I
Смутные, будто во сне, видел он вещи: словно сидит на полу в темной келье, склонив голову перед иконами, пахнущими миром и ладаном, и, покачиваясь взад и вперед в такт произносимой молитве, время от времени припадает перед ними ниц и, плотно сжимая тяжелые веки, чаще и быстрее повторяет молитвенные слова. Лунный свет таящейся кошкой пробирается сквозь маленькое, расположенное почти под самым потолком, небольшое окно и ползет вниз по стене, осторожно ступая на пол и падая на него белесой лентой, игриво дотягиваясь передними лапами до щели под тяжелой дубовой дверью. Три почти стаявшие церковные свечки, стоящие на небольшом столике перед иконами, освещают их лики, нежно глядящие с деревянных промасленных дощечек прямо на него; и глядят понимающе, как родная мать, словно проливая на сердце теплый целительный бальзам, греющий душу. Иногда он смотрит на них, продолжая читать молитвы, и, колыхающиеся от легкого сквозняка, потрескивающие огоньки свечей отражаются в его влажных усталых глазах. Света их пламени хватает на то, чтобы он мог видеть лики святых, а они – его, простого монаха, в смирении склоняющего перед ними голову. В стертой позолоте, украшающей нимбы над их головами, виднеется, а точнее, угадывается его молодое, но уже в небольших морщинах лицо, тонкие брови и жидкая русая борода. Он уже не отводит от икон взгляда, но смотрит прямо, будто бы сквозь них, а затем снова плотно сжимает веки, так, что слезы катятся по щекам. Дрожа от переполняющих чувств, он, захлебываясь, произносит:
- Благодарю тебя, Господи! Благодарю! Я не был достоин Твоей милости, но воля Твоя воистину непостижима, а пути – неисповедимы. Мои видения… всю жизнь я считал их только снами, но не сны то были… память! Ты дал мне прозреть, Господи! Воистину, да святится имя Твое.
В видениях, о которых он говорил, перед ним представали неисчислимые судьбы тех, кто жил на земле в далеком прошлом, кто живет на ней сейчас, и кто еще только будет проживать свой век после, когда прекратится в этом уголке мира его собственная тихая жизнь, как это уже случалось раньше. Природа этих видений была непонятна, и потому с детства ему думалось, что это лишь яркие, запоминающиеся сны, где он посещал разные и далекие страны, о которых случалось узнавать ему после через книги или от других людей, посещавших эти места. Об иных ему и вовсе не удавалось ничего узнать, но именно в них более, чем где-нибудь, он видел прекрасный и добрый народ, живущий на холмах, сходящих к океанскому побережью и греемых яркими дисками двух солнц. Но чем старше он становился, тем дальше уходили беззаботные зеленые луга этих неведомых стран с беспечно пасущимися на молодой траве агнцами, и все чаще, засыпая, он видел те же, что и наяву, отвратительные вздымающиеся вверх нефтяные башни, изрыгающие густой черный дым и едкое синее пламя. Иногда ему снились тяжелые судьбы, где каждое лицо, предстающее перед ним, было знакомо, судьбу каждого он знал как линии на своих руках, ведая обо всем, о чем могли знать они и даже больше. Тогда он бывал не столько свидетелем разворачивающихся драм, сколько их непосредственным участником, бывшим не в силах что-либо изменить. Все радости и печали тех судеб переживались им как свои, словно являлись разбросанными осколками его собственной, выходящей за пределы земной логики, непостижимо долгой и разнообразной жизни.
Вот он, вожак стаи - большой серый волк, бежит по хрупкому насту, проваливаясь израненными лапами в мокрый колючий снег, оставляя за собой кровавый след, по которому идут, не отставая, охотники. То и дело он останавливается, навострив уши, и завывает в ночной тиши, заставляя дрожать на прогнувшихся еловых ветвях морозную наледь, и луна горько отзывается ему, чуть мерцая в облачках пара, в унисон стае, от которой он так старательно отводил преследователей. Их вой звучал тихо, будто эхо его собственного голоса отзывалось в холодном лесу, и он уже был спокоен за родных, ушедших достаточно далеко, чтобы навсегда попрощаться с ним, не боясь более быть загнанными. Его крик прервался тогда щелчком ружейного затвора, послышавшимся из-за сине-голубых темных ветвей и, пристально взглянув на два железных кольца, обвивших замерзшие пальцы охотника, он упал в снег, пораженный горячей свинцовой дробью.
