Блаженство любви безответной ни с чем не сравнишь!
В глазах её падаешь тихо, как будто паришь.
Она долго терпит, не ищет корысти своей.
Она просто есть, да и ты существуешь при ней.
ВАЛЕРИЙ ТРОФИМОВ
У шефа печальные глаза старого рогоносца. Одет он неухоженно и от него почему-то пахнет уксусом. Слегка. Голова от бровей до темени являет собой выпуклую, розовую лысину, за которой курчавится седой, клубообразный колтун.
Вид у него такой, будто ему мучительно стыдно, что вот он — твой шеф и вынужден твою свободу и давать гадкие поручения, но он, однако, их даёт, и чем дрянней поручение, тем горше скорбь в глазах его печальных.
В пятницу вечером он вызвал меня к себе. И пусть бросит в меня камень тот, кому нравится, когда его в пятницу вечером вызывает шеф.
— Слушай, начал он, потирая ладони и пряча грустные глаза. — В субботу вечером прилетает Курдюмов.
Возникла пауза. Я силился понять, какое касательство к этому имею лично я.
— Ну прилетает, ну Курдюмов, — я знать его не знаю.
— А знать его не надо. Его надо встретить.
Шеф постарался, чтобы в его голосе прозвучал металл. Он и прозвучал, но как-то хлипко, с надтреснутой болотной ржавчиной.
— А больше — некому. Суржиков болеет. Кадыров на сессии. Шлыков — сам заешь. С его рожей не встречать, а провожать в последний путь. Зальцман — это Зальцман. Остальные — бабы. Короче. Завтра к девяти вечера подходишь. Машина — «Тойота» Номер 918. Шофёр Канунников.
Шеф замолк с видом человека, который считает вопрос решённым.
Шофёр Канунников, пудель Виконт и Охотник на привале
Шофёр Канунников являл собою крупного, положительного мужчину с боксёрской стрижкой и подковообразными усиками. Когда он говорит, сигаретка колышется в уголке его рта, как дирижёрская палочка.
— В аэропорт? — спросил, он, безошибочно определив во мне того, кого посылают в субботний вечер встречать столичных гостей.
Я примостился на указанной площади, бережно положив на колени портфель. Там лежал дежурный боезапас. Провожая в путь, шеф сунул мне бутылку коньяка. «Если возникнет намёк — оприходуешь. Не возникнет — вернёшь назад. Как думаешь, он пьёт?» — «Наверняка, ответил я. — человек с такой фамилией не пить не может».
Шея шофёра Канунникова в шаржированном виде повторяло его лицо. Она была обширной, бронзовой, дублёной с тремя поперечными складками. Лицо в сущности тоже было таким же — округлое, с тремя складками: узенькие глазки, сплющенный нос и сжатый, безгубый рот. Где-то я вычитал смешное слово «взлобье». Так вот, у шофёра Канунникова был не лоб, а именно взлобье — обширное, невысокое и, вероятно, каменистое на ощупь.
Машина тронулась, тотчас, словно само по себе, включилось радио и грянул сиплый, ржавый блатняк.
«Я вернулся домой из метельного края,
А вокруг никого, лишь безлюдный перрон…»
Мелодия колыхалась, как маслянистая плёнка на воде, и шофёр Канунников одобрительно кивал в такт мелодии.
***
Едва мы въехали на площадь у аэропорта и остановились, как к машине, перепрыгивая через лужи, подбежал человек. Он отворил дверцу и просунул в кабину всклоченную голову, от которой пахнуло сыростью.
— Подвезёте, а? Автобусы должны ходить. А ни черта нет. Просто кошмар, знаете ли. Нам бы на Горки. А?
Рядом с мужчиной стояли пожилая дама и маленькая девочка. На руках у женщины ворочался, дрожа всем телом, маленький каштановый пудель, похожий на новорождённого верблюжонка. В его глазах было страдание.
— Подбросьте уж, а? — Голова мужчины протиснулась ещё глубже, с неё обильно закапала вода. — Мы заплатим, естественно…
Шофёр Канунников засопел и покосился на меня.
— Жаль, но мы не можем, — я развёл руками. Впрямь было жаль. Особенно пуделя. — Мы встречаем, понимаете? Рейс из Москвы…
— Из Москвы?!! — Мужчина вдруг радостно захохотал, будто сообщил нам нечто приятное. — AD-245? Да?! Так он задерживается! Вот только что сообщили. Честное слово…
— Я все же пойду узнаю, — сказал я, не разделяя его восторга. Неохотно выбрался из кабины и побежал через площадь к прозрачной, ребристой коробке аэровокзала.
Самолёт впрямь задерживался. На два часа. Это как минимум.
На площади возле аэровокзала было пустынно. Черные, рябые от дождя лужи в осклизлой осенней позолоте, сосущее чувство бесприютности.
За высокой чугунной изгородью расстилалось Открытое Пространство.
Не люблю аэропорты. Не люблю провожать, встречать, улетать. Не потому что боюсь летать. Нет, тут я, как верблюд в пустыне, исполнен здоровым и печальным фатализмом.
***
Я не люблю Открытого Пространства. Там оно, это пространство стиснуто тугим, сырым узлом, как чёрная, коллапсирующая звезда. Сверху — кромешная лиловая мгла, располосанная мишурным светом, снизу — грубо разлинованный лист, неродящее поле: из квадратных штолен клубами рвётся пар, по обочинам жмётся, рыжая безымянная трава, сутулятся разбитые параличом безымянные деревья, мечутся, силясь выскочить прочь, безумные, безымянные птицы. Открытое Пространство — огороженный вольер, за пределами которого желтоглазой волчицей стелется город. Открытое Пространство — нечто отмежевавшееся от земли, но небом не ставшее. Открытое Пространство звякает ржавой каторжною свободой. Но шаг в сторону несбыточен, таковы условия. Тупая шарообразность Земли предстаёт с окарикатуренной очевидностью, как в парковом планетарии. Иногда здесь с тяжеловесностью ковчега разворачиваются самолёты. И тогда Открытое Пространство заполняется нестерпимым воем потерявшего рассудок существа.
Открытое Пространство — Территория Нелюбви. Два слова, глубоко впечатанные в сознание, имевшие не столь слуховые, сколь зрительные ассоциации, как давний отпечаток в слоистой полости глазного дна…
***
— Ну вот, видите? — возликовал мужчина, когда я вернулся. — На два часа? С чего мне врать! За два часа вы вполне успеете и туда, и обратно.
— Поехали, — махнул я рукой, ощущая себя хозяином положения. Шофёр Канунников пожал плечами, ибо был готов на жертвы ради ближнего.
Дама с пуделем уселась рядом с водителем. Она была в вязанном пальто в мелкую клетку и толстом парике цвета луковой шелухи. Мужчина сел со мной, расстегнул мокрый дождевик, посадил девочку на колени и принялся что-то нашёптывать ей на ухо. Та кивала и отвечала сонным голосом.
— Только б Стелла не простудилась, — произнесла дама.
— Стелла, это собаку так зовут? — поинтересовался я
— Ага. У моего соседа тоже пуделёк, — охотно поддержал светскую беседу шофёр Канунников. — только кобель. Вообще, кобели сподручней, по-моему. Возни меньше. А суки, они наплодят…
— Стелла — это имя девочки.
Повисла конфузная пауза.
— Извините, — сконфуженно сказал я, как бы беря на себя ответственность, — Редкое имя. У девочки в смысле.
— Стелла — это я! — рассмеялась девочка и поворотилась ко мне. — А собаку звать Виконт! И он у нас совсем мальчик! Правда, Виконтушка?!
Пудель утвердительно тявкнул. Это всех развеселило, а более всех — шофёра Канунникова. Даже железная леди хмыкнула, хотя и неодобрительно.
— У нас Виконтушка такой умница! Он может делать “замри!”, какает в ванночку и говорит “мама”! Не верите?..
Она ещё что-то говорила, тараща глаза, а я ничего не мог поделать с маятником, который против воли моей тяжеловесно понёсся назад, в давно минувшее. Господи, да как похожа-то…ну не бывает так. Глаза абсолютно те же — тёмные, и будто вовсе без зрачков, брови — домиком, голос — такой запинающийся — будто не то сквозь смех, не то сквозь слезы. Как у мамы. Не у этой, у другой…
— … ещё он подпевает музыке. Той, что ему нравится. А ещё…
Благородный Виконт засучил лапами и визгливо подал голос.
