваем.
-Значит, привозите обед позже, но столько, чтобы всем хватило!!!
В тот день нас освободили от работы часа на два, валялись на травке, пока нормальный обед не привезли, смотрели в ясное небо, любовались берёзовой рощей, песню про неё пели на стихи Есенина, про то, как она отговорила. Природа там вообще очень поэтична. Лирические берёзки, утиный клин в осеннем небе, один раз даже косулёнок заполошеный из леса выскочил, постоял, соображая, что за стаффажи в привычном пейзаже и сквозанул обратно в лес. Я про это всё стихи тогда написала:
Старой тёмной тиною озеро грустит,
И слезой холодною гладь его блестит.
В небе клин утиный простонал «Прощай!
И меня дождаться чистым обещай!»
Косулёнок глупый, с детства зная волю,
Посмотрел испугано на пустое поле.
И в глазах глубоких отразилась мята…
Тишиной холодною вся земля объята.
Но своими песнями утешает клён,
В эту пору грустную только он влюблён!
Говорит он вербе, стоя под дождём:
«Всё с тобой, подружка, мы переживём!
Слёзы непогоды
И печаль природы,
Даже стужа лютая станет вешним днём!»
Абсолютно чистое озеро, затянутое старой тиной, я не помню, может, показалось, с логикой у меня всякое бывает. Я, наверное, как всегда улетала ненадолго в страну своей мечты. Читала стишок девкам, они хвалили очень, а я так люблю, когда меня хвалят, но виду ни в жизнь не подам, как кот Матроскин, мол, чего там, мы ещё не то умеем… А очередь Слабиткер свою назначил, сегодня пятая бригада ест первой, завтра последней, первой будет завтра шестая бригада и так далее. А то б мы вообще отощали.
Через две недели случилось радостное событие, но не мировая революция, как мечтал весь советский народ. Нас наконец-то пригласили в деревенскую баню. С каким визгом мы встретили это известие! К этому времени у нас уже болячки на губах были от простуды и фурункулы, всё время булькалась в холодной воде.
Когда пришли, оказалось, баня пока занята, там греются парни, те самые, наши грузчики. Сели в прихожей и стали ждать. Вдруг дверь в предбанник открывается… Её просто паром выбило. Парни стоят голенькие, беседуют, остывают в предбаннике. Никуда не торопятся. Ну, спортсмены вообще… не стеснительные… Да им и стесняться нечего - молодые, стройные. Если бы я так выглядела, я бы вообще одежду не носила. Не, ну всё равно… Я эту картину как сейчас вижу, хоть рисуй. Два больших красивых парня слева. В правую сторону меньше, меньше… помню, где Алёшка стоял, обычный худенький подросток, если бы не носик, вообще не заметишь. Минут через двадцать до нас дошло, что пацаны просто не видят, что дверь открыта. Тогда закрыли. Мы. Но её потом ещё раз паром открыло, опять закрыли, ещё закрыли и ещё закрыли, а потом стали держать, чтоб не открывалась. Вообще-то нас там в прихожке примерно четверо девок оставалось, в том числе мы с Любой. Потом парни увидели, что дверь открыта, нам надоело её охранять и мы вышли… Конечно мы всё же попали в баню, набулькались, намылись и настирались, душу отвели по полной, от жара я даже потом сознание потеряла, меня выволокли девчонки, помахали тряпками, но счастлива я была как на собственной свадьбе. Надо написать гимн деревенской бане. Символ Руси во все времена. После неё жить хочется!
Мы вернулись в барак, и почти сразу пришли парни -- выяснить, кто дверь открыл, как это случилось и кто их видел. Оказалось, они очень стеснительные, такие же, как мы. Первый пришёл Вова, большой, но не самый большой из них, сначала спрашивал у своей землячки, Л.С., судя по интонации, была какая-то катастрофа…
- У кого ещё спросить?—Вова.
- Вот у Жанны спроси. – Л.С., показывая на меня.
Я с полотенцем на голове, не готовая к встрече с принцем, искала глазами плинтус, под который можно заползти. В такие моменты я выгляжу особенно гордой и уверенной в себе, очень стараюсь, а главное, получается. Некоторые меня даже боятся, когда я такая. Рядом стояла Люба, глядя своими лучистыми очами на всех нас, рослых, снизу вверх.