Видел он себя и как одинокого дряхлого старика, прожившего никчемную жизнь и не вырастившего из своего семени достойного, как он теперь видел, человека. Ссохшейся немощной рукой он держал за рукав стоящего рядом сына, но будто бы отсутствующего; пытался заглянуть в его равнодушные глаза, явно не желавшие такой встречи и понимал, что все было зря и некому теперь будет его оплакивать, некому будет молиться за него, чтобы грешная душа миновала адские муки. От осознания этого немощный старческий разум совсем ослабел, и с его губ сорвались проклятия, а потом все внезапно остановилось, обжигая изнутри невыносимой болью, и погрузилось во тьму. И только сухие голоса слышались еще недолго, затихая и уходя все дальше от тела, окончательно умолкнув за закрывшейся дверью.
Был он и героем, и безутешной молодой вдовой, рыдающей над его поверженным в бесчестной битве телом. Безумно крича и проклиная сквозь слезы убийц драгоценного мужа, она сгребала непослушными пальцами мокрую черную землю. И снова потом все повторялось, то накатывая волнами с новой силой, то отступая, давая время жить обычной жизнью. И иногда, когда он сильно радовался или когда бродил по тем далеким зеленым холмам во снах, ему казалось, что слышит он песню прекрасной молодой девы, зовущую к себе, в большой уютный дом, туда, где обнимает океан сушу и где навеки успокоится сердце. Но песня, в конце концов, затихала, и он раскрывал глаза, снова оказываясь в бешеном водовороте страстей.
- Встань, - послышался властный голос из-за спины.
Монах резко обернулся и увидел в келье не человека, но ангела, окруженного всполохами животворящего пламени. Тот стоял прямо перед ним, не касаясь стопами пола и, сложив за спиной серебристые крылья, глядел на него, не отводя взор. В одной руке посланца сиял длинный остроконечный нож, другая же его рука была свободна и обращена раскрытой ладонью к монаху.
- Поднимись, прошу тебя. Это более ни к чему, как ни к чему и скорбеть по жизни своей и по видениям своим.
- Архангел Гавриил! – воскликнул монах, кинувшись ангелу в ноги. – Я знаю – являешь Ты себя только для передачи послания, либо чтоб коснуться праведника своим милосердным клинком. Видит Господь, я страстно желаю покинуть с тобой это место, но я не праведник, мое сердце полно зависти, скорби и жестокости! Скажи же теперь, вестник, какие слова Отца нашего я должен передать людям?
Гавриил, выслушав человека, произнес:
- Ты ошибаешься, стараясь оценить себя. Мы видим: твоя жизнь была праведна, ибо, как мог, силился ты жить правдой, и мольбы твои о милости Господней к грешникам услышаны, как услышаны и сокрушения сердца твоего о бессилии твоем разжигать в человеках свет милосердия и любви. Но сердце твое также заблуждается, ибо многое ты уже сделал одним примером твоим.
- Я не для того пришел, чтобы передать послание, - сказал архангел после паузы. – Но чтобы забрать тебя. Ты заслужил милости, хоть миссия твоя и не исполнена, а потому я призываю: возьми мою руку.
И он медленно протянул монаху руку. Долго держал он ее в ожидании, потому что сердце человека наполнилось смятением, ведь на одной чаше незримых весов находился долг, а на другой – милость Бога, ведущая к вечному раю. Монах потупил взор в раздумьях, а Гавриил терпеливо ждал, сказав в итоге так:
- Я вижу суть твоего замешательства и успокою тебя. Ты сделал все, что было в твоих силах, а миссия твоя и не твоя вовсе, ибо ты всего лишь орудие. Если решаешь пойти со мной, то знай: свято место в пустоте не останется, и придут сюда подобные тебе, чтобы завершить начатое.
Монах слушал посланника и не говорил ни слова, ибо глубоко в душе понимал суть сказанного. Он только перекрестился и, взглянув на Гавриила, протянул в ответ руку. Архангел мягко улыбнулся и крепко сжал ладонь человека. Вознеся над ним нож, он произнес:
- Пора домой.