Когда добрались до места, отец семейства долго и огорчённо шебуршил бумажником, извлёк оттуда несколько розовощёких купюрок и смущённо сунул их шофёру Канунникову. Дама с Виконтом вышли, вслед за ними, взяв в охапку девочку и чемодан, вышел мужчина. И я подумал: девчонка обернётся, — будет мне счастье, и не иначе, как сегодня. Не обернётся — всё как всегда.
Они уже дошли до угла пятиэтажки, как девочка повернулась, и даже пару раз махнула рукой. «Добрый знак, — подумал я. — Однако — глупости…»
***
В аэропорт мы воротились в половине одиннадцатого. На площади роился реденький народ, и я, похолодев от предчувствия, опрометью вылетел из машины и помчался к кучке ссутулившихся сограждан.
— Это московский самолёт?! — заорал я в самое ухо испуганно отшатнувшемуся аккуратненькому, словно игрушечному, старичку в лохматом берете и с виолончельным футляром.
— Нет, — вскинув сухой подбородок, ответил старичок. — Самолёт прибыл из Ноябрьска.
— Слава богу! — я перевёл дух. — А есть такой город, Ноябрьск?
— Есть, —вздохнул старичок и отвернулся.
Я же двинулся к справочной. За окошком сидела крохотная дамочка, похожая на перекрашенную негритянку. Она прижимала к уху рыбье тельце телефончика и беспрестанно хихикала, будто её щекотали. Ответила лишь с третьего раза.
— Задерживается, — отозвалась она с сонным раздражением. — Пока до половины первого. Следите за объявлениями.
И вновь припала к журчащей трубке.
Шофёр Канунников воспринял задержку рейса прагматично.
— Так. Ты побудь здесь покудова. А я в одно место сгоняю. Но к двенадцати буду как штык-нож.
Машина умчалась, я же кротко поплёлся назад, к зданию аэровокзала. Предвкушение двух часов в этой шлакобетонной морилке наполнило все моё существо тоскою и ожесточением.
Я прошёл мимо киосков, оттуда тупо таращили белки потные атлетические морды. Поднялся на второй этаж, выпил в буфете непонятно зачем стакан ядовито зелёной газировки, которая тотчас застряла едким тромбом в носоглотке. «Поездом надо ездить, хрен моржовый, — добродушно помянул я товарища Курдюмова, морщась от отрыжки. — А лучше — пешком. От Москвы — до самых до окраин».
Только собрался спуститься вниз, как меня подозвал незнакомый человек. Не просто подозвал, а просто-таки поманил пальцем. Уж не пойму отчего, но на меня такие жесты действуют обезоруживающе.
— Чего надо?! — грубо спросил я, подойдя, дабы как-то скомпенсировать свою баранью покладистость.
Человечек был маленький, тощий, с жидкими, курчавыми волосами, с пегой бородкой торчком и густыми бакенбардами. Он до комизма напоминал главного героя картины Перова «Охотники на привале», репродукция коей с незапамятных дней висит у нас дома.
— Извини, друг, — он сказал тихо и проникновенно, — не подскажешь ли, где тут возможно выпить? Мне в смысле опохмелиться.
— Понятия не имею, — ответил я и заторопился по лестнице вниз. Сбежав полпролёта, я обернулся и увидел, что человек идёт следом, не сводя с меня доброго, улыбчивого взгляда.
— Ну? Что ещё такое? — сердито спросил я.
— Я говорю, опохмелиться мне…
— Так не знаю, говорю же…
— Я понимаю, — он закивал, но темпа не сбавил.
— А понимаешь, так и вали отсюда! — я уже потерял терпение.
— Я вообще-то не пью, — доверительно сообщил незнакомец. — Но так вышло: в натуре помираю в смысле с похмелья.
— Может, тебя в милицию сдать?
Тот снова закивал и сказал шепотком:
— У меня стакан есть.
Это стало походить на бред бессонной ночи. Материализовавшийся бред держал меня за пуговицу и нагло косился на портфель.
— Нельзя! — сказал я. — Это для Высокого гостя. Высокий гость он тоже запросто может быть с похмелья.
Охотник на привале вновь кивнул, целиком со мною согласный.
— Закуску можно в буфете взять, — сказал он. — Хотя лично я свободно могу без закуски.
— Пошли, — сказал я в отчаянии. — Здесь неловко. Давай на улицу.
Мы вышли на площадь, свернули за угол возле самой изгороди, за которой мглисто расстилалось Открытое Пространство.
— Давай по мизерам не будем, — брезгливо сморщился Охотник, когда я заполнил подставленный стакан всего на половину, — али краёв не видишь?
Он всосал содержимое шумно, как раковина. Трепетно застыл, запрокинув пупырчатый кадык. Затем вновь шумно, со стоном заглотнул воздух.
— А вот теперь – и половинку можно, — произнёс он осипшим голосом и поощряюще кивнул.
Осушив полстакачика, он снисходительно передал его мне.
— Теперь — себе. Как говорится, сперва людям, потом – лебедям!
Когда я, содрогаясь, перевёл дух после опустошённого стакана, Охотник на привале исчез, пропал, будто его также смачно всосало Открытое Пространство. Я поёжился, сунул бутылку в урну и вернулся в зал ожидания. Неловко вышло с коньяком. Так не договаривались. Айда ладно. А торчать до светла — договаривались?
До назначенного часа оставалось ещё полтора часа и я решил вздремнуть под шумок. Устроился в кресле, вытянул ноги и вскоре впрямь задремал.
Тут-то и возникла Лилька. Со стороны Открытого Пространства. Возникла и села напротив.
День рождения Марии Магдалины
Лилька…
…У меня всегда были сложные взаимоотношения с начальством. Оно меня не то чтоб не любило. Оно даже ценило по-своему. Но — дистанционно. Должно быть, я вызывал у них у всех чувство инородности. Это меня устраивало. Ибо хотя лишало бонусов и поблажек, оставляло внутренний простор, а я на дух не переношу барской фамильярности и снисходительной спеси.
Работал я тогда в книжном издательстве. Издательство в ту пору мучительно решало, печатать ли ей несметную тучу местных писателей, с достоинством требующих почтения и прокорма, или же свору скороспелых подёнщиков. В те времена компьютерный дизайн в наших краях был гостем нечастым. Я работал один, в тупом одиночестве оформлял обложки и титульные листы национальным многодумцам («Глубинные корни» или «Кто ты, человек?») либо новоявленной поросли («Кровавые поминки» или «Удача — миф!»).
Пребывал уже полтора года ио начальника отдела, стать начальником мешала моя полная единичность. Это меня не слишком угнетало, ибо давало право сидеть в комнате (пусть и под лестницей) одному. А разница в зарплате была столь ничтожной, что не стоило «париться».
Слух о том, что мне «берут человека» парил давно, но я благодушествовал, полагая, что большая часть слухов не сбываются. Однако однажды в коридоре меня остановила Гузель Ракиповна, мадам изощрённой любознательности. Она побывала когда-то женою шефа, ушла от него к мальчику-мажору. Когда мажор её бросил, отсудив полквартиры, вознамерилась вернуться к прежнему супругу. Тот уклонился и в качестве утешительного приза взял её на работу, в чем раскаялся.
— Могу тебя поздравить с прибавлением в семействе, — шепнула она мне, хотя в коридоре никого не было.
— Да? А я… как-то не заметил.
— Это ничего, — мадам подмигнула обеими глазами, — скоро увидишь.
Минут через двадцать меня вызвал шеф. В кабинете помимо него впрямь сидела странноватая, как мне показалось, дамочка. В серой долгополой блузе и столь же серых вельветовых джинсах. Затемнённые, круглые очки, густая, тёмная, низко посаженная чёлка. Лицом к лицу — лица не увидать, как говорится. Но дурнушка — видать по всему.
— Ну вот, — шеф церемонно назвал меня по имени-отчеству, — это будет вам помощник.
Я не успел понять, о чем речь, но шеф принялся страстно перечислять мои заслуги, особо отметив почему-то книжонку под названием «По прозвищу «Canibal». Вышедшую полгода назад, не обессмертившую, автора, ибо тот умер от передозировки на стадии работы над рукописью.
— Так вот, — завершил шеф, — представляю: Лилия Каримовна. Заведующий отделом по графике и дизайну. Приказ мною подписан. Понятно?!
Последнее слово шеф произнёс медленно и раздельно, глядя мне в глаза с пудовой откровенностью анаконды.
