глава из неоконченного романа "Последний лепесток ромашки"
Николай Таррутин занимал один из руководящих постов на работе отца Маши и Кати. Он тоже не спал в эту ночь, цедил баночное пиво и молча удалял из своего личного электронного ящика обильный спам порносайтов, бухгалтерских курсов и скидок на технику. В его большой и просторной двухъярусной квартире стояла соответствующая усталая ночная тишина, экран ноутбука светился холодным льдом.
Живые журналы поражали своим горьким личностным одиночеством, каким-то даже отчетливым эксгибиционизмом отдельных блогеров, исторические и спортивные форумы — публичными эпистолярными сражениями, в которых часто терялся начальный смысл поиска истин, открытые гостевые — разнузданным поведением разношерстной толпы, и все вместе — отчетливой установкой на полуночный выдох накопившегося: мыслей, желаний, агрессии, соблазнов — перед очередным вдохом окружающей пустоты. Такой вот получался поставленный Brass на всю дистанцию жизни.
Он вновь пролистал список входящих за последнюю неделю, все меньше надеясь отыскать чью-нибудь необычную приветливую весточку с трогательными приятельскими словами, и подумал, что даже личные письма в этом мире электронных ресурсов со временем стали неким стандартом для робов. Обезличенность — как следствие универсальности и однотипности — шагнула еще дальше: люди элементарно разучились улыбаться, ставя бесконечные смайлики. Неудивительно, что авторство юридических лиц для персональных почтовых ящиков тоже вошло в порядок вещей: в предвкушении недалекого уже католического Рождества заблаговременно зазывал альпийский горнолыжный курорт, банк отчитывался по операциям с пластиковой карточкой за истекший в офисных боях месяц, медицинский центр скинул результаты анализов на опасные вирусы, так и не отметив наличие вируса безысходности, от неизвестного коммивояжера Замятина предлагали дешевый кухонный уголок… Или Замятин — это все-таки человек? За этим своеобразным занятием — чисткой виртуальной корзины — Николаю вдруг подумалось: сколько же он писем разослал-перечитал за последнее десятилетие?.. Сотни? Тысячи? И насколько он стал бы явным и предсказуемым для пристального читателя, прояви тот к Николаю ака Terra интерес?
А когда-то корпели ночами, затачивали перо, наливали в сумерки чернила, заклинали сургуч… Мелкий витиеватый почерк, рисуночки на полях… Личного фаворита узнавали по неповторимой прописи заглавных, сердечную тайну хранили в недоступных сундучках…
Николай вышел из мимолетного образа дворянина и мысленно достал из-за уха обломок карандаша, стал выводить на треугольном, покрытом пылью военных дорог боевом листке: «Дорогая моя, милая, я обязательно вернусь! Ты верь!!» Он сделал последний глоток, сжал пустую пивную банку до громкого скрежета, разорвавшего тишину и, не вставая из-за стола, зло бросил искореженный баварский танк в темный проем двери. Таррутин когда-то для интереса пробовал себя в бейсболе, поэтому попал.
Николай перевел взгляд на висевший рядом со столом календарь текущего года и вздохнул… На календаре кисти Сезанна был он, Николай, — сумеречный, потерянный, темно-зеленый «мужчина, курящий трубку». Источник грусти мужчины был понятен Николаю: он тоже чувствовал, что способен остаться во времени на века лишь вот так. Только уже не в качестве случайного натурщика, а будучи оцифрованным и сложенным в ящик объектом чужого внимания. К нему залезли в голову, в мысли, в душу. Заботливо протертые Гейтсом окна оказались не столько удобным интерфейсом, сколько оком смотрящего на тебя мира. Сеть заполучила еще одну доверчивую рыбешку. А ведь не только подконтрольность мысли, но и само время, которое технический прогресс ему вроде бы избыточно «освобождал» в сравнении с курящими предками, неизменно возвращалось «благодетелям», сложенное с регулярными починками той самой техники, помноженное на пустой айсикьюшный треп и возведенное в степень целого сонма игровых стратегий-стрелялок, а также придурковатых фильмов в формате «Долби».
Далекий чужой Замятин нагло и настойчиво предлагал дешевый кухонный уголок. «На котором можно делать все что угодно!»
«Где же я потерял себя? С чего все началось?» — Николай откинулся в любимом кресле назад и прикрыл глаза. Ему в который раз отчетливо представилась та девочка с веснушками. Это было одно из самых ранних воспоминаний вообще. Мебельный эксклюзив нехотя заскрипел, сделал оборот и превратился в простую деревянную планку веревочных качелей среди двух берез. Неповторимый блеск летнего солнца, белые гольфики, прыгающие в классики, игривые глаза и веснушки из-под панамки. Он тогда был с родителями в каком-то доме отдыха, и первое впечатление влюбленности осталось навсегда. Он не помнил ни имени, ни обстоятельств, ни даже того, что тайком носил ей орешки в шоколаде и собирал на заказ букетик полевых ромашек для плетения ее короны-венка. А вот снисходительное «Тебе всего лишь три, а мне уже пять!» или отнюдь не обиженное, а какое-то даже скрыто довольное «Не дергай меня за поясок, так не честно!» — ему запомнились. Но даже не этот тоненький голосок остался приоритетом, а девчушечьи глаза: их глубина, насмешливость, притяжение, неведомая тайна, вдруг переходившая в неповторимый солнечный зайчик…
Оставив все шаловливые физиологические просмотры мальчик-девочка детсадовским уголкам, в первом классе школы он влюбился уже «по-настоящему» — в соседку по парте: светловолосую, голубоглазую, кокетливую Олечку. Николай и сейчас видел, как она, стоя в отглаженном белом передничке на фоне темной школьной доски, слегка покачивая бантами, медленно поднимала взгляд к потолку, ища там точное продолжение заданного на дом стишка. И потом еще неизменно переспрашивала его, как первосвященника: «Неужели опять потолок мне помог?» Он выжигал ей картины (переводя домочадцев в дымочадцы), резал инкрустации (и пальцы до костей), разбирался с выражавшими недоумение пацанами из ее двора и даже записался в театральную студию, за что получил полное лукошко насмешек от приятелей. Со студии он, конечно, сбегал на этаж вниз, где учили в темноте крутить фотографические пленки в бачках, растворять химикаты, делать коллажи. Наставница долго пыталась поставить ему дикцию, но, слегка разочаровавшись его регулярными побегами, все же ободрилась не менее постоянными томными взглядами на объект воздыханий и доверила ему премьерную роль Зайки-зазнайки. Потом, в студенчестве, Таррутин переиграл еще кучу персонажей, но тот школьный выбор старой седой «театральницы» втихаря, чисто для себя, считал наиболее соответствующим своему характеру. Фотография Оли пролежала под стеклом письменного стола Николая долгих шесть лет. Ее сменил на ответственном посту солнечный олимпийский мишка — мечтательное чемпионство (по вольной борьбе, гребле, фехтованию, в крайнем случае — стрельбе) требовало жертв. И личных тоже. Теперь даже при всяких белых танцах и прочих ритуалах «огоньков» и пионерлагерей он настойчиво вертел головой, чем доводил до слез отдельных девчонок, которые замечали в нем начинавшие пробиваться лидерские черты. Сорокадвухлетний Таррутин иногда думал, что, возможно, первые трещины будущей сломленной личной судьбы он сам заложил именно тогда своими надменными и категоричными отказами.