Клинок молниеносно опустился над зажмурившимся монахом, и вдруг он почувствовал, как земля уходит из-под ног. Открыв глаза, он увидел, что поднимается под самый потолок кельи и летит вслед за сияющим архангелом, расправившим широкие крылья. Проходя один этаж за другим, наш герой видел других монахов, таких же, как он сам, но спящих в своих кельях. Видел внутреннее убранство каждой из них и отмечал, что они очень отличаются друг от друга, так же, как и их обитатели, несмотря даже на то, что носили все одинаковые черные одежды и похожие бороды. Глядя на духовных братьев, он прощался с ними, сердечно желая не сбиться с избранного пути, чтобы каждый из них когда-нибудь точно так же устремился ввысь, ведомый твердой рукой архангела. Вскоре они прошли последний этаж и под ногами осталась только монастырская крыша, а из-за горизонта уже показывались первые лучи солнца и можно было рассмотреть купол часовни. Этим утром он по обыкновению, несомненно, пошел бы туда на службу, но этому уже не дано было произойти, ведь все его обязанности уже были позади, в запертой изнутри тесной келье, о которой он думал сейчас с легкой печалью и благодарностью. Глядя на часовню, он перекрестился напоследок еще раз, и взглянул на Гавриила. Тот летел впереди, раскинув крылья, и загадочно улыбался, глядя ввысь.
Сложно сказать, сколько длился их полет, но счастливому монаху он казался вечным. Вокруг все менялось: сначала был виден лишь монастырь с прилежащими к нему территориями, затем уже можно было разглядеть край леса, окружающего это место, с болотами вокруг него, а после под ногами оставались только редкие перистые облака и холодная синева космоса вокруг. Гавриил медленно взмахивал крыльями, за счет чего они с монахом переносились все дальше и дальше. Вскоре вокруг стало светлеть, и синева сменилась бирюзой, а пространство наполнилось первыми тяжелыми звуками, сродни тем, которые слышишь, находясь под водой, о чем монах ненароком и подумал, едва услышав их. Но он очень скоро отогнал эту мысль, ведь разве возможно такое, чтобы Земля находилась на дне океана?
Трудно стало ему сказать что-нибудь наверняка, когда он задрал голову и увидел прямо над собой не архангела, но полуобнаженного бескрылого человека, перебирающего в воздухе ногами, будто плывущего, а прямо над ним огромные диски двух сияющих солнц, колеблющихся, словно от морских волн, если смотреть из воды. Также в вышине висела тень, по форме напоминающая небольшое судно, на котором суетились мужчины, время от времени глядящие вниз.
- Что там такое? – спросил монах, крепче сжав руку Гавриила. Но он не получил ответа, только почувствовал, как увеличилась скорость, с которой они двигались наверх.
Монах был напуган и не мог понять, что происходит.
«Это снова всего лишь сон, - думал он. – Наверное, сейчас я окажусь наверху и, едва успев насладиться сладким воздухом, открою глаза в моей келье, где я, очевидно, позорно уснул, дав себе обет молиться всю ночь, не смыкая глаз».
Как бы там ни было, спал он или не спал, но проснуться он не мог, хотя и старался изо всех сил. И вот, когда они находились почти у самой поверхности, в воду нырнул один из мужчин с корабля и подхватил монаха, выталкивая его наверх. Тот, кто привиделся ему архангелом, кто привел его сюда, высвободился из его цепкой хватки и исчез где-то в стороне. После этого, теряющий сознание монах почувствовал, как колет кожу прохладный воздух, услышал вразнобой звучащие мужские голоса, продирающиеся сквозь шум вытекающей из ушей воды и завывающего в них ветра, а потом ощутил спиной как касается его деревянный настил палубы.
- Миша, откачивай – он наглотался! – послышался голос Гавриила.
- Ясно! – рявкнул другой голос, видимо принадлежавший Мише.
Через мгновение монах почувствовал, как к его губам и носу что-то прикоснулось, а потом расправились легкие, и он стал кашлять, отхаркивая противную соленую воду на палубу.
– Гавр, поди теперь отдохни, мы тут уже сами справимся, - сказал кто-то.
- Вот ты и дома, - произнес Миша, и похлопал монаха по плечу.
Кто-то приказал держать курс к суше и судно двинулось. А наш герой, лежа голым на деревянном полу и тяжело дыша, лежал так, что не мог видеть ничего, кроме чистых небесных просторов, что величественно нависали над ними. Он слышал смеющиеся голоса, обращающиеся к нему, видел как к нему склоняются лица, но не мог разглядеть их, потому что глаза были раздражены соленой водой и не могли сосредоточиться. Но в небесной вышине он видел далекие очертания плывущих по воздуху островов с холмами, что видел он раньше только во сне, и понимал, измождено улыбаясь, что перед ним теперь все явно.
