Очнувшись рано утром от тяжелого, мутного, запутанного и почти нескончаемого сна, старая Иннола разлепила глаза, размяла задубевшее тело и затекшие ноги и не спеша поднялась с лежанки. Уже четыре с половиной месяца она жила в доме у своей старой подруги, знахарки Айниры, которой от роду было без немного четыреста десять лет. Инноле было почти вдвое меньше, но вместо того, чтобы в этом возрасте стать женщиной неопределенного на вид возраста, полной сил и здоровья, как это издревле бывает у большинства жителей Даарии, с семидесяти восьми лет Иннола начала дряхлеть телом, медленно и неуклонно превращаясь в старуху. Некоторые люди в Даарии все же не были долгожителями, которые умирали быстро и почти незаметно, состарившись буквально за несколько последних лет своей долгой-долгой пятьсот-, шестьсот- и даже девятисотлетней или тысячелетней жизни. Эту меньшую часть населения постигала иная участь – они могли прожить самое большее сто двадцать лет, и старость у них начинается рано, постепенно подтачивая тело и высасывая из него силы.
Иннола оказалась как раз из числа таких людей, имеющих «испорченную» наследственность, но ей повезло: старела она очень медленно и дожила до ста восьмидесяти девяти лет, но в последние шесть лет стала увядать быстрее. Некоторые в селении называли причиной этому некое проклятие Богов и полагали, что через несколько сотен лет, когда Арктида вместе с раскинувшимся на ней Даарийским Царством исчезнет с лица земли под водами Северного океана, все люди будут жить не больше ста лет, редко немногим более ста и совсем редко – дольше. Говорили также, что многие жители южных стран с Срединной Земли, потомки переселившихся туда жителей Арктиды или же исконно жившие на этих землях, и сейчас уже жили совсем недолго, как будто та земля не давала им своей силы для долгой жизни. А еще поговаривали, что в те далекие времена, когда процветала земля могущественных Атлантов с ее огромным населением и на Даарийской земле не было зим, арии и их потомки были выше ростом, крепче телом и почти все доживали до тысячи лет и даже больше.
Иннола отбросила прочь мрачные мысли, расчесала поседевшие и поредевшие волосы костяной гребенкой, заплела их в две длинные косы и надела на голову убор, похожий на диадему с торчащими в разные стороны, как лучи на детских изображениях солнца, роговыми шипами. После чего глянула на себя в отполировнную до зеркального блеска металлическую дощечку – ну прямо красавица, как в старые добрые времена. Потом понуро села опять на лежанку, стащила со своей головы украшение и заплакала.
Словно угадав ее печаль, к ней подбежал шемар – небольшой лесной зверек, похожий одновременно на кошку и на хорька, но покрупнее их размером, с длинными усами и гладкой блестящей шерстью. Этих милых на вид, но грозных хищников часто стреляли в лесу, а красивые ценные меховые шкурки выделывали и продавали в городах или сдавали торговцам. Людей шемары зачастую не подпускали к себе близко, но один из них, будучи еще малышом, повадился лазить в домик Айниры и охотиться за мышами, поначалу пугая хозяйку, а потом скрашивая ее многолетнее одиночество. Эти звери были из числа счастливых долгожителей и иногда все-таки привязывались к людям и становились их друзьями и защитниками, но всегда делали это по собственной звериной воле, так как насильно приручить шемара еще никому не удавалось.
- Такки, и ты здесь, мой дорогой! – старуха обрадовалась и погладила по макушке потершегося о ее ноги зверька. В ответ тот сладко зевнул, обнажив длинные, тонкие белоснежные клыки, беззлобно рыкнул и отправился по своим делам – дожевывать брошенную посреди дома черную крысу.
В тот же миг снаружи раздался шум, и Такки напрягся, готовясь, если что случится, к обороне, но потом снова принялся за свою добычу. В горницу вбежали двое запыхавшихся ребятишек – хорошенький мальчик с рыжеватыми локонами, в длинной ночной рубашке, и девочка в такой же сорочке, с длинными растрепанными волосами густого темного-каштанового со слегка рыжеватым оттенком цвета и горящими глазами – в ней подслеповатая Иннола без труда узнала свою внучку Эйру.
- Бабушка, бабушка, бабушка! – закричала она с порога. – У нас… Что с тобой, бабушка, почему ты плачешь? Где знахарка Айнира?
Старуха вытерла слезы рукавом ночной рубахи.
- А я о вас совсем уже позабыла, нечасто вы меня навещаете, – наконец улыбнулась она. – Айнира ушла за молоком, хлебом и медом, скоро вернется. Что тебя так взбудоражило, дитя мое?
- Бабушка, неужто ты не знаешь? Через два дня в нашем доме свадьба, Анхилар женится! – выпалила Эйра, потом подошла и обняла ее. – Ты придешь?