Прошел год. Ну, может быть, два. Повзрослев, Николай, с удивлением обнаружил, что пятиразовые тренировки, сгонки веса и спортивные летние лагеря отнюдь не противоречат попыткам покурить осеннюю листву или смотаться с уроков к игровым автоматам. Черноволосой Асе, с которой познакомился в очереди на прогревание, он писал безразмерные, порывистые стихи, иногда — эпиграммы на общих знакомых. Они гуляли по району за ручку, и Николай чувствовал в себе что-то определенно новое, не творчески-созерцательное, а неминуемо-осязательное. Платоническая, рыцарская дама сердца не то чтобы перестала отдаленно восседать на коне, но от особенностей ее посадки отчего-то менялось дыхание. Из-за красных гардин и плеч доблестных мушкетеров вылезала манящая мадмуазель де Лавальер, Ватсон влюблялся. Примерно в этот же период он, приходя из школы, обнаруживал у себя в куртке чьи-то анонимные признания. Случались непонятные звонки от незнакомок из соседних школ с предложениями погулять. Но он считал странной, если не обидной, такую инициативу от противоположного пола. И уж тем более невозможным — подобное совмещение, не говоря уже о грозном слове «измена». И это не было воспитанием, он так чувствовал. Николай вдруг вспомнил, что после прогулок и все более тесных прощаний с Асей вот такими же бессонными, как сегодня, ночами он перечитывал помеченные места из «Таис Афинской», и впервые за весь этот ретроспективный короткометражный фильм улыбнулся.
Тургеневская «Ася» позвала за собой в обязательные «Темные аллеи» Бунина. Самое интересное, что со своей следующей «любовью» — Ириной — он познакомился именно в библиотеке. Вторым рядом стояла набоковская «Машенька». «Яма» Куприна была еще далеко.
С Ириной он уже уезжал гулять в центр, нарочито демонстрируя приезжей девочке свои знания Москвы (большинство местных легенд он заблаговременно вычитывал у Гиляровского). Больше всего ей импонировал Арбат и прилегающий к нему кусочек старой столицы, ему же нравилась итоговая темень «Художественного» и прилегающий к нему кусочек ее блузки. В общем, так он расширил свой ареал и перестал краснеть от слова «ареола». С приходом весны они дурачились, свешиваясь по пояс спиной вниз из окон соседних подъездов или перепрыгивая синхронно через лужи. Ему нравилось, когда она надевала мини и шла с ним в кино: цоканье языком знакомой районной шпаны им вслед он расценивал как признание его вкуса. Таррутин притормозил на секунду... А ведь тогда его все-таки интересовала даже не внешняя красота подруги, а постижение такого непохожего женского мира, удивительной интуиции, абсолютно иной логики.
Но вскоре она отчего-то начала его раздражать. Да и в целом отношение к противоположному полу стало каким-то обыденным, чуть менее восторженным, чуть более жестким. Кто знает, чего там было больше — психологии переходного возраста или психологии отношений, кто разберет... Но после ее скорого признания в любви он перестал ей звонить.
Первое же отчетливое разочарование в девушках — вернее, его причину — Николай помнил довольно явственно. Это случилось спустя пару месяцев после расставания с Ириной. Летним вечером горнист проиграл отбой, но они с симпатичной русой девчонкой задержались в лагерной беседке. Оставшись наедине, Коля незаметно приобнял ее и, почувствовав одобрение в виде прочитанного уже «легкого дыхания», пошел дальше. Но там, где кончался купальник и начиналась загадка, он, словно Картер при раскопках своего Тутанхамона, обнаружил песок. Песок, простой речной песок, прямо таки горы песка на неизведанной территории! Всегда считавший женщину символом чистоты и величественности Николай был просто поражен, смят наповал таким неожиданным обстоятельством. Он тщательно попытался скрыть изумление, но она все поняла по глазам и убежала в душевую. Ошеломленный Николай опять взял паузу. И опять не выдержал без подруги больше года.
Следующий «роман» был интересен даже не девушкой, а поведением одного товарища, который постоянно проявлял видимую заботу о Кольке-друге, затягивая от гулянок к своему редкому тогда домашнему видику и в «качалку». Наивный Колька думал, что сумел привлечь к себе такое пристальное внимание парня из соседнего двора широтой своих интересов и мастерским ударом справа, но (как выяснилось значительно позже) товарищ тот просто плел тайные интриги с желанием увести из Колькиных планов и времени ту самую девушку. Где он сейчас, после учебы в Штатах? Таррутин вспомнил, как тот цитировал письма из далёких краев, все время приговаривая: «Представляешь, Колк, там кефиров 25 сортов! Они их йогуртами зовут!» Или как после просмотра одного из американских фильмов он, улыбаясь, заявил: мол, «в том-то и свобода выбора, что за деньги можно с каждой».
Подобное разочарование в людях Таррутин испытал в своей жизни еще не раз. Например, когда миловидный дядя из внешторга (кагэбэшник, как выяснилось значительно позже, а так — милый коллега по работе) в самом начале карьерного восхождения растолковывал ему, юнцу, что надо держать язык аккуратнее и вести себя со всеми на дистанции, так как кругом одни кагэбэшники. Подмигивал, улыбался и угощал редкими тогда капиталистическими красно-белыми сигаретами. Из старших коллег Николай первым перешел «на ты» именно с ним. Это только потом он понял, что, в отличие от улыбки, правда обычно не в чести у поклонников йогуртов и ковбоев Мальборо.
Николай ушел на кухню и заварил себе китайский «Пу-Эр». Воспоминания вроде бы говорили об одном: те же естественные гормоны и желания, что и у сегодняшней молодежи, те же «секретные знания» из зачитанных самиздатовских камасутр, та же коллекция — пусть не вездесущих интернетовских, а подпольных черно-белых бумажных порноснимков. Но все это было как-то вторично и не так уж важно, воспринималось как что-то не совсем правильное, тянущее в неизвестность, слишком плотское, где-то даже пагубное. И нельзя сказать, что это было лишь чистым следствием пуританского воспитания, нет. На самом деле еще не притупленная валом грязи природная интуиция словно бы сигнализировала о чем-то непреодолимом в самом конце этой манящей формами и запахами грешной дороги. Среди полузабытых имен девчонок, «прим его поэтического сердца», первых нежных прикосновений и поцелуев он отчетливо помнил и совсем иное: как записная книжка одного из одноклассников-мажоров, исчерканная плюсиками и минусиками на тему «дает — не дает», вызвала у него, шестнадцатилетнего, вовсе не зависть, а отчетливое чувство брезгливости. А вот романтический чай оставлял долгое сладкое послевкусие…
Нет, тогда он еще был самим собой.
