Серёга Клопов

Павел Птицын
глава из неоконченного романа "Последний лепесток ромашки"

В небольшой комнате стоял форменный туман. Клопов никак не мог разобраться в его причинах. Вначале он испугался, что прорвало трубу парового отопления и скоро придут крикливые соседи, однако вспомнив, что это вовсе не его жилье, чуть успокоился. Затем подумал, что источником данного атмосферного явления стал какой-нибудь очередной прибамбас от комфорта, обязательно с красивым названием — типа «ультразвукового увлажнителя воздуха». Хотя никаких иных признаков комфорта в этой комнате со странным треугольным столом посередине вроде бы и не было. В принципе он мог бы назвать это и индийским благовонием, но терялся из-за отсутствия палочки и дощечки, а больше всего — от невозможности определить запах. Теперь он склонялся к мысли, что два незнакомца, с которыми он уже один раз беседовал в этом чудном месте, попросту накурили. При этом отсутствие характерного духа табака не остановило Клопова в этом предположении. Санаторий или своеобразная больница, где он сейчас по воле судьбы пребывал, был необычен во многом. Впрочем, значительно больше местного сигаретного дыма Сергея Клопова беспокоило отсутствие матери. Она последнее время часто интересовалась его здоровьем, переспрашивала о болевых ощущениях, и наверняка именно с ее благословения его направили сюда. Но почему она до сих пор сама не появилась с сумкой, полной фруктов и соков, Клопов понять не мог.
Сергей снова вспомнил, как в приемном отделении его отпаивали каким-то терпким и сладковатым напитком из длинных глиняных кувшинов. Светлая сестра милосердия пополняла их из большой, бездонной бочки и при раздаче сама преображалась, становилась какой-то игривой, насмешливой, мягкой, доброжелательной, совсем не похожей на многих сегодняшних сиделок в логове здравоохранения. Как смотрели ему в глаза какие-то полные морщин лица, похожие на извечных кавказских горцев, но сохранившие вместе с тем во взгляде странную детскую ясность, непосредственность, непорочность. Больше всего его поражало, что эти местные врачеватели понимали его без лишних слов, просто подходили, садились на краешек скромного убранства кровати, изучали внимательно, а уходя, обязательно проводили своей шершавой теплой ладонью по темечку болезного.
Клопов вначале хотел подробнее разузнать, что это за место. Даже попробовал выглянуть в коридор, но увидел лишь какого-то ухаря с подносом, на котором была разложена выпечка: благоухающие медовые пряники, усыпанные искрящимся кунжутом, лоснящиеся баранки, пироги-кулебяки с ароматом,  близким корице и яблоку. По краям подноса стояли два глиняных кувшинчика — такие же, как у него в палате, только ростом поменьше. На долю секунды Клопову показалось, что и усатый приказчик-разносчик в белом передничке, и веселые сосуды, и даже самый большой бублик, лежащий на собратьях, ему неуловимо подмигнули.
Впрочем, свое любопытство относительно местонахождения он ограничивал не только по причине обычного для себя свойства — не влезать куда не следует. Просто именно здесь Сергею становилось все лучше и лучше: он чувствовал, как наливаются неведомой силой его проблемные ноги, как светлеют, уходят от обычного уныния мысли. Он уже чувствовал себя в самом расцвете, где-нибудь лет этак в 37–38, во времени прекрасного сочетания определенной уже мужиковатости и вполне молодой еще энергичности, накопленной житейской мудрости и возможных перспектив на лучшее. Часов и календарей в палатах не было, лишь иссиня-белые тюлевые занавески качались размеренно туда-сюда от легкого сквозняка. В растворенных настежь окнах никогда не кончался рассвет.
Сегодня (если это можно было трактовать как местное «сегодня»), начерпав в его деревянную литровую кружку пахучего напитка, сестра впервые подала ему и пару расстегаев с изумрудной начинкой. В основе их был то ли марципан, то ли какой-то иной тертый орех, то ли вообще кожура неведомого цитруса. После принятия нового снадобья Клопов неожиданно услышал в себе «Лодку в океане» Равеля. Он недоуменно посмотрел на соседей по палате и понял, что каждый слышит что-то свое, сокровенное. Сергей в очередной раз испугался — на этот раз наркотической основы своих галлюцинаций. Именно в этот момент ему сообщили, что его ждут для продолжения беседы.

В комнату вошли те же двое, что знакомились с ним давеча. Один из них, небритый мужик средних лет, в прошлый раз насторожил Клопова своей внешней причастностью к какой-то силовой структуре: закатанные до локтей рукава спецодежды, жилистые трудовые руки, поперечные и продольные ремни по всему телу, несколько шрамов в височной области. Жесткая лексика — прямая, четкая, без двусмысленностей и красивых оборотов, без сдерживающих моментов культурного или воспитательного характера — добавляла цельности его облику. Он вел разговор с позиции силы и какой-то неведомой Клопову правоты, явно меньше всего думая о том, как бы не поранить кого-то своими суждениями. Он часто смотрел по ходу беседы в какую-то папку, в минуты рассуждений подтягивал голенища сапог, вставал, засовывал руки в карманы или гладил затылок. В то же время чувствовалось, что предельная строгость, раздражительность, проявляемая в том числе и в беседе с Клоповым, была отнюдь не врожденной его чертой, а предметом то ли долгих тренировок, то ли многочисленных разочарований, то ли какой-то тотальной усталости, что ли. Возможно, Клопов так решил еще и потому, что этот человек выражал свое несогласие не ударом мощного кулака о треугольный стол, а лишь громким выдохом через ноздри и игрой желваков. Он не грозил приговором, он упрекал.
На новую встречу этот  «Воинствующий»,  как прозвал его про себя Клопов, пришел уже не в своей спецодежеде, а в глухом туристическом свитере, но по-прежнему с небольшой седой щетиной по обеим сторонам от проницательных зеленых глаз.
Второй был иным. Он ходил в широком прозрачном балахоне, который время от времени переливался, подхватывал очертания интерьера, как бы впитывал окружающую среду и мгновенно адаптировался к ней. Получалось, что именно мнимая прозрачность одежды скрывала тело от шеи до самых пят. Когда второй перемещался в тумане, то казалось, что видишь удивительную раскадровку этого движения — или же что сам он состоит из нескольких отдельных молодых людей. Кроме того, в руках он постоянно держал похожую на него самого стеклянную сферу, внутри которой то пламенел, то пропадал какой-то не вполне еще пропорциональный, первозданный, здудический крест. В длинные вьющиеся волосы его были вплетены ленты самых разных оттенков, кроме белого и черного. Второй говорил тихо, мягко, никогда не изменяя ровной позы с прямой спиной и положенных параллельно рук (сфера ставилась на центр стола). Всю прошлую беседу Клопов большей частью завороженно смотрел на его благородный, красивый профиль, но тот даже голову поворачивал лишь изредка. На устах его часто играла спокойная, даже безмятежная улыбка. Но в минуты сомнений или грусти он вдруг наклонял подбородок вниз, как бы клевал себя за что-то. Несмотря на мальчишеский лик партнера, Воинствующий разговаривал с «Юношей» абсолютно на равных, как со специалистом из какой-то иной власти со своей иерархией.

