Ко мне удушливый кошмар
Привязан, словно водолаз…
Вячеслав Баширов. «Сон о водолазе»
— Гражданин!
Лёгкий, но жёсткий толчок бамбуковым двуперстием в левое плечо.
— Гражданин, я к вам, вроде, обращаюсь. У вас все в порядке?
У нас? Постойте, что значит — в порядке. Почему у нас может быть что-то не в порядке? Ого! Два чудных квадратных милиционера. Как братья близнецы, с выпуклыми, шелушащимися лбами, добрыми картофельными носами и мелкими бесцветными глазами. Итак. У нас — всё — в порядке. Мы сию же минуту встанем с этой мерзкой мокрой скамейки и пойдём. Нам это не в тягость. Если, конечно, господа милицейские не станут возражать…
— Говорить разучился?
— У меня. Всё. В порядке.
— Хо! Говорит. Ну так иди, раз всё в порядке. А мы на твою походочку поглядим.
— Иди? А куда?
— Куда! Домой. Дом-то есть? Дом, семья. Есть семья-то?
Семья. Мелкое, семенящее словцо, шепелявящий шепоток сплетницы. Маленькая индульгенция от бывших и грядущих прегрешений. Дистиллированное озерцо, в котором растворяется всё лишнее. И даже имя постепенно тончает, обесцвечивается, превращаясь в трёхлинейный зигзаг, буковку N.
Семья. Есть семья, куда ж без неё.
***
…Началось это года три назад. Была какая-то бестолковая, потная вечеринка без внятного повода. Непонятно кем затеянная, бесформенно слипшаяся, как фунт леденцов. Там, кажется, был какой-то костяк — те, которые знали друг друга и всех прочих. Все же прочие никакого понятия друг о друге не имели. И иметь не стремились. Было много недорогой выпивки, мало еды и очень много забивной музыки.
N приметил её сразу. Сначала косым мимолётно оценивающим глазом хвата-ловеласа (не ради музыки же сюда припёрся!). Танцует хорошо. Этакая плотно сбитая, большеротая блондинка с забавной, пружинисто торчащей из темечка косичкой. Одета со вкусом. Глаза широко расставленные (ему как раз нравились такие) с лёгкой «косинкой», которая её нимало не портила. Она приметила его взгляд и поощряющее улыбнулась в ответ.
При разговоре с растительным простодушием сообщила, что пришла сюда только потому, что ей некуда более идти.… Так уж и некуда? — Да, вообрази, некуда!... Трудно представить, что такой прелестной… — Ай да перестань! Прелестной, блин! Меня натурально выгнали из дома. Кто выгнал? Тебе впрямь интересно? Кто выгнал. А кто выгоняет. Выгоняют до-мо-чад-цы. Они и выгнали! Вышибли! Вы-пер-ли! Под зад коленкой троекратно! Матушка, батюшка и братец-иудушка. Вот как ты думаешь, домочадцев надо любить? Только честно! По-твоему надо? Я и раньше так думала. Но — грызли сомнения. То есть — знала: надо. Но не знала — как. Ну как их — любить. Теперь знаю. А никак! Как животные любят. Урчать и хвостиком вилять. И мордой тереться. Шыр-шыр! Хотя меня даже собака наша не любит. Укусила недавно. При случае покажу, куда. Потому что я в нашей задушевной семье — натуральный выродок. Слово есть такое — «страстотерпец». Еле выговорила, блин. Вот, это я и есть. Нет на свете меня виноватей…»
На предложение переночевать у него она ответила так, будто ни о чем ином теперь уже и речи не могло быть.
Так и случилось. Естественно и непринуждённо. И когда она на следующий день вечером позвонила в его дверь с непосредственностью завсегдатая, он не был удивлён. Даже рад. Она была весела, неглупа, сноровиста не настырна и чертовски недурна на лоне любви. Чего ж вам боле. С ней не нужно было заматывать себя неусыпным старанием выглядеть иным, чем ты есть, и болезненным страхом разочаровать, не нужно было лепить из себя какое-то чужое бутафорское существо, ходячий фоторобот чистопородного сказочного принца.
Жил он в ту пору один. Мать с отчимом уже года полтора как перебралась в город Гродно и о его жизни довольствовалась поверхностной информацией из поздравительных открыток. Он же милосердно давал матушке понять, что искренне верит в её заботу и внимание.
На второй месяц их совокупной жизни она, потупившись, сообщила новость… Дорогой, у меня новость. То есть, две. До того дрянные, что не знаю, с которой начать. Сразу предвосхищу: я — не беременна. На все сто. Тебе уже легче. Так с чего начать? Первая. Я, кажется, помирилась с Домочадцами. Зря улыбаешься, ты не знаешь, что это значит. Вторая еще хреновей. Завтра они придут к нам знакомиться. Слово «знакомиться» она произнесла с таким цедящим, утроенным «ц» в окончании, что ему впрямь стало не по себе… Ты только пойми — мне эта встреча поколений нужна, как негру крем от загара. Но она все равно состоится. Есть вещи, которые можно перенести, но нельзя отменить. И через месяц она будет еще дрянней.
Ничто так не успокаивает разум, как чувство неизбежности. Не надо усложнять жизнь, которая проста, как собачий вальс…
***
Они явились вечером следующего дня. В дом вошли друг за дружкой, и у каждого был вид нотариуса, явившегося исполнить последнюю волю усопшего. Сперва N с трудом подавил приступ смеха, даже издал переносьем придушенный, хрюкающий звук. А затем ему до боли захотелось, чтобы всё это клоунское трио, исчезло — разом и навсегда. И неизбежность показалось ему не утехой, а тяжким роковым заклятьем.
Впереди — папаша. Он походил на окарикатуренного сказочного злодея. У него были подвижные и мохнатые, как гусеницы, брови, столь же мохнатые уши, розово лоснящийся нос, раздвоенный, парнокопытный подбородок. Передвигался он резкими, низовыми толчками, как морской конёк. Папаша глянул на него сперва с тяжкой проницательностью тугодума, затем кивнул печально, как безнадёжно больному.
Мадам шла следом. У неё, несмотря на полноту, была стойка старой пограничной собаки. Голова, за отсутствием шеи, произрастала прямо из грудной клетки, под носом — подростковые усики, а глаза с тяжёлыми крокодильими веками фиксировали каждый метр окружающего пространства.
И наконец, брат. Это был комично низкорослый человек, с квадратным, похожим на спичечный коробок, туловищем шарообразной головой и столь же шарообразными, рачьими глазами. N окрестил его мысленно — Водолаз. Как выяснилось, Водолазом его прозвали все сослуживцы, и не только. Тем более, прозвище было созвучно его фамилии.
(N подумал тогда, что, воистину, жена его была выродком в этом цирке уродов.)
Завершилось шествие лилипутов застольем. Папаша царил за столом, говорил безостановочно. Слова выползали из него, как паста из тюбика — толстенькими розовыми колбасками. Ему было все равно, о чем говорить, он завораживался от собственного водевильного баритончика. При этом зорко оглядывал всех прочих на предмет все ли ему должным образом внимают. Заметив намек на невнимание, Папаша делал оскорбленные паузы, барабанил пальцами, ожидая, пока внимание воцарится. Беспрерывно острил, сам же первый начинал смеяться лязгающим кандальным смехом.
Мадам выглядела расстроенной. Похоже, сам факт его существования воспринимался ею как нечто противоестественное и непотребное. За столом сидела с выражением брезгливого неудовольствия на лице, почти не проронив ни слова и ни к чему не притронувшись, лишь сокрушенно попивая какую-то бледную жижицу из принесенной пластиковой бутылочки.
Зато братец-водолаз вел себя с беспардонностью давнего кредитора. Он сидел напротив него, развалясь и раскачиваясь на стуле, много, шумно ел и пил, густо крякая после каждой выпитой рюмки, тупо и неотрывно разглядывал в упор его с кривой улыбкой шантажиста.
После очередной рюмки Водолаз повел его курить. Именно повел, причем не на кухню, куда N направился было, а в спальню.
«Э, видите ли…»
«Вижу, вижу. Ничего, проветришь. Расслабься. Должен же я посмотреть местечко, где ты трахаешь мою сестру. А?»
Сказав это, Водолаз игриво боднул его головой в плечо. Голова у него была маленькая и твёрдая, как набалдашник трости. Едва войдя, он со щенячьим визгом кинулся с ногами на кровать.
«Ух ты! — Водолаз пружинисто заёрзал задом. Можно работать. Как она, вообще?»
«Нормально».
«Нормально — пустое место. Ты подробней!» — Водолаз засмеялся писклявой жестяною фистулой, шумно затянулся демонстративно стряхнул пепел на покрывало.
«Ну-ка встал», — N вдруг глубоко вздохнул и прямо со вздохом в него втиснулось радостное желание совершить нечто непоправимое, но очень нужное.
«Не понял!» — брови Водолаза взметнулись, а уголки рта капризно поползли вниз.
«Встал, я сказал!».
«А если я не встану, — он, свернув губы трубочкой, выдохнул дымное колечко, — а вот если мне тут нравится, грубый мальчик? Ты во всём так несдержан, негодник?»
Тогда N вырвал у него изо рта сигарету, брезгливо ощутив пальцами омерзительно мокрый фильтр, выбросил её в форточку.
«Вон как! — Водолаз глядел на него снизу вверх. — И что дальше?»
N промолчал. Он не знал, что сказать.
«Дальше?!»
N вздрогнул от внезапного свистящего полушёпота и обернулся: позади с сузившимися от студёной ярости глазами стояла Жена. Такой он её не видывал. Ни до, ни после.
«Дальше — ты немедленно встанешь, уберёшь за собой своё дерьмо и тихо на цыпочках выйдешь отсюда, — произнесла она, с трудом пытаясь овладеть собой. — Дальше — ты подойдёшь к папе и тихо скажешь: «тятя, тятя, нам пора домой». И так скажешь, чтоб он непременно послушался. Дальше — ты никогда не появишься в этом доме. Ты ведь знаешь, что будет, если ты так не сделаешь?»
Водолаз тотчас с клоунским проворством вскочил, завертелся юлой, идиотскими гримасами давая понять невесть кому, что всё это лишь причуды взбалмошной детки, и не более того.
Гости, однако, и впрямь очень быстро ушли.
«Вот так, — с невесёлым облегчением вздохнула Жена. — Я же говорила — зря ты со мной связался.
N благодушно погладил её по голове, хоть, право, не мог припомнить, чтобы она ему когда-либо сказывала подобное.