Первая и, пожалуй, единственная его настоящая любовь пришла к Николаю Таррутину в канун восемнадцатилетия. Студентка медицинского, она полола свеклу на соседней грядке в подмосковном Дмитрове, куда студентов бросили не столько для мнимой помощи колхозникам, сколько для осознания, насколько далека их игривая житуха от реального каждодневного труда сеятеля. Наглядная агитация на тему, что их может ждать в случае потери усердия в шипящих химических лабораториях, сонных лекционных залах и тесных для шпор аудиториях. Точно такие же прививки под названием заводская «профессиональная подготовка» и пристрелочная «военная подготовка» были сделаны еще в школе. Правда, без внесения в медицинскую карту. Хотя хлеб студента известного технического вуза, куда, вопреки тогда еще высокому конкурсу, поступил Николай, был не намного слаще, а престижность итогового диплома неминуемо олицетворяла реальную сложность предстоящего отборочного цикла пяти–шестилетки.
Впрочем, Николаю в тот день было не до прививок и сывороток, зачеток и сессий, грядок и транспортеров. Он не откликнулся даже на призыв уже оперившихся сокурсников расписать пульку прямо на ведрах. Это была та самая любовь с первого взгляда: раскрасневшиеся от непривычных упражнений на воздухе розовые щечки на фоне бесконечных рядов бурой свеклы, миловидная карамельного цвета косынка вокруг лица, пара выбившихся золотистых локонов. И в который раз — серо-голубые глаза… Какая-нибудь разбитая фраза «Она вышла из его снов» не отразила бы глубины этого волшебного мига (не обязательно счастливые, но всегда судьбоносные эти мгновения появляются в нашей жизни, увы, всего лишь несколько раз). Николаю такие не снились, он вообще плохо представлял себе ЕЕ, но в этот раз понял: ОНА. Секунда — на самом деле это достаточно много.
Словно оправдывая данное ей имя, Светлана была полна искрящегося света, и даже после мимолетных туч в ее облик неизменно возвращалась какая-то неповторимая, переливчатая, как девичье настроение, но всегда теплая радуга. Впрочем, эту особенность он приметил чуть позже, а тогда... Николай сегодняшний резким движением вылил остатки чая в раковину, вернулся в комнату и в задумчивости включил вычурную лампу-гриб на углу стола. Тон ее накала можно было менять, покрутив тайное колесико, отчего лампа то создавала интим, то освещала все вокруг ярким, практически дневным светом. Он сейчас так и крутил колесико туда-сюда. Николай давно запретил себе даже думать о Светлане, но сегодня не устоял.
Вслед за первыми последмитровскими проводами они стали встречаться все чаще и чаще, насколько позволяла совместимость расписаний и молодых увлекающихся душ. Он водил ее на подпольные рок-концерты и даже на стотысячный футбол, она дарила ему свою неповторимую молодость и время от времени баловала долгими загадочными серо-голубыми стрелами, летящими из-под осеннего капюшона. Он рассказывал ей не пошлые анекдоты, а таинственные сны с лабиринтами, но она именно в этих снах находила сексуальную провокационность и даже симптомы ревности. Он иногда, не сдерживая вдруг нахлынувших чувств, мог бросить в самом разгаре какую-нибудь лабораторную работу и махнуть хотя бы на двадцать минут к ней. В такие порывы он на такси, по-гусарски, мчался, как будто в страхе потерять ее навсегда, умасливая водителя и деда на пропускной тогда еще высокой элитной стипендией будущего технаря. Она клала ему ласкающие слух указательные записки в условное место под тяжелую раму расписания потоков. Иногда в записках он находил будто случайно дорисованные сердечки или цветочки. И по этим простым, но увлекательным ниточкам Ариадны, без всяких мобильников и эсэмэсок, они находили друг друга.
Николай зачем-то вбил в открытый все еще поисковик «нить Ариадны», и тот выдал ему: лучшие цены, бизнес-сувениры, товары. Николай чуть раздраженно покрутил ролик мышки вниз: мифы, крылатые выражения. Крылатые … Да, тогда он летал наяву.
Сейчас вряд ли кто поверит, даже сам Николай иногда смущался и терзал себя невозможностью этого факта с высоты сегодняшней прожитой жизни, но они встречались практически полгода без каких-либо намеков на постель. Даже в мыслях. Они не чурались собственных тел, нет, и никогда не шли на расстоянии, довольно часто оставались одни у нее или у него дома, но эта определенная грань в их отношениях как-то сразу определила их статус подготовки к чему-то большему. По правде говоря, они, наверное, просто считали, что им некуда спешить.
«Dear Mr Tarrutin…» — продублировали деловое письмо на домашний ящик из Абу-Даби. Кто бы видел его сейчас… Николай Таррутин, известный своей жесткой дисциплиной, окутанный большим пледом российских и международных связей, сидел, закрыв глаза и положив голову на левую руку. А ведь именно он, Коля Таррутин, еще каких-то двадцать лет назад вел дневник, куда записывал все оттенки своих переживаний. Листал страницы, строил версии, гадал по этим календарным записям, как на ромашке. В общем, вел себя как наивный влюбленный мальчик. Надо сказать, что Светлана умело, чисто по-женски не давала ему расслабиться, все время намекая между строк, в сторону, о каких-то конкурентах (будущем дипломате, бывшем однокласснике и других). Может быть, тогда пошла трещина, когда игра заменила открытые чувства?
Однажды ему пришлось прилично подраться из-за нее. На общую вечеринку-сейшен собирался разношерстный народ. Один из громил в кожаной косоворотке заявил о своих планах закончить вечеринку оргией, на что получил понятный отпор. Как не раз случалось и до и после, Николай, вступив в разговор вместе с несколькими друзьями, при конкретной силовой разборке остался наедине. Оппонент был выше на голову и весил килограммов на десять больше, но Николай, получив пару-тройку раз увесистые плюхи, таки развернулся и ответил достаточно прицельно, поскольку был еще трезв, накачан и устойчив. Попал удачно. С ноги добивать лежачего тогда считалось убожеством, поэтому дуэль закончилась тем, что парень, поднявшись, взял свою косоворотку и пообещал тем же вечером притащить неких рокеров и выжечь все — включая, естественно, его, Николая, — огнем. На мотоциклах, с цепями… В общем, красочно описал свое страдание. Вечеринка расстроилась, часть гостей убежала в Измайловский парк кататься на горках. Никто не приехал. Да это уже никого и не волновало, вообще все как-то сразу затихло и рассосалось, словно благодаря невидимой руке режиссера. Она промокала ему ваткой со спиртом ссадины на виске и почему-то таинственно улыбалась происходящему. Он был счастлив лежать своей разбитой дурной башкой на ее мягких коленях и видеть-видеть-видеть склоненное над ним любимое лицо и снова — притягательные, насмешливые, подтверждающие глаза.