Когда они вошли, все в комнате вдруг заиграло, стало передвигаться, как будто под влиянием целой стаи солнечных зайчиков, местный микрокосмос стал жить какой-то своей, особой жизнью, по законам, неподвластным ньютонам. Клопов уже начал немного привыкать к подобным метаморфозам, но не перестал инстинктивно настораживаться. Они повторно расселись по своим прошлым местам: «представитель спецслужб» — по гипотенузе, а юноша в балахоне — по правому катету от Клопова.
— Вы на детских утренниках всегда были ежиком, — вдруг утвердительно сказал Воинствующий.
— Что, простите? — переспросил Клопов.
— Проницательная воспитательница, — подтвердил юноша в балахоне.
— Скорее мамина прививка — добавил первый, — Да не бойтесь вы, Клопов, что вы опять напряглись? Вам уже нечего бояться.
От этих фраз Сергею стало еще более не по себе. «К чему они клонят? Они знают моих близких? Что значит — уже нечего бояться?»
— А могу я полюбопытствовать….
Воинствующий кашлянул. Клопов на секунду задержал речь, взглянул напротив, но заставил себя выдавить продолжение:
—  Хм… могу полюбопытствовать… что вообще тут происходит?
— Работа над ошибками, — вновь лаконично ответил Юноша.
Почувствовав, как и в прошлый раз, особое расположение к сидящему справа, Клопов осмелился пойти дальше:
— Понимаете… мы уже все-таки второй раз… в прошлый раз я вообще молчал… здесь в целом неплохо… да, только при чем тут мама… и еще, знаете ли, эта ваша еда…
Осознав, что на его обрывки фраз никто не думает давать объяснений, Клопов попробовал зайти с иной стороны:
— Простите, а как вас звать-величать?
— Зовите меня Андреем, — поклонился ему Юноша. — Впрочем, вы и так должны меня давным-давно знать.
Воинствующий хмыкнул и раскрыл ту самую папку.
— Ладно, Андрей, давай заканчивать с этими… прелюдиями. Будем крутить.
Балахон кивнул, сфера зажглась ярче, в этот раз каким-то белым пламенем, из тумана горизонтально выплыл огромный серебряный поднос, и в нем вся троица увидела, как, искажая пространство и время, отражаясь от бывшей когда-то действительности, закрутилось цветное «кино»: Клопов сразу узнал этот запах Москвы пятидесятых, услышал перезвоны трамваев, увидел далекие маковки знакомой церквушки…

Впереди по тротуару шли две молоденькие девушки с неуклюжими прямоугольными чемоданчиками. Они часто оглядывались по сторонам, останавливались у вывесок, уточняли заветный адресок у прохожих. У одной из них сзади на волосах болталась забытая тряпочка-бигуди. «Опять с вокзала торопились… Ох уж эти приезжие! Интересно, к нам во двор али как?» — подумал Серёга и поправил модную тюбетейку на голове.
Начиналась весна. По городскому радио играли физкультурные марши. Постовой блестел начищенными пуговицами. Возвращались в светлое небо белокрылые красавцы из дворовых голубятен, тут и там раздавался громкий шаловливый свист. «Кепка, картуз, шляпа... — бормотал про себя Серёга, классифицируя самых разных встречных и скрашивая тем самым скучную дорогу из школы домой. — А вон какой герой пошел! Пограничник, видать».
Серёжка купил себе у лотошницы хрустящий стаканчик вафельного мороженого с розочкой из белого шоколада наверху и задумался на животрепещущую тему — будут ли в этом году пускать подростков на танцульки в парк на Старой Басманной или опять скажут, мол, мал еще?
Неожиданно его весеннее, возвышенное настроение было сбито наповал. Кто-то с силой толкнул его в плечо. Стаканчик мороженого упал на дорогу и медленным катком покатился к сточной канаве, оставляя на асфальте неположенную по ПДД разметку.
— Ну что, Клопик, попался!
— На, держи, гад!
Сергей еще не успел толком обернуться и разглядеть нападавших (судя по всему, их было двое), как получил удар сбоку, услышал неожиданный звон в ушах и враз прочувствовал на губах вкус крови. Его повалили, разок вложили по ребрам — похоже, с ноги. Он приподнялся, тут же отскочил на два шага назад, на ходу утерся тыльной стороной ладони и бросил в сторону угрозы свой тяжелый школьный ранец, выигрывая секунды.
Перед ним стояли два пацана: один из параллельного класса, другой, чуть постарше, — из местной шпаны, по кличке Скрепка. Скрепка поглаживал свой кулак, лихо перекидывая спичку от одного угла губ к другому. Они вновь стали приближаться. Второй заиграл «Ах, мой милый, Августин» на губной гармошке.
— Ну что, Клопов, еще всыпать или уже понял, за что?
Серёга отступил еще на шажок, наступил на свою съехавшую тюбетейку и не проронил ни слова.
— Ладно, я сегодня добрый, — процедил, не разжимая губы, Скрепка. — Но учти — огребешь по полной, с кастетом, если еще раз в трясучку у наших малых возьмешь. Понял, гнида?
Серёга опять смолчал. Он находился в каком-то трансе. Все свалилось как-то неожиданно, еще минуту назад он дышал полной грудью, фактически летел рядом с голубями и воздушными змеями, а сейчас его жестко ударили оземь, поваляли в пыли, унизили. Причем незаслуженно!
Скрепка кинул чужой ранец напарнику, а тот, раскрутив его за ремень, попытался забросить на сук ближайшего деревца. Портфель, ударив по листьям, перелетел через цель, раскрылся, посыпались какие-то тетрадки, прописи, переплетенные таблицы Брадиса, спикировал в грязь альбом для марок (особенно было жаль памятные, из олимпийского Мельбурна; Клопов получил их в подарок на Новый год), ухнул тяжелый деревянный пенал, плашмя упала логарифмическая линейка…
— Ого, сколько барахла... Как у бабы, — сплюнул Скрепка.
Напарник вытащил на секунду губную гармошку и тоненьким голосом пропел:
— Ах, мой милый, Клопушка, красная кровушка…
Нападавшие сочли свою миссию исполненной и пошли в направлении Спартаковской улицы. Сергей отряхнулся, как мог, стал собирать обратно в ранец пожитки. Левая скула тоскливо ныла, губы распухли.
В родном дворе играла радиола, на турнике ребята разного возраста синхронно крутили гимнастические фигуры: выход силы прямым и обратным хватом, флажок, стульчик, колесо, офицерский, подъем переворотом. Олег из квартиры напротив однажды попытался на спор сделать топорик с закрытыми глазами и прилично повредил позвоночник, лечился почти год, но вроде вернулся к жизни. С тех пор мать категорически запретила Сергею подходить к турнику. Как раз Олег и подбежал к нему в этот раз:
— Серёга, ты чего такой? Отлупили?
Клопов кивнул.
— Кто? За что?
Сергей решил отмолчаться, перетерпеть обиду, спустить инцидент, грозивший стать источником междворовой войны, на тормозах.
— Да что теперь вспоминать-то…
— Смотри, Серёга, я ведь все равно прознаю! — помахал ему перед носом указательным пальцем Олег и дал сигнал условным свистом своей ватаге. — Мы давать спуску не будем.
Уже дома Клопов закрылся в ванной: в коммуналке это было единственное место, где он мог на несколько минут остаться один и прийти в себя. Он драил поврежденное лицо мылом и тихо, чтоб не выдать никому своих слез, плакал.

