Тонька в семье была младшенькой, одной из выживших сестрёнок-близняшек. Когда их мать Ольга, после трудных родов пролежав, не поднимаясь, два дня на полатях, скончалась, оставив орущих от голода своих дочек, жизнь близняшек висела на волоске. Большая семья сразу осиротела и обнищала на материнскую душу: некому стало в доме быть всеобщей жалельщицей и переживальщицей. Был отец, колхозный конюх Иван Кононович, была его мать, престарелая, но ещё не окончательно одряхлевшая бабка Татьяна, была куча детей мал-мала меньше. А вот ядра в этой семье уже как бы и не стало. Ведь только материнское сердце, у которого для каждого чада имелась своя часть тепла, держало всю семью в сплочённости и дружелюбии. И теперь на старую бабку Таню сразу свалилось много горя: смерть невестки, сиротство внуков, тоска овдовевшего сына…
Близняшек окрестили, дали им имена, загодя придуманные матерью: если будет девочка, то Антонина, если мальчик, то Антон. Но родились две девочки, а мать, не приходя в память, через два дня умерла. Так что одну назвали по матерниному завету Антониной, а другую Степанидой, по имени умершей сестры бабушки Татьяны.
Степанида, наоравшись, то ли от голода, то ли от какого-то внутреннего врождённого нездоровья, ночью притихла, а утром её трупик отнесли в сенцы, чтобы отец по возвращении из конюшни сделал ей гробик. Антонина ещё кое-как ворочалась среди лохмотьев, уложенных в видавшую всех косенковских детей люльку. Время рождения близняшек было неудобным: корова должна была телиться только в конце марта, своего молока в доме не было. Да и по всей деревне картина примерно одинаковая, молока достать невозможно.
Выручила старшая дочь Ольги, Наталья, которая уже жила отдельной семьёй, вела своё хозяйство, и у неё была дойная корова. Стакан молока для своей новорожденной сестры она, хоть и с большими трудами, но припасала ежедневно.
Старая Татьяна ещё в молодости своей слышала, что таких доходяг, как её новорожденная внучка Тонька, нужно искупать в чабреце и дать немного попить ей отвара. Чабрец – богородская трава, сама укажет, жить ли Тоньке дальше или отправляться вслед за матерью и сестрёнкой Стехой. После процедуры бабушка поняла, Тонька жить будет! Трава, которую издревле люди считали волшебной, дающей силу и мужество, а её аромат воспринимали как дыхание жизни, всегда остаётся в чести. На Успение иконы Богородицы в старину принято было украшать букетиками чабреца, отчего и величают это растение богородичной травой. Судя по тому, что Тонька прожила свой долгий век, почти не болея и особенно не горюя, подарок Богородицы послужил ей на всю жизнь.
Домик стоит как раз напротив кладбища, а кладбище – это огороженный штакетинами зелёный оазис под меловой горой. Летом знойное солнце выжигает все травы вокруг, словно они там никогда и не взрастали. Оставались среди россыпей серого с жёлтоватым оттенком мела и рыжей глины чахлые кустики шалфея, полынец серебрился, да чабрец мелкочешуйчатый стелился, своим благоуханием настаивая воздух по всей округе. На кладбищенской же земле, укрытая плотной тенью довольно высоких ясеней, старых кустов сирени и ажурной листвы жёлтой акации, трава буйствовала неуправляемо, и не было возможности хоть как-то укротить её анархию.
Тонька старательно ухаживала за могилками своих родных и дорогих ей людей. Вот уж от креста ничего не осталось, только дощечками место обозначено: невысокий порожек на огромной земле – все, что осталось от её матери Ольги. Она её никогда не знала, не видела даже её изображения. Только по рассказам свой бабушки Татьянки знала, что очень она похожа на свою мать. Есть примета такая: если дочь похожа на мать, то будет несчастлива всю жизнь, если на отца, то всё у неё сладится. По сути, примета глупая, но народу не возразишь ведь. Что она, Тонька, умнее всех, что ли? Но очень уж несчастной она себя никогда не сознавала.
Рядом с материнским порожком – ещё два холмика с двумя крестами. На одном из них, обветшалом за долгие годы, кое-как ещё можно различить надпись – на бабушкином. Зато на отцовской могилке крест железный и фотография есть. Старший брат Григорий ездил в город и заказывал. А теперь неподалёку и сам «мазалей» Гришкин, это ему от государства поставили как участнику войны.