- Конечно приду, мое дитя. Знаю я, привел он недавно сюда нездешнюю красавицу, посидели, угощений отведали. Но не сказали нам с Айнирой, когда они женятся, наверно, забыли. А это кто с тобой? – Иннола кивнула в сторону, где стоял мальчик.
- Это Урия, мой школьный друг, ему недавно исполнилось одиннадцать и он сын местного духовного отца.
- Подойди ко мне, Урия, а то я плохо тебя вижу, – сказала Иннола, выпуская внучку.
Мальчик, будучи хорошо воспитан, послушно подошел. Старая женщина положила руки по бокам его головы, коснулась большими пальцами лба и внимательно поглядела в его глаза.
- А ничего… взгляд чистый, нрав спокойный, душа светлая… Ты будешь хорошим другом для моей внученьки Эйры, мой мальчик, а если повезет, то и больше, когда вы вырастете.
Урия потупил взор, а Эйра вздрогнула от испуга: когда ее бабушка успела выучиться смотреть человеку прямо в душу через его глаза и предсказывать его будущее? Она всегда это умела или же ее этому научила знахарка?
Только она подумала об этом, в домик вошла хозяйка с двумя сосудами и корзинкой, полной свежих ароматных булочек. Она была немолода, но выглядела гораздо лучше и моложе Иннолы, в ее черных, как ночь, волосах было совсем немного седины.
- Здравствуй, почтенная Айнира! – обратилась к ней Эйра. – Ничего, что мы к вам пришли?
- Ничего, – хозяйка улыбнулась, обнажив крепкие, длинные, слегка желтоватые зубы. – Иннола, подруга моя, тебе уже полегчало?
- От таких вестей, которые мне принесли дети, всегда легчает, – ответила та. – Мой старший внук скоро женится, приходи, если хочешь.
Айнира со стуком взгромоздила тяжелые сосуды и корзинку на дощатый стол, подошла к окну и раскрыла створки, затянутые очень толстой, прозрачной, негнущейся тканью из склеенных вываренных волокон «стеклянной» травы – такие лоскуты для окон местный народ повально закупал к зиме у заезжих купцов. Будучи прикрепленными к раме, они хорошо удерживали тепло, так как были склеены их четырех – пяти слоев неразмокающим в воде клеем, приготовленным из особым образом приготовленной смолы и стекла.
- Приду, если не прогоните, – неспешно ответила она, слегка посмеиваясь. – А то еще объявите колдуньей да не пустите.
- Брось, Айнира! – возразила ей Иннола. – наши двери всегда были открыты для добрых людей, а ты очень помогла мне.
Знахарка тяжело вздохнула.
- Ох. Иннола… Я избавила тебя от слепоты и немощи, читая заговоры и давая тебе целебные горные травы и перепелиные яйца, но я не могу вернуть молодость и остановить одряхление. Ты уж меня прости, жаль, что мы с тобой не Боги.
Глаза Иннолы сердито блеснули.
- Ох и нечестивая ты… Вместо того, чтобы жалеть об этом, молилась бы лучше Богам Света Истины, может, и помогли бы тебе.
- Да кому они когда помогли, твои Боги? Разве что нашим правителям… Молила я их, всю свою долгую жизнь молила. И вот…
- Один день молила, два к лохматому ходила, – выдала Иннола старинную поговорку, и знахарка прикусила язык, покосившись на окно, на лампу в углу под потолком, потом на детей, сидевших почти в обнимку на лежанке возле бабушки.
«Скоро еще кое-кого женить придется», подумала она, переменив свои мысли, но вслух ничего не сказала.
В доме Темиана и Нелиды вовсю шли приготовления к пышной свадьбе. Женщины – хозяйки, подруги и соседки – почти без перерыва толпились на кухне, а мужчины – во дворе и на улице. Приехала Исиона со своим мужем Инваром и двумя маленькими детишками – мальчиком и девочкой, приехали и Анокс с Энхалом – оба выросли красавцами и уже, видимо, перестали завидовать старшему брату, который за время их отсутствия возмужал и из безусого юноши превратился уже в молодого красивого мужчину, который, не желая быть усатым и бородатым, как сыч, время от времени устраивал себе «легкое бритье» - намазывал нижнюю часть лица какой-то жирной гадостью, от которой выпадала вся растительность, а потом смывал все это водой с древесным спиртом.
В общем, помогать готовиться к свадьбе сбежалось почти все селение. На часть денег, привезенных накануне г-ном Демодесом и г-жой Селией, были закуплены горы лакомств, ковры, украшения, наряды, подарки, и прочая, и прочая. Фиона со своими старшими сестрами, Миррой и Олеандрой, а заодно и их мать, возились со свадебным нарядом в то время, пока не хлопотали со всем остальным.
- Вот скажи на милость, Фиона, – Олеандра откусила зубами нитку, сплюнула и продолжила дальше пришивать к будущему свадебному наряду блестящие разноцветные бусины, – отчего ты придумала сыграть свою свадьбу в этой глуши, а не у нас в Нордане? У нас дома все вышло бы гораздо лучше, чинно и благородно.