— Давно, усталый раб, замыслил я побег, — сказал я и нагло взял сигарету из пачки на столе у шефа, понюхал и сунул за ухо.
— Ты это брось, — строго сказал шеф, непонятно, что имея в виду: то ли побег, то ли сигарету.
В коридоре меня вновь отловила мадам. «Слушай, — вновь заговорила она порывистым шёпотом, — а как тебе глянулось: это чмо с ней уже спит, или только хочет?»
«Чмом» она громко и прилюдно именовала шефа.
«Думаю, только ещё хочет», — ответил я и поспешил улизнуть.
«Она — мать-одиночка, — бросила она вслед, не оборачиваясь, как на тайном свидании. — Иногородняя. Усекаешь? Добрая почва для окучивания. Из Оренбурга. Очуметь! Ехать с самого Оренбурга, чтобы прыгнуть на колени старого дятла… Н-да. Скорее всего, он уже с ней спит. Или пока ещё гладит потной рукой её колени. Кстати, коленки ничего себе, рекомендую…»
***
Из каморки под лестницей нас в мановение ока переселили в комнатёнку столь же махонькую, но — с окном. Сидели — спина к спине. То есть почти.
На второй день, не выдержав тупого молчания, начальница моя встала из-за стола, подошла ко мне и вздрагивающим голосом сказала:
— Слушайте! Если вы так против моего назначения, я могу прямо сейчас… вот прямо сейчас, понимаете? написать заявление на увольнение… Я не пойму, почему вы улыбаетесь? Что-то хотите сказать? Так говорите. Или вы не верите, да? Так я прямо сейчас…
Она так решительно протянула руку к столу, дабы взять, похоже, заранее приготовленный лист бумаги, что пришлось взять её за руку. Ладонь была маленькой, прохладной и сухой.
Наверное, я впрямь улыбался: просто она в гневе приподняла свои очки, и я увидел, что у неё потрясающе красивые глаза. Ну совершенно потрясающие, понимаете? Большущие и какие-то очень внимательные. Ни злости, ни раздражения в них не было. Какая-то тревога что ли. Такие глаза бывают только у лошадей и собак. У людей — редко.
— Не надо ничего писать, Лиля Каримовна. Вы только снимите бога ради эти дурацкие очки.
Она была так потрясена, что немедленно их сняла.
— Вам не нравятся мои очки? — спросила она, ещё горя гневом. — Почему?!
— Не нравятся совершенно, — честно сказал я, плавясь, как стеарин, от её непостижимых глаз. — В них вы похожи на лётчика-смертника.
— Но я без них не вижу, понимаете? — Она смотрела так же настороженно, но уже спокойно. — Плохо вижу. Они с диоптриями, понимаете?..
Я кивнул, забыв сдёрнуть с лица улыбку идиота.
— Однако я подумаю над вашими словами, партнёр, — холодно сказала она, придя в себя, и водрузив на нос очки, села в кресельце ко мне спиною.
— Кстати, — подала она голос после часового молчания, — ко мне можно на ты. И без отчества…
Всю оставшуюся половину дня мы все так же не разговаривали, но на следующий день Лилька пришла в других очках. Плоских, бледно-голубых. И ещё с бутылкой шампанского, кою мы распили в обед к обоюдному удовольствию. Она оказалась вполне разговорчивой и смешливой. Сообщила, что вообще-то зовут её — по паспорту — Лиана, но просит об этом никому не говорить. Что дочери её семь лет, что она очень похожа на неё и что это её немного тревожит, что живёт она пока у подруги, которая тоже из Оренбурга. И ещё массу какой-то волшебной ерунды, которую я воспринимал не как информацию, а как некое звуковое сопровождение счастья.
Вот так оно и началось.
***
Вернее, началось всё месяца два спустя, к началу мая.
Весна в тот год была поздней и капризной, даже к маю в городе оставались грязно-голубые островки не стаявшего и льда. На одном из таких она изощрилась поскользнуться и сломать руку. Не сломать даже, так, трещинка.
Через неделю её отсутствия меня остановила в коридоре Мадам.
— Ну и как там твоя пассия?
— Если вы о…
— О ней, о ком ещё. Ты ведь не хочешь сказать, что ни разу не навестил?.. Кошмар! Ну хотя бы имей в виду: завтра у неё день рождения. Тридцать три года, чтоб ты знал, возраст Марии Магдалины! Букет сирени, бутылка вина, поздравление в стихах — и она твоя!
Самое забавное — так я и поступил.
Она снимала комнату у Луизы, давней подруги, ещё по Оренбургу. Луиза уже давно добыла себе квартиру в престижном микрорайоне, но с ведомственной коммунальной комнатой расставаться не спешила. Туда и вселилась Лилька с семилетней дочерью Диной. Луиза, несмотря на разбитной характер и широкие невесть как возникающие связи, брала с подруги, что называется, по полной.
Динка была серьёзной толстушкой, чуть раскосой, с бровями домиком. Глаза у неё были такие же большие и внимательные, как у мамы.
Она и открыла мне дверь. Открыла, оглядела серьёзнейшим образом и крикнула через плечо: «К тебе, мам»! После чего решила улыбнуться. Она была уже экипирована в школу: курточка, синяя в полоску шапочка и многослойный ранец за спиною. Тут же и мама явилась миру. В тапках на босу ногу и в халате. Глянула, панически вытаращившись, даже за сердце схватилась.
— А?! Что-то случилось?! Я вот…
— А ничего и не случилось, Лиана Каримовна, — я пришёл вас проведать и поздравить с днём рождения. Возраст Марии Магдалины как-никак.
Я сунул ей прямо в лицо букетик сирени и церемонно раскланялся. Некоторое время она смотрела на меня с вежливым непониманием, затем широко улыбнулась и кивнула.
— А!… Вообще — спасибо. Просто день рождения у меня в сентябре, так вышло. Магдалина, значит. Так! Спорим, я знаю, кто тебя надоумил, что у меня нынче день рождения? Гузель Ракиповна?
Я кивнул. И произнёс шёпотом:
— Она думает, ты спишь с шефом и хочет положить этому конец.
— Я поняла, — она тоже перешла на шёпот. — Она уже давно смотрит на меня сквозь зубы. Спать с нашим шефом! Я так паршиво выгляжу?
— Н-нет…
— Что — нет?
Она вдруг придвинулась ближе и глянула в упор. Я увидел глаза, потемневшие настолько, что зрачки просто растворились во мгле. И как-то по-жлобски возложил взопревшую руку ей на талию, даже ниже, кажется …
— Совсем не паршиво, — ответил я нервно сопящим голосом.
— Ну куда ж вы так торопитесь, партнёр! — Лилька отстранилась, оставив меня в нелепо согбенной позе пятилапого кенгуру. — Не надо упрощать. Как там сказано: «Что верно, то верно. Нельзя же силком девчонку тащить на кровать. Ей нужно сначала стихи почитать, потом угостить вином…» Кажется, так?
— У меня и стихи есть, — сказал я и прочёл, откашлявшись.
Краса красот сломала член
И интересней вдвое стала,
И вдвое сделался влюблен
Влюбленный уж немало.
— Дурак какой, — шёпотом возмутилась Лилька, — какой ещё член?! Разве такие стишки пишут дамам?
— Это не я писал. Это Достоевский. Не писал?! Писал! У него ещё про таракана есть. «Жил на свете таракан, таракан от детства…»
— О, не надо про таракана партнёр! — Лилька обвила меня голыми, прохладными руками, — В такой день! Мы ведь хотели что-то обсудить?
Так, совокупно, не разъединяясь, мы прошли в её комнату. И все произошло просто и абсолютно чудесно.
***
А потом я был счастлив. Встречались от случая к случаю, сумбурно, то у неё, когда не было Динки, то у меня, когда не было мамы, то у подруги Луизы, когда не было подруги Луизы.
Луиза — невысокая, сухопарая дамочка с выпуклым, белокаменным лбом, желтоватыми рысьми глазами и капризно поджатым, бескровным ртом с мелкими щучьими зубками, разговаривала с вычурной, монотонной скороговоркой, глядя в глаза с тяжёлой пристальностью пожилой гадалки. Любила при разговоре вскользь помянуть какую-нибудь городскую знаменитость, от художника до чиновного босса — запросто, по имени.