II
Пришел в себя он уже далеко за полдень, в уютной комнате, где воздух пах океаном и яблоками, а снаружи слышались крики чаек и блеяния овец. Было неясно, сколько времени прошло с тех пор, как он очутился на палубе корабля, и как это произошло на самом деле, но сейчас он чувствовал себя вполне отдохнувшим и бодрым, а потому поднялся с постели и, нащупав ногами тапочки, надел их и направился к окну. Легкие шафрановые занавески, прикрывающие открытые окна от потолка до пола поднимались от дуновения ветра, и очнувшийся не сразу разглядел за ними выход на небольшой аккуратный балкон, украшенный цветущими георгинами, а разглядев, подошел ближе и вышел – как и был, в длинной ночной сорочке наружу. С балкона открывался прекрасный вид: пологие склоны зеленых холмов с пастбищами простирались по левую руку так далеко, что конца им не было видно, а по правую они сбегали склонами к океану, негромко шумящему волнами, что омывали берег с многочисленными пирсами и широкой белокаменной набережной. В самом же океане находили прибежище множество лодок и малых судов, бесконечно отбывающих от берега и причаливающих к нему. Над ними бороздили воздушные просторы кричащие чайки и ласточки, что строили гнезда на дальнем скалистом выступе, единственном, который нарушал общую мягкость форм местного ландшафта. Где-то высоко в небе ярко светили солнца, отражая свой свет от водной поверхности, но на балконе была тень, потому что оба находились с той стороны, которую прикрывал дом. Несколько минут он стоял, наслаждаясь нежным ветерком, океанским ароматом и доносившимся издалека тихим блеяньем овец, рассматривая пологие склоны холмов и верхушки редких деревьев на них, а также дорогу, ведущую вниз, через небольшой опрятный городок, к порту, и вскоре зажегся желанием пойти на прогулку. Вернувшись в комнату, он огляделся: напротив него стояла расправленная кровать с балдахином, справа от нее и рядом со шкафом – ширма для переодеваний; неподалеку же стоял небольшой пуфик, видимо, чтобы присесть, обувая туфли или сандалии. У стены (той, где располагались окна с балконом) также стоял стол с ящичками, сделанный, подобно шкафу, из красного дерева, со стулом перед ним. На полу лежал диковинный коврик с причудливыми узорами, напоминающими восточную экзотику, а стены покрывали светлые, пастельных тонов бумажные обои и несколько картин с изображениями морских пейзажей. Едва он сделал шаг, привлеченный одной из них, где изображалась стоявшая на пирсе и печально глядящая на океан девушка с зонтиком, как внезапно из-за открывшейся двери в комнату раздался радостный возглас.
- Вы пришли в себя!
На пороге стояла молодая девушка в наряде горничной, держащая в руках щетку для уборки пыли. Ее глаза радостно блестели, на пухленьких щеках с ямочками появился легкий румянец, а рот улыбался.
- Я сейчас же пошлю за госпожой! – протараторила она и побежала, стуча каблучками, к лестнице.
- Постойте! – окрикнул он. – Это совсем необязательно! Мне бы только…
- Простите ради всего святого! – быстро возвращаясь, перебила она. – Вы, наверное, голодны или хотите о чем-то спросить! Я к вашим услугам.
Она была очень взволнованна, но старалась взять себя в руки, и последняя ее фраза уже звучала более спокойно и сдержанно, как подобает звучать любой фразе, произнесенной горничной.
- Мне бы только узнать, могу ли я переодеться.
Горничная, только сейчас заметившая, что он стоит перед ней в ночной рубашке, улыбнулась и провела его в комнату.
- Разумеется, - произнесла она. – Для этих целей служат комод и шкаф. Вот они – прямо в вашей комнате!
Она подошла к шкафу и, раскрыв его, продолжила:
- Выберите любую одежду на свой вкус и ничего не стесняйтесь. Одеться вам я, разумеется, помогу.
- Если позволите, я хотел бы сам… - произнес наш герой.
- Как пожелаете, господин. В таком случае здесь, - она указала на небольшой шкафчик, остававшийся доселе незамеченным. – Вы сможете найти подходящую для сегодняшнего дня обувь. Если пожелаете чего-нибудь еще, зовите – я всегда рядом, а пока распоряжусь, чтобы для вас приготовили завтрак.
- Спасибо, это лишнее, - улыбнулся он. – Разве что, я не откажусь от яблока, или чего-нибудь в этом роде. И не отвлекайте госпожу, если она занята – не такая я важная персона для этого.
- Что вы! – воскликнула горничная. – Вы очень, очень важная персона! И не доложить о вашем самочувствии госпоже я никак не могу, разве что отложить, пока она не закончит свои дела.
- Именно об этом я прошу, спасибо.
Подтвердив, что принесет фрукты, горничная направилась на кухню. А наш герой стал перебирать одежду, висящую в шкафу. Про себя он отметил, что одежда эта как нельзя лучше подходит ему по размеру, да и по фактуре, фасонам и цветам также была бы ему как нельзя кстати.