Фиона оторвалась от небольшого зеркального круга на стене, подле которого долго и упорно пыталась сделать себе прическу, по-разному заплетая волосы в косы и укладывая их вокруг головы, снова расплетая их и злясь на себя на собственное неразумение.
- Свадьбы предпочтительнее играть на вотчине жениха, если он только не осевший здесь чужестранец, а здесь к тому же чужестранки – мы. И еще – мне так наскучил этот пыльный, шумный и противный город. За время, которое я провела здесь, я успела полюбить мать-природу, и теперь наверняка меня все время будет тянуть в лес.
Мирра, которая в этот момент ничего не делала, предложила Фионе заплести ее роскошные волосы в множество тонких косичек, так как много раз видела, как конюх заплетал их лошадям. Она вообще была опытной во многом – тридцатисемилетняя вдова без детей, муж которой по собственной глупости перепил йэла на очередной гулянке и утонул в реке, отправившись купаться. В больших количествах этот «горячительный» напиток начисто лишал человека твердости ног и ясности разума, вызывал галлюцинации и побуждал к самым безрассудным действиям, способным причинить много горя самому напившемуся бедолаге, его друзьям и близким. Оттого йэл, неизвестно кем и когда изобретенный, иногда называли «эликсиром безумия» или «дьявольским зельем». В общем, прошлой осенью жертвой коварного зелья стал забулдыга Инкар, за которого, не спросясь совета отца и матери, соизволила выйти замуж старшая дочь аристократа Демодеса.
Фиона сперва восприняла предложение Мирры в «штыки», тут же припомнив отцовых коней. Но потом, подумав, согласилась, хотя и поймала на себе сочувственный и одновременно порицающий взгляд другой сестры, которая к тому же еще и изрядно нервничала – до того ей надоело возиться с этим треклятым платьем.
Теперь скажем несколько слов о второй сестре и ее жизненном пути. Олеандре было двадцать восемь с приличным «хвостиком» годов, и она всякий раз собиралась то замуж, то в жрицы, но в итоге не получалось ни того, ни другого. Эта рыжеволосая, зеленоглазая непоседа с небольшим заостренным лицом, малость вздернутым носом, маленьким ртом и огромными зелеными глазами, не красавица, но все же хорошенькая, с детства была этакой нетерпеливой «оторвой» и всегда «рубила с плеча», за что Судьба карала ее фатальным невезением. Зато у нее прекрасно получалось петь и играть на музыкальных инструментах вроде арфы, и иногда она писала прекрасные лирические стихи и даже поэмы. И теперь, сидя за нудной, но необходимой для счастья младшей сестры работой, Олеандра тихонько мурлыкала себе под нос что-то из лирики малоизвестного поэта-песенника Гирвана Элха по прозвищу Рыбий Глаз.
Фиона чуть не прыснула со смеху, услышав пение сестры – ведь до того, как она познакомилась с Анхиларом, ей довелось пообщаться с этим парнем. Свое забавное прозвище он получил за то, что был сыном Тавала, торговца рыбой из Орри, и еще за то, что с детства любил выковыривать глаза крупным рыбам, сваленным рыбаками в длинные дощатые корыта на берегу моря, нанизывать хрусталики на толстую нитку, предварительно проделав в них сквозные отверстия раскаленной иглой, а потом носил как ожерелье или головной ободок или продавал за немалую цену любителям местной «национальной роскоши». И иногда делал себе серьгу для уха, насаживая хрусталик на медную проволочку, которую загибал с одного конца замысловатым образом. Кроме того, иногда он делал ремешки из кожи редких рыб, которые тщательно искусно обрабатывал в одной из местных мастерских. Были у него и самодельные сувениры, не только из хрусталиков и чешуи рыб, но и из всякого иного подходящего материала, взятого у щедрой Природы. Но главное, что было замечательного в этом человеке – он был глубоко творческой натурой, прекрасно пел и, как выяснилось, на самом деле был учителем вокала в одной из местных школ искусства.
И вот этот диковатый с виду и по своим манерам, но талантливый и образованный в искусствах сын оррийского рыболова однажды приехал к ним по приглашению отца (так как у него были свои связи с Тавалом) учить Олеандру «настоящему пению». Судя по всему, они там совсем неплохо «спелись», и однажды Олеандра гордо всем заявила, что немедля выйдет замуж за своего учителя. Демодес с Селией обещали подумать, хотя их немало удивило и смутило решение средней дочери связать свою судьбу с человеком безродным по сути, не имеющим знатного происхождения и высокого положения в обществе, хотя и далеко не бедным. В тот же вечер она пригласила своего возлюбленного в комнату для «уединенных размышлений», но через несколько минут выскочила оттуда в слезах и в ярости напустилась на Фиону, обвинив ее в том, что она, Фиона, увела у нее жениха прямо из-под носа и после этого она непременно пойдет в жрицы в языческий храм Богини Луны или в «неязыческие» отшельницы. Потом позже среди домашних и наемных слуг, а также друзей семьи поползли слухи, что Гирван ходил к ним не только заниматься уроками пения с Олеандрой, но и при случае поглазеть на прекрасную Фиону. А после упомянутой ссоры он, хоть и продолжал давать Олеандре уроки пения, неожиданно принялся ухаживать за Фионой – подлавливал в коридорах огромного дома, заводил длинные душевные разговоры, пел песни, подыгрывая сам себе на дрингалине, или попросту дарил цветы. В общем, он оказался на деле очень большим романтиком и весьма неординарным человеком, натурой, скорее, утонченной, чем грубой. Но обо всем этом никто так и не догадался, не видел и не слышал. А потом Рыбий Глаз неожиданно уехал обратно в Орри, и через несколько месяцев после его исчезновения из Нордана Демодес ан Аланир нанял на службу «деревенщину» Анхилара.