Лилька не очень любила у неё бывать, даже в её отсутствие. Относилась к ней со звериной насторожённостью, словно ожидая подвоха. Вместе с тем, опасалась потерять её надолго из виду. Хмурилась и отстранялась всякий раз, когда я упоминала о ней. Да и Луиза была то оглушительно весела и хлебосольна, то вдруг мрачнела, изрекала, посмеиваясь, какую-то тёмную, узловатую абракадабру, цепко поглядывая то на меня, то на неё. Было видно, их связывает некая застарелая, опостылевшая история, которая не позволяет им ни сблизиться, ни разойтись.
О себе Лилька говорила мало. Равно как и об отце Динки. Давняя история, вспоминать неохота, ибо неинтересно — вот весь ответ.
Но то были лёгонькие перистые облачка. Ситуацию не омрачали.
Закончилось счастье в октябре. Просто и вдрызг, как под колуном.
***
В октябре меня послали командировку. Не куда-нибудь, а в Норвегию. В город Берген на выставку разработок современного книжного дизайна. Должны были ехать главный редактор и Лилька. Но у главного заболела мать и его заменили Гузелью Ракиповной. Лилька побежала к директору требовать, чтоб послали меня. «В разных гостиницах, клянусь былой невинностью! А Гузель Ракиповна — женщина чудесная, но… вы же знаете, по части дизайна — чиста, как первый снег…» В итоге, однако, поехал я один, потому что у Лильки дочь заболела корью.
Полторы недели пролетели единым махом. За эти десять дней раза три созванивались с Лилькой. Была почему-то скверная связь. Позвонил ей прямо с вокзала, но у неё был отключён телефон.
***
Дверь к немалому моему удивлению, открыла Луиза.
На сей раз она была в предельно коротком сиреневом халатике с простодушными надписями «Good Night» в обрамлении розовых облачков.
— Лиля? — она картинно вскинула узкие, бесцветные брови. — Так она все-таки тебе ничего не сказала? М-да…
Я чувствовал, что проваливаюсь в какую-то яму, зыбкую и горячую.
А.. . Что-то случилось? Ну… с ней. Что-то…
— С ней? — Она отрицательно мотнула головой. — С ней — ничего. Случилось — с тобой. В этом и проблема.
Она провела меня в Лилькину комнату и толчком усадила на тахту, села напротив, для чего-то взяв мою ладонь в свои. Ладони были прохладными и неприятно шершавыми
«Понимаешь, Лиля ушла. От тебя. И вообще. Вещи заберёт на неделе. Видно, она не знает, как тебе об этом сказать. К кому ушла? А к отцу Динки, вот к кому. Вообрази, он недели две назад приехал сюда. Не за ней, нет. Но они встретились. И я нечаянно этому поспособствовала…»
Луиза быстро, как фокусник, добыла из тумбочки серебряную флягу, разлила нечто терпкое и пахучее: «Не отказывайся. Тот случай, когда алкоголь в разумных дозах абсолютно необходим. Не хочешь? Ну потом тогда…
Ты меня сейчас едва ли поймёшь, но вообще-то — всё к лучшему. Сейчас тебе больно, но через пару месяцев было б больней. Это все равно случилось бы. Почему? Потому что она тебя никогда не любила. Удивлён? Все мужики считают, что если женщина с ним нянчится, шепчет глупые нежности, вяжет шарфики и постанывает, когда он её имеет, это признак того, что она его любит. Пойми: Лилька не любила в этой жизни ни-ко-го! Ну не хватает у неё какого-то фермента что ли. Территория Нелюбви, иначе не скажешь. Никого, — Луиза выдержала немигающую паузу. — Кроме его одного. Он ведь не просто отец ребёнка. Он — её первый мужчина. А это — гремучая смесь, коктейль Молотова. До двадцати семи лет донесла свою целочку, чтобы подарить этому рыжему барбосу. Это сейчас она округлилась и обрела выпуклости. А восемь лет назад была тоща и долговяза. Как Пик Коммунизма. Глазищи разве что. А он — поджарый холостяк с седоватыми усиками с татуировкой «Г.З.» на левом запястье. Старше её на пять лет, преподавал Основы экономических знаний в полиграфическом техникуме, где она училась. До него на Лильку ни один пацан даже искоса не глянул. А этот — глянул, да ещё как!.. Выпить не хочешь?.. Точно? И зря. А я с твоего разрешения…Ф-фф! Хорошо. Ладно, о чем я? Ну вот, покрутили они амуры они месяца четыре. Потом он ей говорит, — просто, между делом, — мол, пойми, у нас разные жизненные пути. И прочее, что обычно плетут мужики невеликого ума. Она выслушала, улыбнулась, глазки потупила, как курсистка, — «Как скажете, Геннадий Дмитриевич». И — цок-цок — на выход. Хотя знала уже, что залетела по полной… Может, махнёшь за компанию?.. Вот и умница. Так-то вот. Она ж гордячка несусветная. Слезинки не пролила. Вычеркнула из памяти! То есть — так ей казалось. А когда уехала из Оренбурга, так и вовсе стала забывать. Да забыла, считай.
А мачо этот, возьми и приедь в Казань. У меня ведь с ним тоже был небольшой… «адюльтерчик». Это уже после Лильки. Так вот — сразу меня отыскал. Вроде — старая любовь, то да се. А я глянула на него — от былого мачо остались только шнурки от ботинок. Не мужик, а паровая котлета. Я говорю: на дочь бы свою поглядел. Чтоб разговор перевести. Ну и показала фотографии Динкины. Сдуру. А она там – с мамой. Он-то ведь помнил её сухопарой цаплей. А она после родов — ничего, формами обросла. У мачо зенки загорелись. Вытянул из меня её телефон. Сперва всё невинно: втроём в макдональдс, в аквапарк, концерт Спивакова. А потом — суп с котом да нора с кротом. Я поняла, что натворила, только когда она сказала, что скоро отсюда съедет.
С другой стороны… мне кажется, тут какой-то рок. Не так, так иначе. Он — крест её, который ей нести. Насколько её хватит — бог весть.
А ты… ты был, как бы это сказать, — как мальчик при ней. Да так оно и было. Я ведь заметила: она и смотрела на тебя с ласковой такой улыбкой. Она на сколько лет тебя старше? На два. А по сути — на двадцать два. Ты хоть знаешь, что когда дочке стукнуло пять месяцев… Не знаешь. Да и откуда ж.
В общем, к этому времени она осталась без копейки. С работы её выперли, когда она была на шестом месяце. Времена были простые тогда, несентиментальные. Какое-то время — жили. А потом — хана. Мама у неё дама своеобразная, в прошлом — жена большого «бобра», когда бобёр богу душу отдал — всё его оплакивала. О работе и думать не хотела. Профессиональная вдова. Дебелая красотка, белорыбица! (Голос на миг спёкся от ненависти).
У Лильки тогда все из рук валилось. Пробовала надомницей — либо платят гроши, либо вообще не платят. Вот так, в наглую, не платят и всё.
В общем — полное пике. Как будто замкнуло что-то в жизни. За квартиру платить нечем, жратву купить не на что, лекарство маменьке — не на что.
Тут объявился этот бугор. Депутат, фирмач, бывший инструктор обкома.
Позвонил. Знаю, говорит ваши проблемы. У меня тоже есть проблемы. Но — другие. Порешаем наши проблемы сообща?
Та обалдела, не поймёт ни черта. Он напрямик. Мол, супруга моя — женщина с причудами в сексуальном плане. А тут и вовсе укатила в Словакию на несколько месяцев. Сомнительных связей я стараюсь избегать. О вас слышал самое хорошее. Я сниму комнату и мы иногда… Ну а вас не обижу, мол…
Ну поначалу-то Лилька его послала. Тихо, но внятно. Но он — мужчина с понятием. На скорый успех не рассчитывал. Решил подождать, пока Лильку дожмёт, и скромно так — визитку в почтовый ящик.
Ну и дожало её.
В общем, папик снимал квартирку неподалёку от её дома, там они встречались три раза в неделю. Деньги он ей перечислял на счёт. Сколько не знаю, но — хватало. И дочке и маменьке, истеричной иждивенке. Мамаша ведь пенсии не получала, потому как никогда нигде не работала.
Папик! Ты б видел! Пятидесяти не было, а морда — как у дохлого крота. Пять месяцев! За пять месяцев — два аборта. Нормально? Эти пять месяцев с растленной мокроносой тварью, эти два аборта выскоблили её душу, как тыкву! Она в сущности и мачо-то своего не любит. Просто он был до него, а остальные (кстати, раз два и обчёлся) — после. В том числе и ты, мальчик мой.