***
В его доме Водолаз впрямь более не появлялся. Однако из жизни его не только не исчез, а обосновался надёжно и ухватисто.
Водолаз был в ту пору генеральным директором строительной фирмы «Супериор», и когда он предложил ему стать его замом по дизайну, N сперва отказался. С беззаботным недоумением, как отказываются от чего-то смехотворно абсурдного. Однако времена настали сложные, постоянной работы уже месяца два как не было, случайные заработки прокармливали слабо, сидеть же на шее у Жены не хотелось. Кстати, Жена была категорически против, во всяком случае, на словах. Он, однако же, согласился.
Замом, тем не менее, он не стал, а надёжно утвердился в статусе «вечного ИО». Со временем понял: размашистый жест Водолаза объяснялся исключительно его прихотливой, червивой злопамятностью. Он намеренно определил ему заведомо завышенную зарплату, о чем не забывал повторять почти ежедневно. На совещаниях, которые он с вампирической последовательностью устраивал два раза в неделю, Водолаз обращался к нему, не уставая напоминать, что платит ему повышенную зарплату (палец по-пасторски поднимался вверх), обирая по сути прочих сотрудников, и что эти деньги надо бы отрабатывать уж хотя бы частично.
Где-то через месяц грянул банкет по случаю пятилетия фирмы. Намечалось нечто помпезное, но в смету не уложились, сняли зал подешевле, какая-то большая грубо размалёванная забегаловка с отвратной закуской, беспрерывно курящими, фамильярными официантами.
Водолаз тогда намеренно усадил его напротив себя, как тогда, в день знакомства, сидел, грузно вперив в него выпуклые оловянные глаза. Молол косолапую галиматью о том, что родня роднёй, но дело, оно превыше всего. Что доверие должно быть обоюдным, что друг-предатель опасней десяти врагов. Водолаз настойчиво пытался его напоить, вышло, однако, так, что напился-таки он сам, напился грязно, по-чёрному, с ревущей, матерной блевотиной в коридоре. Вернулся в зал, ведомый под руки сразу тремя, всклоченный с безумными слезящимися глазами, мокрыми волосами и бурой пеной на лацкане пиджака. Жену свою, которая кинулась к нему с салфеткой и с каким-то пузырьком, он наотмашь ударил по лицу и назвал блудливой сучкой и посоветовал ей убраться к какому-то Роберту.
Однако, когда на следующий день N увидел Водолаза, который, как ни в чем ни бывало, чеканно прошагал в кабинет с неизменным сотовым телефоном возле уха, а сотрудники, все так же привычно его приветствовали, N понял, что подобные штучки здесь — дело обычное. Директорское кресло, кстати, перешло к Водолазу от отца, отставного полковника МВД.
Через полгода приключился казус похлеще. Водолаз, спьяну проиграл в казино какую-то фантастически дикую сумму. Платить отказался, более того, учинил скандал, а владельцу заведения прилюдно плюнул в лицо. Не попал, но владелец оказался бандитской шишкой средней величины. Ситуация сложилась пиковая, Водолаза сперва спрятали где-то за городом, затем срочно спровадили в трёхмесячный отпуск на Кипр. Дело улаживал Папаша. Улаживание было столь дорогостоящим, что, изрядно подкосило фамильный бизнес. Это не считая двух сердечных приступов.
Все эти три месяца фирму возглавлял N. Папаша самолично приезжал к ним домой, тихий, осунувшийся, говорил долго, вполголоса с недомолвками и обезьяньими гримасами. Суть, однако, была в том, что «Супериор» (Сюперьёр), — это теперь наша последняя опора, что в трудные дни мы все должны быть вместе, заедино, (вздетый жёлтый, костлявый кулачок с бледно вытравленной татуировкой), что с тонущего корабля бегут только крысы, а крысам — и смерть крысячья, что ему надобно быть готовым к скорым переменам. Похоже, некая фамильная спесь не позволяла ему сказать чего-то главного. «А что ему было сказать, — усмехалась потом Жена. — Мой сын — тупица, наглец и прохиндей, и надежды на него — никакой?»
Три месяца, однако, благополучно миновали, проблема улажена, Водолаз вернулся, прошагал в свой кабинет все тою же командорской поступью занятого человека. Все потекло чередом. Без заявленных перемен.
Водолаз, похоже, тогда окончательно утвердился в мысли, что любая его выходка будет неким, неинтересным для него способом улажена, любая глупость — мгновенно выправлена, любая мерзость припудрена кем-то незримым. Дела в фирме, тем не менее, пошли никудышно, заказов почти не было, народ стал разбегаться. Папаша приходил еще раз, на сей раз почему-то с собакой Чакки старой, жирной сукой дрябло-мясистой породы, вновь молотил невнятицу и вновь уходил впустую, бубня под нос и жестикулируя.
***
Как ни говори, Водолаз вошёл в его жизнь вкрадчивой походкой оборотня. Ввинтился инородным тельцем в самую, можно сказать, пуповину.
Порой казалось, что Водолаз в своей жизни целеустремлённо делал всё, чтобы вызвать омерзение у окружающих его людей. От внешности и голоса (говорил всегда какой-то гунявой манерностью с «проглоченными» согласными, как шаржированная шпана из сериалов) до повадок и поступков.
Только однажды и только один единственный миг N видел его абсолютно естественным — как раз после злосчастной истории с казино. Водолаза тогда в тот же вечер отконвоировали к каким-то дальним родственникам его жены в глухом пригороде от греха подалее. Она, жена, и привезла его к нему на следующий день в неуютный, дряхлый домишко. У неё, кстати, было красивое, но чудноватое имя Верба. Говорят, в юности была умницей, красавицей и спортсменкой-гимнасткой. Превратилась в мышеподобное безъязыкое создание. Никто не мог припомнить, какой у неё голос. Согбенная походка, скорбная полуулыбка, опущенные веки. Как у кающейся монашки. Домочадцы относились к ней соответственно. То есть, никак. Она существовала бесплотной тенью, необязательной составной частью обстановки. Бог ведает, что такого могло случиться в жизни этого человека, что свинтило её в штопор и бросило под слоновьи копытца Домочадцев.
Она и тогда молчала всю дорогу, опасливо косясь на него, на вопросы либо не отвечала вообще, либо лепетала что-то сбивчивой скороговоркой с бессмысленной дёргающейся улыбкой.
Водолаза он застал в маленькой, заваленной хламом комнатёнке. Он лежал на старинной панцирной кровати с доверху набитой пепельницей на животе. На покосившейся тумбочке валялись непонятно для чего лупоглазые тёмные очки и ополовиненная коробка с шоколадным зефиром. Завидев его, Водолаз сперва шарахнулся, мертвенно выкатил глаза и вжался спиною в ржавую кроватную спинку, затем облегчённо захохотал, картинно отмахиваясь, как бы обращая все в шутку.
Ну а потом все пошло своим чередом. Водолаз, воспрянув духом, нёс какую-то ахинейную словесную труху. Когда они уже уходили, вдруг окликнул его и, кивнув на дверь, за которою тенью скрылась Верба, спросил, дурашливо мигнув: «Ну и как она тебе?» И для верности вновь, как тогда, скрипуче поёрзал задницей. N пожал плечами и поторопился выйти прочь, так и не поняв, по какой надобе его привозили в это гнилое захолустье…
***
Судёнышко именовалось «Волгарь». То был старинный, довоенной постройки, списанный буксир. Годов десять назад какой-то чудаковатый бизнесмен-скороспелка выкупил его как лом, отреставрировал. Получился презабавный уродец нелепого сине-оранжевого окраса, похожий сверху на утконоса. Бизнесмен разорился, «Волгарь» был продан за копейки, и приплыл в конце концов к Папаше. Он его вновь переоборудовал на свой вкус в нечто прогулочное с четырьмя крохотными, улиточными каютками и ярмарочным тентом с мишурною подсветкой по краям.
Здесь решили отметить семидесятилетний Папашин юбилей. Помимо «своих» была еще одна ранее неведомая пара. Мужчина с нездоровым, цвета вощёной бумаги лицом, донимавший своим плаксивым тенорком, и женщина, дородная красотка второй гильдии с хитроватыми глазами нутрии, всё толковавшая о некоем шедевре писательши Улицкой, кою почитала за литературное божество. Мадам истошно ревновала Папашу к гостье, однако далее испепеляющих презрением взоров не шла.
День, с утра обещавший быть пригожим — последняя судорога бабьего лета, — к обеду сменился шуршащим змеиным дождиком, к вечеру и вовсе налетел холодный ветер, необратимо превративший угрюмое сидение под тентом в абсурдную пытку. Расходиться стали, когда восковокожий наконец допел с подобающей дрожью в голосе «Вы слыхали, как поют дрозды». Песнь наконец завершилась, слушатели облегчённо загалдели, кто-то, кажется, Мадам, бестактно захлопал в ладоши. Все, однако, принялись торопливо собираться, ибо дальнейшее пребывание за пиршественным столом становилось уже вовсе анекдотичным.
***
Каюта впрямь напоминала раковину — тесная, стылая, с белёсыми, перламутровыми стенками, прокрустовыми прицепными нарами и едва закрывающимся окном-иллюминатором. Несмотря на это, а также на промозглое постельное белье и шум мотора, N заснул быстро. Потом он не раз настойчиво силился вспомнить, что ж ему снилось тогда, в ту ночь. Не вспомнил ничего, кроме чего-то волнообразно серого, расходящегося кругами…
Разбудило его бесцеремонное прикосновение холодных, мокрых, как щупальца, пальцев, и придушенное хихиканье. Он фыркнул, тряхнул головой, и хотя тотчас пробудился, предпочёл до конца играть роль непроснувшегося. Однако его уже нещадно трясли за плечо, хихиканье переросло в негодующее бормотание.
«Вставай давай! Да вставай ты уже!» — N с отвращением узнал голос Водолаза. — Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…»
N притворно, протяжно застонал, отчаянно силясь оттянуть неизбежное, перевернулся на другой бок. Однако тормошить его принялись еще более нахраписто и ожесточённо.
«Пошш-ёл вон!» — в ярости выдохнул N, понимая, что исторгнутый из глубин вопль ничего не переменит, лишь удвоит запал его мучителя.
В конце концов он, вполголоса матерясь, сел и, сумрачно оглядевшись, спросил, что ему от него надобно.