- Эй, Олеандра, – решила спросить у нее Фиона, – а кто будет запевалой на свадьбе? Я надеюсь, это не Гирван Элх?
- Вот об этом узнаешь на самой свадьбе. А чем был бы плох Рыбий Глаз? Он прекрасно поет и неплохо танцует.
- Как будто ты не знаешь сама. Он ко мне неравнодушен, а я невеста Анхилара и поэтому не хотела бы огорчать Гирвана. Он же будет страдать и начнет еще петь песни о несчастной любви, только нам их на свадьбе и недоставало…
- Пусть только попробует! – гневно сверкнула глазами Олеандра. – Тогда я проткну ему пупок вот этим шилом и вставлю туда череп крысы на медной проволоке!
- Так значит, все-таки будет он? – Фиона резко повернула голову в сторону сестры.
- Фиона, не вертись! – сердито прикрикнула на нее Мирра. – Косички не получаются, когда ты так головой мотаешь.
Через одну с четвертью хрону наряд невесты и прическа были готовы. Когда специально для Фионы ее сестры раздобыли где-то огромный плоский таз с зеркальной поверхностью, поставили боком и подвели к нему невесту, та не узнала сама себя с этими «лошадиными» косицами на голове и в роскошном одеянии, состоящем из длинного, в меру узкого алого платья из атласа, похожего на тунику и собранного золотистым поясом на талии, и длинной просторной шелковой накидкой золотого цвета, с нашитыми самоцветными бусинами и блестящими нитями.
- Ну как тебе, лапушка, нравится? – спросила Мирра, державшая таз.
- Еще бы! А что мне сейчас делать прикажете?
- Сидеть и не показываться на глаза людям, пока не позовут, - ответила Олеандра. – Не то ты все испортишь.
И ушли, оставив Фиону одну в задней комнате женихова дома.
Сыграть свадьбу решили на берегу реки, благо был довольно теплый погожий день, хотя в иные годы в эту же пору было холоднее и сыпал легкий снег. Все уже, и хозяева, и гости, дабы не застудиться на берегу, надели на себя плотную одежду, но Темиан с Анхиларом разожгли такой огромный костер, что некоторым приходилось снимать с себя все лишнее, чтобы не сопреть и не продрогнуть позже.
Благословлять молодых и соединять их сердца и души в священном союзе пришел, вопреки старому обычаю, не старый жрец местных Богов по имени Онар, а отец маленького Урии Амрид, один из потомков и продолжателей веры «Династии Ра», не так давно получивший сан местного духовного отца. Он был потомком и последователем тех самых людей, кто издавна считал, что Боги коренных жителей Даарии – вовсе не Боги, а демоны, хотя многие арии считали совсем иначе – что поклоняются тем же самым Богам, только по-своему и называя их другими именами.
Анхилар стоял у одного конца длинной алой ковровой дорожки из шерстяной ткани и ждал, когда на другом ее конце появится невеста. Посредине, немного поодаль от края дорожки, стоял отец Амрид в длинном праздничном наряде «духовного отца» и высоком золоченом головном уборе. В руках он держал два венка из миртовых прутьев, деревянную раму с натянутым на нее холстом, на котором были изображены Божественные Отец и Мать Мира, державшие друг друга за руки под Светом Великого Солнца.
Наконец, на противоположном от Анхилара конце ковровой дорожки возникла Фиона, прекрасная, как ангел или лесной эльф из сказок, в свадебном наряде, венце-диадеме из золота, с расходящимися в разные стороны лучами, символизирующей солнце, и скрывавшей лицо сетчатой белой накидке на голове поверх этой диадемы. Двигалась она медленно, словно в непроглядном тумане, и с каждым следующим шагом сердце ее билось все сильнее, не видное никому лицо бледнело, а в душе росла тревога. Она всегда была свободной, вольной, как птица, и вот теперь, сегодня – добровольно отдает себя навсегда во власть этого человека, которого выбрала сердцем сама. Да, он любим и прекрасен, он не будет ее обижать – нет, но с этой поры она будет полностью и безраздельно принадлежать ему. Так учили ее с детства и невдомек ей было с ее воспитанием, что ее будущий муж думал совсем иначе – что вот-вот соединятся их души и сердца в праздничном, радостном Танце Любви и с тех пор будут они вместе – сокол и соколиха, равные и любимые как друг другом, так и милостивыми к ним Великими Отцом и Матерью. Так учили его, Анхилара, после того, как Учение Великого Жреца Анока укоренилось в их роду и матриархат уступил место Равенству Начал. Но его мысли, похоже, не долетали до разума и души красавицы невесты, уставившей свой взгляд не в идущего ей навстречу возлюбленного и даже не в землю, а в одиноко стоящую около дорожки темную фигуру отца Амрида.