«Неужели, - подумал он. – Это моя комната? Если так, то кто же в таком случае та госпожа, о которой говорит горничная?».
- Скажите, а кто изображен на этой картине, - окликнув горничную, спросил наш герой.
Он подошел ближе к полотну, висящему напротив кровати, держа снятую с вешалки сорочку.
- Это госпожа, - отозвалась прислуга, возвращаясь в комнату и встав возле своего господина. – В дни, когда писалась эта картина, она впервые ощутила печаль утраты. Раньше с ней этого никогда не происходило, а потому сердце ее полнилось невыносимой тоской, и каждый день выходила она к океану и, стоя на пирсе, глядела на его воды в ожидании уплывшего супруга. Один художник, что часто сидел неподалеку от этого места и рисовал, заметил ее, приходящую несколько дней кряду и в муках глядящую на океан. Когда следующим утром она снова пришла на то же место, он уже ждал ее, и на полотне, где был лишь набросок этого места, стал рисовать ее фигуру, чтобы ничего не забыть, если вдруг она больше не придет. Но она ходила к воде день за днем и печально глядела вдаль, а художник продолжал писать, стараясь не упустить ни малейшей детали ее необычной внешности. Оттого госпожа и выглядит очень живой на этой картине, не правда ли? Однажды, когда ему оставалось добавить лишь пару штрихов, она снова взошла на пирс и снова взглянула на океан, а художник скоро дописал картину, и оставшиеся часы просто наблюдал и ждал, когда она устанет и отправится домой. Все в тот день было, как и во множестве дней до того, и еще много дней после, но ближе к вечеру, когда она собралась уходить и уже садилась в экипаж, к ней подошел тот самый художник и сказал, протягивая обернутую в холщовую ткань картину: «Я был покорен вашей печальной красотой и без спросу запечатлел ее на этом полотне! Прошу, примите этот подарок и обязательно покажите ее тому, по ком так сильно печалитесь, когда он возвратится». Так она в итоге и поступила. Сердечно поблагодарив художника, растроганная госпожа приняла картину, и поехала домой, где оставила ее, ни разу не развернув и не взглянув на нее до супруга, в его комнате.
- Ваша госпожа действительно очень красива, - задумчиво протянул он. – И преданна. Но скажите, увидел ли муж эту картину, вернулся ли он?
- Не так уж много времени прошло с того дня прежде, чем он вернулся, но для госпожи эти дни тянулись за год каждый. А случилось это ночью, когда он, уставший, переступил порог дома и был встречен счастливой госпожой. Всю ночь, как и каждый раз после, они провели наедине, а после, оставшись в своей комнате в одиночестве, он увидел картину и развернул ее. На следующий день она уже висела здесь, прямо напротив его кровати, и каждый раз теперь, просыпаясь, он видит любовь своей супруги.
Она вышла, оставив господина переодеваться, и прикрыла дверь, а он, еще немного поглядев на картину, надел прогулочный наряд и спустился вниз. Он выбрал палевые брюки на подтяжках и пуловер, надев под них белую сорочку, а на ноги – закрытые сандалии и короткие белые носки. Спустившись по широкой слегка закругленной лестнице, он оказался в большом холле, где возле выходной двери стояла подставка для тростей, и столик с вазой, наполненной букетом пышных пионов. Также в холле располагались два небольших дивана-скамейки, а у стен стояли аккуратно расставленные стулья, обшитые бархатом. Там он вновь наткнулся на горничную, несшую на серебряном подносе нарезанные яблоки, бананы и киви, а также стакан теплой воды. Поблагодарив за хорошую работу, он осведомился, когда вернется госпожа.
- Она сейчас в усадьбе своей кузины, решает важные дела, и, если пожелаете, я могу объяснить, как туда попасть.
- Нет, не стоит, - произнес он. – Я пойду пока на прогулку, а после, я полагаю, мы с ней увидимся.
- Госпожа обычно возвращается от кузины к ужину, он в семь, - сказала, протягивая снятую с вешалки шляпу, горничная. – Пожалуйста, не опаздывайте – она будет вас очень ждать.
- Обещаю явиться во время, - улыбнулся господин, закрывая за собой дверь.