«Вставай, чего расселся! — ликующе зашипел Водолаз. — Айда на палубу. Супругу можешь не беспокоить. Она спит, как…»
Он скорчил гримасу и издал языком и губами долгий непристойный звук. От него вопиюще несло сыростью, водкой и еще каким-то острым, непонятным ожесточением
N зевнул, широко и злобно, и стал одеваться, на ощупь, в колеблющейся темноте, ибо понял, что сну все равно уже не бывать. Водолаз же победно улыбнулся и вышел из каюты нарочито громко хлопнув дверцей. N наконец оделся, направившись к выходу, окликнул Жену. Та ответила бессвязным сонным бормотанием.
Выйдя из каюты, он, покачиваясь со сна и втянув голову в плечи от мелкого дождика обогнул освещённую рубку рулевого моториста. Тот помахал ему двумя пальцами, сдобрив улыбкой своё творожисто белое лицо, и указующе мотнул головой назад, в сторону кормы — тебе туда, мол. Почему-то это неприятно резануло. N понуро с нарочитой неторопливостью брёл по скользкой, пупырчатой палубе, угрюмо размышляя, как он смог, этот плюгавый, никчёмный нетопырь, так жёстко и костляво взять его в руки, и что надлежит сделать, чтобы от этой вездесущей пятерни избавиться.
***
На корме под тентом были двое — Водолаз и Верба. Она сидела, втянув голову в плечи, в пальцах мелко подрагивал огонек сигареты. Водолаз, несмотря на мелкий свой рост, возвышался над нею тяжеловесно и сутуло, как утес. Он, склонив голову так, что отчетлива видна была его геометрически прилизанная макушка, что-то втолковывал ей с рыбьей беззвучностью. «Что еще, спрашиваешь? — донесло наконец до него придушенное шипенье. — Ты, сука, сейчас узнаешь, что — еще. И ты, я твоя сучья родня…»
В этот момент он повернулся боком, скосил по-собачьи глаза.
Да он ведь сумасшедший, подумал вдруг N, просто сумасшедший. Это ж с самого начала было видно…
«Ба! Да вот же он, шоколадный твой! — Лицо Водолаза, как у всякого застигнутого врасплох, сперва обессмыслилось, затем растянулось в оскаленной улыбке. — А мы тут всё о суетном, понимаешь!»
Верба поспешно встала и пересела на скамеечку поодаль, и затравленно, как больной зверек, переводя взгляд с одного на другого.
«Ну и что? — N говорил нарочито грубо, — Зачем звал? Я вам что тут, мальчик по вызову?»
Выкрикнул злобным фальцетом. Именно — «вам». Да! Ему вдруг едко, до нутряной дрожи захотелось ссоры. Потому что именно так возможно было скинуть с себя эту омерзевшую, бесстыжую ношу. Да, Вам! Потому что все они — суть одно. Многоклеточная тварь. Домочадцы! Потому что и это сгорбленное существо с горестно поджатым ртом и жалкой мокрой прядкой на лбу не только не вызывало сочувствия, но, наоборот желчное раздражение. Верба, словно ощутив это, глянула на него с униженной улыбкой изгоя.
«Ай, зачем так говоришь, а? — заголосил Водолаз с интонациями и прицокиваниями пожилого шашлычника.
N хотел ответить, этак хлестко, наотмашь, чтобы уж раз и навсегда… Но остановил его какой-то непонятный, пронзительный гортанный возглас, полувсхлип, полуспазм, будто кто-то хотел что-то выкрикнуть, но внезапно сорвал голос. Верба? Случилось что?
***
«А что-то скучно, мальчики!»
N удивлённо обернулся. Было, отчего удивиться: Верба стояла, широко расставив ноги и уперев в пояс ладони. Несмотря на стылую мокреть, она была уже без куртки, в куцей футболке с оголенным поясом и почему-то в розовых кружевных перчатках, едва доходящих до запястий.
«Ты чего? — лицо Водолаза ошеломленно вытянулось. — Перепила что ли?»
«Как ты брутален, мой зайчик! — она громко расхохоталась. — Нет, в самом деле скучно. Два с лишним часа сидели и слушали какого-то хрыча с глазами педофила, — Она вновь коротко хохотнула. — И после всей этой тоски собрались наконец чисто так по-родственному и — нате вам. Пошла угрюмая выясняловка! Мы ж одна семья! Едина плоть, Домочадцы! А?»
Она неожиданно подскочила к N и влажно обвила его руками за шею. Глянув почти вплотную темно расширившимися глазами в его окаменевшее лицо, вновь залилась смехом.
«Эй, я не допущу, чтоб двое моих любимых мужчин взяли да переругались!» Она с балетной грацией повернулась к мужу, рука её по-прежнему вальяжно и покровительственно лежала на плече у N.
«Ты — вот что… иди к себе, — насупясь, произнес Водолаз. Голос его стал глуховато насморочным. — Болтаешь невесть что… Погоди, — лицо его вдруг сжалось, как резиновая груша, — так ты что, в самом деле… в самом деле спала с этим… Вот с этим?!»
Ошарашенный N хотел что-то сказать, но Верба бесцеремонно отпихнула его в сторону.
«А ты не веришь, суженный мой натруженный? Но ведь еще минут пять назад ты не сомневался в этом ничуть. А?! Втолковывал, что я его тайная любовница, выспрашивал, в каких позах. У нас ведь в каждом шкафу по скелету. Палеонтологический музей. Ты, кстати, ничего не желаешь рассказать нашему гостю интересного? Я напомню, если что».
«Что ты хочешь?» — даже в гневе Водолаз был столь комичен и жалок, что несмотря на нестерпимую абсурдность ситуации, N едва сдержал смех.
«Я?! Да ничего особенного — выпить и разойтись. Просто, мне кажется, сегодня, как теперь говорят, — мой день. Вот мой и всё. Должен же быть на свете мой день?! Просто выпить. Но — красиво! Делай р-раз!» В вытянутой руке её оказалась вдруг невесть откуда взявшаяся рельефная, с красноватым отливом стеклянная фляга с коньяком. «Делай — два! А теперь — гвоздь программы! Нервных просят не беспокоиться. Де-лай три!!!»
Выпалив все это единым духом, Верба подскочила к самой корме, вспрыгнула на скамью, а затем черной тугой пружинкой, почти не касаясь рукою заградительной сетки, взмыла немыслимым пируэтом над палубой и очутилась с той стороны, на крутом, скошенном вниз карнизе.
«Хоп! — Верба перевела дух и вдруг улыбнулась жалобной, загнанной улыбкой, словно её саму перепугало то, что она сотворила, и она возвратилась на мгновенье в оболочку той, прежней, всем знакомой и привычной Вербы. Однако тотчас вновь послышался тот странный горловой клёкот, лицо её вновь обрело очертания злобной решимости. Она зажмурилась и яростно сдула с лица мокрую челку. — Правда неплохо для старушки?»
Она выгнулась дугой, держась за сетку одним лишь скрюченным мизинцем. При этом напевая, не разжимая рта, вполголоса какой-то странный, стрекочущий мотив. Сетка прогнулась и отозвалась жалобным ржавым скрипом. Она, словно расставленным циркулем, описала телом полукруг
«Ну хватит уже, хватит», — бессвязно забормотал Водолаз отсыревшим от страха голосом, по-бабьи всплескивая руками.
«Хватит — когда волна откатит, как говорит твой папа. Итак! Мне составит кто-нибудь компанию?»
N пожал плечами и двинулся к краю кормы, однако, подойдя к скамье, наткнулся почти осязаемо на твердый, из-под бровей взгляд Вербы. Стой здесь! — с телеграфной чеканностью продиктовали ему эти полыхнувшие свинцовой тьмой зрачки. И он подчинился, без труда, даже охотно согласившись с ролью безгласного статиста в чужой драме.
«Ну помоги же ему! — Верба кивком вывела его из оцепенения и указала на ссутулившегося в нерешительности мужа. — Видишь, он очень хочет, но… немного робеет. Он ведь так неуклюж, мой пупсик».
И тогда Водолаз, суетливо кивая, подошел к скамье, влез на неё и требовательно подал руку в ожидании помощи.
«Слушай, хватит, — ошарашено бубнил N, машинально подсаживая вдруг отяжелевшего и обмякшего Водолаза, — Ей богу же! Ты на ногах-то едва стоишь. Куда в тебя еще…»
— Заткнись! — снисходительно бросил ему Водолаз, мешкообразно переваливаясь через сетку. — Она, видишь ли, думает…Ха! По-моему, она кое-что забыла. Так мы напомним. Завтра и напомним. Утро вечера мудренее, говорят. А сейчас — гуляем. Что там у тебя? Коньяк? Давай сюда!»
Они стояли рядом, почти вплотную. Только тут он обратил внимание, что Водолаз ниже Вербы почти на голову, руками едва доставал до края сетки.
«Осторожно, милый, здесь скользко. А ты так неуклюж, мой медвежонок! Завтра? Только запомни, утро мудренее только тогда, когда оно наступает. Коньяк? Один момент. Но сначала — я. Имею право!»
Она высоко запрокинула голову и сделала несколько глубоких, волнообразных глотков. Сладко зажмурилась, затрясла головой и шумно выдохнула. После чего сунула, не глядя, фляжечку в растопыренную ладонь Водолаза и, увидев, что Водолаз сочно прирос к горлышку, всё тем же невесомым сальто вернулась на палубу. «Хей-хоп!»
«А теперь — пожелайте мне доброй ночи!» — Верба влажно и звучно чмокнула отпрянувшего от неожиданности N в щеку и внезапно исчезла.
***
Толком не осознав случившегося, N подошёл к краю кормы. Водолаз стоял на откосе, вцепившись короткими пальцами в сетку, вперившись в него пристальным, беспокойно моргающим взглядом. Дышал тяжело, с насморочным всхрапыванием. «У него было тяжкое, сиплое дыхание гробокопателя», вспомнилось ему вдруг невесть откуда.
«Слушай, — произнёс N, не понимая для чего, словно желая оттянуть неприятное, — ты не прими всерьез то, что она тут сказала. Ну в смысле — про меня и её. Не было ничего. Что ей взбрело, не пойму»,
«Да и плевать, — Водолаз скривился и сплюнул. — Ты… лучше мне помоги. Ну что встал, как истукан, блин!… Слушай, ей богу, страшновато. Помоги, пожалуйста, а?
Лицо у него было в точности как тогда, на койке в пригородном домишке, — какое-то вогнутое, изжелта бледное, с бегающими, часто моргающими глазами и скривленным ртом.
«Только ты не уходи! — зло взвизгнул он, хотя N не сдвинулся с места.