Где-то рядом мелодично и нежно запела мандолина, затем ударили струны арфы и в воздух, как выпущенная на волю птица или шальная стрела, взвился мощный, но приятный и мелодичный тенор, а за ним другой голос – женский. Оба пели с не совсем привычным для тендуанцев южным акцентом, в котором причудливым образом сочетались резковатый выговор согласных звуков с мелодичными переливами несколько растянутых гласных, между которыми опытный слух без особого труда различал плавные переходы, напоминающие некоторым слушателям о том, как порой мягко и бережно течение реки выносит лодку к твердому берегу или острову. В последние мгновения Фиона готова была уже сорваться и дать деру куда-нибудь в близлежащий лес, до того ей было страшно идти под этот венец, который держал в руках отец Амрид вместе с образом. Но она пересилила себя или любовь к Анхилару одержала в ней победу – и она не сорвалась с места, а мужественно дошла до середины и остановилась рядом с Анхиларом, подошедшим к середке первым. Отец Амрид нахмурился, что-то проворчал себе под нос, бесцеремонным движением снял с головы Фионы сетчатую накидку и бросил под ноги, чем вызвал в душе девушки бурю негодования, но она смолчала.
Шепотом выговаривая молитвенные воззвания, отец Амрид сделал какой-то жест над головами жениха и невесты, надел миртовые венки на головы брачующихся, затем взял в руки по зажженной витой свече и обошел семь раз вокруг них, шепча молитвы на языке своих предков. После чего вручил им эти свечи побрызгал на жениха и невесту водой из самодельной фляжки. После чего он по очереди приложил к макушке Анхилара и Фионы образ Отца и Матери. Наконец, он достал откуда-то бронзовую чашку с ароматным маслом и плавающей в нем тлеющей тряпицей, и еще три раза обошел вокруг них с этим огоньком, двигаясь по направлению, в котором, как он знал, текли вращающиеся воды Великого Озера.
Вся эта затянувшаяся церемония едва не довела бедную Фиону до истерического припадка. Это было для нее что-то странное, безобразное и совсем не похожее на традиции ее предков, призывающие к тому, чтобы передать невесту жениху во власть и ответственность, не раскрывая ее лица, а потом жених должен был сам «открыть» невесту и затем поцеловать ее. Однако Анхилар улыбался – значит, ему все это нравилось.
Наконец, священник преподнес брачующимся два золотых колечка, но прежде спросил у обоих согласие стать мужем или женой, что тоже едва не повергло Фиону в шок. Потом они, по указанию все того же Амрида, одновременно надели друг другу на пальцы эти кольца На этом нудная и невыносимая для Фионы, выросшей совсем в другой культуре, церемония закончилась, и вновь грянула затихшая было музыка.
Молодые на непривычно долгие минуты забылись в объятиях друг друга, едва не позабыв о ритуале свадебного поцелуя, о чем им напомнил отец Амрид. Когда же губы Анхилара томно коснулись нежных, чуть прохладных губ Фионы, все пространство вокруг них растворилось в тумане и содрогнулось от барабанной дроби, раздавшейся со стороны самодельной крытой площадки для выступления артистов.
Веселье набирало обороты, даже несмотря на начавшийся ближе в вечеру мелкий дождик, временами переходивший в небольшой снег. Двое близнецов из семейства Темиана Кассидара лихо отплясывали «Танец безумного дракона» под ритмичный барабанный бой и вторившее ему завывание пастушьей дудки, перемежающееся с негромким звучанием струн дрингалина, а вся собравшаяся на праздник толпа из местных и заезжих любителей подобных гуляний аплодировала, свистела и приплясывала в такт, топая ногами. После них, дав небольшой отдых публике, на просторную деревянную площадку, незаметно для всех оформленную под лесную поляну, высыпали семь молодых девушек в разноцветных просторных одеяниях и исполнили грустную лирическую песню про травинку, еще не выросшую для сенокоса, но уже встречающую на своем пути мужика с косилом. Едва они ее исполнили и толпа прослезилась, ибо несчастную травинку в последнем куплете все же скосили, снова раздался гулкий барабанный бой и на импровизированную поляну выскочили семеро парней в одежде охотников и с самодельными огромными луками за спинами, и девушки-певуньи ринулись кто куда. Но одна из них, растерявшись, не успела скрыться и тут же была поймана одним из семи охотников – грозным детиной в кожаной поддевке, надетой на голое тело и с тесаком, висевшим на груди на тяжелой серебряной цепи. И следующим их номером был медленный чувственный танец под малоизвестную песню про чайку, слова которой звучали так:
В безмолвии чайка
Неслась над волной,
Ее обнимали
Туман да покой.