Поднос стал вновь стандартно и органично отливать серебром.
— Ну, что же вы вот так сразу-то отступили, а Клопов? — спросил Воинствующий. — А если б ваш погибший батя так себя на войне вел, а?
— Погоди, — перебил того Юноша, — у него натура все же в маму.
— Ох уж эти мамы с их «наседкиным инстинктом», — вздохнул первый, почесал щетину, встал. — Вы же, Клопов, уже на следующие утро от друзей узнали, что этот шпанистый ошибся, что искали Холопова, а попали в вас. Почему не потребовали сатисфакции, не пошли на разборки, почему стерпели несправедливость-то? Тут же ясно видно — не по годам здоровы же были, косая сажень в плечах, а таки не пошли… Эй, Клопов…
— Сергей, похоже, опять вы не о том думаете, — миловидно улыбнулся Юноша.
 Клопов действительно думал совсем о другом. «Откуда у них эти записи? Что это еще за «компромат»? Неужели я, скромный пенсионер-труженик, заслужил чье-то такое пристальное внимание? Степан Черевин рассказывал как-то про Лубянку, но тут обращение явно другое. Не слышал, чтоб в застенках так отпаивали, лечили… Да и эти воспоминания детские к чему? Откуда пленка-то цветная в пятидесятых? Нет, что-то здесь не так…»
— А откуда вы знаете, что все так и было? — решил прощупать почву Клопов.
— Эх, Фома неверующий, сам ведь все помнишь до деталей… Но коли память не хочешь ворошить такими моментами, то у нас есть неподкупный свидетель, — усмехнулся Воинствующий и поглядел на второго: — Так было, Андрей?
Юноша в балахоне молча клюнул-кивнул.
— Кхм, вы сказали: неподкупный свидетель… — заерзал на стуле Клопов, — Свидетель чего, простите? Меня что, в чем то обвиняют?
Две стороны треугольника переглянулись.
— Давай крутить дальше.