Дети старшей сестры Натальи свою мать похоронили, рядом с её мужем Тихоном. И у них там всё как в мавзолее, разве что не золотом выписаны буквы: на камне даже прорисованы их портреты. Детей у Натальи с Тихоном много, им нетрудно было отгрохать такие памятники родителям. На всё кладбище эти три «мазалея», за ними нечего и ухаживать. В любое время года блестят гранитной вечностью.
А у Тоньки таких денег нет, да и одна она тратиться не хочет, ведь больше никто не заботится тем, что надо бы оградку родителям поставить. Оно верно, кладбище огорожено, но когда своя оградка, то уж точно – не сироты за ней лежат.
Антонина каждый год убиралась на кладбище по-хозяйски: полола траву, высаживала цветочки-огонёчки, носила яркий, почти красный, песок из дальнего оврага, белила деревца, обрезала сухие ветки, выкладывала крейдой границы дорожек, подкрашивала масляной краской облупившиеся за зиму кресты. И делала она это не только на родительских могилках, а и на тех, где лежали сельчане, кого она всегда знала, и у кого уж точно не осталось никого больше. От бабушки своей Татьяны она знала, что в их селе все – родня. Хоть и седьмая вода на киселе, но корень у всех один – от Антона, побочного сына какого-то важного графа, который забавлялся с их родоначальницей, дворовой девушкой Марфушей.
Стыд и позор всего их рода, об этом неприлично никому говорить, но Тонька всегда оправдывала свою прародительницу тем, что та была подневольной. А потомки Марфуши абсолютно не проявляли интереса ни к ней, ни к тому подлючему графу. Им совсем незачем знать, откуда они взялись. Да и не принято в их родне интересоваться своими предками. Если бы кто узнал про графа, то всему косенковскому роду дальние края светили бы точно. Так что Тонька усмиряла своё любопытство по поводу того, от кого их семья идёт, только бабушкиными рассказами.
Сядут, бывало с ней шерсть разбирать, Тонька давай бабке Тане свои вопросы сыпать. А та много чего знала и помнила, но всякий раз говорила:
- Ты ж, смотри, никому не рассказывай…
Не хотела бабушка Татьянка неприятностей. Тонька тоже боялась, чтобы её на смех не подняли. Зачем это ей знать, кто её пра-пра-прадед. Знала, что деда звали Кононом, но вот уже отчество его надо было держать в тайне, потому что бабушка так сказала.
- Абрамом звали моего свёкра, а все Абрамы – евреи. Но наш Абрам – русский, а кому это докажешь. Молчи, а то заклюют…
Семья, в которой выросла Антонина, была большая, но до сегодняшнего времени доплыли только трое: брат Иван, ему скоро 90 лет, сестра Нина и она, самая младшая, восьмидесятилетняя старуха Тонька. Всю жизнь она прожила рядом с могилками, всю жизнь ухаживала за ними, этому её ещё бабушка Татьянка научила, которая умерла, когда Тоньке было тринадцать лет.
Правда, ненадолго Антонина бросила свою Ильинку, кинулась за счастьем в далёкие края, но счастья возле синих гор не нашла, вернулась домой – к подножию своих меловых круч с ребятёнком на руках.
Так и растила Павлуху вместе со своим отцом, дедом павлухиным, Иваном. Павел отчаянным рос, хулиганьё без узды, но дед, пока был жив, всё же держал его в строгости. А как деда не стало, загремел Павлуха под фанфары – в тюрьму. Антонина так и не разобралась, за что её сына осудили. О нём всё время хлопотала его крёстная Нина. Она своих детей не имела, Павла считала своим родным, а Тоньку всегда только носом тыкала в то, что она плохая мать: нагуляла где-то на Кавказе, никогда в школу не ходила, не интересовалась, как её сын учится и учится ли он вообще.
А что с Антонины взять? Темнота и неграмотность, слепота и глухота – вот какая мать у Павлухи. Будто в лесу росла и на пенёк молилась. Тонька в их семье – урод, который в больших семьях всегда находится. Стеха умерла, а Тоньку опоили чабрецом: выжить она выжила, а вот с головой у неё не всё ладно. Хоть какая там в войну школа да учёба, но Нина всё ж восемь классов закончила, а потом и на продавца выучилась, а Тонька и четырёх не одолела. А теперь, на старости лет, вообще все буквы позабывала…
А чем же Тонька виновата? Такая её судьба была, так Господь определил. Жить – в доме родителей, где кладбище под горой, огород вниз к речке протянулся, садочек вишнёвый да луг огромный. Речка в огородах протекает, так Тонькин огород как раз приходится на Конотопцеву яму. Рассказывали, что в стародавние времена ехал мужик на телеге по берегу, подвыпил он где-то, приморило его, он уснул. Да и угодила повозка вместе с двумя конями в воду, а там – глубь, омут огромный, берег подмыло. Так и утонуло всё добро: и телега, и кони. С тех пор яму называли конотопцевой, а луг вокруг – Конотопцево. Из всех жизненных историй Тонька знала эту да ещё про комсомолку Надежду, которую беляки расстреляли где-то среди меловых круч. Ей ещё бабушка рассказывала про комсомолку и гору показывала, где всё это случилось. Тонька так гору ту и называет Надеждой. Всё! На этом история с географией для Антонины и заканчивалась.