Через пять месяцев она нашла работу, пристроила Динку в ясли и они расстались. Вроде, всё, точка, страничка перевёрнута. А не тут-то было.
Объявилась супруга того крота. Уж хрен знает, чем она занималась в этой Словакии. Говорят, снималась в рекламных роликах. Хотя, ей если и рекламировать, то зубные протезы. Кто-то её обо всем проинформировал, даже, говорят, с фотографиями, и случилась с ней истерика, как у восьмиклассницы, поймавшей триппер от учителя физкультуры.
Припёрлась кротиха к Лильке на работу и подняла крик, называла про*****ю и шантажисткой. На следующий день Лильку уволили. Хотя шеф тогдашний всеми силами её выгораживал. Уволили, кстати, по звонку того крота. Он даже в суд на неё подавать хотел. Шеф, правда, потом снова взял на полставки. Платил полставки, а вкалывать заставлял на полторы. Хвост этот проклятый за ней везде тянулся, даже досюда дотянулся… Кто дотянул? Ты как-то странно спросил, мой мальчик…Ну давай ещё по разу и всё…»
Луиза все наливала эту болтанку, удушливо пряную и чертовски крепкую. Говорила что-то ещё — почему-то уже про её мать и про своего отца, про то, как его хоронили… зимой. В какой-то момент голос её стал высоким и пронзительно злым. А дальше — полный провал.
«У-у,да ты спишь совсем…»
***
Проснулся от чугунной головной боли. Было темно и холодно, в комнате никого. Более мерзкого пробуждения не было ни до, ни после. С трудом нашёл выключатель, зажёг свет. В комнате царил разгром и хаос. Лилькиных вещей не было. На тумбочке была записка, написанная, по всей видимости, Луизой:
Можешь остаться до утра. Ключ дашь соседке. Прими всё как есть. Искать её не надо. Захочешь выпить — коньяк в холодильнике. И не дури бога ради.
Два дня после этого я тупо искал Лильку. На звонки она не отвечала. Метался по городу, как в лихорадке, требовал, умолял, никто ничего сказать не мог. Телефон Луизы тоже не отвечал. Я отправился к ней домой. На подъездной двери — кодовый замок, домофон безмолвствовал так же, как и телефон. Я прождал, наверное, часа два. Она появилась около одиннадцати, выпорхнула из такси, с кем-то долго и воркующе прощалась, затем, не заметив меня, побежала, к подъездной двери.
Я успел подставить ногу перед закрывающейся дверью, втиснулся в подъезд вслед за ней. Она в ужасе втянула голову в плечи, но, увидев меня, успокоилась.
— Ну вот, — она притворно вздохнула, — ты так ничего и не понял.
Дальше помнится смутно. Кажется, я тряс её за плечи, кричал, по-моему, даже угрожал. Откуда-то возникли два деревянных человека в серой униформе. Они выволокли меня из подъезда и очень грамотно отметелили.
«Мальчики, не нужно милиции. Он не грабитель. Ему просто не повезло», — услышал я, когда, выплёвывая кровь, искал кепку в рыхлом снегу.
С работы меня уволили. За прогулы и грубость в состоянии алкогольного опьянения. Нагрубил шефу. Помнится только фраза: «упорхнула пташка?»
***
А через три ко мне дня заявился мачо самолично. Сначала позвонил. Говорил неприятно тихим голосом со склизкой картавостью. Раза четыре назвал себя «другом Лианы Каримовны», всё долдонил: «нам необходимо встретиться», Долдонил, будто не слыша моих отговорок. Когда я гаркнул наконец «слушайте, мне некогда!», он тут же спросил скороговоркой: «Вы дома? Отлично. Скоро буду у вас. Буквально пара минут…»
Он впрямь пришёл очень скоро. И был как раз примерно таким, каким я и желал его видеть в злорадной горечи своей. Плоским лицом перламутрового цвета с зачёсанной лысиной, хищным плотоядным носом он походил на осьминога. Маленькие седые усики делали его ещё более комичным. Когда я открыл дверь, он, втянув голову в плечи, протиснулся в коридор. После чего сел на кухне на табурет и, не сводя с меня немигающего, ртутного взгляда, вынул из кожаного портфеля гранёную бутылку и пару пластиковых стаканов.
— Ну — за встречу? — пробормотал он, разлив по стаканчикам пряно пахучую густоватую жидкость, знакомую до омерзения.
Шумно отпил и вновь вперил в меня свои серые плоскодонные глаза.
— Дело в том, что я и Лиана Каримовна решили жить вместе. Наверное, давно нужно было это сделать. Я понимаю, — он всепрощающе улыбнулся, — между вами было что-то. Я её не осуждаю. Я тоже немало сделал в жизни ошибок. Более того, она по-прежнему сохранила к вам тёплые чувства, несмотря ни на что. Тоже понимаю. И прошу: не тревожьте её звонками. От этого хуже вам, и ей. Вы должны дать мне слово…Отчего не пьёте?
— А что это такое вообще?
— Это? — Он заметно приободрился. — Коктейль «Валькирия»! Ром, текила, лимон, корица и сок папайи, — перечислил он, сытно причмокивая.
На этикетке была дева в крылатом шлеме с пустыми синими глазами.
— М-да. Что-то не похожа.
— Простите, не понял. На что не похожа?
— Да на Луизку не похожа.
Осьминог встревожено округлил глаза.
— Если вы о Луизе Касимовне, то…
— О ней, о ком же. Вы по-прежнему с ней спите, или она оказывает вам услуги просто по старой памяти?
Лицо Осьминога приобрело оттенок кормового арбуза, а нос покрылся сеточкой прожилок.
— Кстати, откуда вы узнали мой телефон и адрес. Лилька сказала?
— Естественно, – ответил он с невозмутимостью лжеца, – Вообще, мне бы не хотелось, чтоб вы называли её Лилькой. Видите ли…
— Врёшь, — сказал я, дурея от радостной злобы. — Врёшь, моллюск головоногий. Не могла она тебя об этом попросить. Я ж её знаю! И адрес дать не могла. Другой она человек, понимаешь, ты?! Так кто дал? Луизка?
Осьминог обиженно надулся и стал, косясь на меня, собираться.
— Пойло своё не забудь, викинг!
Мачо, опасливо и недоверчиво косясь, завинтил крышечку, сунул бутыль и стаканы в портфель и что-то недовольно бормоча, попятился к выходу. Уже у самой двери он вперил в меня водянистые кальмарьи глаза.
— Помните: вы дали мне слово!
«Эй, — захотелось заорать ему в след, — никакого слова я тебе не давал!» Однако промолчал. Потому что это ничего бы не изменило. Лилька уходила не к нему, а от меня. И вот с этим ничего поделать было нельзя.
***
«Положи себе две недели сроку. Просто скажи себе: через две недели будет легче». Кажется, так сказала мне Луиза в тот проклятый вечер. Не помню, стало ли легче через две недели. Наверное, стало.
Все существо моё в те дни было переполнено тупиковой ревностью, как чёрной сальной копотью. Я ненавидел Лильку и всё, что было с нею связано. Ненавидел и презирал себя за эту подлую, ржавую ненависть. Мне казалось, я превращался дом, от которого остался один подвал, да и тот запертый на замок с выброшенными ключами…
***
Прошло, кажется, месяца полтора. Лилька уволилась с работы, я ей так и не позвонил. Видел её однажды выходящей из магазина. Она шла с Динкой, что-то ей сердито выговаривала. Шёл за ними до автобусной остановки. Не подошёл. Все, связанное с ней начало уходить в зыбучий песок…
Но мачо пришёл ещё раз.
Весь какой-то жалкий, осунувшийся, кажется, пьяноватый.
— Лиля погибла, — сказал он, едва я открыл дверь.
Лицо его плаксиво скривилось, дёрнулось, а потом он впрямь расплакался протяжным, визгливым плачем.
— Она погибла! — повторял он, топая ногой, как капризное дитя.
Я стянул с него мокрый плащ, повёл на кухню. Усадил на тот самый табурет, где он сидел полтора месяца назад, уверенный и снисходительный.
Из его сбивчивого насморочного рассказа я понял: она поехала куда-то за город на «корпоративный пикник» . На обратном пути автобус, упал с мостика в речку. Погибла она одна. У остальных — мелкие ушибы.