На тарелке вдруг появился яркий наивный призыв к скорому покорению космоса. Под призывом махал рукой Гагарин — то ли в скафандре, то ли в нимбе. Правда, тут же картинка уменьшилась, словно Юрий опять проговорил свое историческое «Поехали!», и стало понятно, что это лишь тиражный плакат на стене одного из заводских сооружений. В комнате отчетливо запахло стружкой, руки покрылись тонким слоем машинного масла, повсюду стал слышен звук сверлильных станков. Клопов оказался в цехе, на обязательной производственной практике. В заслуженный обеденный перерыв он, как всегда, взял сметанки, пюре, салатика из редиса и стакан молока: растущий организм требовал стройматериалов. Потом, немного разомлевший от обеда, побрел в сторону своего цеха, повернул вокруг памятника Ильичу, пару раз пристукнул по кепке, придавая ей модную форму, и вдруг услышал оклик.
— Эй, Клопа. Иди-ка сюда!
 Сергей завидел сидящих на лавочке знакомых пацанов из баскетбольной сборной. Клопов за прошедшие годы совсем не подтвердил обидную фамилию, вымахал под метр восемьдесят пять и единственным из пятнадцатилеток регулярно играл за первый школьный состав. У него уже пробивался пушок на губах и бас на устах, но все равно ему было приятно такое видимое покровительство, приятельствование с чуть более старшими по возрасту. Когда Клопов подошел поближе, один из них достал из кармана ворох каких-то мелких деталей.
— Смотри, Серёг, транзисторы вроде редкие, диодики. Хочешь, держи? — он протянул руку.
— А я не паяю, зачем они мне? — простодушно ответил Клопов.
— Ты дурак, что ли, Серёг? Они ведь в цене, только вынеси за проходную — с руками технари оторвут. У нас в электроцеху полные ящики стоят. Я вчерась у «Радио» одиннадцать штук загнал.
Протянутая бесовская рука продолжала висеть в воздухе. Внутри Клопова все похолодело
 — Да не, ребят… Незачем мне… Правда… — стал он отнекиваться. — И вам не советую… Прознает кто, влетите.
На лавочке быстро уловили потерю двух лишних потенциальных карманов и общую перемену погоды.
— Что значит, прознает кто? — вдруг понеслось оттуда. — Ты чего, грозишь что ль нам, Клопик? Стукачком задумал стать?! Ну, тады конец тебе, фраерок.
— Ребят, да кому мне стучать то? — попытался отшутиться Клопов. — Я вообще по слесарному делу.
— Ладно, шлепай восвояси в свою слесарку. Вечером поговорим, сучья твоя доля.
Во второй половине смены Сергею работалось уже как-то не с руки, на душе было муторно, тревожно от происшедшего. Он даже переработал с полчаса лишних, пока местный старожил Михеич не погнал его домой.
На улице стало темно, на проходной — малолюдно. Клопов, не придавая тревоги виду, показал вахтеру временный пропуск, толкнул колесо турникета на выход. Никого не заметив, он облегченно вздохнул и весь даже как-то подтянулся в осанке. Метров за сто он даже попытался прогнать от себя неприятные мысли, начал размышлять о последней прочитанной задачке из «Занимательной физики» Перельмана. Однако после развилки, ведущей к автобусной остановке — там, где уже не видна была затертая заводская вывеска, а начинались ровные ряды гаражей — стояла толпа человек в пятнадцать, рдели огоньки сигарет. Сворачивать обратно уже было поздно.
— Идет, — послышался злобный шепоток, — Хаарош кабанчик…
В этот раз Сергей решил идти ва-банк.
— Чего надо то? — первый начал он.
— Отойдем поговорить, — как всегда, заправилой был низкорослый и хлюпкий ушлепок, отличающийся от собратьев по стаду особенной какой-то животной злостью в глазах.
— С тобой или со всеми? — попытался усмехнуться Клопов.
— А ты не усмехайся! Сейчас приукрасим тебя инстр;ментом от уха до уха — вот тогда усмехнешься, — раздался характерный звук выскакивающей в боевое положение финки. — Ты заложить-то всех хотел, вот от всех по очереди и получишь.
— Ох, сколько ртов то на народное добро набралось, — продолжил тихо ерепениться Клопов.
С правого боку к нему подошли вплотную, схватили за воротник куртки, рванули с силой, что-то звонко упало о землю: то ли пуговица, то ли мелочь карманная. И вдруг Сергея на миг что-то подхватило внутри, осенило знамением, неожиданно даже сам для себя, он точнехонько ударил с ноги заводилу по его блестящей руке, толкнул пятно справа и рванул что есть сил в обратку, к проходной, разрывая воздух криком — Дядя вахтер!
Сзади понесся сметающий вихрь, кто-то заорал благим матом, загавкали сторожевые гаражные псы, какой-то тяжелый предмет — похоже, булыжник — ударил его между лопаток, но Сергей устоял и добежал до благополучного финиша. Он долго приходил в себя, громко дышал, звонил с проходной старшему двоюродному брату, но на тревожные допросы старика-вахтера молчал как заговоренный.

Клопов сидел перед двумя «психоаналитиками», прикрыв глаза ладонью. Потом неопределенно пожал плечами:
— Ну, испугался, ну, сдрейфил, было дело. Самое обидное, что ведь я и стучать-то не собирался, просто припугнуть хотел, а тут такой поворот…
— Картина называется «Испуг домашнего мальчика перед толпой», — опять съязвил небритый. — Эх вы, миряне. Почему по большому счету пропустил несправедливость-то опять? Отказался воровать — молодец. И что доносить не стал, жаловаться — тоже ведь в плюс тебе, не дал слабость показать.
Клопов слегка выпрямился. Однако рано.
— Только почему потом-то опять твой сосед Олег пошел расхлебывать, успокаивать местных, спасать тебя от травли. Где ты сам-то был? — Воинствующий чуть насмешливо посмотрел на Сергея, — Я отвечу (смотрел твою «летопись»): ты в лагерь смотался от греха подальше. Случайность? Да у тебя всю жизнь такие случайности!
— Зря ты так! — неожиданно встал на защиту почти распятого Клопова молодой. — Я ведь помню, какие у него на душе кошки скребли потом ночами. Был же у него порыв нормальный, а силы на борьбу ведь не у каждого есть.
— А ты сам куда смотрел, Андрей? Силы на борьбу… Тебе же не об этом думать надо было, о высшем спасении объекта. Какое в трусости спасение?
— Так ведь ты на его древо взгляни, там закладка должна быть на шестьдесят втором. Когда узловую развилку уже прошел, у него только два варианта и оставалось. Бежать или уродом остаться. Причем порезали бы серьезно, по-скотски. Он бы тогда совсем потерялся бы, спился.
Воинствующий пролистал пару страниц назад, помолчал.
— Сам хоть помнишь этот случай или тоже незаметно стер ластиком?
Клопов убрал ладонь с лица, в этот раз кивнул:
— Они тогда медальон мой счастливый сорвали… Дядя крестный, торговый моряк, из Бомбея привез… Кабы я с оберегом был — может, еще…
Воинствующий от этих слов отчего-то вновь завелся, хлопнул себя по коленям, встал:
— Опять двадцать пять. Оберег… Бомбей… Мореплаватели… Тоже мне, капитан Ромашка его подрезал «на испытании воли»… Сергей, ты меня слышишь?! Тебе же такое имя при крещении было дадено! Куда сильней оберега твоего! Ты хоть раз изучал житие того, в честь кого наречен то, а? Ты хоть думал о взаимосвязи великой? Ведь прямая дорога к мощам святым с твоих трех вокзалов! Ездил сам хоть единожды?
Клопов тоскливо молчал.