Правда, хорошо помнила, кто кому какой роднёй приходится, это она от бабушки перехватила. Умела кружева плести из ниток белых, самых толстых – номер десять. Это у неё не отнимешь! Рукодельная! Даже племяшка Галинка заказала ей наплести таких кружавок метров пятьдесят. И ничего! Сплела! Только что-то Галинка так и отложила их в сторону. Взять – взяла, но никуда не использовала. А Тонька свои кружавки пришила к миткальным подзорам и боковинам для кровати. Как нарядит, бывало, свою железную двуспальную кровать! Стоит на всю хату, шариками никелированными блестит, из-под голубого покрывала выглядывают кружева белые, по бокам, где покрывала не хватает, тоже белоснежные кружавки, гора подушек, на которых, как фата, кисейная накидочка положена. Красота! Купила ковёр разнеможный: на куске шинельного отреза лилии розовые цветут, листва зеленью глаз радует, бабочки с люрексом и блёсткими порхают, павлины гуляют среди деревьев. Есть же на земле умельцы! Красками масляными и лаками по сукну такой пейзаж нарисовали! Тонька в восторге от покупки. И уже полвека висит это её приобретение у кровати, а она никак не налюбуется его красотой.
Знала Антонина, как половики на станке ткать, вышивала крестиком по канве, выращивала много комнатных цветов, они на всех подоконниках стояли, умела рассаду в парнике ростить, мазала доливку в хате, в молодости пекла хлебы, потому что не привозили тогда в Ильинку хлеба. Это уже гораздо позже появился в сельмаге городской хлеб. Хорошо Тонька разбиралась в травах, знала их целебную силу. Делала щёлок для стирки, ходила на речку полоскать бельё с мостков.
Будто цивилизация её совсем не затронула. Ей было достаточно, что горит в доме лампочка электрическая, работает старый-престарый репродуктор. Как-то, ещё в молодости купила она себе дорогую швейную машинку «Волга», а она оказалась электрической. В селе в то время его и в помине не было. Хорошо, что в конструкции была предусмотрена ручка. Покрутила-покрутила Тонька свою машину, пока та не сломалась. На этом она прекратила свои познания бытовой техники. Ни холодильника, ни телевизора в её доме никогда не было. Она пользовалась погребом, где хранила продукты, а для чего нужен телевизор – не понимала. У брата Григория был, но там всё время шёл снег, что-то метелилось перед глазами, не разобрать. Вон в клубе кино крутят. Тонька ходила смотреть про чужую любовь, а о своей только мечтала...
Она работала скотницей в колхозе, денег почти не тратила, все относила на книжку, не знала, как и на что можно тратить деньги в их селе. Водку она пила только по внутреннему зову, а такое случалось редко. Правда, любила пряники. Всегда себе покупала с каждой получки. Но не злоупотребляла: грамм триста считала достаточно. Чай совсем не пила, варила всегда взвар из сухих яблок и груш в чугунке, ей одной хватало надолго. Так же в чугунке, только поменьше заваривала себе зверобой с материнкой и мятой. Каждый день варила свежий борщ на воде, а вчерашний выливала курам, кошке и Лютому, собачонке, сидящей на цепи. Картошку любила жареную, но жарила её по-своему: с каплей подсолнечного масла и водой. Картошка получалась как каша, Тонька такую и любила.
Вот и весь её рацион. Когда-то она, ещё в молодости, купила баночку килек – «канцерву», открыла, попробовала чуток, оставила на вечер, чтобы продлить удовольствие. Но потом так отравилась, что больше никаких «канцервов» не покупала за всю жизнь ни разу.
- Я бы тех, кто так людей травит всякими банками и жестянками, расстреливала бы, - сказала Тонька, как только оправилась после болезни.