Водолаз был слишком низкоросл, слабосилен и пьян, чтобы самому перевалиться через сетку. Почему-то это показалось забавным. Настолько, что N не удержался и громко хохотнул. Водолаз выкатил свои латунные глаза. N молчал, не ведая, как урезонить выбухшую наружу волну мстительного раздражения. Более всего ему хотелось сейчас уйти. Просто уйти, и не видеть более эту отсыревшую тряпичную куклу, распластанную за сеткой. Его вновь стал распирать злобный смех, когда он представил, как этот хлипкий квадратный человечек будет, поскуливая от страха, тужиться и перелезать через ограждение.
«Слушай, — вновь подал голос Водолаз, — я виноват перед тобой, да? Знаю, что виноват. Ты даже не представляешь, КАК виноват. Я и сам не понимаю, как оно всё…».
Он произносил это как нечто заученное, силясь натянуть на лицо резиновую маску улыбки, однако маска оказалась тесновата, она лишь сводила лицо в содрогающуюся гримасу, а в глазах не было ничего, кроме страха, злобы и нетерпения. А N вдруг подумал о том, как возненавидит его Водолаз потом, после своего благополучного избавления. Если, конечно…
«Нам бы надо с тобой… Вот просто — сесть и посидеть. А? Просто вдвоём, без баб этих, — его лицо вновь исказила зигзагообразная судорога. — Поговорить нам есть о чем. Ты только не делай сейчас того, о чем потом будешь жалеть, потому что…»
«Погоди, — N наконец сбросил с себя столбняк, — Ерунду не болтай. Вообще помолчи. Просто стой, как стоишь. Держись крепче. Давай, постой еще минутку, а я позову кого-нибудь, Так надежней будет. Не дергайся. И не вздумай пить. Где у тебя фляжка, кстати? Неужто допил?
«Нет. В кармане, — вновь попытался улыбнуться. — Я её даже завинтил, исхитрился. Сгодится, думаю. Стой! — лицо его плаксиво сморщилось. — Ты… никуда не уходи. Давай сам. Не ходи туда. Бога ради.
N пожал плечами, взобрался на скамью, взялся за поручень и протянул Водолазу свободную руку. Тот, встав на цыпочки и раскорячившись по-лягушачьи, цепко стиснул её стылой, мокрой пятерней.
«Мы выберемся, так ведь? — залопотал он трясущейся скороговоркой. — Конечно выберемся, что ж тут не выбраться. А эта мразь ответит по полной, обещаю. Ты еще не представляешь, что это за личность. Всё, хватит, скоро все узнают… Ну — давай понемногу».
Он насупился от натуги и с тяжким крякающим выдохом попытался бросить тело вверх, нога его, в желтой, шнурованной штиблете беспомощно задралась, бессильно шкрябнула по сетке, другая едва не сорвалась с откоса. Он выпучил в ужасе глаза и отчаянно вскрикнул.
«Не получается, — простонал он рыдающим, осипшим голосом. — Что ж делать-то!? Да не стой, как истукан, блин! Беги, зови кого-нибудь! Только — мужиков зови! Вербу — не вздумай! Не вздумай, я сказал!!!»
N, кивнул и попятился во тьму.
***
Как же он ненавидел в этот момент это уродливое суденышко с кривыми, скользкими катакомбами и пупырчатыми стенами! С чужими, вздорными страстями и заморочками. С мстительными, лживыми моллюсками, попрятавшимися в закоулках своей раковины. С поразительной способностью вбирать в свое лоно посторонних, всех без разбору, и не выпускать, покуда не высосет всласть. Ну точно, раковина. Даже шум моря слышен. Куда ж бежать-то отсюда? Да хоть вплавь, вплавь…
«Лучше не надо. Не доплывешь», — услышал он под самым ухом и от неожиданности отшатнулся. Рядом с ним, точно материализовавшись из тьмы, стояла Верба. Она была все в той же футболке, но уже без перчаток. Тяжело, прерывисто дышала и качала головой, точно в такт словам.
«Что…Что ты сказала?» — испуганно переспросил он.
«Я? Да ничего я не сказала. Показалось тебе. А ты куда весь такой озабоченный? А? — Верба усмехнулась. — Ужель опять рассорились?»
«Да какой там рассорились! Иди, кстати, выуживай своего ненаглядного! — N наконец вздохнул с облегчением. — Нет, погоди! — он предостерегающе поднял руку. — Лучше не ходи. Давай лучше мужиков позовем»,
«Каких мужиков, — она придвинулась вплотную, — где ты тут, сладенький, мужиков-то видел. А насчет него, — она мотнула головою назад, — не тревожься. С ним уже все нормально. А вот нам с тобой нужно кое-что обсудить. Причем, давно. Не бойся, это не надолго…»
Она вновь плотно обвила его руками, с протяжным стоном вжалась в него всем телом, закинула голову назад и вдруг втолкнула в каюту, с лязгом захлопнув за собой дверь…
***
Он очень долго, какой-то мучительно заверченной спиралью выбирался наверх из студеной, взбаламученной прорвы. Страха не было, лишь упорство и сухое ожесточенье.
Воздух то вовсе исчезал из его источенных судорогой легких, то, вновь заполнял их бесплодной клубящейся массой. Точно так же дразнил свет: то растворялся в маслянистой мгле, то мерцал радужной россыпью, то внезапно обдавал ослепляющим, пульсирующим кругом. Тело потеряло подвижность, было отвратительно чужим и разжиженным.
В какой-то момент, когда показалось, что толща мрака окончательно раздавит его и снаружи, и изнутри, а удушье, илистым кляпом перекроет горло, он ощутил вдруг режущий прилив холодного, сырого воздуха и с протяжным, всасывающим хрипом раскрыл глаза.
Узкая, аскетическая откидная кровать. Смятая окостеневшим колтуном подушка с нестерпимо чужим запахом (смесь приторного дезодоранта с чем-то съестным). Кажется, чей-то еле слышный, что-то монотонно напевающий голос. Серый, качающийся полумрак. Пробуждение. Ну вот и всё…
«Вот и всё», — произнес он полушепотом.
«Вот и всё», — тотчас отозвался чей-то голос со стороны.
«Господи, да это всё сон. Как же я сразу-то…»
«Ну да, — с издевательской беспечностью вновь отозвался голос — ну конечно, сон. Сон в Водолазе».
Брезжащий полусветом круг иллюминатора. Черный узкоплечий слегка раскачивающийся силуэт. Тонкие, слоисто ветвящиеся волокна табачного дыма. Верба?!
«Что?.. Как ты сказала?»
«Сон в водолазе. Да. «Ко мне удушливый кошмар, — произнесла она тягуче, нараспев, откинув назад голову, — привязан, словно водолаз…» Дальше не помню… Однако с благополучным пробуждением».
Она говорила все так же нараспев, не оборачиваясь, рассеянно водя пальцем по стеклу, издавая какие-то уродливые, фыркающие звуки.
«Постой! - N привстал и встревожено округлил глаза. — А… почему я здесь? Где… Водолаз? То есть…»
Хотел поправиться, назвать его по имени, но вдруг понял, что это неважно. И вновь молчание и все те же тоскливое шкрябанье пальцем по сырому стеклу и всё тот же, как там, на корме, — тупо зудящий напев.
«Водолаз? — Она наконец ответила, точно спохватившись. — Ах Водолаз! Ну так где ж ему быть-то, Водолазу. На дне».
«То есть как на дне?!» — он хотел было тут же, на месте задать какие-то взволнованные, негодующие вопросы, но вдруг остановился. Так случается, когда понимаешь, что ответ тебе уже ясно известен. И что услышанное — никакая не шутка, а самая что ни на есть правда, ужасающая в своей беспозвоночной, подлой простоте.
«И как это случилось?!» — глухо спросил он, втайне боясь, что и на этот вопрос ответ выплывет сам собой.
«Как случилось?» — Верба наконец повернулась и глянула на него темно, исподлобья. — Так ты не помнишь. Ладно. Ну в таком случае, назовем это — несчастный случай. А?»
«Слушай! — N ощутил приступ спасительной злости. — Я не хочу в этом участвовать. Разгребать ваше фамильное дерьмо. Понятно!?»
Он хотел встать, в ярости сбросил одеяло, но тотчас остановился, обнаружив себя в неприглядно бледной наготе. Верба понимающе усмехнулась и манерно прикрыла глаза.
«Понятно. Только и ты постарайся понять. Несчастный случай — вот единственная достойная упоминания версия. Все видели, что он был пьян в дым. Все знают его натуру, как он себя ведет, когда перепьет. Чего ж вам боле? А ежели вдруг…»
«Повторяю еще раз, — N изо всех сил старался говорить стальным, непреклонным голосом. — Эти ваши версии, эти ваши вонючие скелеты по шкафам… Я ничего такого не знаю и знать не хочу…»
«А ежели вдруг — какие другие версии вынырнут, — не слушая его, продолжала Верба, чуть возвысив голос, — то ничего другого, кроме преднамеренного убийства, нет. Вот только мотивов для последнего ни у кого из присутствующих здесь, на борту, тоже нет. Кроме тебя, золотце».
«Это ты к чему? К тому, что терпеть я его не мог? А кто его мог терпеть? Разве в этом дело?»
«Не в этом. Погоди, - Верба глянула на него с прищуренной улыбкой, склонив голову набок. Так смотрят на сморозившего глупость ребенка, – ты хочешь сказать, что… не знал?! Про ту дачную историю».
«Что — не знал? — невнятно пробормотал N, снова цепенея от глухого предчувствия, — какую еще историю».
«Положим, не знал, — Верба недоверчиво кивнула. — Убедительно. Ну тогда знай. Года два назад, тоже осенью, — глаза Вербы сузились в непроницаемые щелки, — Водолаз изнасиловал свою сестру. Твою жену. На даче. Избил, сломал ей ребро и большой палец …»
«Но… Я в самом деле не знал это. То есть, знал, что он мразь, и смотрел он неё всегда с какой-то липучей, слюнявой ненавистью, но мне в голову не могло придти такое».
Он говорил с какой-то гадкой убедительностью, плохо верил своим словам. Верба слушала его с насмешливой участливостью, кивала головою, как добрая учительница, выслушивая ответ первого ученика.
«Положим, ты меня убедил. Однако пойми если все же будет суд, то мне придется сказать, что я тебе это сказала — там, на корме. Именно там и именно тогда. Сказала и ушла, оставила вас одних. И это будет подтверждено. А потом буду каяться, рыдать, ах, мол, если б могла знать, граждане судьи! Кричать: меня, меня судите, я убила его…! И это будет до того убедительно, что и ты расплачешься вместе со всеми. Я это умею».
«Я и не сомневаюсь, — N потрясённо покачал головой. — Эк же ты воспарила-то. Как мотылек. Была гусеничкой, стала бабочкой.