— Я, я виноват, — повторял он, не сводя с меня ненавидящего взгляда.
Я молчал, ибо не верил в сказанное. С упорством школьного тупицы. Все походило на свесившийся с потолка черный ночной кошмар из детства.
— Я виноват, — тупо бубнил он и тряс головой, — я хотел её смерти. Я так и сказал ей, когда она собиралась на свои чертовы шашлыки: чтоб ты умерла! А она пожала плечами и закрыла дверь. Ты спрашиваешь, почему?! — Потому что она хотела уйти от меня. А вчера решила — окончательно…
Он говорил ещё, жаловался, периодически трясся от плача, сморкался, затем наконец собрался уходить.
— Надо на опознание, — сказал он мне у двери. — Пойдёшь?
— Я?! Но…
— Ты! Больше некому. А я — я не могу. Тут её документы. Вот тут записан адрес морга, фамилия санитара и телефон. Вот это — мой телефон. Позвони мне. Ведь бывают… случаются, — лицо его вновь стало скукоживаться в рыдающую гримасу, — ошибки. Да? Сколько угодно случаев…
Он совал мне листок с корявыми строчками. Рука была узкая, с синими прожилками, рыжими волосиками и татуировкой «Г.З.» на запястье…
***
Медсестра смотрела на меня с равнодушным любопытством. Ей интересно было: а вот как станет себя вести этот человечек с мокрыми всклоченными волосами, когда узрит ту, кого он ещё давеча видел живой и здоровой, — лежащей безликой, аморфной грудой остывшей плоти, как в мясной лавке.
Она почему-то вела меня по коридору под руку, словно боясь, что я упаду. Как профессиональный поводырь, — заботливо обходя преграды и почему-то плотно прижимая мой локоть к своему нервно колышущемуся боку. Говорила цыплячьим шепотком о том, что смерти как таковой не существует, что есть лишь ступень по дороге вверх, и что скорбь по ушедшим омрачает души их. Не знаю, кто и зачем её обучил этой запудренной бредятине, но говорила она без запинки, с ясным лицом учителя начальных классов…
Вероятно, я её разочаровал… Это была не она.
Я уже не припомню, что я испытал, когда под откинутым пологом простыни увидел чужое, плаксиво-вогнутое морщинистое лицо с седыми завитыми буклями, прикрывающими кляксообразный кровоподтек на виске. Какую-то тупую усталость. Потом почему-то стало смешно. Настолько, что я стиснул лицо ладонями, дабы не разразиться глумливым гоготом. Несмотря на толстую домотканую кофту со значком «Отличник Советской торговли, старушка окарикатурено напоминала старуху-графиню из «Пиковой дамы».
Медсестра, решив что настал критический момент, вновь стиснула мой локоть и забормотала свою астральную бормотуху. Я же, устав бороться со смехом, резко высвободил руку, сказал что-то вроде «да не она это, не она, не она…» и, отмахиваясь непонятно от кого, двинулся к выходу.
«Как не она!» — гневно кричала вслед медсестра, — кто же она тогда?»
«Не знаю, — ответил я, не оборачиваясь, — старуха-графиня…»
«Вы сумасшедший! Сядьте, вам надо успокоиться! Какая графиня ещё?»
«Тройка-семёрка-Дама Пик!.. Полночь близится, а Германна все нет…»
***
А ОНА вообще не пострадала, если не считать небольшой ссадины на локте и разбитых очков. Тех самых, кстати. Погибла её полная, трёхкратная тёзка, которая вообще не значилась в списке. Продавщица поселкового магазина, которую подсадили в посёлке где-то за десять минут до моста. Водитель не хотел сажать, мол, нет сидячих мест. «Ничего, сынок, я постою…»
А Она поехала провожать домой сильно напуганную и впавшую в истерический ступор подружку, и осталась у неё до утра. Подружка была одинокой и на третьем месяце беременности. Телефон же свой позабыла в такси.
Обо всем этом я узнал потом. Тогда же торопливо, путая двери, пошёл к выходу. Почти бежал, кивая и здороваясь или прощаясь со всеми подряд, потому что во мне колобродил, рвался наружу игольчатый, лающий смех. И лишь немыслимыми, выпученными гримасами можно было держать его в себе.
На заснеженной лавочке на остановке автобуса возле больничных ворот я наконец позволил ему вырваться, но он к тому времени уже перекипел, и потому вышел каким-то жёваным скрежетом. Дабы смыть с лица идиотскую улыбку, я попытался вспомнить ту несчастную старушку, погибшую, считай, вместо неё, но почему-то те сырые серые букли и плаксиво сжатый рот вызвали во мне новый приступ ужасающе нелепого, судорожного смеха.
Поодаль на лавочке сидели две одинаковые девушки в жёлтых куртках и вязаных шапчонках с помпонами. Одна неотрывно, как на чудотворную икону, пялилась с сиреневое око телефончика, другая ритмично поводила плечами, вероятно, в такт мелодии, из черных, обтекающих голову наушников.
«Пьяный какой-то, ну его», – с нарочитой опаской округлив глаза, сказала та, что с телефончиком.
А что, это мысль, кивнул я, взял в киоске бутылку тёмного пива и опростал из горлышка в один приём. Стало легче. Мне даже захотелось поговорить с этими насупленными созданьями, рассказать им, как тупо и грустно порою складывается жизнь, что вот только что я едва не умер от горя и от грядущей бессмысленности, однако ж не умер, и даже неплохо себя чувствую, хотя сильно клонит ко сну, и что смерти в самом деле нет, как сказала та дура, да только не ТАК нет, как она думает, что для меня в сущности ничего не изменилось, ибо ОНА по-прежнему — не моя, что мелькнув разок неверным сполохом, как та вздорная Лилит, она вновь скроется за непроницаемой изгородью Территории Нелюбви, ибо теперь вновь тот долгоносый упырь, уже на правах мученика, вновь обтечёт её своими холодными бескостными объятиями с клювами, прожилками отростками и присосками, утащит в логовище под корягой.
Мне очень не хотелось звонить тому мачо, но я позвонил. Звонил три раза. Два раза он не взял трубку. На третий раз взял и, не дожидаясь, рыкнул: «Да! Я все знаю! Слава богу! И больше, пожалуйста, не звони. Документы передашь через Луизу Касимовну». И все за сим.
Это было два с половиной года назад. Все, что я о ней слышал — от той же Луизы, разумеется, — что они переехали в Оренбург, что у него там свои дело, что они счастливы, как дети.
И вот тогда, как оно ни странно, пришла свобода. Пустая и мёртвая, как солончак. Она колыхалась внутри съёженным Открытым Пространством, Территорией Нелюбви. Глухонемым поводырём. Снаружи — чешуйчатая броня.
А в тот вечер по пути я купил бутылку шампанского. Выпил в три приёма. Кратковременная пустота понравилась, я решил развить тему. Позвонил дамочке, с которой списался по интернету. (Мураками, Гришковец, тибетская медицина, восточная магия, ещё какая-то хрень). Она пришла, и я, смеясь, рассказал историю сегодняшнего опознания. Было весело.
Прожила у меня всю неделю, пока мама была в Уфе у сестры, потом исчезла, и я не упомню, как её звали. Элина… Алина — как-то так.
А Лилька осталась за оградой Территории Нелюбви, и мне уже было её не жаль. Она осталась вогнутым отпечатком, аммонитовой, узорчатой окаменелостью в памяти. И больше на опознание я не поеду. Nevermore!
А я создал себе свою Территорию Нелюбви. Небольшую уютную капсулу, заполненную анабиозным газом и режущей, иссиня-белой мёрзлой травой.
Капкан для Дюймовочки
Итак, Лилька возникла со стороны Открытого Пространства, села напротив. И была в точности такой, как тогда — в долгополой блузе, серых джинсах и глупых круглых очках. Ну что ж, это сон, это нормально.
— Привет, — сказал я. — Ты откуда взялась? Из Ноябрьска?
Она кивнула и вдруг погладила меня по голове.
— А ты?
— А я встречаю важную персону. Поручили. Больше-то некому.
— Тебе только поручать. Пошли их в задницу. Пусть сами встречают.
— Ты жизни не учи, — сказал я сухо. — Учи своих Ноябрьских ухажёров!
— Каких? — Лилька рассмеялась, — Ноябрьских? Дурак. Нет у меня никаких ухажёров. Ни ноябрьских, ни майских.