Свободная птица
Встречала зарю, о-о-эй,
Встречала зарю.
Спустилась на берег,
Взмахнула крылом,
И юною девой
Пошла в отчий дом.
Прекрасную деву
В тот миг я настиг, о-о-эй,
В тот миг я настиг…
Слова этой прекрасной, хотя и с грустинкой, песни запали в душу многим, особенно маленькой Эйре, которая, стоя недалеко от костра вместе с матерью, бабушкой, знахаркой Айнирой, Ноллой и своим школьным другом Урией, пела ее во весь голос. Однако толпа ее не слышала или почти не слышала, поскольку ее робкий детский голосок был не сравним с могучим тенором певца, местами переходившим то в альт, то в легкий баритон. Манера пения выдавала того самого южанина, что выступил в момент сочетания священным союзом жениха и невесты. Но тогда его мало кто приметил, поскольку все внимание было поглощено таинством рождения новой семьи, а теперь изрядно повеселевший от еды, выпивки и зрелищ народ устремил глаза на странного исполнителя. Им оказался не слишком высокий ростом, но стройный и статный молодой мужчина с прямыми светлыми волосами ниже плеч, в странного вида меховой поддевке, надетой на обнаженный торс, и в кожаных штанах с навешанными на поясе декоративными ножами, маленькими дротиками и обрывками рыболовной сети. Лицо его, с небольшими усиками, несколько широкой нижней челюстью, маленьким ртом и сильным подбородком, на котором был лишь намек на бороду, и вообще весь внешний вид его, с точки зрения местной «аристократии», нельзя было назвать красивым, но он также был далеко не уродливым и не отталкивающим, а напротив – располагающим к себе и даже приятным, некоторым хотелось смотреть на этого человека, не отрываясь, хоть целую хрону. В особенности некоторых поражали бездонные серо-голубые глаза, которые во всех смыслах можно было назвать магнетическими и смотрящими прямо в душу. Голова, руки и шея парня были украшены нанизанными на нитки обработанными золотистым лаком рыбьими хрусталиками вперемешку с жемчугом, а в правом ухе у него болталась серьга из раковины небольшой морской улитки, подвешенной на медную проволоку. На правой руке его, помимо всего, виднелась татуировка, выполненная в виде искусно переплетенной вязи в виде тонких и длинных языков темно-зеленого пламени.
…Прости меня, Чайка,
Я просто рыбак.
Наш мир – наше море,
И больше – никак.
Но где наша пристань,
Ты мне расскажи, о-о-эй,
Ты мне расскажи.
Промолвила дева,
Смутившись слегка:
«Не честь мне влюбиться
В тебя, простака.
Я вольная птица,
Такой и умру, о-о-эй,
Такой и умру».
И я ей ответил,
Свой взор устремив
В глаза голубые,
Как моря залив.
И вторили волны
Моим тем словам, о-о-эй,
Моим тем словам…
- Странная у него внешность, – заметил Урия и чуть не расхохотался, глядя на крытую тентом площадку, где надрывался этот малый под игру двух музыкантов. – Как он такой?
- Его зовут Гирван Элх. Господин Демодес про него рассказывал, – ответила Эйра, перестав петь. – Он приехал из Орри и когда-то был учителем пения в его доме.
- А почему он нацеплял на себя рыболовную сеть, улиток и рыбьи зрачки?
- Наверно, хочет всем показать, откуда он родом. Его отец – известный торговец рыбой. Ой…
И снова запела, когда песня стала почти вдвое громче и пронзительнее:
«О, юная дева,
Моей будь женой!
Тебе не придется
Быть больше одной.
Пойдем дальше вместе,
Встречая зарю, о-о-эй,
Тебя я люблю!
Но если не хочешь,
Могу я уйти,
И больше не сможешь
Меня ты найти.
Нас море печали
Навек разлучит, о-о-эй,
Навек разлучит».
Эту пару куплетов слышали, наверное, все без исключения. Толпа была в экстазе, несмотря на то, что слова этой мало кому известной в северной части Долины песни содержали в себе явный патриархальный оттенок, подчеркивающий главенство мужского начала над женским, по мнению многих знающих представителей тендуанских и прочих ветвей – мнимого. Но этого большинство гостей, попавших с головой во власть голоса певца, обладающего прямо-таки магнетической силой, и музыки, даже и не заметили, а те, кто точно знал, что сочинил ее орриец, заметили, но не были даже особо удивлены. Очень многим на самом деле было известно, что в южной части Долины в укладе жизни людей царили несколько иные порядки, чем во всех остальных землях Даарийского царства. И многие арктоарии также знали, что большое влияние на культуру южных районов их государства оказали осевшие там чужеземцы из южных и западных стран.