Скоро они перезнакомились с родителями, стали фактически опосредованными членами семей. Близилось лето. Ее цветная фотка уже не была спрятана, как Ольгина, под стекло, а висела точно по центру его комнаты, словно встречая его каждый раз после учебы, как обычная супруга. Прощальные или киношные поцелуи стали глубокими, долгими, открытыми. Смешной влюбленный Николай хмыкал, перебирая в уме имена мальчиков. Он даже не сомневался, что у них со Светой со временем вырастет отличный сын.
В июле он уехал к ней на дачу, и после пары дней помощи родителям на выходных «жених» и «невеста» остались одни. Ах да — еще была такая серенькая кошка, если не котенок! В первую же ночь он предложил пойти на ближайшую реку купаться голышом; Света немного смутилась, но Mr Tarrutin уже тогда имел дар убеждения. Путь шел через старую заброшенную церковь, потом через деревенское кладбище, потом через большущее поле. Это напомнило их первую встречу под Дмитровом. Николай светил фонариком, выхватывал ряды крестов и патиссонов, в подходящий момент нагонял гоголевского страху, наигранно подвывая. Светлана жалась к нему, оглядывалась, он лишь сильнее прижимал ее тело и брел на запах первозданной свежести…
Той незабываемой ночью стихи пришли в гости сразу: много, шумно, весело, с умирающими под утро фонарями, венчающей беглецов церквушкой и опять (но уже к месту), полные речного песка и плещущейся рыбы. Она пришла к нему в комнату в длинной деревенской ночнушке с зажженной свечой. Немного испуганно заметила, как громко бьется его сердце. Он и сам никогда не ощущал подобной аритмии, но это тоже было уже не важно. Они сели рядышком на пуховую перину и поклялись друг другу, что в этот наступивший день, десятого августа, вне зависимости от обстоятельств они будут встречаться здесь каждый год…
Таррутин сейчас не помнил ни названия того места, ни даже направления электрички. Будь иначе, возможно, он опять вызвал бы такси и, не дожидаясь оборота численника, рванул бы в ночь в поисках ее потаенной записочки. К тому котенку, стоящему четырьмя лапками на груди и тыкающему холодным носиком прямо ему в спящие губы…
Кончилось все довольно печально. Холодный осенний Ленинград, куда они, подобно киношному герою, поехали дикарями, дал им кров в близлежащем Пушкине, но не дал сил и разума сохранить рвущуюся по швам любовь.
Она спросила его однажды в темноте:
— Ты на мне женишься?
А он ответил как-то странно, глупо, неестественно, чужим голосом:
— Да, наверное, но не сейчас.
Таррутин прекрасно помнил, что хотел лишь подчеркнуть свою серьезность, продуманность в отношении их будущего брака, но ответил вот именно так. И еще он так и не понимал, любит ли она его, единственного во Вселенной Николая Таррутина, так, как он ее: со всеми невзгодами и радугами, капризами и ласковыми поцелуями, всю целиком. Или тривиально хочет замуж. Вопрос звучал как-то не очень уместно именно в тех чужих, съемных, продуваемых ленинградских стенах.
— Ты хочешь быть моим любовником? — продолжила она тогда, отчетливой интонацией дав понять свое недовольство.
— Лучше все-таки мужем.
— Тогда любовником будет кто-то другой.
Неприкрытый цинизм этого ответа завершил их отношения. Он стал намеренно открещиваться от нее, бросать телефонную трубку, даже возненавидел. Он не оставил даже в уголках архивов ни одной фотографии — правда, пожалел тот единственный в его жизни личный дневник. Встретив через какое-то время, он просто ее не узнал.
Значительно позже, уже в девяностые, остепенившись, когда он пару раз поправлял здоровье у модных тогда гадалок и экстрасенсов, ему вдруг независимо друг от друга сказали, что проблемы имеют давний корень в некой светловолосой девушке, которая, обидевшись, прокляла его на одиночество. Тогда он не придал этому значения (какое одиночество, о чем вы вообще?) и свел все к шарлатанскому шаблону. Но на всякий случай запретил себе вспоминать свою любимую Светлану.
А сейчас он все чаще думал, что, умерев, попросит ангелов первым делом прокрутить ту питерскую пленку и, если окажется неправ, вернуть его в то время. Или хотя бы позволить ему уже на небесах поговорить с ней, чтобы попытаться понять и простить друг друга.
Советско-американский телемост повеселил все больше поднимавших в разгар перестройки голову западников. Впрочем, та женщина была по-своему права: секса как культа в СССР еще действительно не было, секс был приложением к любви. И никто не стал обсуждать, плохо это или нет. Все рассмеялись. Секса не было, но погремушки для младенцев уже делали свое дело: пока еще приглушенные газеты типа «СПИД-ИНФО» или нарезки легкой эротики по Пятому питерскому каналу, где змей медленно спускался с «Адамовым яблоком».
Со своей будущей супругой, Анной, он познакомился уже ближе к самому концу института. Прогуливая очередную пару и дожидаясь трамвайчика, он увидел со спины в нескольких шагах от себя идеальный профиль женской фигуры. Напевая раскрученную тогда «А мы пойдем с тобою погуляем по трамвайным рельсам…», уже умудренный опытом Николай, не смущаясь, насчитал четыре классических симметричных просвета между стройных ног и присвистнул. Кто-то шепнул ему вдруг: «А ведь это твоя жена». Правда, вспомнил он об этом загадочном обстоятельстве только много месяцев спустя, уже с обручальным кольцом на пальце, когда вновь, на том же месте, ждал очередного заезженного рельсового громыхалу.
Николай и Анна быстро сошлись, еще быстрее перешли к входившим в качестве нормы в жизнь советской молодежи постельным отношениям. Николай шел проторенной дорогой, и в скором статусе жены его разочаровывало лишь отсутствие девственности на старте. Он, как назло, тогда вычитал про 90% дев на захваченных немцами территориях, что расценивалось медиками рейхсканцелярии как вопиющий факт, заставивший их даже заявить, что победа над такой духовной страной невозможна. Еще его насторожило, что характер и генофонд будущего ребенка зависит от всех входящих в эту дверь, а не только от конкретного здорового сегодняшнего посетителя-заявителя. Но погремушки гремели и переводили Николая Таррутина в разряд ретрограда. Он вздыхал, но крокодиловые девичьи слезы и типичные сказочные объяснения вкупе дали эффект некой невиновности вместо невинности. Анна была действительно красива в свои восемнадцать лет, хотя совсем не похожа на Светлану.
В один из случайных дней ему захотелось постоянства, домашнего уюта, горячего супа по вечерам и горячего секса по ночам. Анна призналась в своей любви к нему еще в начале знакомства; его это расстроило и насторожило одновременно, но он, не чувствуя встречного градуса, кроме чисто сексуальных желаний, в этот раз отчего-то посчитал, что все придет со временем, и сделал предложение. Может быть, он хотел, пусть и заочно, доказать Светлане, что вовсе не боялся серьезных отношений и брака? Он же не знал, что маленькому зернышку намеренной лжи, с одной стороны, и спрятанного наглухо недовольства — с другой это самое время только даст прорасти.