— Расскажи кому другому. — Я переменил тон, ибо испугался, что она обидится и исчезнет. — Ты сама-то есть? А?!
— Нет, — Лилька покачала головой и стала туманиться и отдаляться. — Ты меня выдумал. Помнишь тогда — «снимите эти дурацкие очки»?
— Помню. А теперь ты опять в этих дурацких очках? Они же разбились, в том автобусе?.. А вот если я сейчас открою глаза, ты пропадёшь?
— А попробуй.
Я открыл глаза. Передо мной мигали электронные часы на стене. А за стеной сумрачно теснилось Открытое Пространство. Я торопливо закрыл глаза, Лилька вернулась на место.
— Ну и как?
— Паршиво. Там тебя нет.
— Плохо смотрел. Спи. Через час прилетит твой Курдюмов. Эх ты…
Лилька махнула рукой и пропала. И тотчас пустоту стали наводнять поочерёдно шофёр Канунников, пудель Виконт, Охотник на привале и товарищ Курдюмов, упитанный и серьёзный. Они грудились вокруг и сокрушённо качали головами. Более всех был огорчён товарищ Курдюмов. «Зачем коньяк выпил, подлец? — грустно спросил он меня. — Я, как дурак, стакан вёз с самой Москвы». А я все вертел головой, силился привстать, чтобы отыскать в толчее Лильку. Зато возникла Валькирия. Белокудрая и мраморноликая. Вперила в меня свои бездонно пустые очи и вдруг, усмехнувшись, мигнула и кивнула куда-то вбок. И тотчас сутолока вокруг меня пропала. Я открыл глаза. Электронные часы показывали ровно двенадцать. «Ещё сорок минут», — вздохнул я и тут увидел Лильку. Она сидела на скамеечке напротив и смотрела на меня удивлённо и вопросительно. Это было чересчур. Я возмущённо закрыл глаза и зажмурился. А когда открыл, Лильки напротив не было. Зато она сидела рядом со мной, глядя своими невероятными, внимательными глазами.
— Ты где? — спросил я севшим, осипшим голосом. — Там или здесь?
— Хватит кривляться, — она нахмурилась. — Мог бы поздороваться.
Она мало изменилась — все та же низко посаженная челка почти до бровей. Только, кажется, чуть подкрашенная. Да лицо стала, вроде поуже что ли. А в остальном — все та же.
— Здравствуй, — сказал я, и, решительно не зная, что сказать, брякнул наобум, — я сегодня девочку видел. На Динку похожую. Ну очень. На неё тогдашнюю, конечно…
Она кивнула, улыбнулась какой-то странной, касательной улыбкой и ничего не сказала.
— А я вот тут — встречаю. Заслуженного товарища. Доверили.
Она снова молча кивнула и я с тоской понял, что разговор не клеится, и не склеится, растечётся мутной жижицей и иссякнет, сдохнет, и Лилька вновь пропадёт, и на сей раз наяву, и на сей раз навсегда.
— Осточертело, — я с внезапно нахлынувшим ожесточением, глянув вокруг — на этот мерно гудящий зал, на киоски, на часы, на проглядывающее из окон Открытое Пространство. — Территория Нелюбви, одно слово!
Последние слова я произнёс резко, на выдохе, глянув на Лильку с мстительным злорадством. А ничего, матушка, жили без вас, и ещё проживём.
Лилька, как я и рассчитывал, вздрогнула, как-то вся подобралась и глянула исподлобья, почти враждебно.
— Что, что? Это ещё откуда?!
— Ниоткуда. Так, пришло в голову.
— Да ладно! В голову ему пришло. А то я не знаю, откуда это!.. Так ты с ней по-прежнему путаешься? Вот просто интересно.
— С кем, с Луизой? Я с ней вообще не путался никогда. Даже…
— Даже? — она придвинулась совсем близко и глянула в глаза. Так, что я вновь расплавился, растёкся, как свеча, в слоистой полости её глазного дна, или меня сдуло напрочь слабым дуновением её волос. Или… В общем, было уже совершенно неважно, что именно я отвечу.
— Даже тогда. Ну не было. … Ничего. Но ты-то ведь и слушать не хотела. Куда там! Кроме своего мачо ни о ком думать не думала.
Я пытался себя распалить, но вспыхнувшее было ожесточение полыхнуло дешёвой петардой и сдохло, обдав вонючим дымком.
Лилька нахмурилась.
— Ма-ачо, — произнесла она с глумливой растяжкой, закусила губу и вдруг рассмеялась. — Мачо!
Смех был вымученный, искусственный, и потому долгий, отрывистый и оборвался внезапно.
— Кстати, — она вдруг глянула на меня пристально и в упор, — чего это от тебя водкой пахнуло?
— Это не водка, — я самодовольно ухмыльнулся, — это коньяк.
— Какая разница! Забыл, чем это кончается?
— Не забыл. А вот жить меня учить не надо. Учи своего…
Я замолчал, видя, как Лилька опасливо подобралась.
— … учи своих Ноябрьских ухажёров.
И Лилька рассмеялась вновь, но на сей раз свободно, даже облегчённо.
— Дурак. Нету у меня ухажёров. Ни ноябрьских, ни майских.
— Расскажи кому другому… — я вдруг с ужасом вспомнил, что уже произносил эти же слова ещё пару минут назад. — Ты сама-то есть?
— Нет, — Лилька улыбнулась, покачала головой. — Ты меня выдумал. Помнишь тогда, — она манерно поджала рот и заговорила с кукольной шепелявостью — «снимите эти дурацкие очки»?
— Помню. Только те очки разбились в автобусе.
«Или их ещё можно склеить? — хотел спросить я, но сказал лишь:
— Ты улетаешь или встречаешь?
— Я? Ну в общем, я — не улетаю.
— Встречаешь, — я весь подобрался. — Мужа, да?
Последнее «да» выпорхнуло взъерошенным воробьиным дискантом.
Она качнула головой, достала из сумочки телефон, попиликала кнопками и показала мне квадратное око экрана.
ТВОЙ ПРИДУРОК СЕЙЧАС СИДИТ В АЭРОПОРТУ.
БУДЕТ СИДЕТЬ ПРИМЕРНО ЧАС. НЕ БУДЕШЬ
ТЕЛИТЬСЯ, УСПЕЕШЬ. СИДИТ В ЗАЛЕ ОЖИД.
ВОЗЛЕ КИОСКА ОКОЛО БОЛЬШИХ ЧАСОВ.
ПРОЩАЙ, ТОММЕЛИСЕ!
Я прочёл вслух, как школьник, по складам.
— Как ты догадалась, что придурок — это я?
— Было несложно.
— А Томе… Это что вообще?
— Томмелисе, - Лилька нахмурилась. Это — Дюймовочка. Ну так у Андерсена было. Это… долгая история.
— Ладно. И кто ж это писал?
— А ты угадай.
— Угадал. Вы с ней всё так же подруги?
Лилька вновь нахмурилась и покачала головой.
— Давно уже нет. Уже два года как. А полтора года вообще не общались. Я даже телефон поменяла. Но она меня нашла.
Хотя интересно было — а в чем причина-то? Ну вот в чем?! Я всю нашу с ней жизнь как песочек сквозь сито просеяла. Не нашла. Вот чтоб так ненавидеть. Расчетливо, чеканно, по-снайперски! Не нашла.
Потому взяла однажды трубку. «Что на сей раз?!» — так и зыкнула. Говорит: «надо встретиться». Как всегда, тоном хозяйки положения. Будто это не она, а я напрашивалась год подряд. Сидели в кафешке на Вишневского. В ВИП зале. У неё там, как водится, все свои. Стол чисто аскетический. Вино сухое, кофе, сухарики какие-то ванильные…
Полчаса слушала трёп. Ребячье бахвальство пополам с враньём. «Луиз, говорю, ты меня для этого сюда вытащила?» Она будто не слышит. А я сижу, смотрю на неё сбоку — ну просто злой гном с овечьим профилем. Так и подумала. А после так и сказала. Она даже не обиделась и не рассердилась. Чашку только отставила и глядит на меня. «Так со мной ещё никто…» — «Да плевать, — говорю, — скажи, что хотела, и на том закончим».
А потом она говорила часа полтора подряд.