Уже на улице он надел шляпу и, минуя зеленый газон с ухоженными кустарниками, вышел по выложенной диким камнем дорожке на мостовую, где к нему обратился проезжающий мимо кучер с предложением отвезти в любое, какое только пожелает душа, место. Но господин вежливо отказался, сославшись на чудесную погоду, располагающую к пешим прогулкам и, сунув руки в карманы, пошел вниз по улице, к городку, раскинувшемуся вдоль набережной. Надо сказать, погода в этой местности всегда располагала к пешим прогулкам, но желания господ, все же, были непредсказуемы, и никто, включая их самих, не мог заранее предположить, какой вид передвижения окажется сегодня наиболее подходящим.
Дорога от дома до набережной оказалась дольше, чем он предполагал: она была не прямой, а петляла из стороны в сторону, отчего времени на спуск понадобилось намного больше. Спустившись, он оказался в городке, который при ближайшем рассмотрении оказался больше, и был полон всем, чего душа только может пожелать, от пекарен, цирюлен, салонов, ателье и прочих подобных заведений до разнообразных мелких сувенирных лавок, которыми полнились улицы. На каждом углу пахло свежим хлебом и булочками; то тут, то там торговцы зазывали посмотреть на их товар, а в рестораны звали камердинеры, обещая совершенно изумительные и оригинальные блюда на дегустацию. Наш герой шагал по улице вниз, к берегу, проходя мимо рынка, главной площади, и везде ему неизменно встречались личности из числа господ и их слуг, а также торговцев, кто, завидев его издалека, махали руками, поднимали в воздух трости и шляпы, приветствуя и выражая радость по поводу его возвращения домой. Долгое время он чувствовал смущение от такого внимания, но в итоге решил, что ничего нет в этом плохого, но даже наоборот, и просто стал принимать эти теплые слова, отвечая таким же теплом в сердце и на устах.
В конце концов, он дошел до набережной и прошел по ней два или три раза сперва в одну, а затем и в другую сторону. Пирс он нашел сразу, но надеялся, что увидит там художника, создавшего ту прекрасную картину, и поблагодарит его, но ни художника, ни кого-либо другого, знавшего где тот сейчас, он не нашел, а потому решил просто насладиться прогулкой самой по себе. После, уже изрядно устав, он возвратился к пирсу и, облокотившись на ограду, стал глядеть вдаль, стараясь не думать ни о чем, лишь предаться мгновению.
Вряд ли мы скажем, как долго он так простоял, но вскоре, когда стали опускаться сумерки, ему показалось, что слышит он песню, простую и незамысловатую, но душевную, а оттого – прекрасную. Эта песня казалась знакомой, словно слышал он ее прежде и знал каждую ноту в гармонии, каждое слово в незатейливых куплетах. Ему казалось, что перед тем, как к нему в бреду пришел ангел, что забрал с собой, звучала эта песня. И уже на корабле, трясясь от холода, он также слышал ее, будто из недр подсознания. Чудилось, что эта чудесная песня, исполненная печали и нежности, пелась прямо сейчас, и чуть ли не на ушко, но он только ухмыльнулся про себя разыгравшейся фантазии и отогнал эти мысли.
- Не думала, что увижу тебя здесь сегодня, - услышал он за спиной тихий голос, когда пение угасло. – Но чувствовала, что нужно быть здесь.
Обернувшись, наш герой увидел перед собой ту самую госпожу с картины, утонченные черты ее милого лица и, украшающие его, мягкие каштановые кудри. Конечно, на картине он видел только тонкий стан и зонтик, из-за которого не видно было лика, но он узнал ее, ибо не сравнима была ее фигура и тонкие белые руки больше ни с чьими. Она подошла ближе, глядя на него влажными глазами с такой невыразимой нежностью и любовью, что невольно он вспомнил видения, где сидел в бреду монахом перед иконами, и сердце обливалось теплым бальзамом.
- Анна, - выпалил наш герой, застыв на месте.
Она улыбнулась и, взяв в ладони его лицо, произнесла:
- Вот и пришел тот день, когда я снова могу взглянуть тебе в глаза, - она прижалась к нему телом и из глаз потекли слезы. – Мой дорогой Рафа…
Голос госпожи дрожал, а тело содрогалось от слез. Но не слезы печали то были – слезы радости, потому что не было для нее большего счастья, чем чувствовать на себе крепкие руки супруга и слышать его сильный голос.
Он обнял ее, крепко прижав к себе.
- Но почему, - шептала она. – Почему меня не известили, что ты пришел в себя? Я бы все бросила и тут же приехала!
- Я просил повременить с этим, - ответил он. – Мне нужно было привести себя в порядок.
Тогда Анна рассмеялась, глядя на него.