Несколько лет семейной жизни прошли в притирке. Жена, обнаружив у него в ящике тот старый дневник, перечитала его, всплакнула — видимо, не ожидая, что Николай способен на такие глубокие чувства, но не к ней, — и потребовала это свидетельство былой любви немедленно сжечь. Николай подчинился, хотя и пожурил ее за странное недоверие и определенную пронырливость. Тут же, на лестничной площадке между этажами, в банке для окурков, он исполнил приговор судьбы.
Как-то незаметно стихи Таррутин тоже писать перестал, увлекшись значимостью слов на деловой визитке и играми со вступившими на территорию России войсками зеленых солдатиков, но не из его детства, а плоскими и хрустящими: Линкольнами, Хэмилтонами, Грантами, Франклинами. Жена воплотила все свои девичьи мечты: прыжок с парашютом, нырок с аквалангом, Париж, Барселона, иностранные курорты… Понимая, что исполнение чужих мечтаний должно как-то компенсироваться, то есть внутренне все более переходя к материально-потребительским отношениям со своим самым близким, хотя бы и формально, человеком, Таррутин стал все больше поглядывать на сторону. Он уже и не помнил ни про речной песок, ни про ватку, нежно смачивающую рыцарскую рану… Секретарша-стажерка, не надевающая трусиков и разворачивающая к нему на кресле прямо по центру и не менее прямо глядящая в глаза, — это тоже в принципе было разочарованием, но уже каким-то сладким, приемлемым, допустимым… Хотя он еще держался за данное слово и лишь игриво флиртовал. Себя он оправдывал строчками из начавших выходить глянцевых журналов для мужчин, то есть необходимостью поддержания межполовой коммуникабельности и офисного руководящего авторитета. Да и вообще, казалось, что страшного во флирте? Слова, слова, слова…
Анна, умаявшись сидеть дома одна, поступила на какие-то экономические курсы, благо муж был в теме и всегда подкидывал актуальные вопросы для обсуждения с экзаменаторами. Сам он параллельно работе ударил по иностранным языкам. Оба стали планировать свои дни немного невпопад друг другу. На совместных фотографиях групп их все больше можно было найти среди миловидных особей противоположного пола. Она стала все чаще засыпать до его прихода. Он все больше метался, чувствуя себя на пике потенциала и не осознавая, что сам разжигает собственную похоть всякими заигрываниями, мыслями, просмотрами.
После того как на одном из островов он случайно попробовал местный афродизиак и всю ночь по-животному сотрясал отель криками и вздохами, она честно призналась, что последнее время просто не выдерживает этого его темперамента и готова пригласить кого-то для дополнения. Пересматривая видеозапись той поездки в начале девяностых, он позже заметил, как вокруг его жены все время вьется какой-то местный атлет. Русские женщины тогда еще были в тех краях редкостью. На прямой вопрос, уточняющий не очень понятную частоту появления этого видеохахаля, жена лишь пожала плечами.
Еще из той поездки ему запомнилось, как одна девушка, вроде бы немка, без колебаний прыгнула в машину к четырем аборигенам — тоже, видимо, в поисках новых наслаждений. Вот так вслед за наставлениями иностранных гуру от секса и наглядной демонстрацией некой «свободы» они тоже решили, как и внушалось, поэкспериментировать. Еще бы — ведь сама «Эммануэль», пришедшая с десятилетним опозданием на экраны русских кинотеатров, призывала к количественному и качественному разнообразию, которое вроде бы только укрепляет супружеские взаимоотношения. Прокатная «Мадам О» допускала присутствие наручников, плеток — короче, безропотного овладения и насилия в этом суррогате любви. А культовый в то время «Основной инстинкт» так и вовсе уже одним названием возводил игривых безудержных кроликов на высшую ступень цивилизации.
Вскоре после возвращения в Москву «эксперимент» с приглашением дополнительной участницы прошел на ура, но повторять его они не стали, справедливо испугавшись волны инфекций или, что честнее, увлеченности не тем, что положено традиционной семье. Более того, он даже убедил жену покреститься в ближайшей церкви на Соколе; она без видимого удовольствия согласилась. Но зернышко прорастало.
После получения очередного уже диплома, на прощальной встрече к нему отчетливо привязались три знакомые девчонки. Искушение продолжалось. Прогулка на пароходиках по Подмосковью закончилась новым купанием голышом. Уже при свете дня — времена менялись. Странно, но он уже не стеснялся своей фигуры, зная, что девкам понравятся определенные ее особенности. Неудивительно, что на обратном пути он обнаружил одну из знакомых у себя на коленях, а еще через какое-то время они вчетвером, в формате три плюс один, оказались у одной из подружек в гостях. Он уже было растянулся на кровати, но внезапно пришел в себя, махнул стопку и стал собираться домой. Одна из них все-таки пошла с ним на улицу. Алкоголь опустил их на траву прямо возле одного из проспектов. Они целовались взасос, не замечая полуночных прохожих, но кто-то невидимый снова тронул его за плечо. Уже расстегнутый лифчик остался висеть на ее руке. Она была замужем, и он уверенно соврал ей, что знает, каково это — изменять. «Миг безумия и соблазна, а потом маета по ночам…» На том и расстались. Он был горд, что устоял и даже спас кого-то от такого же первого неуверенного шага.
Вскоре Таррутин начал часто летать по заграничным командировкам. Естественно, простым интересом он объяснял себе свои походы с друзьями в секс-шопы и знаменитые кварталы — сборища эротических ведьм: на Риппербан Гамбурга, Пляс-Пигаль Парижа, в пару кварталов от железнодорожного вокзала Амстердама. Николай и сейчас помнил какое-то смешанное чувство от этих размалеванных баб за стеклом и арабов-зазывал. Неон манил, но отвращение еще оставалось. Некоторые из его деловых попутчиков просто пересчитывали в уме уровень материальных потерь, Николай же никак не мог для себя прояснить моральные. Все-таки в Москве ждала жена. Правда, иногда вечерние звонки отзывались долгими гудками…
Таррутин посмотрел в окно: кто-то в два часа ночи пускал ракеты, отмечая новомодный праздник, а может быть — собственный день рождения. Так все просто с этими днями рождения, а вот с днями грехопадения вниз все незаметнее, медленнее, деликатнее. Их не отметишь в календаре.
Реальную черту он перешел все-таки не с публичной девкой, а в далеком сибирском городке. Стоял август, по Енисею сплавлялись любители естественной природы. Большегрудая, темноволосая, синеокая Ангел-А принесла в гостиницу на подпись какие-то бумаги, да так и осталась до утра. Все получилось само собой, и получилось вполне себе здорово, появился даже некий подъем. Но уже сидя в самолете, Николай вдруг почувствовал щемящую жалость, какой-то стыд и смрад... И даже отчаяние. Вернувшись, пряча с порога глаза, он взял больничный, а спустя еще сутки неожиданно предложил купить собаку или попугая, чтобы дома не было так тихо. Странно, но мысли о ребенке, неминуемо сыне, почему-то отодвигались у них с Анной все дальше и дальше.