- Девчонки, ну скажите, только честно, кто дверь открыл. Те двое, что раньше всех вышли?
Убеждать, что дверь открылась сама, пришлось мне одной. После чего Вова расстроился. Они с пацанами уже накатили тем двоим, что вышли раньше всех. Оказалось, зря. Потом спросил:
- Сильно опозорился?
-Кто??? – я вообще не поняла о чём он.
- Я…
- Ты вообще не можешь опозориться… -- повернулась, чтобы уйти.
- Подожди, я не понял. Почему я не могу опозориться?
-Тебе не дано от природы, -- я решила, что теперь он всё понял, но он меня остановил:
- Вот теперь я вообще ничего не понимаю. А что во мне не так? – ошарашено, даже обречённо,— Почему мне не дано? Я, что, какой-то вообще… -- он подбирал возможные варианты в уме и ничего не находил. — Получается, я совсем чмо, если мне опозориться даже не дано?
- Да нет, ты что, в тебе всё как надо.
- Не понимаю, если во мне всё, так как надо, то почему я опозориться не могу, ведь получается, что я совсем стрёмный, что дальше опускаться некуда?
Чокнуться можно с этих пацанов. Пришлось объяснить:
-Нет, ты можешь опозориться, но не таким образом. Ты хорошо выглядишь без одежды, ведь ты хорошо сложен. Безупречно. У тебя вообще не может быть таких проблем.
Это была правда. А парень смотрел на меня, ничего не соображая, потом повернулся к своей землячке и спросил, что я хотела этим сказать? Это какой-то новый прикол? Я ему сказала, что это не прикол, всё так на самом деле, и он ещё какое-то время был в прострации. Никто ему не говорил таких слов. Он просто не знал, насколько он хорош. Потом уж совсем расстроено:
- Как теперь жить дальше…
-Как до этого жил, так и дальше будешь. Ничего не случилось, забудь и всё.
- Ага, забудь… Как тут забудешь… Да завтра все об этом будут говорить. Что будет…
- Да ничего не будет, кому вы нужны…
И отошла, а он спросил у Лены тихо так, но я услышала:
- Сколько ей лет?
-Столько же, сколько нам.
Он ещё что- то спрашивал. Обо мне. Удивлялся чему-то. Но я ни за что не поверила бы, что кто-то может мной интересоваться, тем более, такая качественная мужская особь. Жаль, что я не могла эту особь запомнить, я не шучу, на самом деле такая проблема была. А потом прибежали другие мальчишки. Тоже спрашивали. Некоторые были заметно ниже меня ростом, и я чувствовала себя как пионервожатая, глядя сверху в широко распахнутые глаза орлят. Старалась успокоить их, но они не унимались, тогда я отправила их спать. На следующий день они были притихшие, старались не смотреть на нас, а потом всё забылось.
…Танцы были у нас в столовой. Нормальная музыка, достаточно громкая для 17-20летних. Скифы к нам приходили. Помню, они в первый раз пришли, стояли своей стайкой, стеснялись к девкам подойти. Кто-то из них танцевал брейк. Брейк-робот. По-моему, те самые «орлята». Это была Алёшкина группа, наши любимые. Потом остальные стали приходить.
В кубрик приходили разные парни, общались, играли на гитаре. Красивый блондинчик играл на настроенной(!) гитаре и пел, как «в парк ушли последние трамваи», чистым молодым голосом, так душевно и проникновенно, что до сих пор в душе звучит этот голос. Пел не мне, но мне вообще никто ничего не пел. Сама я тогда умела играть три мелодии, выучила их по нотам, я вся такая научная была. Пьеса Крамского для начинающих, «Молодая пряха» и «Тонкая рябина», только я могла их на настроенной гитаре играть, а настраивать никто не умел, но несколько девок брямкали, а другие восхищались, даже учились у них. А я говорила, как же играть, гитара не настроена, а они отвечали, мол, настроена более-менее. И вообще, мол, умная ты шибко.