Серебро в этот раз само засветилось новыми кадрами. На дворе все еще стояла «оттепель» начала шестидесятых, год 63–64-й по невидимому зрителям календарю. Весь мир тогда охватила волна какого-то безудержного светлого свойства: на хронологических фотографиях концлагеря сменялись поцелуями, рукопожатие борцов с арен популярных олимпиад несло все меньше политической ненависти и все больше спортивного уважения, зазвучали новые колдовские ритмы, стали появляться игривые киноленты, девушки принялись носить короткие, обтягивающие кримпленовые платья, и центр тяжести в женском образе переместился на вершину прически, даже Карибский кризис завершился линией прямой связи между Белым домом и Кремлем. Виделась широкая разноцветная радуга от прошедших всемирных фестивалей молодежи до будущего Вудстока. Казалось, что путь к добрососедству окончательно пробьют именно эти молодые, протянутые друг к дружке ладони… Увы…
На экране снова была лавочка — только на этот раз тихая, спокойная. Сергей с Олегом сидели в скверике у Елоховки и наблюдали, как порывы теплого летнего ветра гоняют тополиный пух, облепляя редких в полдень прохожих, делая их на миг схожими с ликами небесных ангелов, что на иконах внутри.
Олег качал правой ногой с расстегнутой сандалией, не доставая
до земли, а здоровый Клопов нехотя и лениво игрался с избитым дворовым мячом. Мяч норовил ускользнуть под лавочку. Раскаленный июнь заставлял их время от времени отхлебывать квас из бидончика, спрятанного в тень.
— Серёг, поехали в эти выходные со мной. Я тебя у матери отпрошу, зуб даю. Тебе там понравится, вот увидишь. И детки там такие чудесные, и работы невпроворот. А не захочешь по бревнам прыгать, так ты им столько игр напридумываешь — с твоей-то выдумкой. Ну, поехали, Клоп, что тебе стоит!
Олег легонько толкнул соседа по площадке, практически родственника, плечом в плечо. Сергей Клопов действительно к последнему выпускному классу уже заметно отличался развитой фантазией, любил показывать разные физические или химические опыты, давал мгновенные острые ответы на импровизированных капустниках, дальше всех бросал гранату. В общем, потихоньку стал бы признанным авторитетом, если бы не одно но. Вояжи на футбольные матчи, прогулки всем классом на теплоходах или подмосковные турпоходы Клопов под разными предлогами всегда пропускал: что-то настойчиво делало из него закоренелого домоседа. Олег давно знал эту его особенность и даже догадывался о причинах, но в этот раз попытался найти тропинку к соседу через милосердие.
— Ты подумай, они же от природы такие родились, не от войны, не от взрывов гитлеровских. Поставь себя на их место. Чем они виноваты? Им помощь нужна!
— Да я и не виню никого. И не отказываюсь. С чего ты взял? Что я, не понимаю? — Клопов развел руками, как бы заранее извиняясь. — Просто, пойми, дела разные могут наложиться.
— Они даже читают у себя в интернате подушечками пальцев, — не унимался Олег. — На электричке тут всего ничего.
— Олег, да пойми ты, — Клопов быстро соображал, но еще быстрее придумывал «обстоятельства». — Нам уже с профессией определяться надо, институт выбирать. Парабеллум пара па…
— Чиво?
— Короче, хочешь мира — готовься к войне! — с некой гордостью отчеканил переводную латынь начитанный Клопов. — Девиз такой. Какие сейчас могут быть интернаты, да еще для слепых! Ну что ты, в самом деле… Вот сдам, тогда… Может…
— Да тебя везде примут, табель весь светится, — искренне удивлялся Олег. — Правда, если ты в Кембридж собрался...
— Шутишь все, — покачал головой Клоп и уверенно продолжил: — Неа… Я в серьезные вузы рисковать не буду… Там конкурс, профессура, белая кость, куда мне…
— Да брось, Серёга: кто, если не ты то с твоей башкой! — хлопнул по плечу Олег, — Я на тебя прям поражаюсь иногда, откуда такие сомнения? И  эта… разговор давай не меняй. Сейчас же соглашайся и пойду к Майке тебя в список отъезжающих включать. Три дня в твоей институтской подготовке ничего не решат.
— Олег, да не могу я вот так вот на свою жизнь взять и плюнуть! Дело, конечно, важное… и благородное вы задумали, чего уж там… — Клопов на секунду прикусил губу, подсознательное «вы» выскочило не вовремя. — Но бывают такие обстоятельства… В общем, я подумаю еще вечерком, лады?
— Ну, смотри, Клоп… — Олег недовольно замолчал, полез под лавочку, достал бидон, отлил темного пенистого напитка.
Наступила тишина. Клопову было неприятно подводить товарища, который его не раз и не два выручал. С другой стороны, он считал рассудительность самой важной своей чертой, порывы вечного «авантюриста» Олега были ему чужды.
— Не дуйся… Правда, подумаю…
Заклинание не действовало. Олег сидел с разобиженным видом, принципиально молча и лишь заученно складывал из случайной газеты угловатую строительную шапку.
— А может, маму мою возьмем? — неожиданно вырвалось у Клопова. — Она столько умеет, она там порядок наведет на раз-два. Тогда я точно с вами.
Олег даже слегка отодвинулся от такого предложения. На общей площадке мама Серёги всегда вывешивала график уборок, делала замечания владельцам собак, напоминала о тиражах облигаций — в общем, была безусловным образцом общежития. Но брать ее с собой означало сразу встать в строй.
— Серёг, ты сам-то думай, чего предлагаешь. Там своих воспитателей хватает, им общение нужно. Мы даже географа нашего не берем, а ты знаешь, какой это замечательный мужик! Понимаешь, ге-о-графа, а ты — «маама»! — на последнем слове Олег не удержался и передразнил товарища. — Только своими силами. Иначе что это за шефство… Эх ты, парабеллум, параллелепипед!
Олег нахлобучил на Клопова итог своих бумажных упражнений, вновь было полез за квасом, но неожиданно обернулся:
— Ха! Серёга, смотри, у тебя даже на лбу сейчас расписание электричек с Казанского. Все за поездку. Ну что, айда к Майке?
Картинка безмятежного молодого лета вдруг встала.

— Твои проделки? — спросил в этот момент Воинствующий.
— Да я ему этих знаков штук двадцать в тот день расставил, — впервые за разговор вздохнул Юноша. — Не видел, не слышал, не верил.
— Позвольте, а что такого важного произошло? — включился Клопов. — Подумаешь, интернат. Те два случая я понимаю: насилие, увечья, где-то отступил на чуток… Вы вот считаете — ошибся, но я не уверен. А здесь-то что?
— А вы упрямы, Клопов Сергей, — усмехнулся «спецслуживый». — Вам бы в жизни так себя вести — глядишь, что-нибудь и вышло бы тогда. Может, нарушить предписание, включить ему?
— Расстроится, — не меняя позы, откликнулся второй.
— Надо обязательно Варахиилу этот экземпляр показать. Как он щедро таланты раздает, а самой нужной приправы… — на этом слове Воинствующий чуть задержался, задумался, поймет ли его коллега. — Той самой уверенности в себе или хотя бы наставника, чтоб распознать самый главный из талантов...
— Будь аккуратнее! Варахиил здесь точно не причем, — в своем нейтральном стиле заметил Юноша и, не поворачивая головы ни к одному из собеседников, без тени улыбки добавил: — Кстати, ты уже сам начинаешь придумывать отговорки за объект.
— Не имею такой слабости. Да и не положена нам снисходительность, — Воинствующий подтянул рукава свитера до локтя. — Просто последнее время прям беда с приходящими, один и тот же тип превалирует. Ладно, полетели дальше…