Еще через несколько месяцев он улетел в Дюссельдорф. На этом немецком названии Таррутин вдруг трогательно вздохнул. Тот роман напомнил ему юность. Эта история все-таки была еще настолько чистой, насколько вообще могут быть чисты мимолетные романы женатого мужчины.
Он примерял себе дорогой костюм, когда заметил в зале миловидную блондинку с вьющимися волосами и прической а-ля пятидесятые. В магазине как назло играл Синатра — «Love me or leave me an' let me be lonely…». По-быстрому, фактически не глядя, он выкупил костюм и ювелирные украшения для жены и пошел к выходу. Пожилой сослуживец, в этот раз будучи с ним вместо обычных партнеров по бизнесу, дернул его за рукав на выходе, поинтересовавшись причиной столько скорого ухода, а также планами на вечер. Николай соврал или отшутился (а скорее, и то и другое) — хотя делать этого принципиально не любил. На самом деле, вернувшись в отель, он переоделся в клубные вещи и длиннополое пальто, оставил обручальное кольцо на полочке рядом с бритвой, по дороге купил букет шикарных орхидей и опять пришел в тот самый магазин. До закрытия оставалось двадцать минут. Он успел.
Размышляя, с какого из языков начать, он выбрал английский, чтоб подчеркнуть свой статус иностранца в этом городе. Он сказал пару заготовленных фраз, протянул цветы и непроизвольно бросил взгляд ей на грудь, на именную табличку слева. «Krutoffa»! — ударило колоколом в голове.
— Так ты русская, что ли? — он удивился такому неожиданному совпадению в центре Европы.
— Наполовину, — улыбнулась в ответ она и с удовольствием обхватила охапку цветов. — Неужели мне?! Как здорово!
«Онегин, я скрывать не стану…» — запел у Николая внутри уже не Синатра, а кто-то из оперных. Таррутин сидел на лавочке у выхода, ждал окончания работы магазина и отчего-то пристально смотрел выше самой высокой вывески.
Их первая прогулка с Татьяной по ночному Дюссельдорфу запомнилась ему каким-то калейдоскопом из клубов и кафешек. Они гуляли, читали друг другу стихи (оказалось, что все свое творчество он прекрасно помнит и спустя столько лет!), заходили в первые попавшиеся двери, пробовали незнакомые напитки, сдвигали рядышком стулья…
При очередных посиделках в уже практически пустом городе под утро она вдруг наклонилась к нему чуть ближе и сказала:
— Мой бойфренд, немец, считает покупку цветов пустой тратой марок. Они ведь все равно завянут.
— Придет же в голову, — хмыкнул он.
— А еще, когда он берет меня на руки, постоянно повторяет одну и ту же шутку, что, мол, я потяжелела.
— Как же ты здесь живешь среди… таких? — чуть помолчав, спросил он.
— Ну, я сама сделала свой выбор. Конечно, когда мы с мамой решили уехать из Казахстана на историческую родину, не понимали всех проблем, не ожидали столь отчужденного отношения к себе. Но потом втянулись, я поступила в университет, сняла здесь квартиру, вот подрабатываю в магазине… Пытаюсь стать стандартной студенткой-немкой.
Они, не сговариваясь, вздохнули в унисон. Татьяна прижала букетик орхидей, с которым не расставалась ни на секунду ни в одном из мест и каждый раз просила кого-то из обслуги принести для ее орхидей (она так и говорила — «мои орхидеи») какой-нибудь подходящий сосуд. Черты лица у Тани были до того славянские, нежные, миловидные, что Николай вместо романтики почему-то подумал в тот момент о патриотизме, о невосполнимых потерях, о сломанных судьбах одной большой страны.
Проводив ее до дома и пообещав завтра встретиться на местной рождественской ярмарке, он с рассветом вернулся в номер. Неожиданно зазвонил телефон. Портье что-то недовольно, сонно буркнул и переключил вызов. Он услышал голос Татьяны. Она попросила почитать ей еще лирики, а лучше рассказать какую-нибудь русскую сказку на ночь.
Католическое Рождество имеет свои прелести. Со временем Николай стал подгадывать поездки так, чтобы, закончив дела, задержаться где-нибудь в Лозанне или Будапеште, Кельне или Вене. Погулять, попить горячего разливного глинтвейна, поглазеть на ручные поделки. В гуще таких праздников он становился как-то ближе к Европе, а простой европейский люд — не тот, с которым он встречался за столом переговоров, а уличный: румяный, веселый, открытый, горланящий песни и танцующий народные танцы — казался ему не таким уж и чуждым. Вот и сейчас они с Татьяной катались на санях-каруселях, кормили друг друга орешками из кульков, грели руки, выдавая горячее дыхание. Она пригласила его на вечер домой. Он пообещал приехать с новым поэтическим словом.
Снова наступил вечер, новые четверостишья лежали в кармане пальто, когда, как и договаривались, он зашел с черного хода. Может быть, зря он надел на прощальную встречу свое обручальное кольцо, да еще немного сухо сообщил, что уже утром должен улетать. Он просто попытался стать открытым, но получилось только хуже: у Татьяны буквально с порога брызнули слезы. Правда, чуть поостыв, они сели рядом, погадали по ладошкам линий, что еще непременно встретятся в этой жизни, чуть успокоились. Открывая бутылку какого-то редкого вина, он разбил вдребезги бокал, хотел было рассмеяться своей неуклюжести, но вовремя увидел ее знак у губ. Стены ее квартиры были тонкие, а соседи любили докладывать бойфренду разные подозрительные обстоятельства жизни «этой русской»…
Николай вдруг понял, что практически не вспоминает какие-то интимные детали своих встреч, не это получалось с позиции прошедшего времени главным. Но тогда он настоял на постели. Интересно, что в самый разгар процесса позвонил ее друг и грустно сообщил, что немецкий «Карлсруэ» в добавочное время проиграл «в твоей заснеженной Москве» известному русскому клубу. Несмотря на очевидную сдачу государственных позиций и уже стертой с лица земли ГДР («Делай с нами, делай как мы, делай лучше нас!»), Николай чувствовал себя той ночью победителем по всем фронтам.
И только в аэропорту опять навалилась тоска…
Позже он отправит ей целую бандероль своих поэм, попытается дозвониться, найти ее в Сети — но все безуспешно.
С повышением должностей менялось и окружение Таррутина. К его удивлению, самыми распущенными оказались люди, не чуждые спецслужбам. Как-то, сидя в двенадцатом часу ночи в пустом аэропорту Мадрида, после тяжелого шестичасового перелета с пересадкой во Франкфурте, в ходе которого они уже прилично нагрузились, один из ярких представителей этого клана кричал, что «пора пойти по бабам», иначе он не уснет. В Будапеште местный «дипломат» из российского представительства прямо предложил устроить вечер два плюс два в уютном месте, повел его в местные бани Сечени, где Николай на ближайшем топчане нашел себе подругу по своему вкусу.