- Прошу, не шути так больше! Мало того, что вышел из дома с этой жуткой бородой, да еще и надел кое-как пуловер, что вся сорочка сзади перекрутилась и топорщится, а говоришь, что приводил себя в порядок!
Рафа почувствовал себя неловко и только улыбнулся в ответ.
- Поцелуй меня, - перестав смеяться, промолвила она. – Мне так этого не хватало.
Он коснулся губами ее горячих губ и, должно быть, многое, что оставалось доселе сокрытым в памяти, всплыло, и они слились в долгом поцелуе, словно стараясь наверстать все потерянные дни.
III
Следующее утро, несмотря на бессонную ночь, проведенную в прогулке под луной и за долгими разговорами, было весьма бодрым и жизнерадостным. Рафа с Анной сидели за завтраком друг против друга в беседке, что располагалась меж пышных яблонь в саду возле дома, окруженных живой изгородью из кустарника, и весело болтали о незначительных житейских мелочах. То утро полнилось дивным птичьим пением и таким же дивным смехом его жены, который не звучал в этом доме с тех пор, как отправился он в последний раз в океан. Госпожа действительно была очень рада и счастлива, ее голос напоминал щебет тех самых птиц, которые пели сейчас в кронах деревьев, перелетая с ветки на ветку, а смех был подобен звону хрусталя. Рафа глядел на нее пристально, почти не отрывая взгляд, и глаза смеялись, видя, как ее ухоженные пальчики прикрывают смеющиеся уста, как застенчиво она отводит прекрасные карамельные очи и как после она будто бы строго смотрит на него, не скрывая своего флирта.
Но это утро было примечательно не только хорошим настроением и игрой влюбленных сердец, оно несло и нежданный тогда визит одного из друзей семьи, чье лицо внезапно показалось из-за кустов, спросив соизволения пройти в беседку. Это лицо, а вместе с ним и голос казались Рафе очень знакомыми, но память об этом приятном черноволосом господине постоянно ускользала, едва ему удавалось приблизиться к ней.
- Конечно, проходите, - прощебетала госпожа.
Гость, одетый в черный фрак с цилиндром, обошел кусты и прошел в беседку, по дороге сняв шляпу и нацепив ее на трость. Поздоровавшись, как того требовал этикет, он сел за стол.
- Что желаете? – спросила горничная.
- Чаю с лимоном, дорогая, если не сложно, - ответил гость, сощурив синие глаза.
Весь его вид и поведение, то, как держал он себя – все в нем выдавало гостя частого в этом доме, оттого и нетерпение в Рафе росло, ведь с какой стороны ни посмотри, а пребывать в неведении относительно этого мужчины было более чем неудобно. Тем более, что ему показалось, будто этот голос он слышал, выбравшись из воды.
- Простите мое невежество, - вдруг сказал он. – Но дело в том, что я еще не очень здоров, и потому многое еще путается у меня в мыслях… Вы кажетесь мне очень знакомым, но я не могу никак припомнить, какое место вы занимаете в моей жизни.
- О, не стоит просить у меня прощения, - широко улыбнулся гость, вставая и протягивая руку.
- Меня зовут Михаил, и я являюсь твоим командором, непосредственным начальником…
- Не тот ли вы Миша, что был на судне, которое меня спасло? – перебил гостя Рафа.
- Разумеется, - невозмутимо ответил гость. – Мне даже пришлось сделать тебе искусственное дыхание.
- В таком случае, Михаил, я очень надеюсь на вашу помощь, чтобы расставить все точки над «i» относительно того, что со мной произошло.
- Ничего особенного не случилось, - успокоил командор. – Просто ты очень надолго задержался внизу, и мы забеспокоились, а потом за тобой спустился Гавр…
- Ничего не понимаю, - проговорил Рафа.
- Дорогой мой друг, как я уже сказал, я – твой командор. Мы служим на небольшом судне, отправляясь в океан за созревшими человеками. Поэтому мы зовемся ловцами человеков. Не помнишь?
Рафа отрицательно покачал головой.
- Что это за место тоже не помнишь? – скептически спросил Михаил и, получив отрицательный ответ, продолжил. – Как ты уже заметил, мы живем на самом берегу Океана. Так вот, этот океан полон иллюзии, вся его суть – обман, и воды его ядовиты, ибо погружают отпившего их в неведение, заставляя забыть обо всем, что было важно. Он населен множеством существ, что некогда жили рядом с нами, но по понятным только им одним причинам, погрузились в него, в разной степени сохранив память о том, кем они являются на самом деле. Их много, но для нас наиболее важными являются люди и человеки. Первые, и их много, относятся к тем, кто полностью поглощен обманом и довольствуется им, не имея из-за своей глупости шансов на возвращение. А последние, которых мало, разочарованы и исполнены глубокой тоской по дому, и желают вернуться домой, но не могут, потому что отпили некогда этих вод и потеряли память. И им нужны те, кто знает, как попасть домой и сможет туда отвести. Порядок вещей таков, что проложить путь от самого океанского дна до дома смогут лишь те, кто не питает даже в самых глубоких своих помыслах тяги к иллюзии и не покидает дом.