Следующим «сюжетом» был случай в кафе, недалеко от Садового. Клопов, увидев в отражении подноса знакомую неоновую надпись, сразу заерзал на стуле. Третьекурсники гуляли на полученную стипендию: заказывали блины с икрой, жульены, пили кофе по-арабски. Леха, главный заводила группы, обрабатывал перспективного Клопова:
— Серёга, ну не будь ты нюней, проспишь счастье-то. Сессию вот  закончим — и давай в горы махнем. Для начала можем просто на столбы красноярские съездить, потренироваться… Альпинизм — это такая штука, Серёг… Это…
— Да смотрел я твою «Вертикаль»! Кино — оно и есть кино. Сто раз тебе уже говорил: не мое! Скалы, карабкаешься как незнамо кто, того гляди — убьешься… В чем романтика? В безымянной могиле?
Леха почесал подбородок.
— Сложно с тобой, Серёг. Такие горизонты кругом новые. Вон на Маяковке по вечерам стихи читают, народ впитывает все как губка, а ты прям как монах, чесслово. Никуда не вытянуть из раковины.
— Как это никуда? — засопротивлялся Клопов. — А в стройотряд прошлым летом, а вагоны на Москве-третьей разгружать… Тоже скажешь…
— Иногда мне кажется, что тебя только приработок и интересует.
— Не приработок, а смысл! — утвердительно заметил Клопов.
— Ты вот даже коньяк со мной пить сегодня не хочешь.
— Да дороговато здесь... — подумав, Клопов смягчился. — Ладно, заказывай. Так и быть, выпью.
За час–полтора они хорошенько разгорячились. Большинство одногруппников за это время как-то незаметно разошлись, оставив их вдвоем. Алексей снял пиджак, расслабил галстук, даже пару раз станцевал с незнакомкой. Клопов же, еще будучи немного тверезым, быстренько перетащил свой тубус с чертежами в гардероб от греха подальше.
— Ты пойми, Серго, вот ты в шашки всех дерешь на курсе, — склонившись прямо к уху товарища, продолжал свою линию Леха, — но ведь это тааак, для пионеров развлечение. Давай я лучше тебя по струнам играть научу, это ж всего несколько аккордов. С твоими талантами — за месяц осилишь. И тогда поедем с тобой осенью на слет. В две гитары сбацаем что-нить. Что-нить такое… Что-нить такое… Этакое!
Алексей вдруг остановился, вытянул указательный палец, хитро прищурил глаза:
— Во, Серёг! «Бесамемучу» на нашем сделаем!
Он чокнулся о Серёгин бокал, резкими глотками допил налитое и опять пошел в сторону незнакомки. Клопов смотрел ему вслед и ясно видел нарастающее напряжение в другом углу кафешки от этих Лехиных вояжей.
Драка произошла стремительно, прямо на самом выходе. Клопов, слыша заваруху, но еще не видя ее, поспешил развернуться к гардеробу. Забытый впопыхах тубус выглядел спасением. Когда с улицы раздался громкий  свисток дворничихи, а затем послышался удаляющийся топот ног, Клопов выглянул наружу. У входа, прислонившись к стене, сидел пьяный Леха с разбитым лицом и держался за ногу.
— Е-мое, встать не могу.
Он сплюнул здоровый комок окровавленной слюны, осмотрел ставшую пятнистой рубашку.
— И галстук, гады, порвали…
— Ты эта, Лех, лучше уж посиди. Я сейчас врачей кликну, — деловито засуетился Клопов.
— А ты сам-то, где застрял?
Клопов кивнул на молчаливый тубус:
— Да вот… Когда ты успел за них зацепиться-то? Прям на секунду тебя оставить нельзя.
Во двор нарочито медленно заехали сразу две машины — милицейская и больничная. Клопов вмиг окончательно протрезвел и громко вздохнул:
— Ты только насчет вуза сразу не колись. А то еще вылетим с этим дурацким коньяком…
— Да брось ты, Клоп, — Леха еще раз попробовал встать. — Как же я теперь с ребятами… Так лета ждал… Я ведь без гор с ума сойду…

Когда поднос погас, двое сидящих обменялись понимающими взглядами. В этот раз начал Юноша (сфера багровела):
— Как ты знаешь, мы против алкоголя теряем силу. Да и не в спирте дело-то… У моего объекта уже жизненное кредо к тому моменту окончательно устоялось. Получается, я ему физическое здоровье сохранил, а в главном — не помог. Поэтому и с себя неудачу не снимаю.
Балахон немного раздулся, как паруса от порыва ветра.
— Ты ведь из воинствующих, — продолжил Юноша (в этот момент Клопов удивился совпадению эпитетов), — сам ведь через это прошел! Может, попробуешь объяснить ему?
Воинствующий встал, сделал несколько шагов, нахмурился:
 — А я заранее знаю, что он скажет, я уже тысячу раз это слышал! В нынешние времена неудобно, нельзя так свято жить. Мол, быть святым жребий немногих, избранных, талантливых. А для простолюдинов достаточно оставаться христианином: ходить на службу, справлять именины, соблюдать дни поминовения усопших, — от этого слова Клопова почему-то кольнуло больнее, чем от других эпитетов в свой адрес. — В общем, быть таким образцовым православным: по внешности, в речах, в обрядах. Только внешнее почитание, крестики эти ваши мирские — это путь к иудейским книжникам и фарисеям, Клопов. Наверное, уже забыли такие слова то, да? Лжемудрие сие есть.
Воинствующий провел рукой по шее, как бы успокаивая себя:
 — А Ной, а Лот?! Ты думаешь, в сонме угодивших Богу только цари да вельможи, сильные земли да богатые. Нет! Там и убогим место есть, и сиротам, и рабам, и узникам! Есть и старцы, и девы прекрасные, есть и отроки, и главы семейств. Ты думаешь, только в пустыне, в отшельничестве, в апостольстве — путь? Ан нет, Сергей, в призвании! Имеешь ли пророчество — пророчествуй по мере сил. Фантазия здоров; — открывай, естествоиспытатель, собратьям истины, строй механизмы на благо всех. Дан тебе талант учительствовать — поколения благодарны будут. Травушки знаешь, заговариваешь, лекарь чудотворный — твори, оздоровляй тело мирское. Исполняй волю Господа, даже если теряешь все на этом избранном пути: дворцы, экипажи, сундуки с бриллиантами, ванны ваши, прости Господи, фарфоровые… Себя-то терять нельзя!
Юноша смотрел прямо, лишь балахон по-прежнему колыхался.
— Тебя же не амбразуру в сорок втором просят закрыть. А думать, понимать себя настоящего, действовать в соответствии с предназначением. Благочестивые упражнения, духовный опыт, размышления о сути своей. Своей, Сергей, не чьей-нибудь! Что здесь невозможного?! Это что — подвиг?!
После последнего просмотра Клопов заметно осунулся, ссутулился, опустил голову. Он внимал, не спорил, не дерзил этим двум. Но в душе себя ни в чем по-прежнему не винил.
— А ты весь свой век провел в молчании, Клопов. Code of Silence!
— Code или God, —  скорее утвердительно, чем вопросительно, добавил Юноша.
«А почему прошедшее время?» — только и подумал Клопов.