Утром этот же персонаж наливал «Уникум» и хлопал его по плечу: «Ну, Колька, ну ты вчера дал. Тебе же генофонд нации поднимать надо с такими талантами!» Похмеляясь, Таррутин со страхом осознал, что при сексуальных утехах его уже не смущало даже присутствие чужих людей в номере. Кто-то вечно вздыхающий окончательно разочаровался в Николае и улетел в высокое будапештское небо.
И понеслось. Токио, Прага, Шербур, Питер (уже не холодный путеводный Ленинград), Сеул, Ташкент. Он уже просыпался зачастую сразу с двумя. Тадж-Махал, Саграда де Фамилья, Собор Святого Павла, Шильонский замок, Папский дворец в Авиньоне — оставались на фотках, а вечером тело познавало азиаток, бразильянок, латинок… Гадание по линиям рук и клятвы при свечах он заменил странными подарками матрешек работницам ночного труда. И всегда номер к утру оказывался полон пустых бутылок, когда очередной напарник стучал в дверь. Таррутин безудержно и безрассудно топил себя.
Впрочем, иногда он предпочитал просто беседу и поражался стандарту судеб этих женщин. В Братиславе или Владивостоке, в Манчестере или Риме — везде судьба по крохотным ступенькам толкала этих девушек все больше и больше в грязь. Модельный бизнес, съемки натуры, демоническое заклинание, что с одной опущенной лямочки ее белья мир не перевернется… Мир-то, может быть, и не переворачивался, но ее судьба менялась кардинально... А дальше? Дальше, как правило, шли оправдания: не знающие правды родители, растущие голодные дети, тотализаторная, алкогольная или иная наркотическая страсть приятеля-мужа-сутенера-офицера, сформировавшаяся физиологическая потребность... И совсем смешные: оплата учебы, покупка квартиры и прочие-прочие-прочие отговорки... «Ты думаешь, это так легко — раздвинуть ноги?» — гордо заявила как-то одна из таких собеседниц.
Анна чувствовала ясную душевную тревогу. Однажды жена даже сказала, что в одну из его командировок ей стало почему-то отчетливо плохо, одиноко, и она всю ночь дозванивалась на радиостанцию, чтоб хотя бы по воздуху передать ему песню. Николай сбежал в ванную и долго-долго стоял под душем, сжимая кулаки… Он пытался покупать ей все более дорогие подарки, но это, естественно, ни капельки не спасало.
Он остановился только тогда, когда услышал про беременность. Таррутин сразу воспринял это как знак свыше, отмел ее сомнения в отношении аборта, стал интересоваться колясками, кроватками, детским питанием. Он действительно остановился, но было уже поздно. Так ведь не бывает, чтобы все прошло бесследно. Жизненный бумеранг сбивает спесь, разврат, соблазняя рекордами подходов и перечнем опробованных тел, оставляет гораздо более глубокие душевные раны.
Слава Богу, парень у Таррутина родился здоровым богатырем, только сам Николай стал отчего-то заметно нервничать, срываться на домашних, чахнуть. Он все больше выпячивал себя, свою неповторимость, свою значимость, свою успешность, свое отцовство, наконец. Заячьи уши горделиво торчали и дома, и в офисе, и в спортклубе. Его единственным спокойным увлечением оставалась рыбалка, где он мог почувствовать себя наконец-то наедине.
Прошло всего лишь месяцев восемнадцать–двадцать — и случилось непоправимое. Летним утром Николай собирался к знакомому таможеннику в ГТК, крупная сделка требовала его личного участия. Был заблаговременно выписан соответствующий пропуск, но водитель Николая в суматохе бумагу изрядно помял — замятый уголок, как назло, не проходил. Дело осложнялось еще и тем, что Николай редко брал с собой паспорт, его и так пропускали по звонку, но тут новомодная система давала отбой и была неприступна даже при внутренних мерах и человеческом факторе. Пришлось возвращаться домой. В этом, в конце концов, не было ничего страшного, время позволяло.
Водитель мчал достаточно быстро, исправляя ошибку, отчего Николай смотрел на пролетающие дорожные знаки на обочинах несколько внимательнее: «пересечение с трамвайной линией», «скользкая дорога», «место для разворота»… Еще он удивлялся молчанию мобильного супруги. Мальчик был в этот день у тещи, это он помнил, но вот куда могла пропасть жена? Его, великого Таррутина, жена?! Он и так был на взводе, а тут еще недавно какой-то мужской голос однажды вечером позвонил, уточняя, пойдет ли Анна гулять сегодня с собакой. Он тогда положил трубку и устроил супруге допрос с пристрастием. Звонки прекратились, но их странная причина осталась невыясненной. Тогда он не придал этому сильного значения и больше повозмущался для профилактики, но молчание мобильного теперь казалось зловещим. Обнаружив машину жены, припаркованную у подъезда, а ее мобильник на переднем сиденье, он спокойно вздохнул. Но не тут-то было. Входная дверь, как и таможенный пропускник, была к нему глуха и неприступна.
И даже в этот момент он больше думал о каких-то страшных вещах, о криминале, чем о самом очевидном... Дальнейшее Таррутин давно уже постарался выкинуть из памяти, особенно замятый уголок постельного белья на кровати в спальне, но в эту ночь опять же разрешил себе повторить те минуты. Волосатый любовник жены ударил его неожиданно со спины. Однако, когда после разборок и сломанных стульев, Николай намотал его копну на кулак, а его самого ткнул рожей в палас и замахнулся, чтобы вернуть должок, Анна закричала на НЕГО! Она даже не кричала, а именно орала и показывала на дверь именно ЕМУ в его доме! Тот снизу тоже примирительно запричитал: это была обычная тактическая хитрость, но вот такое участие супруги стало гораздо большей неожиданностью, чем все остальное. Николай отчего-то пробормотал: «Это мой ребенок, понял?!» — и, собрав вещи, уехал к родителям. Внутри он почувствовал, что сам давно ждал этого момента, шел к нему с той самой осенней трамвайной остановки. И только любимый сын держал его в этой условной семье.
Он пил водку, не просыхая, несколько дней. Брала плохо. Телефон раскалывался от звонков. Отчета о сделке ждали в Кремле, но он посылал высоких звонивших в известном направлении, которое не указывает ни один дорожный знак. Анна пыталась еще навести мосты, приезжала, уговаривала. Зачем? Он обвинял ее за старые секреты о шаловливой жизни на входе в замужество, за эту чудовищную для него измену. Она его — за потерю любви, которую, возможно, она сама себе придумала… А ведь они оказались лишь ведомыми в этой спиральке вниз. В старом слове «еретик» настойчиво слышалось «эротик», традиционная семья в годы после развала страны подвергалась новым, невиданным внешним испытаниям. И спасти от печальной развязки могла лишь истинная любовь.
Николай почему-то именно сейчас, в эту ночь, был особенно уверен, что сохрани, сбереги они со Светланой тот их родничок, уберегись от соблазнов экранов и обложек — он бы сейчас не коротал вечера в таких страшных воспоминаниях.