«Нет, — Верба тихо рассмеялась. — Пока еще не бабочка. Пока — куколка. Тихая, спокойная, да глазу не заметная. Ресничками хлоп-хлоп! Бабочка, — она мечтательно зажмурилась, — это впереди. А насчет того, что случилось, — она вдруг подошла и присела рядом на краешек, — ты ведь сам этого хотел. Ты предпочел бы чтоб это случилось иначе? И я бы предпочла. Но случилось именно так И жизнь теперь нужно строить потому, что случилось, а не потому, как оно хотелось бы. И тебе, и мне».
«Ты точно не бабочка! — N все же сбросил с себя одеяло и принялся одеваться — зло, невпопад, путаясь в собственных одеждах, сцепившихся в отсыревший клубок. — ты сучка! И запомни: я в ваши игры не игрец. Можешь болтать что хочешь, можешь комедии ломать, на разные голоса говорить. Можешь лицо себе расцарапать, бельишко рвать на себе. Плевать!
N выкрикивал всё это, но остервенение его было столь же хладным и вялым, как собственные жалкие одежонки. Он чувствовал, что вновь, как в том, недавнем сне, тонет в мутной, бездонной безнадежности.
Верба слушала его, молча кивая, словно со всем соглашаясь.
«А давай будем считать, что ты ничего сейчас не сказал, — произнесла она, глядя на него участливо. — И тебе лучше будет, и мне. Потому что я человек злопамятный. Ну родилась такой. Рада бы всем всё прощать, а не выходит. Знаю, ты меня ненавидишь сейчас, я б тоже ненавидела. Но — не увлекайся. Всем навредишь. И потом видишь ли, — прав-виноват — это будет там, — она вздела вверх длинный, узкий палец. — Вот там, пред Господом Всевидящим, и ответим. А тут таких слов нету. То есть их не понимают. А понимают здесь такие слова: улики, мотивы, состояние аффекта, доказательства, показания свидетелей… И это всё будет не в твою пользу. На меня кто ж подумает, я — куколка, жалкая, пуганная. Так что ты ненавидь, раз так тебе легче. Но пойми одно: я тебе не враг. И еще: я — твоя единственная надежда. Ты только постарайся мне не мешать…»
«Так ты все это нарочно разыграла? Все эти подначки, трюки, кордебалеты, сальто-мортале…».
«Нет. Это скорее экспромт. Я просто серёдкой почуяла, что он сейчас таков, что будет делать всё, что я скажу. И чем нелепей будет то, что я скажу, тем охотней он это сделает».
«Так что ж, для этого тебе понадобилась сказочка, что мы с тобой… чуть ли не переспали?»
«Нет. Думаешь, Водолаз меня ревновал? Он был слишком туп и самовлюблен для ревнивца. Мысль о том, что кого-то могут предпочесть ему, у него не могла родиться в принципе. Просто ему нужно было облечь во что-то свою поганую злобу, вот он и фасовал её в ревность. То, что я это сказала там — это так, щепотка перца, не более. И потом — почему «чуть ли не», — она рассмеялась и кивнула на его комом валяющиеся на полу джинсы. — Натурально и переспали. Но я не в обиде, даже наоборот. Немного совестно перед твоей супругой. Но без этого было нельзя, таков алгоритм».
«Алгоритм. И что это за алгоритм?»
«А вот этого тебе лучше не знать. Дабы печалей не множить».
«Ну а в воду, — N с трудом поднял на неё глаза, — в воду — ты его толкнула. Или он сам?»
«А уж этого тебе и вовсе лучше не знать, — зрачки её стали твёрдыми, словно гранёными, — и всё по той же причине.
И последнее, — N, одетый, уже стоял у двери каюты. — Можешь не верить, дело твоё. Так вот: весьма возможно, ежели б не я, жены твоей и в живых бы сейчас не было. Ты ведь её любишь, я вижу. И она тебя. Так вот, тогда она на себя руки наложить хотела. И наложила бы, я её знаю. Родители ведь её во всём и обвинили. Мол, совратила! Мол, шлюха, вертихвостка, а он — мужчина серьёзный. Вертихвостка! У неё мужика-то толком не было. Пара студентов-сосунков. А Водолаз для них — наследник, домашнее идолище, и ничего другого они знать не хотели. Зато когда осмыслили, к чему дело идёт, трухнули не на шутку. Она в комнате заперлась, а двери дубовые, быстро не выломаешь. Они и позвали меня. Догадались ведь! А ведь за человечка не держали, так, моль платяная, подстилка гигиеническая. Я тогда их из коридора выгнала (просто сказала: «быстро пошли на *** — оба! » ). Мамаша сначала едва в обморок не упала, но — пошла, причём быстро и на цыпочках. А я вымолвила четыре слова. Ладони рупором, через дверь: «ОН ЗА ВСЁ ОТВЕТИТ». Шёпотом. Она открыла тотчас! И смотрела на меня почти с надеждой. Вот с того дня я всё это и замыслила. И стала гусеничкой… Всё. Вот теперь можешь идти…»
***
Водолаза отыскали примерно через месяц двое рыбаков. Прибило его к коряжистому берегу островка на середине Волги.
К этому времени с N уже взяли подписку о невыезде. А затем, после окончания следствия, он был заключен под стражу по подозрению в покушении на убийство гражданина Волопасова Игоря Юрьевича.
***
Следователь был пожилой, изможденный человек с седой, курчавой копною волос и изъеденным рытвинами безгубым лицом. Ему, похоже, с трудом давалась внятная речь, говорил, будто камушки языком ворочал, посему его приводило в глухое раздражение всё то, что вынуждало выходить из состояния презрительного молчания. Казалось, даже спит он с выражением гадливого недоумения на лице.
Для него всё было ясно. Кроме одного: отчего эта жалкая тварь вместо того, чтобы нормально, чисто по-мужски признаться в содеянном и принять должное, что-то всё елозит, темнит. Он задавал какие-то сонные вопросы, равнодушно пропуская ответы мимо ушей.
А через неделю пришёл адвокат. В тесном, нелепо приталенном пиджачке в крокодилью клетку, с бугристым лакированным носом, похожим на болгарский перец, и обвислой, неопрятной лысиной. Он изъяснялся невнятной скороговоркой, почему-то упорно не глядя в глаза. Зато сразу по-свойски перешёл на «ты». Вообще обращался с ним со снисходительной фамильярностью, как с давним знакомцем-неудачником.
«Старичок, — начал он, едва взгромоздившись на стул, — скажу сразу: дельце твое в общем несложное. Можно даже сказать, плёвое, — издал для верности языком и деснами длинный цыкающий звук. — У следствия, как я понял, реально ничего нет, кроме догадок и фантазий. Дело вообще можно без проблем вывести на убийство по неосторожности. А то и вовсе — неоказание помощи при несчастном случае. А тут — общественное порицание, в худшем случае — мелкий условный срок. А общественное порицание, как говорится, за шиворот не каплет. Вот только знаешь — ты эту пургу на суде не неси. Я тебя умоляю! Ну про то, что ты, вроде, ничего не помнишь. Не надо. Нынче такое сусло не работает. Это товар для кино».
«Не надо. А что надо? Что надо?! Какое еще неосторожное! Я никого не убивал, понимаете? Осторожно, неосторожно…»
«А вот об этом и пойдет речь. На следствии ты показал, — адвокат вытащил блокнот, такой же клетчатый, помусолил и принялся читать, близоруко щурясь, — «пострадавший сам, по собственной воле перелез через перила, чтобы там, — он скорчил гримасу недоверия и сарказма, — выпить». Нескладушка. Знавал я покойника. Человечек он был чудной по-своему, но трусоватый и уж точно не спортивный. И убедить, что такой вот — взял да и полез среди ночи, под дождем, через перила что-то там выпить? Едва ли, старичок. С другой стороны, — тут он ободряюще улыбнулся, — в кармане куртки потерпевшего была обнаружена ополовиненная стеклянная фляга от коньяка «Мартель». Итак. Двадцатого октября сего года, ориентировочно в одиннадцать часов сорок пять минут ты и потерпевший Волопасов были на корме. И кто же из вас предложил — этак вот через перила? Он?»
«Нет, там еще Верба была. Вот она и предложила».
«Погоди, погоди, — адвокат сморщился, будто от чего-то кислого, и замахал руками — какая верба. То есть, ты о Вербе Евгеньевне что ли?! Слушай, ну это смешно. Вербы Евгеньевны в этот момент на корме вообще не было! И ты это прекрасно знаешь. Она сказала, что ушла в каюту, когда вы начали выяснять отношения. О чем сейчас горько сожалеет. И у меня нет оснований ей не доверять».
Адвокат наконец глянул в глаза. Тяжело, исподлобья.
«Ты понимай одно: Верба Евгеньевна — твоя главная, единственная надежда».
«Это я уже где-то слышал», — N криво усмехнулся.
«Значит плохо слушал. Она — свидетель защиты. Единственный, заметь. Вдова потерпевшего — свидетель защиты! А? Это наш самый сильный ход, запомни! И секретный. Все прочие тебя пожрут, только поводок спусти. Особенно твои сослуживцы. Я это называю Синдром планктона. Покойника все ненавидели. Когда его не стало, образовалась дискомфортная пустота, которую надо заполнить. Они её и заполнили. Они ничего против тебя не имеют, но чтоб никто не заметил, что они рады той смерти, будут кричать «распни». Ты хоть это понимаешь? Вижу, что начал понимать. Чтоб ты знал: это именно Верба попросила меня тебя защищать.
«Да уж кто бы сомневался, — N зло скривился. — Говорите как по писанному. Что она, что вы. Даже голоса похожие. Вы не родственники?»
«Слушай, мне не нравится твой тон. Ты все же припоминай иногда, что тебе вообще-то светит лет десять. Потому что, случись что, нет у тебя смягчающих обстоятельств. Кроме одного, может быть, — тут он вновь глянул в упор пустым, волчьим взглядом, — Но ведь ты не выставишь на обозрение кружевное бельишко своей супруги? И не пучь на меня глаза! Повидал я типажей пострашней тебя. Ничего, живой. Ишь, тоже! Ты что, мир хочешь переделать? Как сказал один мудрый старик, волка сеном не накормишь. Ежели попал в дерьмо по шею, надо не одеколон нюхать, а спокойно выбираться. Другое дело, если тебе пришлось по душе здешнее тюремное хавло. Тогда я умываю руки.