Тем временем горничная принесла заказанный гостем чай, и он, пригубив немного, ахнул и продолжил.
- Мы с тобой, Рафаил – одни из тех, кто способен на долгое время задерживать дыхание и погружаться почти на самое дно океана. Мы – их проводники, гиды. Попадая в воду, мы замечаем, как вокруг все меняется, и не раз, но не поддаемся этому, потому что память остается при нас. И мы движемся все глубже и глубже, и вскоре все становится совершенно иным, непривычным. Ушедшие видятся нам рыбами, водорослями, моллюсками – кем угодно, только не теми, кто они есть. Среди них мы ищем самых сильных, смелых, выдающихся, любознательных… часто случается, что первыми находят нас они, эти еще незрелые в людском обществе человеки. И мы общаемся с ними, мягко подталкивая, чтобы не казалось им, будто лишаются свободы воли. Ненавязчиво мы дарим им свет знания о доме и уходим, давая этому свету созреть, возвращаясь снова и снова, чтобы он не угас, но воспылал желанием вернуться. Только тогда, по зову и никак иначе, мы забираем их, как в этот раз пришлось забрать тебя.
Михаил закончил и, пристально посмотрев в глаза переменившемуся в лице Рафе, произнес:
- Я знаю, что двигало тобой, когда ты не вернулся, но хочу услышать это от тебя.
- Мне не хотелось оставлять их как можно дольше, - Рафа стыдливо опустил глаза. – Потому что ты сам знаешь: из человеков зреют единицы, а из созревших едва ли один вскорости возвращается домой. Но мне не хватило сил, воздух в легких кончился раньше, чем я прошел обратно хотя бы полпути.
За столом повисла тишина. Супруги держались за руку и молчали, а командор напряженно пил чай, словно не мог решиться на какие-то слова.
- Ты знаешь, Рафа, - в итоге сказал он. – Я никогда не стану тебя осуждать. Поистине, твой милосердный поступок достоин уважения, но все же остается глупым.
- Я рад, что освежил твою память, мой друг, - продолжил после паузы Михаил. – Но пришло время, и я вынужден оставить ваше милое сердцу общество, чтобы отправиться дальше по делам. Скажу напоследок лишь, что на завтра назначено мое отбытие, и вы приглашаетесь на прощальное мероприятие, которое будет проходить в порту. Не опаздывайте – начало в девять!
Он поднялся и, нахлобучив на голову цилиндр, попрощался с супругами и удалился, а они еще долго сидели в задумчивости, телами вместе, а думами порознь.
Следующим утром в назначенный час они явились в порт на проводы и за веселыми, как это полагалось в подобных случаях, разговорами, простились с добрым другом семейства. Рафа, однако, добился у Михаила разрешения сопроводить его до конца, и они, всей командой погрузились на судно и отбыли. Утренний Океан колыхался, играя на лицах ловцов бликами двух восходящих с разных сторон горизонта солнц, и Михаил, попрощавшись с нашим героем, Гавром и остальными, скинул на пол одежду и нырнул в Океан, устремляясь к самому дну. Сквозь толщу воды казалось, будто он расправил мощные серебристые крылья и золотой ореол окружал все его тело.
- Как я уже сказал, свято место пустым не остается, - печально произнес Гавр. – До самого конца командор просил не говорить тебе, но теперь, кажется, время пришло. Вы с ним похожи, Рафа. То, что кажется многим великой глупостью для вас является истиной, и я очень благодарен, что хотя бы знаком с вами.
- К чему ты клонишь, Гавр – изумленно спросил наш герой.
- Я неспроста заговорил о вашей схожести. Каждая, даже самая обычная, кампания по ловле длительна, но эта будет дольше. Едва ты стал задерживаться, как он понял все твои мотивы и задумался. Долго он вынашивал свои мысли, взвешивал все «за» и «против», советовался с нами, и вскоре решил, что должен пойти на такой же шаг, чтобы не только дать им шанс на возвращение, но чтобы и научить их самих ловле человеков. И ты знаешь, я думаю, он справится, ведь и звание командора он получил не просто так.