...Светланка появилась в её жизни тёпленьким свёрточком, который бережно и осторожно держал её Павлуха. Сыну сорок пять, а он впервые папашей стал. Нашёл себе какую-то городскую курву с пятью выродками, она ему и родила эту девочку, Тонькину внучку. Многодетная мать по имени Роза сама ехать в деревню отказалась. Вручила мужу свёрток и отправила за подарками. А что? Бабка она или не бабка? Пусть раскошелится на подарочек, будет и Розе на что выпить.
Светланка вся в отца, ну просто вылитый Павел: голубоглазая, с ямочкой на подбородке, кучерявенькая такая. Тонька, никогда не испытывавшая ни к одному живому существу такой умилительной нежности, впала в нирвану. Она смотрела на крошечные глазки, на булавочный ротик, на две дырочки-сопелочки в крошечном носике новорожденной девочки, и у неё невольно текли по лицу слёзы. Павлуха, видя, что мать растаяла и поплыла, срочно воспользовался моментом:
- Вот, бабулечка-красотулечка, я тебе свою доченьку привёз показать. На рождение положено подарки дарить у всех приличных людей.
Тонька вздрогнула от этих слов: вот же зараза этот Павлуха, приехал денег цыганить. Ну, нету ему ни копья. Всё одно Розка пропьёт. И Тонька загнусавила нечленораздельно:
- Ага, когда я в больнице чуть не сдохла, ты обо мне и не вспоминал… Ага, тын скоро завалится, хоть бы приехал да наладил… А то, что мне самой жрать нечего, ты не думаешь…
Бубнила она себе под нос в полголоса, но Павел вникал, прислушивался. Светланка заверещала в мешке для новорожденных. Роза хоть и пьяница порядочная, но народ её прижаливал: детям тряпьё дарили. Людям уже не нужно, а Розкиным детям в самый раз. Вот и куль для младенца пригодился, правда, голубого цвета – мальчуковый куль кто-то подарил. Да Розе без разницы, лишь бы во что было ребёнка спрятать.
Здорово они сошлись на почве любви выпить и закусить. Тут всё было по-честному: Пашке стакан, Розе стакан. Остатки на утро оставляли, утром тоже нужна поддержка. Дети Пашке достались уже большие: старшей Ане одиннадцать лет, младшему Егорке три года, остальные – между ними в разброс. У Розы характер влюбчивый, а мужикам от неё известно, что надо.
Это Пашка задержался с ней. Он почувствовал в Розе свою половинку, которой у него не было в непутёвой его жизни ни разу. А тут и детишек в придачу полный двор, все готовенькие уже: ни тебе пелёнок, ни бутылочек, ни бессонных ночей. Очень тут Пашке подфартило. Он любил, чтобы семья была большая, но самому её иметь не пришлось: всё по зонам его таскали. Тюрьма дело такое: как раз зацепит, долго не отпускает. Чуть что где произошло – виноват он, Пашка. Крёстная его Нина сколько раз ему говорила, чтобы не связывался, с кем не следует. А как узнаешь, с кем следует, а с кем не следует?
Вот Миха Гирич… Росли по соседству, вместе за паншами к деду Федьке в сад лазили, а сколько рыбы из речки переловили… Но Миху куда-то занесло, проворовался, а Пашку подставил. Спрятал в кошаре на пашкином дворе ворованные сапоги, а потом ещё и милицию привёл. Миха – честный и порядочный - на свободе остался, а Пашку – оторву, безотцовщину - в колонию направили на перевоспитание. Миха, оказывается, не только сапоги упёр, а денег прихватил у бабы Насти, все её похоронные сбережения. Пашка-то ничего не знал, но когда Миха его просил друга не выдавать, смолчал.
Дальше – хуже.
Было дело как-то, облава-не облава, шмон-не шмон, Пашка не знает, как это и назвать. У них в огородах всегда по картошке мак цвёл, такая это красота! Пироги пекли с маком, вкусные… Да их все стряпали: и мать, и тётка Наташка, и баба Настя, и баба Домаха… У всех рос мак веками, никто его не считал за наркотик, а тут как пошли менты по дворам… А в косенковском огороде ещё и конопля росла. Тоже для дела. В старину из неё прядево делали, потом нитки, а потом ткали полотно. В их доме много разных рубах осталось дедовых, а они из полотна конопляного. Какие-то утиральнички, рушники… Так конопля с тех пор и дичилась в углу сада, никому дела до неё боле не было, только разве что зимой птички кормились семенами или мать кое-когда пила конопляное молоко – от печени. Так налетели менты, как ураган, потоптали всё, повырывали с корнями, при этом и помидорные кубахи затоптали, и огудину огуречную – ничего не пощадили… А Пашку опять в кутузку забрали. Ясно же, что не мать его наркоту разводит, а он, который уже сидел в зоне. И опять потянулись деньки в неволе.