Дальше было уже не так интересно. Все стало предсказуемо: армия получила офицера запаса; невеста нашлась именно та, которая не откажет, которую не надо завоевывать, отбивать у других; распределение после института — здесь на подносе живописный Клопов сидел около двери комиссии держал пальцы в сокрестии и при этом сплевывал три раза через левое плечо — оказалось не самым удачным, зато в родном городе. Так продолжалось всю клоповскую жизнь. Кто-то выбирал Сибирь, кто-то и вовсе рвался на БАМ. Возможно, они возвращались в столицу полными разочарований и прожженными циниками. Только они и теряли, и приобретали, а Клопов тихо, по стежку, вышивал свою жизнь серыми нитками по серому платочку, копил силы, таланты и эмоции. Непонятно на что.

— Скажите, Клопов... — вновь перешел на полуофициальный тон Воинствующий. — Ладно, не хотите признаваться нам, но хотя бы сами с собой, в этой вашей вечной ванной, вы понимали что происходит?
— А причем здесь ванная? — встрепенулся наконец Клопов, задетый за живое. — И что такого страшного я сделал в своей жизни, что мне второй час крутят какую-то нарезку с неясной целью?
— Сколько вас ни слушаю — постоянная ссылка обстоятельства, на обязательства перед родителями, детьми, на разум, на некий долг. На все, только не на себя! Откуда такая неспособность на Поступок?! Мы вам этого не закладывали, тогда откуда? Я разобраться хочу.
И тут последовал долгожданный встречный взрыв:
— Да что вы тут на меня наговариваете! В конце концов, я никого не убивал, не воровал, жен-детей чужих не уводил. Другие вона себе… — Клопов в этот момент эмоционально махнул рукой на все сто восемьдесят, от Запада до Востока. — Нашли тоже злодея: Клопов Сергей Геннадиевич!! Самим не смешно, господа-товарищи... или как там к вам обращаться? Вы вообще почему тут меня судите? Кто вам право-то дал лезть ко мне в душу?
«Душу, душу, душу», — раздалось эхо по комнате. Сфера на столе неожиданно враз погасла.
— Сергей Клопов, вы, наконец, дошли до сути. А право, как вы выразились, нам дал тот единственный, имя которого не найдете в ваших земных, выдуманных такими же людьми, как и вы, кодексах: административных, гражданских, уголовных, любых…
Воинствующий захлопнул дело и особым диктующим тоном стал вершить:
— Самоотвержение вместо самоотверженности,
     Леность мысли,
     Умаление любви,
     Чревоугодие,
     Античное поклонение телу,
     Искусственное миролюбство,
     Небрежность о спасении,
     Одиночество ради сбережения,
     Евангелие в домашней пыли,
     Пустота страданий за бедных, за ближних, за правду,
     Духовная дремота.
     Достаточно?

Неожиданно поднос вновь засветился.
Дед Клопов выносил коляску с новорожденным внуком в свой дворик. Он уже расправил ленту на младенце, поправил пустышку, проверил колеса на немецкой резине, натянул противомоскитную сеточку, сделал первые несколько прогулочных шажков. В этот момент что-то зашевелилось в траве, у детских качелей. Клопов инстинктивно взглянул и с удивлением увидел человека в камуфляжной форме, отдаленно напоминавшей костюм Воинствующего здесь, на небесах. Лежащий тоже заметил Клопова, на долю секунду отвернулся от своего калаша, незаметно махнул ему рукой: уходи, мол, дед. Клопов посмотрел на ближайшую дворовую арку, у которой, судя по всему, пасли лежащего несколько омоновцев в полном обмундировании, враз понял, что дело запахло жареным, схватил здоровую коляску и во весь опор, совсем не думая о визуальной выдаче бойца, рванул в подъезд. Бабульки на входе только и кинули вслед клоповской бледности «Испугались, Сергей Геннадич, так-то…». Это был то ли девяносто первый, то ли девяносто третий год, Москва гудела от последних вздохов большого державного государства. Клопов все это время с интересом, жадно смотрел телек и после случившегося не выходил даже в булочную.
Поднос дернулся, накренился, перелил в себя откуда-то сбоку.
Опять появилась клоповское жилье. В разгар известного балканского конфликта его сыну позвонили друзья-ровесники с предложением махнуть к братушкам в Сербию. Тот фирменно, по-клоповски, особенным беззвучным смехом рассмеялся, прикрыв ладонью телефонную трубку. А положив ее на рычаг, покрутил вдобавок и у виска.