Олеандра, средняя дочь Демодеса ан Аланира, услышав эти слова, едва не поперхнулась куском осетрины. Бледная и вне себя от чего-то внезапно нахлынувшего и подкашивающего ноги, она медленно поднялась из-за длинного самодельного дощатого стола, где оставались еще горы еды и кое-кто из гостей, оставила своего отца с матерью и Миррой дальше умиленно вести беседы с местным собирателем древних сказаний и баек о свадьбах у разных народностей и племен, и, с трудом глотая прохладный вечерний воздух, поддерживая руками длинные юбки, направилась по направлению к «сцене». Она пообещала Фионе расправиться с Рыбьим Глазом, если тот начнет петь о несчастной любви и несбывшихся надеждах, но ничего не сказала о том, что она сделает, если он споет о сбывшейся любви, но не красавца Анхилара к ее сестре Фионе, а о… своей собственной. Так, по крайней мере, показалось Олеандре, даже если на самом деле песня не касалась собственных чувств автора к воображаемой деве, которую он мог срисовать с Фионы, но спроецировать на нее, так как был на редкость одаренным в творческой стезе человеком. А ведь он, этот самый человек, не так давно разбил ее сердце и растоптал в прах ее собственные мечты и надежды, испугавшись ее предложения на ней жениться. Откуда было тогда ей знать, что мужчины из южных приморских городов типа Орри воспитаны иначе, чем в Нордане, Арханоне и других, где хоть девушек и отдавали во власть мужчинам, но при этом решение о замужестве и предложение исходило от женщины мужчине? И что эти оррийские и прочие подобные мужчины панически боятся, если женщины сами хотят загнать их в семейный плен? Она не знала этого, но зато много раз слышала и читала, что уклад жизни оррийских жен вовсе нельзя назвать патриархальным, поскольку мужья в буквальном смысле относились к своим женам одновременно как к богиням и как к детям, заботились о них и до самой старости носили на руках, хотя не позволяли женам третировать их и измены прощали редко. И теперь, когда, наконец, она начала догадываться, услышав слова никогда не слышанной ею прежде песни, негодованию девушки не было границ.
Наконец, после «убойного» проигрыша, изданного тремя или четырьмя инструментами, уставший певец закончил тише и медленнее, под редкие звуки почти затихшей игры музыканта:
Задумалась дева,
Нахмурив чело…
Но вмиг посветлело
Вокруг – рассвело.
«Что ж, будем мы вместе,
Мой милый рыбак, о-о-эй,
Иначе – никак».
Олеандра уже вплотную подошла к дощатому настилу и уперлась в него руками, испепеляя взглядом солиста и стискивая зубы так, что из глаз брызнули слезы, а лицо горело. Когда же он закончил петь, а музыканты – играть, разъяренная дева под шум аплодирующей, топающей ногами и выкрикивающей восторженные дифирамбы толпы набрала полный рот слюны и попыталась влезть на настил с четко обозначенной целью плюнуть ему в лицо, но потом неожиданно для себя передумала и проглотила слюну – лучше все-таки иногда сдержаться, чем опозориться на всю оставшуюся жизнь.
- Я убью тебя когда-нибудь, Гирван Элх! – пообещала она тихо, но четко, и находящиеся рядом с ней гости ахнули.
А сам солист, уже закончивший петь, тоже услышал эту угрозу, исторгнувшуюся из уст прекрасной девушки, и после этого увидел искаженное гневом лицо Олеандры. Сия неожиданность на несколько мгновений, показавшихся ему вечностью, заставила его крепко задуматься, но затем оцепенение отпустило Гирвана, он подскочил к краю настила и, схватив девушку за руки, поднял ее на сцену.
- Да как ты смеешь! – злобно крикнула она, ударив его по лицу правой рукой, которую ей удалось освободить. – Оставь меня немедленно, Рыбий Глаз! Слышишь? Мой отец тебе отомстит!..
Воспользовавшись замешательством Гирвана Элха, она дернула левую руку, которую он цепко держал в своей правой, но не смогла ее вырвать, так как он мгновенно среагировал и сжал ее сильнее. После чего он перехватил и правую руку Олеандры, занесенную для нового удара, и устремил на нее проникновенный, берущий за душу и переворачивающий весь внутренний мир взгляд.
- Не отомстит, – негромко и очень спокойно ответил он, довольный тем, что без особого труда обезвредил разъяренного и вышедшего из себя агрессора, и резким движением головы стряхнул упавшую на лицо прядь волос. – Я должен был тогда все объяснить, но не смог, потому что был сражен и обескуражен вашим гневом. Вы были тогда вне себя, так же как и сейчас, и поэтому я не сказал, что я – орриец, а у нас принято, чтобы предложение о женитьбе исходило от мужчины, хотя мы, оррийские мужчины, очень любим и уважаем своих жен, мы не верховодим над ними и также не позволяем им нас унижать. И потом уже, чтобы скрасить свое разочарование, я стал ухаживать за Фионой, но я не смог переключиться на нее и поэтому уехал, чтобы не причинять некому неудобства. Я побоялся тогда перечить девушке из знатного рода и не проявил твердости, чтобы сказать правду, но уже тысячу раз пожалел об этом. Я люблю тебя и только тебя, Олеандра! Я готов, готов и хочу на тебе жениться. А готова ли ты стать моей женой?