Другие девчонки ходили гулять по деревне с парнями, потом столько у них впечатлений было, как через забор перепрыгнули, как от Слабиткера после отбоя удирали, у кого-то первый поцелуй…
Слабиткер приходил, кого-то отчитывал:
- Вот о чём ты думаешь, как ты себя ведёшь, хочешь, чтобы тебя изнасиловали? Чтоб я отвечал за тебя? Дома будешь делать всё что захочешь, а здесь в одиннадцать должна быть в кровати!
Девчонка стояла и смотрела в пол.
Не все девочки и мальчики вели себя хорошо. Некоторые были постарше и попроще. Люся проснулась ночью, на соседней койке лежит парень, она с ним познакомилась и душевно беседовала. Спросонья не разглядела, что он лежит на соседке. В общем, досмотрела до конца, потом делилась впечатлениями. Говорит, противно смотреть. Так мы узнали, что секс у нас есть, только не у нас.
До конца уборки урожая оставалось совсем немного. Мы со Светкой ходили по полю и пели песни о родном городе, о том, как хотим домой:
-- Последний га
Он трудный самый…
В это время мы, «общагинские» сдружились, но как ни странно, чувство одиночества выросло до невозможности и заполнило всё во мне. Да ещё эта история под занавес.
Несколько человек оказались с насекомыми. Ничего необычного в этом нет, условия военно-полевые, с мытьём проблемы. Да ещё битком набиты в бараки. По сорок человек. Меня, к счастью, пронесло. Но нашли крайнего –Любашу. Всё свалили на тихоню. Посреди поля окружили, стали облаивать. А потом самая «смелая», из другой весовой категории, залепила Любе кулаком в лицо. Люба ничего не сказала, только одну слезинку уронила и всё. Я отодвинула Любу, чтоб не били дальше, возмутилась, но сильно глотку за неё не рвала, это я сейчас такая умная, а тогда была в панике, тут же упрекнула Любу, за то, что не сказала мне о проблеме, ведь и меня могла подставить. И так все удивлялись, как это у меня ничего нет, ведь Люба от меня не отходила. А я просто не забывала, где я нахожусь и голову мыла через день, причём хозяйственным мылом. На голове у меня такая пакля была, химию делать не надо. Много лет прошло, много чего в жизни было с тех пор, а я не могу себе простить, что не заступилась за Любу как надо. Один раз в жизни надо было дать в морду. Хотя женщина не должна драться вообще. Но тогда надо было. Ой, вру, один раз я съездила по фейсу, но это другая история, о ней после расскажу. Мальчишки есть мальчишки, увидели , что кто-то кого-то ударил, заорали «драка!», но драка сразу закончилась, пацаны всё пытались узнать, что случилось, но никто не сознался… «Общагинские» потом собрались возле Любы, сочувствовали, морально поддерживали. Ленка с Катькой посоветовали отпроситься и уехать, у нас никого не отпускали, но я привела Любу к Слабиткеру, по лицу он понял, что Любу надо отпустить. Она сразу уехала.
А я взяла у преподов дустовое мыло и с другими за компанию вечером в кубрике вымыла голову. Завязала белым платочком как Машенька сказочная, концы платка вокруг шеи. Кто-то с парнем дурачился, он дверь держал со стороны улицы, а девчонки пытались открыть и выйти, так они играли в «кто сильнее», парень отошел тихо от двери, чтоб девки со всей дури на улицу вылетели, дверь-то не заперта. А девки этот ход просчитали и не ломились. А я спокойно вышла. Парень не ожидал меня увидеть. Заулыбался:
- Ой, сама невинность выплыла. Ты кто?
Я подыграла придурковатой улыбочкой :
- Жанна...
Так в последние три дня и у меня появился поклонник. Такой, как я хотела, высокий, симпатичный блондин Дима. Правда, шепелявил он слегка. Он первый всегда со мной здоровался, хотя на третий день я его уже узнавать стала. Он так умилялся, глядя на меня. Не такая уж я и киса. Я Демон. Вот. В платочке и с герпесом на губе. С Димой я не целовалась, ломалась. И разъехались в разные стороны и не виделись больше никогда… Но вспомнить приятно.
Дальше потом.