После развода Таррутин хотел было вообще завязать с женщинами, но знакомый врач убедил его, что так можно потерять все навыки. И он, в который раз переложив ответственность за грехи — теперь на плечи врача, — опять вдарился в загул. Уже в своем родном городе. Но довольно быстро понял, что отстал от жизни. Без всякой ложной, как говорилось, стыдливости молодые девчонки — даже выпускницы старших классов! — сами предлагали ему похотливые варианты, в первый же вечер тянули в близлежащие гостиницы или засиживались у него на ночь глядя. И даже не просили денег — только продолжения его мужского внимания хотя бы еще на пару встреч. Слова «Ты какой секс предпочитаешь?» или «Я и с двумя это проходила» звенели у него в ушах. Это был еще один модный, но уже совсем обратный стереотип: все боялись показаться ребенком.
Темы обладания красивым женским телом в мужской среде обсуждались уже обыденно, наряду со спортом и охотой. Потребительство в отношениях друг к другу процветало. Утреннее чувство даже не неловкости, а реальной тошноты от этого любовного суррогата сменялось очередной полуночной встречей. «Ты в форме, ты — гипер, да еще и без стимуляторов!» Таррутин первое время еще менял постельное белье по утрам, но потом даже и на этот условный знак очищения махнул рукой, зная, что вечером будет новая незнакомка, новый визит, новый взлет и новое разочарование… И еще они любили забывать, как бы невзначай, нижнее белье и милые бесцветные колечки... Он удивлялся повторениям сценария, выкидывая прогоревшие свечи, ранжируя романтические диски в плеере гостиной, ловя каждый раз отчетливый запах чрезмерно политых духов в спальне (этакой метки самки) и обязательно обнаруживая победоносную зубную щетку рядом со своей.
Но это продолжалось не так уж и долго: Таррутин остановился. Друзья-пикаперы постепенно ушли из оборота, он стал искать настоящую спутницу жизни. С одной он провел полгода. Со следующей — полтора. С последней встречался уже шестой год. Переход на устойчивые долгие связи с умными стильными женщинами вначале даже принес свои творческие плоды: вместо стихов он освоил эротическую фотосьемку. Под их контролем научился внимательнее относиться к своему здоровью. Несколько раз удачно реконструировал тот вечер со Светланой в дачном поселке, дополнив его баней, парным молоком, свежевыданной ночнушкой до пят и колодой гадальных карт.
Таррутин стал даже иногда позволять себе искренне восторгаться своими новыми спутницами, что раньше делал с усилием... Но вот полюбить заставить себя уже не мог. Они ждали предложения, но что-то безвозвратно оборвалось в нем навсегда.
«Почему я вообще так ушел в женскую тему при ответе на свой вопрос? — подумал Николай. — Власть, деньги, успех, секс — всего этого у меня сейчас достаточно. Почему? Может быть, от вычитанных на днях цитат?» Николай покопался на прикроватном столике, пролистал помеченные страницы: «В семействе лежат семена всего, что потом раскрылось и возросло в великом, которое называют государством», «Вера в Бога и святость твоего царского долга да будет для тебя основой твоей жизни… покровительствуй Церкви… укрепляй семью». А ведь сколько он переживал за свои крутые контракты, за свои глобальные бизнес-проекты! Как радовался выжатым килограммам и крупным рыбешкам… А о главном — забыл.
На уголок Замятина откуда-то наплыл секс-сайт и стал самым наглядным образом зазывать в свое чрево, хотя Таррутин пытался недавно как-то запрограммировать свой ноутбук от подобных неожиданностей, опасаясь за формировавшийся внутренний мир сына. Он вспомнил о нацпроекте «Каждой школе — по выходу в Сеть» и, тихо выругавшись, отключил этот выход.
«С чего я вообще захандрил, а?» — даже перед зеркалом Николай продолжал думать о корнях сегодняшних посиделок с самим собой. Ультразвуковая зубная щетка сделала секундную паузу, руководя человеческой рукой и приказывая тем самым перейти на другой ряд зубов.
В такую секунду Николай всегда почему-то вспоминал курьера, доставившему ему эту щетку: старые, видавшие виды башмаки, затертая кепка-пятиклинка, заштопанный рукав куртки. Русский седой сгорбленный старик благородно попытался отыскать здоровому и богатому Николаю полтинник сдачи в своем порванном кошельке, и именно от этого самого движения у Николая тогда ударила в грудь холодная волна тоски и бессилия.
— Дед, ты, давай, заканчивай с этим…
Дедушка поднял усталые глаза и кивнул головой. Потом вздохнул, приподнял огроменную сумку и пошел на выход через две железные двери.
— Спасибо, милок. Мне, милок, еще в Строгино. Успею?
— Да здесь же рукой подать.
— Это тебе так кажется.
Николай еще вспомнил, как недавно подвез двух старушек до дома и получил неожиданное обещание молиться за него, «потому что таких сейчас уже нет». Получается, настоящий Николай Таррутин еще жил в этом современном топ-менеджере. Но редко при свете дня, чаще всего ночами.
«Ультразвуковая щетка. Элита. Стыд».
Закончив полуночную гигиену, но по-прежнему ощущая бесовую бессонницу, он включил в гостиной плазму. Следуя за недавним матерным ругательством, прозвучавшем в квартире, на канале «Кинохит» любимый когда-то актер Де Ниро движениями рук изображал неприличное занятие на потеху американской публике. Музыка была полна негритянок в Т-стрингах. По самым развращенным каналам — Blue Hustler и Русской Ночи (с лого в виде объеденной паразитами ромашки в углу), — словно сговорившись, крутили лесбийскую любовь со взаимным собачьим облизыванием. Домашний кинотеатр заохал и заурчал по углам.
Разврат уходил на новую ступень, в которой не было не только первозданной веснушчатой любви, но и самой возможности подарить кому-то шанс на новую невинную жизнь.
— Сгинь! — вырвалось у Николая. — Сгинь, нечистая!!
Услышав сам себя, он отчего-то вдруг ощутимо, впервые за многие годы покраснел: то ли от этих наивных слов избавления, скрытого прощения и грехопокаяния, то ли от появившегося наконец понимания увиденного низменного зоопарка, а скорее — от всей своей замутненной жизни. Кто-то невидимый, сводящий все к плоти и похоти, не удержавшись, вдруг покинул его тело, а кто-то заботливый вернулся в тихую гавань. Николаю вдруг нестерпимо захотелось на воздух: убежать, забыть, отмыться. В русскую баню с горячим веничком, заварным чаем и сугробом в маленьком оконце! Он ушел на лоджию, открыл большущее обзорное окно, покровительственно возвышавшееся над Покровским-Стрешневом, зажег сигарету, затянулся всей грудью и тревожно посмотрел на далекую-далекую ноябрьскую слякоть внизу. «Секунда считалась за несколько лет…»
Вслед за пеплом инопланетным планером вниз полетела огромная спутниковая тарелка, ухая от удивления и непонимания. Николай еще минуту смотрел на еле различимый разбитый диск внизу, но так и не решился повторить его траекторию. В туманном ночном небе, в кульминирующем созвездии Печь, видимом гораздо южнее московских широт, светилась маленькая, незаметная человеческим глазом, но упорная звездочка.