В общем, когда-то наши с ней отцы работали на одном заводе. Мой — директором, её – начальником цеха. Пятнадцать лет назад приключилось чепэ — взрыв на лакокрасочном участке. Никто не погиб, но пятеро сильно пострадали. Одна женщина потеряла зрение. Была комиссия из Москвы. Потребовали сурово покарать. В общем, начальника участка, родственника мамы, как сумели, отмазали, а её отец получил по самое пенсне. Был суд. Получил он два года условно. Родственники пострадавших были недовольны, скандировали под окнами, дачу у них сожгли, потом дверь в квартире. Самого его избили в подъезде. А ещё через год он умер от инсульта.
Я ничего об этом не знала. Вот именно за это она и возненавидела. Не отца моего, не мать. Меня. За то, что её отца в заплеванном подъезде жгутами по почкам до кровавой мочи, а вокруг меня – эльфы и ласточки. За то, что мать её слегла с гипертоническим кризом в палату на семь коек, а я — в Анапу к дельфинам и медузам. За то, на неё на улице пса натравили, он ей лодыжку прокусил, а мой рисуночек акварельный «Дюймовочка и Господин крот. Грация и уродство» напечатали в «Юном художнике» с фотографией и лестным отзывом маститого живописца. И мстить решила мне. Чтоб не засиделась в кувшинке.
Говорят: желаешь отомстить? — прежде стань другом. Она и стала. Главным, незаменимым. Капкан для Дюймовочки. Всё там было, даже нора со старым кротом. Она ведь тебе рассказала, да? Знаю. Сказала: пожалела, мол, тебя и не показала фотографий. Добрая фея… Фотографии-то? А то как же! Я одну видела. И надпись на обороте большими буквами: «Дюймовочка и господин крот. Грация и уродство». Чего только она не вытворяла — от мелочей, которые даже в памяти не задержались, до дел ощутимых вполне. До сих пор… В общем, устала я слушать всю эту брюкву и спросила: «Луиз, а можно уже не продолжать? Просто скажи: ты уже закончила или ещё нет?» А у неё и глаза, вроде, мокрее мокрого, а как услыхала, — усмехнулась зубастенько и говорит: «а не решила ещё…» Я встала и говорю: «Решай, подруга. Ты одно помни: если что с Динкой случится, я на пятнадцать лет растягивать не буду. Всё зараз в один присест». Встала и ушла, не расплатившись. А пусть. За удовольствие платить надо. Иду, у самой настроение — лучше не бывает. Папа говорил в таких случаях: как будто с самим боженькой по рюмке принял… Ну вот так. Как будто, всё.
Она встала и глянула на меня сверху вниз с улыбкой.
— Что — всё?
Слово «всс-сё» со свистом рассекло воздух, как стальной клинок.
— Ну просто – всё, — она пожала плечами. — А ты…
— А ты — встречай своего Курдюмова? Да? — голос у меня позорно, фальцетно сорвался. — Сама побежишь к мужу? Да? К этому головоногому…
— Ты хочешь, чтобы я тоже встречала Курдюмова?
— Да. Я хочу, чтобы ты встречала Курдюмова! — сказал я так громко, что на меня обернулись сограждане. Лилька округлила глаза и тотчас села. Это приободрило. — А лучше — послать Курдюмова в задницу и поехать…
— Куда? — Лилька придвинулась ближе и глянула точь-в-точь как тогда, в день рождения Марии Магдалины.
— Вопрос технический.
— Хочешь, чтобы тебя опять выгнали с работы?
— Меня не выгонят с работы, — я воодушевился. — Вот глянь — идёт толпа народа с самолёта. — И каждый мужик старше сорока теоретически может быть Курдюмовым. Я не знаю, как он выглядит. И шеф не знает. Может, ты знаешь? Нет? Видишь, никто не знает, как выглядит товарищ Курдюмов. Скажу, не нашёл и все. А коньяк я ему верну, дешёвка, кстати. Ну так как?
Я поднялся, не дожидаясь ответа, и Лилька поднялась вместе со мной. И тогда я пошёл — обходя людей, чемоданы, баулы, всех валькирий, курдюмовых, виконтов и охотников на привале, спящих и жующих, смеющихся, пошёл, не оборачиваясь, хоть и изнывая от желания обернуться. Прошёл навылет всю эту аморфную, грузную массу, дошёл до выхода, вспомнил, что забыл на скамье портфель и кепку, но вернуться за ними значило бы обернуться, а я уже принял решение — не оборачиваться, и должен был хоть раз в жизни принятое решение исполнить. Так и вышел на площадь. Слева поглощал пассажиров огромный, как ковчег, автобус. Справа клубилось туманом Открытое Пространство, и в нем бестолково, как чаинки в молоке, кружили птицы.
Зато на площади прекратился дождь, на аспидно-сером небосклоне вскрылись промоины и там, как кристаллики выпаренной соли, влажно посверкивали звезды. Добрый знак?
А впереди уютно пофыркивала Тойота шофёра Канунникова, а сам он, как барсик на привязи, семенил вокруг и с кем-то говорил по телефону. Увидев меня, он замер в столбняке, буркнул в трубку «я перезвоню» и сложил телефон в карман, не своя с меня пристального взгляда. Эта пристальность и некоторая обалделость во взоре меня воодушевили, но я с хряском подавил в себе соблазн обернуться.
— Поехали, шеф? — развязно сказал я. — Тебя, кстати, звать как?
— Меня? — Шофёр Канунников мясисто оттопырил губу. — Виталием. А… товарищ…
— Товарищ Курдюмов? Все в порядке, Виталий. Можем возвращаться
— А… — Виталий Канунников шевельнул усами и хватанул воздух, как сом, — я не понял, она, вот эта гражданка, она вообще…
— Гражданка-то? — я радостно вздохнул и наконец позволил себе медленно, с растяжечкой обернуться.
Лилька стояла чуть поодаль и смотрела с участливым любопытством.
— Гражданка-то? — я нагло хохотнул.— А гражданка аккурат заместо Курдюмова и будут-с.
Виталий же Канунников, не слушая меня, взирал на Лильку с тяжкой проницательностью прорицателя. Она же улыбнулась и простодушно развела руками. И вот тут суровое, обуреваемое думами лицо Виталия Канунникова преобразилось: исчезли воловьи складки и проступили черты лица. Он распахнул дверцу, спёртая, переливающаяся огоньками полость кабины нас поглотила, и немедленно грянул сочный, вибрирующий баритон:
И в подвалах сырых вспоминал я, тоскуя,
нашу первую ночь на душистом лугу…
А я закрыл глаза и попытался отвлечься, дабы на слышать, что талдычит за спиною Открытое Пространство, однако слова мерно барабанили по подсознанию, как войлочные молоточки рояля.
«Она тебя не любит! Не-лю-бит. И это не навет, не дурманный наговор чернокнижницы. Это — то, что ты знаешь, как никто другой. Ну да, ты сейчас счастлив, просто пузыришься счастьем, но — в качестве разумного кубика льда — ты же знаешь, что это ненадолго? Знаешь! Иначе не был бы так счастлив. Счастлив, потому что в этой грязной и заскорузлой, как фартук мясника, жизни высветилась яркая прореха с приятным холодком анестезии. Ну а дальше? Может вечер и ночь, может — месяц и год. Но потом — Прощай Томмелисе! «Невзаимно влюблённые принадлежат пустоте», так сказал один неглупый человек. Их нельзя соединить, но и разъять их невозможно. И пребывать им в этом сладковатом, витом вакууме, пока не истончает оболочка, и он не рассосётся сам собой. И оборвётся наконец едва слышный контрапункт и грянет хаос. «Но это уже — в полной тишине…»
«Отстань, отвечал я с досадой. Эти бредни я уже слышу от тебя много лет, с того самого дня, когда вот эта женщина сняла свои дурацкие очки. Видишь, ли счастье, это быть рядом с людьми подобными тебе. Всё просто. Беда в том, что я за всю жизнь встретил только одну таковую. И вот тут совершенно неважно, любила она меня или нет, и если нет, то кого, и что будет вереди. И вообще неважно все, кроме одного — она сидит рядом со мной.
Она сейчас смотрит в окно, и, наверное, ты сейчас и ей втолковываешь свою суесловную бормотуху…»
…И судьба подмигнёт, как старуха-графиня из гроба,
И подарит тебе напоследок свой ломаный грош…
Песня закончилась, Виталий Канунников хитро скосил на меня в зеркальце глаз мигнул припухшим веком, машина тронулась и неторопливо поехала, оставляя позади Территорию Нелюбви.