Готова ли она стать его женой?..
- Ты заплатишь за это… ты перепил йэла… Отпусти меня, Гирван, сейчас же! Я не…
Эти слова она, к своей великой досаде, произнесла без того главного содержимого, что собиралась в них вложить – гнева и ярости. Вместо этого они получились едва ли не умоляющими. И если бы не это враз изменившееся состояние ее души, она могла бы сейчас воспользоваться моментом и убежать, потому что Гирван, чувствуя эту внутреннюю перемену, ослабил хватку и уже не стискивал до боли ее руки, а просто держал в своих, медленно поглаживая пальцами. И вот это действо, равно как и последние его слова, совершенно обезоружили девушку, наполнив все ее существо непривычным теплом, а душу и чувства новым содержанием – от громов и молний не осталось и следа.
Готова ли она стать его женой?..
Минуту или две он испытующе смотрел в глаза Олеандры, находившейся теперь в беспомощности и потрясении и не осознавшей еще, что с нею сейчас произошло, пока, наконец, она сама не подалась ему навстречу и не произнесла одно-единственное слово:
- Да.
На несколько мгновений вокруг них воцарилась странная всепоглощающая тишина, словно кто-то исполинской рукой накрыл мир покрывалом, отрезав его от шума подвыпившей толпы. Мир попросту исчез вместе со всеми звуками, красками и запахами, так же как исчезла сама мысль – так, по крайней мере, показалось опешившей Олеандре, неожиданно провалившейся в странную, обволакивающую и вместе с тем уютную пустоту, в которой было лишь ощущение блаженства. Затем сквозь эту тишину и пустоту начали как бы издалека проникать вспышки света и удивленные возгласы притихшей было толпы.
- О-о!.. Смотрите!!
- Все-таки он это сделал...
- У него великий дар Богов. Я так и думала, что ему надо идти в чеманы…
- Молодец парень!.. Кто он такой?... Как вы сказали – его зовут Гирван Элх?..
- А чтоб тебе поделом всю жизнь было, колдун проклятый!..
Последняя фраза, выкрикнутая в адрес оррийского певца, заставила Олеандру вздрогнуть и обернуться в сторону того, кто произнес эти слова совершенно нетрезвым, но полным угрозы, внутренней злобы и недвусмысленных намерений голосом. Но в тот момент злопыхателя уже успели поймать за шиворот и оттащить подальше от сцены, а молодой человек, на которого со всех концов глазели уже все, включая Анхилара с Фионой, уже ставшими молодыми мужем и женой, снова привлек возлюбленную к себе.
- А может, устроить танец? – предложил один из музыкантов, устав смотреть на это затянувшееся представление. – Раз наш поэт хочет жениться, разгоним им кровь и объявим помолвку, прежде чем сами отправимся в Орри на новую свадьбу… Эх-ма!..
И ударил в свой барабан, сделанный из медного таза, обтянутого бычьей кожей. Поставив этот странный музыкальный инструмент ребром, одной палкой он начал ритмично и задорно колотить по туго натянутой, тонко выделанной шкуре с одной стороны, а другой – по меди с противоположной, тут же другой музыкант заиграл на пастушьей флейте, а третий забренчал на дрингалине. И все трое заставили Гирвана и Олеандру плясать «безумного дракона», как незадолго перед ними это делали близнецы Анокс и Энхал. Девушка, сразу было видно, танцевать этот танец не умела вообще и делала порой неуклюжие, неловкие движения под галдеж веселящихся гостей, а ее партнер по плясовой, кружа вокруг нее, выделывал самые непредсказуемые и порой рискованные выпады, жонглировал ножами, наскакивал, изображая атакующего бешеного дракона, пускал изо рта дым, перед этим на ходу заглатывая какой-то порошок, и прочая, и прочая. Народ ликовал.
Потом танцы кончились и начались игры. В общем, развлекались как только могли, некоторые с разбегу прыгали через нарочно разведенный для этой цели второй, небольшой, костер и даже не обожгли волос – в этом мастерстве опять-таки преуспел Гирван Элх, ставший за этот вечер знаменитым и успевший покорить сердца всего собравшегося здесь населения северной части Долины.
А сами молодожены, отдалившись, наконец, от галдящей толпы, уединились в большом, специально поставленном для них шатре, где развели свой небольшой очаг, миловались и пели друг другу нежные любовные песни. А потом, тихо и незаметно для всех, свершилось их главное таинство, которое благословили сами Отец и Мать Богов.