— Что, и он должен был плюнуть на себя, на ребенка и рвануть в эту авантюру?! Так? — не выдержал появления еще и сына Сергей Геннадьевич.
— Вы, Клопов, так и не поняли, где скромность, разумность, а где форменная трусость. Вам показали плоды вашего воспитания, установки вашей на «как бы чего не вышло». А плюнуть, как вы выразились сейчас, плюнуть ведь можно и на собственное предназначение. И не обязательно становиться, извините, букашкой. Можно вон пойти герыча хватануть, как многие ваши соплеменники сейчас и поступают, — и до новых встреч.
Воинствующий провел рукой по волосам, отбросил их назад:
— Только я вас разочарую — никаких «новых встреч» не будет! Если при этом рождении у вас не проявилось и толики собственного деятельного старания, то кто вам поверит теперь? Да вы же и сами себе до сих пор врете!
Воинствующий по воздуху перекинул поднос из руки в руку:
— Несчастны люди, которые ничего не хотят видеть между небом и землей, кроме того, что телесные их глаза наблюдают. Вам изустно говорилось вашими же современниками, окружающими людьми, особенно детьми — а вы не слышали! Не верили в себя!
— Не верили в меня! — добавил Андрей.
— Не верили вообще! — Воинствующий встал, весь его вид намекал на финал действия. — Плевелы страха найдут свою жатву с нашим серпом. Но вот покаяние, огонь самоосуждения — это за вами теперь в вечности, Клопов.

Поднос выдал последний, видимо, кадр.
Пожилой Клопов и его еще более старая мама, следуя последней рекламной моде, отделывали белоснежным герметиком края старой, видавшей виды ванны. Они долго растирали углы наждачной бумагой, втирали обезжириватель, расклеивали прямо по линейке всякие малярные ленты, выдавливали «Момент», разравнивали специально закупленными дощечками. В итоге все, конечно, засохло, но растеклось, размылось, зачерствело, стало отчетливо кособоким. Ванна потеряла свою привлекательность, свою гармонию, свою первичность. Спустя час они усиленно соскребали весь герметик обратно.
Когда мама ушла, Сергей Геннадиевич сплюнул от досады, отдышался, потом присел на краешек — и вдруг… расплакался. Он сам это не осознавал, но вот именно эта ванная была для него символом вечной защиты, материнской утробы. Со временем, когда бывшая коммуналка уже стала их семейной собственностью, он закрывался в любимом месте часами, набирал воды, читал прессу, кушал бутерброды, запивал пивом. Ему было тепло и уютно — а главное, безопасно — только здесь.
— «Вода есть именно то, — начал вдруг речитативом Юноша, — чему положено быть жизненной влагой этой чахлой земли, и та сила, что движет ею по разветвленным жилам, наперекор тяжелым предметам, — общая для всех видов влаги в одушевленных телах. Ведь вода, к величайшему удивлению, поднимается из последних глубин моря до высочайших вершин гор и, изливаясь по прорвавшимся жилам, возвращается вниз к морю, и снова быстро вздымается, сливаясь в постоянном круговращении». Хотя это, как понимаешь, совсем не мое.
— Да Винчи? — вскинул брови уже у двери Воинствующий. — Это ты по памяти?
— Ага. Было дело, пришлось запомнить.
— Ну, прощайте, Клопов! Надеюсь, будет лучший повод увидеться, Андрей.
Хлопнула дверь, запустив на время еще одну порцию тумана. Он смешался с комнатным и вдруг изобразил то ли назидательный палец, то ли внушительный воздушный восклицательный знак из перистых облаков.
Вслед за Воинствующим собрался уходить и Юноша в балахоне. Он уже было взял свой посох с надписью сбоку «Андрей Гелактионов», когда услышал тихую просьбу-вопрос:
— А разве могло быть иначе?
Гелактионов замер у выхода, внимательно посмотрел на Сергея, потом отставил посох и стремительно переехал своей необычной походкой к стулу. Снова выплыл серебряный поднос.
— Ладно, так и быть. Хотя здесь такое не приветствуется. Это как знать дату смерти на Земле, хорошего мало. Ну, рискнешь в этот раз?
Клопов кивнул.
Серебро выдало звук, похожий на колокольный перезвон. И тут Клопов увидел… себя. Но такого не было в его жизни! Он таки ехал в интернат. Незнакомая девушка в белом платочке случайно подсаживалась к их компании в электричке, подпевала песни, потом они знакомились ближе… Вот он сидит над учебниками, а она настаивает не проявлять малодушие и поступать именно в Бауманку… Потом темная набережная Москвы-реки, первый поцелуй... Вот он счастливый прыгает с парашютом (!) в незнакомом парке — и вновь ее объятия… Дальше неожиданно пошли красивые, но чужие, незнакомые для Клопова маленькие дети-двойняшки… Следом какие-то лаборатории, микроскопы, диаграммы, и вдруг — светящиеся от громкого научного открытия глаза Клопова … Заслуженные звания, международные конгрессы, мировое признание, благодарные ученики… В самом конце показывали современный вид одной из улиц района трех вокзалов. На ней висела скромная табличка «ул. Академика Клопова». Это была та самая улица, где Скрепка дал ему по зубам.
Бывший бухгалтер ЗАО «Кофейня на Басманной», дед, отец и муж, которого никто не слушал и, честно признаться, не уважал в его семье, чемпион пенсионных сканвордов, да просто несчастный человек Сергей Клопов смотрел, не шевелясь, в одну точку.

Знакомые Клопова на год смерти, 14 февраля, решили навестить его могилу. На Головинском кладбище в три часа пополудни уже было безлюдно: церквушка не работала, ни венков, ни цветов, ни ритуальных воротил, лишь трудяга-трактор расчищал дорожки... Они вернулись к ближайшей станции метро за гвоздиками и потом еще долго искали нужную гранитную плиту в наступивших сумерках, прокладывая себе тропу в ледяной февральской равнодушной  корке. Наконец, отыскали.
Часть букв на могиле была прикрыта сугробом до непристойного прочтения «С. Кло…». Тот самый Олег, наиболее близкий из оставшихся друзей, забыв о больной спине, бережно перелез за ограду, провалился по колено в наст, снял рукавицу, стал расчищать. Потом они налили стакан, прикрыли краюшкой черного. Помянули.
Уже на выходе кто-то сказал в тишине:
— Я думал, ему на пенсии про Серёгу Санина будем петь, только со счастливым исходом… Талантливый ведь чертяка уродился, все ему Бог дал! А получается, как в той песне: «Он начал робко с ноты «до», но не допел ее…»
Когда они возвращались к машинам, завидев группу людей, в расчете на случайный кусок посеменила местная дворняга. Олег нащупал в кармане оставшийся мягкий ломоть и уже было хотел протянуть его бедолаге, но та отчего-то перепугалась, остановилась на полпути и, поджав хвост, убежала обратно. В свою заснеженную голодную конуру.