Короче — так. Встречаемся через неделю. У тебя будет время подумать. Или ты работаешь со мной и после суда прямиком идешь домой, в спальню супруги… Кстати, довелось пообщаться мимолетно. Милейшая женщина. Тебе можно только позавидовать… И вскоре забываешь эту историю, как дурной сон…
«Да. Сон о Водолазе», — медленно произнёс N, глядя в сторону.
«Ну да. Или ты имеешь другого адвоката, честного и тупого, получаешь нехилый срок и выходишь на волю бомжом без половины зубов и с запущенным легочным туберкулезом… Знал бы ты, — он вновь пристально глянул на него, — знал бы ты, сколько я повидал таких вот. Бледных, негодующих, истово верящих в то, что они ни в чем не виноваты. Что придет какая-то «справедливость», некая тетенька в крахмальном сарафане. А тётеньки-то и нету. Ибо справедливость — не более чем усыпляющий газ. Ты пойми, вы оба, он и ты, очутились за бортом. Только у того парня не было шансов выплыть. А у тебя есть. Выплыть и даже выйти сухим из воды. Надо просто не делать лишних движений».
Он встал, собрал со стола бумаги, и не пригодившийся диктофон, и вдруг вновь сел.
«Знаешь, вспомнил один старый фильм. Английский, кажется. Такая, знаешь, тупая комедия. Главный герой — комический полуидиот. Что ни сделает — смешно. То в грязь шлёпнется, то платье невесте заблюёт, то пиджак шефа кетчупом обольёт. В общем, этот смешной тупица чудил, чудил, да и попал под машину. Зритель ждёт продолжения хохмочки. А герой умирает. Натурально. Зритель не верит. И даже на кладбище, когда гроб с героем опускают в могилу, насыпается могильный холм, — никто не верит — вот сейчас земля зашевелится, появится герой, жизнерадостно пукнет и все облегчённо заржут. А фильм возьми и закончись. К чему я? А не знаю. Фильм, кстати, назывался «The Real Life». Типа — такова жизнь. А жизнь, она в самом деле такова Счастливый финал в комплект не входит, а устанавливается самостоятельно. Так что — думай, старичок, у тебя неделя».
***
Начался Суд через месяц. И длился он недели полторы.
И не у N было ни страха, ни смятения, ни нетерпения. Он относился к происходящему как к долгому действу, в коем он — не более как зритель. И даже самого себя видел как бы со стороны — бледный, осунувшийся, но спокойный, даже порой иронически улыбающийся и покачивающий головой. Иногда он как бы даже задремывал, пропуская мимо ушей происходящее, полагая при этом, что не много потерял.
Свидетелей обвинения было семеро. Шестеро — сослуживцы. Более других говорили Аркаша, менеджер по рекламе, и секретарша Эльза. Аркаша — юноша с положительным рабфаковским лицом, почему-то непрерывно обширно улыбался, глядя по сторонам, словно рекламируя зубные протезы. Секретарша же Эльза — дева с белоснежным, похожим на фарфоровое десертное блюдечко личиком, по недосмотру, выступила дважды, говорила слово в слово одно и то же, но во второй раз разволновалась, сперва бурно сморкалась, а потом вовсе разрыдалась до судорог, и не смогла остановиться, пришлось выводить под обе руки.
Впрочем, говорили все об одном. Про черную зависть и про черную же неблагодарность. Восковокожий тенор, тот и вовсе вдруг по окончании речи, вдруг завёлся и с воплем: «Убийц-ца!» — кинулся на него, потрясая кулаками. После чего со столь же театральной покорностью позволил себя остановить и водворить на место.
***
Свидетеля защиты, действительно единственного, объявил вопреки правилам, самолично Адвокат.
«В зал приглашается свидетель защиты, — далее завораживающе долгая пауза, — Ранее не заявленный. Верба Евгеньевна Волопасова, вдова потерпевшего!»
Пауза эффект возымела. Прокатился гул. Восковокожий тенор даже привскочил с места. Мадам принялась что-то с жаром говорить Папаше, тот вообще впал в ступор, сидел, закрыв глаза и втянув голову в плечи.
Вербу он узнал с трудом. И одежда, и походка, и голос — всё было иным. Она была в долгополой блузе с блестками, черных в обтяжку джинсах, черной косынке и больших темных очках. Была абсолютно спокойна, причем не надрывным напускным спокойствием, а всего лишь спокойствием уверенного в себе человека, пришедшего исполнить нечто малоприятное, но необходимое. «Бабочка», — неожиданно для себя произнёс N шёпотом. Верба, словно услыхав его, приподняла очки, коротко глянула на него, сузила глаза и едва заметно кивнула.
«Когда Леонид Ефимович меня попросил выступить свидетелем защиты, — начала она негромким, глуховатым голосом, кивнув в сторону Адвоката, — я поначалу отказалась. Удивилась даже — с чего я должна защищать человека, виновного в гибели моего мужа. Ведь если б не он, — Верба вновь глянула на него, приподняв очки, но на сей раз со жгучим презрением, — если б не он, Игорек был бы сейчас жив, и не было б всего этого кошмара. Но Леонид Ефимович мне сказал: всё это так, но парня могут осудить за преднамеренное убийство. И я решила прийти. Почему? Потому что он — не убийца. Я много могу сказать дурного о подсудимом. Да! — Верба чеканно возвысила голос, потому что по залу мутным комом прокатился шумок. Кроме одного, что он — убийца… А вообще, нельзя ль потише?.. Потому что если он убийца, то и я тоже убийца, — она помолчала, пережидая шум, — потому что на мне по сути такая же вина. По сути. Господи, если б я не ушла тогда, не случилось бы этого безумия. Он ведь меня немного обидел тогда. А уж обидеть он мог. … Я не понимаю, почему шум. Я-то ведь знала своего мужа… Как вы сказали?.. И вы тоже знали? Вы — это, простите, кто?! Лично вы?! Ну лично вы, — Верба вдруг презрительно усмехнулась, — вы-то, Эльза Вениаминовна, его знали, кто б сомневался. Но всё же я — больше! Однако я продолжу, если позволите. Итак, Игорь был сильно пьян, сказал мне гадость… Я не стану повторять, это неинтересно… Что вы сказали? Вам интересно? Извольте. Он сказал, что я сплю с ныне подсудимым. Вполне ли вы удовлетворены, Эльза Вениаминовна? Вас интересует, правда ли это? Отвечу вам… Извините, гражданин судья, но я и говорила по существу, но вот дамочка-свидетель…А я и спокойна. Могу я наконец продолжать? Итак, возникло что-то вроде ссоры и я ушла. А потом, минут через десять, в каюту вбежал вот он, — Верба вновь отрывисто и нервно кивнула на него, — какой-то взбаламученный, перепуганный. Я его с трудом поняла. А когда поняла — было поздно. Видимо, Игорёк решил не дожидаться, и перелезть сам. Вы только поймите, мне подсудимого защищать резона нету. Он мне — никто, чтоб не сказать хуже. Просто он, повторю ещё раз, — не убийца. Всё у меня, уважаемый суд, уважаемые присяжные».
***
Затем был долгий, суетливый, шуршащий перерыв. Слышно было, что в коридоре кто-то настойчиво ссорится, требует немедленно кого-то вызвать. «Годков семь тебе дадут, пацан, — вдруг сказал ему белобрысый конвоир, хоть был куда моложе его. — Помяни моё слово. Тёлка та просто на понт берет. Сейчас прокурор её же слова так вывернет, что ты будешь ещё виноватей, чем ты есть. Адвокат — полный чайник. Ты хоть тёлку ту отфоршмачил или как? Молчишь? Ладно. На зоне разговорят. Сидеть тебе — мама не горюй! Мать-то жива, чудо?.. Что молчишь, гордый что ль?! На зоне тебя быстро… Чё-о? Я тебе сейчас пойду, пидор гнойный! Я тебя сейчас вообще шлёпнуть могу, скажу, бежать хотел. Меня наградят, а ты…»
***
Адвокат выступал сразу после перерыва. Он очень долго перебирал бумаги, протирал платком очки, шумно дыша на линзы.
«Итак, что же все-таки случилось в тот роковой день двадцатого октября? Да-с! Когда-то я говорил: если юрист скажет слово “рок”, – уходите, это не юрист. Но сегодня я произношу это сакраментальное слово. У древних греков была богиня — Ананке. Не слыхали? Правильно, все слыхали про Зевса, Афродиту, Диониса. А Ананке — это, если угодно, богиня Рока! Так эту богиню побаивался даже Зевс-громовержец. Греки считали, что даже боги подвластны року. И я, после многолетней практики, тоже к этому склоняюсь…А вот перебивать меня не надо, тем более в вашем возрасте, господин обвинитель.
Итак, то, что произошло двадцатого октября, иначе как роковой цепочкой не назовешь. Парад планет. Местом празднества был выбран… списанный портовый буксир «Волгарь»! Вы его видели? Нет? А я — видел. Обшманал, как говорится, от бака до юта. Эту, извините, железную каракатицу, в которой шагу нельзя ступить, чтоб не удариться лбом о какую-нибудь долбанную железяку.
Вы, конечно, помните, какой была погода в середине октября? Триумф бабьего лета! Природа, как говорится, пела. И вот именно тогда, двадцатого октября, вдруг после полудня переменилась погода. Подул северный ветер с дождем. Чем не предзнамение?! Ну что стоило сказать — прогулка не состоится, давайте сделаем иначе. Семейство далеко не бедное. Могли снять уютную комнатку в дорогом ресторане. Но ведь нет же! — адвокат ударил ладонью по столу. — Все покорно, аки агнцы на заклание, побрели по трапу. Что это, я вас спрашиваю? А ведь более прагматичного человека, чем отец потерпевшего, еще поискать... Я переговорил со всеми участниками этого печального круиза. Никто не может вспомнить, кому первому пришла эта дикая идея. Но все говорят одно: ехать не хотелось. Никому!».
Адвокат шумно, захлебываясь, выпил стакан минеральной воды и вновь тщательно протер очки.
«Итак, что же случилось ночью? Как эти двое оказались на кормовой палубе без четверти полночь? Обвиняемый утверждает, что потерпевший вошел к нему в каюту, разбудил и предложил выйти на палубу, и рулевой моторист Сувалкин это подтверждает. Потерпевший не был алкоголиком, да и выпивки на столе осталось – хоть залейся. Вероятно, ему нужно было что-то сказать обвиняемому. Что именно — никто уже не узнает.