Как ни берёгся Пашка, а жизни у него свободной можно по пальцам пересчитать. С десяток годков можно сложить, правда, не считая детства и отрочества. Да разве ж Пашкино детство было свободным? То учителя душили своими уроками, то дед не давал передыху, замордовал трудами домашними. А потом в армии, подневольный, служил два года. Так и не знал он, как это жить, чтобы над тобой никто не указывал и не командовал.
Розу он свою в последней отсидке повстречал. Она приходила навещать своего последнего муженька, но того выпустили, а он к ней не поторопился, как в воду канул. Пашка в этот день снег разгребал на проходной. Роза его задорно окликнула, он отозвался. Так у них потом дружба повелась. Роза ему стихи свои читала, детей приводила. Она в посёлке недалеко жила, как она туда попала – не рассказывала. Но раньше жила она в Москве, училась в институте, даже работала где-то при суде. А тоже вот жизнь за её доверчивость и лирику так скрутила, что не живёт женщина, выживает. И как только Пашку освободили, он забрал Розу и её детей и привёз к Тоньке в Ильинку.
Тонька от неожиданного семейного счастья своего Павлухи в восторге не была. Да и Розе такая глушь деревенская не понравилась. Дом косенковский вот-вот развалится. Тын вокруг двора перекошен, ветхостью своей поражает. Роза назвала родовое Пашкино гнездо последним оплотом.
Если б не крёстная, кто ж знает, где бы он опять скитался. Крёстная ему квартирку выхлопотала на своей работе, где она главным бухгалтером была. Нина по жизни продвинулась далеко, карьеру себе сделала, из продавцов выбилась в начальники. Розе квартирка тоже понравилась. Пашка сначала не хотел брать эту квартиру, у Нины ещё крестники были, боялся, что обидятся на него. Но Роза Пашку уговорила уехать в город и жить с удобствами. А то как же это жить в Ильинке? Ну, может, люди когда-то так и могли жить, но только при царе Горохе. Сейчас так даже скотина не живёт.
Вот только баба Тонька доживает свой век, а больше никого во всём Заречье и не встретишь. Все кучкуются в центре, где есть асфальт, проведён газ и трубы с водой. Изредка прогромыхает по ухабам трактор, едущий на старый скотный двор, да летом разъездятся на своих иномарках дачники. Они, конечно, не совсем ещё забыли сельскую жизнь, сами тут выросли, но потянулись в цивилизацию – кто на центральную усадьбу, кто в города, ближний – Калач, дальние – какие только есть на свете. Ильинцев полно и в Москве, и в Хабаровске, и даже в Америке.
И только старая Тонька, одна из близняшек, выжившая в младенчестве благодаря богородичной траве, одна из отпрысковых веточек баловства знатного графа, словно вековечный сторож, словно каменная баба половецких степей, доживает в своём, нетронутом никакими цивилизациями, огромном мире. Всё так же, как и в её детстве, горбится гора, покрытая выжженными колючими травами. Всё так же течёт куда-то в неведомые Тоньке края тихая речка Подгоренка. Ох, и тихая-тихая эта речка, но когда воды набежит со всей округи после стаявших снегов, не моги. Мало не покажется! Так всё утопит, такие буруны навертит, столько сора пронесёт на себе мимо Тонькиного сада-огорода… Кто бы летом про неё такое сказал – не поверили бы: совсем робкая и несмелая, спокойная и ласковая, отрада для всех приезжающий на лето дачников и их деток.
И мир Тонькин большой-большой – от огорода до дальних сосен, от кладбища до Дедова леса, от ворот её полуразвалившегося уже дома до Красной балки. И везде она каждую травинку знает ещё с детских своих лет, и места у неё нужные примечены крепко: где ягод полно бывает, где грибы печерицы растут, где материнку собирать можно, где зверобоя много, а где шипчина растёт.
Правильно Роза сказала: последний оплот. Тонька не знает, что это такое. Роза учёная, но ей не объяснила. И Тонька по-своему растолковала: это тын вокруг её двора. Окружает двор, оплетает вербной лозой. И надо же! Есть в том своя правда. Какая-никая, а защита её усадьбе.
И невдомёк ей, каменной бабе, что она и есть сама последний оплот уходящей от нас древней земли. А такой оплот, хоть и последний, должен быть крепким, постоянным и вековечным, как этот мир.