Да, двое ночью были на корме. Один из них вернулся в каюту, другой – вы знаете сами. Преднамеренное убийство? Отвечаю: что угодно, только не это. Тут говорилось, что у него были какие-то там «мотивы», Мотивы! Ну вот хоть вы, Эльза Вениаминовна, вы способны убить человека? Даже если он вам глубоко несимпатичен. К примеру, вот хоть подсудимого. Вы его ненавидите, желаете ему долгой тюремной камеры. То есть, у вас тоже есть эти самые мотивы. Смогли бы вы иезуитски все распланировать, расставить, как фигурки на доске, после чего — хладнокровно выбросить за борт?.. Почему, это нормальный вопрос. Так да или нет? Нет? Ну конечно же! Конечно нет, добрейшая Эльза Вениаминовна! Тогда отчего вы так уверены в том, что мой подзащитный — бессердечный монстр, циничный убийца? Не слышу ответа. Ответа нет. В таком случае, извините, ваши свидетельские показания не много стоят. Да и все прочие – со стороны обвинения.
Ха, вы подумайте! Мотивы у него были! Да у кого ж их нет, матушка, мотивов этих! Да у каждого из тут сидящих этих мотивов — на целую кантату наберется, прости господи! Что, все убийцы?.. Какое имеет отношение? А самое прямое, господин государственный обвинитель!
Итак, из показаний подзащитного и свидетельницы защиты могу сказать с уверенностью одно: речь шла о примирении. Кому пришла тогда эта бредовая идея — выпить за примирение таким диким способом,— не знаю. Однако, имея представление о характере и манерах потерпевшего, могу сказать одно: весьма возможно, что именно ему.
А почему шум? Опять вы, Эльза Вениаминовна? Кстати, вы были секретарем потерпевшего. Вы, простите, состояли с ним… Протестуете? Свидетелю задан нормальный процессуальный вопрос. Ладно, хорошо, скажем иначе. Как он, потерпевший, с вами обращался? Нормально?! Готовы ли вы подтвердить это, прежде чем я вызову в суд свидетеля, который докажет обратное?.. Итак, я продолжаю. Идея выпить мировую принадлежала, скорее всего, именно потерпевшему. Что и привело к трагедии.
Должен сказать, линия обвинения выстроена вопиюще непрофессионально. Единственный довод и обвинителя и его свидетелей: кто еще, кроме него?! Это смешно, чтоб не сказать хуже. Мы сегодня судим не убийцу, а такую же, в сущности, жертву. Истинный убийца — на свободе. Но я могу назвать его имя. Роковое Стечение Обстоятельств.
Виноват ли мой подзащитный, заслужил ли наказания? В любом случае он уже наказан и, не побоюсь этого слова, – с избытком. Уж поверьте, мне не раз приходилось иметь дело с людьми, которые стали невольными виновниками чужой смерти. Им не позавидуешь.
Итак, господа присяжные, вам решать осудить ли на долгие годы позора и унизительной несвободы человека, у которого в критический момент элементарно сдали нервы, обрекать на страдание его жену, ставить ли на нем пожизненное клеймо убийцы, и не только на нем, но и на его еще не рожденном ребенке. Да, господа присяжные, вы не ослышались, именно так. Соответствующие документы я передам суду…»
***
Десять из двенадцати присяжных сказали «невиновен». И его освободили прямо в зале суда. После долгой череды скучных превращений он миновал наконец темный, пропахший спертой казенной дрянью коридор, толкнул тяжкую, лязгающую дверь. «Наверно, счастье, как еще назвать мгновение осознанной свободы…» Он так и не мог вспомнить, откуда она взялась, эта невесть откуда всплывшая строчка, да и счастливым он не был. Он просто шел, ежился, не по сезону одетый, с отросшей щетиной и зябко поднятым воротником, удивленно ступал по обильно выпавшему первому снегу и не понимал, куда ему идти. Он был один и в душе благодарил Бога за это.
Он это понял лишь на вторую неделю, когда какой-то тусклый, насморочный человечек в униформе привел в комнату, в которой он пребывал вот уже пару дней, плачущую Жену, понял, впрочем, не сразу, ибо её поначалу вовсе не узнал, даже удивился, отчего эта миловидная, хорошо одетая женщина, с криком «Гос-спади!» бросилась к нему на шею, а узнал лишь на улице, да и то, когда после слезного причитания ненароком произнесенное слово «водолаз» тупым тараном взломало черствую скорлупу забвения.
«Наверно, счастье, как еще назвать…» Да, пожалуй он и был счастлив, ибо воспринимал безостановочный говор Жены не как совокупность информации, а лишь как согревающий фон, оболочку, за которой может, если не случиться что-то непоправимое, вновь затеплиться то, что ему давно уже казалось утерянным напрочь.
А она вела его под руку, прижималась, головою к плечу, словно боясь потерять вновь, и все говорила, говорила. У нас? Да мало хорошего у нас. Папа вот сильно заболел. Сейчас, можно сказать, не ходит. Да и почти не говорит. После той истории. Ой, да ты ж не знаешь! Верба ведь сразу после суда фирму продала каким-то эстонцам. И квартиру… Да вот так, вообрази! Вдруг взяло да выяснилось, что фирма эта чёртова на неё аккуратно переписана. Юристы только руками развели — мол, понимаем, тут нечисто. Но не придерешься. буквочка в буквочку, полный ажур-тужур. Да и что толку рыпаться, она как продала, так сразу укатила в Аргентину. Со своим… У неё ведь впрямь был кто-то. Но это еще до Игоря. Кстати, это она ж и придумала ему прозвище Водолаз. Игорь давно на неё глаз положил, а она в лицо ему смеялась. Даже куплетик придумала: «Всем далась я, Водолаз, а тебе не отдалась». Куда там, кроме своего кронпринца знать никого не желала. Она ж красоткой была писанной, без пяти минут мастер спорта, а Игорь — сам помнишь. А потом кронпринц её чуть не подсел. По какой-то скверной статье. А дело его как раз у папы было. Понимаешь? В общем, сама не знаю толком, как там всё вышло, но принца того освободили, а Верба стала нашей снохой. Пять лет прожили. Что уж он с ней вытворял — только она одна и знает. Ну и я немножко. Слушай, ты уж зла на неё держи. А вообще — хорошо, что она уехала. Я её даже иногда побаивалась, если честно. Хотя она мне одной и доверяла. Ну как доверяла — так иногда вырвется что-нибудь, расскажет… Правда, с кронпринцем у неё там, в Аргентине не заладилось. Разбежались почти сразу. Вот так: пять лет терпела, бог весть что вытерпела, а — и месяца не прожили. Оказывается, друг дружке не подходят. То ли принцесса перехотела, толи принц говно. Вероятнее — второе. Она мне так и пишет: всё, что было у меня хорошего за эти сучьи годы, — это ты. В смысле — я. Приятно, конечно, хотя… Хотя было в ней что… от ведьмы что ли? Помню как-то в Новый год у родителей сидели. В самый первый раз. Я возьми и брякни по простоте: что ж Веронику Витальевну не пригласили? Ну маму Вербы. А папа этак фыркнул, и говорит — тут этому окаянному отродью делать, мол, совсем нечего. Мол, одной за глаза довольно. Водолаз хохотать начал. И вдруг Верба следом. Смеялась, смеялась, а потом вдруг как всхлипнет, да тонко так, будто обожглась или испугалась, и — у папы прямо в руках чашка с кофе треснула и рассыпалась. Кофе – на папенькины белые брюки. Папа вскочил, кричит — «что буркалы свои ведьмачьи выкатила?!» Я — в коридор, прохохотаться», а Водолаз Вербу в подъезд повел. Что уж там было, не знаю, а только больше Папаша Вербе не хамил.
А вообще — бог ей судья, Вербе этой. Бог судья…
***
А жизнь впрямь потихоньку наладилась. Пусть не сразу, но наладилась вполне. Антонин Сепп, полуэстонец, полубелорус из Выборга, скупивший фирму, сначала всех поувольнял сгоряча, затем, будто спохватившись, столь же неожиданно попринимал всех обратно. Почти всех. А N стал генеральным директором. То есть, сначала был какой-то другой, приезжий, но он, не проработав полутора недель, страшно запил и Хозяин связался по телефону с N. Ошеломлённый N поначалу отказывался. Но Хозяин молвил: «что минуло, то и сгинуло. А если кто пикнет, то пусть себе пикает у сибе дома». И он был прав, никто не пикнул. Воротилась даже секретарша Эльза Вениаминовна. И со скорбной монументальностью воцарилась на прежнем своем вертящемся стульчике в приемной. «Да, наверное, я в чём-то виновата, — сказала она ему в первый же день, тяжеловесно и с шумным придыханием, — но ведь человек имеет право на ошибку?». Подавая ему кофе, она наклонялась столь низко, что страстно вздымающийся медальон с сердоликовым сердечком едва ли не лез в чашку. «Спасибо, спасибо» — бормотал N, дурея от густого жимолостного парфюма.
Со временем они купили новую квартиру. Просторную, двухэтажную. В квартире Домочадцев почему-то прочно утвердился Восковокожий тенорок с супругою. Он уже разгуливает по квартире в трусах, сам открывает дверь и, провожая сухо и неодобрительно говорит: «заходите без стеснения».
Заходят они, впрочем редко: Папаша, когда видит N начинает сильно нервничать и говорить несуразности. Вскоре, впрочем, успокаивается, но глядит косо и настороженно. Зато при малейшем упоминании Вербы приходит в ярость, пытается вскочить с кресла, иногда ему это удается и тогда его сложно бывает водворить обратно.
Зато пришлось забрать от них собаку Чакки. У супруги Восковокожего вдруг открась острая аллергия к собачьей шерсти. Чакки их по-прежнему недолюбливает, но, как водится, дозволяет себя кормить и выгуливать.
Вербу в доме поминают редко. N знает, что Жена переписывается с ней по Интернету. Но она ничего не рассказывает, ну а он не спрашивает. Он сам получил под Новый год послание. За адресом «Verbena_Lopez@ccc.uba.ar». Удалил, не читая. Хотя потом жалел иногда. О Водолазе не говорят вообще. Будто и не было его. Да и к чему, жена уже, считай, на шестом месяце.
Правда, иногда…
***
К счастью, это случается нечасто. Примерно два раза в месяц. Начинается с утра. Тупой, тяжкий толчок в слепом чреве подсознания. Выбухшая, как слоёный гриб, потусторонняя нежить. После которой день — кувырком, ибо день непременно заканчивается ночью, а ночь — это сон. Сон о водолазе. Его нельзя обмануть. Бессмысленно пытаться одурачить себя снотворным. Оно лишь спеленает сознание тугой простыней и сделает невозможными даже те краткие спасительные судороги пробуждения. Можно попробовать вообще не ложиться. Но Сон все равно придет обморочной оторопью и поведет по своей змеистой ракушечной колее.
Сны эти однообразны до одури. Сначала нет ничего, лишь колышущаяся муть, грязно-зеленое дно, кривые, словно скорченные судорогой коряги, медленная, как студень, слоистая вода, от неё наглухо закладывает слух, а движения вялы и разжижены.
Затем, узловатым фокусом пространства появляется ОН. Сизой каплевидной тенью. Тогда на какое-то время приходит успокоение: столько раз уже было, и все заканчивалось милосердным пробуждением. Однако затем безмятежность теряется. И тогда, когда из взбаламученной прорвы вновь появляется вслепую бредущий, раскоряченный силуэт, вновь наваливается та прежняя двужильная тоска. Силуэт приближается, уже видны тучки мертвого ила, под ногами медленно парящие, как лунная пыль, колышущиеся волосы, ржавая подковообразная улыбка…
Более всего он боится увидеть его глаза, изъеденные водяным жучьём молочные бельма. Знает, что не увидит: всепрощающая рука пробуждения непременно выбросит его за загривок из мглистой проруби сна как только он приблизится к нему вплотную. А пробуждение — как госпитальная сестричка, бледная, бескровная, с красновато усталыми птичьими глазками и прохладными пальцами. Мелкая испарина и тоскливое осознание того, что ничего еще не закончено, стоит закрыть глаза и всё вернется.
…Он постоянно что-то говорит ему, странно жестикулируя и кивая, но слышны лишь глухие, трубные, бьющие по сознанию отзвуки. Тяжкий молот, обитый войлоком. N силится понять его, зная, что это бесполезно…
***
… В ту ночь было примерно так же. Но не совсем. Он уже давно привык спокойно дожидаться мягкой катапульты пробуждения. Устало и покорно. И потому не удивился, что она, катапульта, промедлила, и дала Водолазу приблизиться почти вплотную. Странно, ни страха, ни отвращения он не ощутил. Лишь удивление и усталое любопытство.
И вскоре он почувствовал, что слова его стали доходить до сердцевины сознания окольно, минуя слух. Словно трепыхались в потаенной, внезапно открывшейся мембране. Сначала — бесформенный спаянный звуковой сгусток. Затем он перешел в логически не выстроенную, монотонную цепочку слов. Наверное, так непосвященный слушает прерывистую пульсацию Азбуки Морзе. Затем — некое черновое, рубленное подобие смысла.
«Вот видишь, и ты здесь, и я здесь. Прав был тот, кто сказал: ты тоже остался за бортом. Ты ведь в самом деле не делся от меня никуда. И никуда-то ты не выплыл. То, что ты видишь по утрам в зеркале, — это не твое отражение. Ты — такой же, как я, только я давно позабыл о том, что было наверху, а ты все еще мечешься, тоскуешь, рвешься туда. Тебе даже кажется, что ты (нечто вроде короткого, рокочущего смешка) – преуспевающий менеджер, что у тебя работа, семья, близкие, друзья. Но это пройдет…» Он протягивает руку и она почти коснулась его руки. Почти.
Далее — долгое приграничье сна и яви, вспаханная, зыбкая нейтральная полоса. Если не завязнешь, выберешься.
N откинул одеяло и привстал. И первое, что его удивило, это собственное спокойствие. Ни испарины, ни скачущего, волнообразного сердцебиения. Лишь странноватый холодок на запястье, будто его впрямь коснулась сырая мертвая плоть. Он поднялся и, пошатываясь, влезая на ходу в шлепанцы, двинулся на кухню. Резанула вдруг сладковатая горечь табачного дыма… Стоп! Он же не курит уже три с половиной месяца. Жена и того больше — с первого месяца беременности. Этого не хватало.
Помедлив немного, он включил свет на кухне и толчком распахнул дверь. На черном, лоснящейся кожи диванчике вполоборота к нему сидел Водолаз. Так. Как говорится, приехали.
Однако ни сырого холода, ни запаха тины, ничего такого. Лишь витиеватые иероглифы табачного дыма. Одет — как тогда, на корме. «Я накурил тут, — сказал он, по обыкновению шумно затягиваясь и округляя рот, — это ничего, скоро все пройдёт. Всё, понимаешь? Я, собственно, попрощаться и пришёл. Пора мне уже. Ты не рад?»
«Куда — пора?» — с тупой одеревенелостью спросил N.
«Ну, это долго объяснять. Да ты сам узнаешь, время подойдёт».
«Ну да, — забормотал N, кивая и пятясь»
«Да ты не торопись. Сказал же — попрощаться. Больше не приду. Не веришь?»
«Верю», — кивнул N, сглатывая комок. Ничего. Сейчас надо просто выйти отсюда. Просто выйти. И всё закончится. Должен же закончиться этот злокачественный, пробившийся в явь отросток его ночных видений. Надо только выйти и…
«Ты ни о чем не хотел меня спросить?»
Спросить? Нет, разумеется! О чем можно тебя спросить, отпаявшийся, блуждающий фрагмент времени, сгусток болотного газа, пучок водорослей, оживший выкидыш смерти? Однако уже на выходе он остановился, словно уткнувшись в препятствие.
«Как… – в мозгу возникла сутолока, слова словно застревали на выходе. Он сипло откашлялся и выдавил из себя шёпотом, – Как это всё произошло? То есть…»
«Да я понял. Кстати, можешь говорить громче. Жена тебя всё равно не услышит. Как оно было? Небось, думаешь, это она меня в воду столкнула?»
Водолаз усмехнулся и с силой расплющил окурок одно пепельницы.
«Она появилась как только ты ушёл. Кто? Верба? Э, нет, брат. Твоя жена. Удивлён, да? Или нет? Дальше — просто: подошла к сетке, глянула исподлобья и улыбнулась. Криво так, одной половиной рта. Потом кивнула. Вот и всё. А потом всё само произошло. Ко мне она пальцем не прикоснулась. Всё случилось так, как и должно было случиться. Наверное, тебе стоит это знать. Ты ведь хотел моей смерти. Верно? Верно! И все хотели. А знаешь, кто больше всех? Думаешь, она? Или Верба? Да сам я и хотел. Не веришь. А я и сам не верил. Тебе это трудно понять. Ты, между прочим, знаешь, что на свете самое страшное? Не знаешь. Так вот, самое страшное — это сволочь, обременённая совестью. Сволочь, которая понимает, что она — сволочь, и потому сатанеет еще больше. Это у добрых людей совесть кличет добро. А у сволочей — злобу. Гнойную сукровицу души. Бог ведает, чем бы всё закончилось, случись всё иначе. Так что всё, считай, к лучшему. Всё понял? Теперь уходи. Уходи, я сказал!»
N послушно кивнул и угарной тенью просочился сквозь дверную щель. Как нашкодивший ученик. И что теперь? Спать? В лоно супруги? И мой сурок со мною…А, собственно, почему б и нет? Хороший кошмар должен заканчиваться глубоким сном. …
N обернулся и ткнул дверь коленом. На кухне никого не было. Ни Водолаза, ни пепельницы, ни окурков. Ничего. Только, кажется, едва уловимый запах свежего табачного дыма. Кажется. И тотчас мучительно захотелось курить. Так захотелось, что ясно стало, что все увещевания не сработают. И ничего другого не остаётся, как тихохонько, на цыпочках собраться, накинуть на себя, что придётся, благо на улице мартовская оттепель, а во дворе тускло мерцает кубический аквариум киоска.
***
Киоскерша походила на старую, давно забытую, случайно извлечённую из чулана куклу. Красная вязаная шапочка с корявой надписью «Champion!», черные, похожие на лопнувшие пружинки букли на лбу, розовая округлая ладошка с короткими целлулоидными пальчиками. Когда он постучал, глянула на него с опасливым равнодушием.
«Мущина, вам сигареты? — киоскерша удивлённо пожала плечами. — И что, всё?»
«Всё. А что у вас еще есть?» — спросил N без интереса, сожалея уже, что спустился на урчащем гуттаперчевом лифте сюда, в протухший студень городского марта, в этот грибковый, косноязычный мирок.
«Ну это смотря потому, что вам надо», — тотчас возникла выпуклая гримаса кокетства: брови пташечкой кверху, уголки рта — скобочкой вниз.
«Что мне надо? — он склонился к окошку и подмигнул киоскёрше. — Простой вопрос. Вот вы меня видите? Видите. И я вас вижу. Даже потрогать могу, ежели хочете. То есть вы — есть. А вот меня – нет. Ну нету меня, понимаете? И потрогать меня — нельзя, даже если вы очень захочете…»
«Мущина вы взяли сигареты, так и идите теперь уже к себе домой, — уголки рта спрямились и сузились в копилочную щёлку. — Для таких, как вы, и улицы мостят. А если чё, я и в милицию могу…»
N кивнул и отошёл от окошка. «Мущина, а сдачу-то возьмите!», — разгневанно кричала вслед киоскерша, потрясая купюркой, но он, все так же улыбаясь и кивая, побрёл по двору и присел на низкую облепленную подслеповатым мартовским снегом скамеечку возле детской площадки. Повертел в руках пачку сигарет и, не зная, что с ней более делать, сунул в карман куртки. И что теперь? Он запрокинул голову, отыскал взглядом желтовато-зелёное освещённое окно на третьем этаже. Кухня. Там сейчас никого. Ни пепельницы, ни окурков, ни дымных загогулин. Все временно, все преходяще. Но именно потому этот огонёк так животворно тёпел. Вечные огни не греют, греют лишь минутные костерки. А мы потому и счастливы, что знаем, как, в сущности, скоро и просто всё завершится, мы потому и довольны судьбой, что знаем, как смехотворно и бессмысленно строить планы, выискивать закономерности, извлекать уроки. «Настанет час и утро роковое…»
***
«Семья? Есть семья, куда ж без неё».
«Тоже верно, — милиционеры по счастью настроены вполне беззлобно. — Так ты давай иди. Ночь на дворе. Женщину вон напугал…»
Как, можно идти? То есть, вот так вот запросто встать и идти? Более того, можно продолжать жить. Без опаски, оставляя за собой лишь прошлое, высушенное чучело времени, набитое трухой. А впереди — мерцающее жёлто-зелёное будущее, глуповатый, тряпичный абажур с кисточками и брюлечками, уютная вечность в миниатюре. И можно надеяться, что со временем окончательно, даже из самых низовых ветвей капиллярного мира подсознания уйдёт наконец беззвучной поступью канатоходца сгорбленная, вогнутая в никуда тень — СОН О ВОДОЛАЗЕ.