СЕНТЯБРЬ
(Из книги "Времена года")
Отцу моему,
Алексею Андреевичу
Я много дал бы, чтобы мой пращур...
Чтоб этот пращур признал потомка...
Эдуард БАГРИЦКИЙ.
«Февраль»
Ну вот и всё. Чего я так боялся,
То и случилось. Я не досказал
Отцу о всех хитросплетеньях «ВЗОРа» –
Великого, как я считал, Закона
Общевселенского (и даже больше!)
Развития, который я придумал,
Точнее – вывел из теорий, взглядов,
Космологических предположений
О мирозданьи нашем.
В тот приезд,
Не горестный, прощальный, а пораньше,
Когда я подоспел ко дню рожденья
Отцову и привёз ему рубашку
С хорошим пятизвёздным коньяком,
Мы вскоре после шумного застолья
С ним на диване в горнице сидели,
И я ему рассказывал о Боге,
Как выходило, Разуме Вселенском,
Который из своих энергий вечных
Одной лишь силой мысли всеохватной
Весь мир земной, а с ним и мир небесный
Создал в шесть дней библейских –
в шесть эпох.
Отец с доброжелательным вниманьем
Мои рассказы путаные слушал,
И я считал, что содержанье «ВЗОРа»
В сознании хотя бы единичном
Я далеко продвину и, возможно,
Удачно и надёжно закреплю.
Но я тогда физической закалкой
Усердно занимался
и песчаной
Тропинкой бегал до осенней речки,
И в обжигающей воде купался,
И, под сибирским солнцем обсыхая,
Шёл босиком, держа в руке одежду
И башмаки,
а местные мальчишки
Вопили, как шальные: – Йог идёт!
А йога одолела вдруг простуда –
Такая поднялась температура,
Такой напал глубокий, острый кашель,
Что кое-как со мною отводилась
Далёкая уральская семья.
И мне, понятно, было не до «ВЗОРа»,
Не до моей теории всеобщей,
Не до всесильной ясности ее.
Но только от плодов моей закалки
Освободился я, как телеграмму
Какой-то злой небритый человек
Принёс под утро и сказал угрюмо:
– Всё, собирайся!
И такой же злой,
Такой же непроспавшийся, небритый,
Мне в день кончины матери моей
Принёс позднее скорбное известье
(Или один разносчиком на почте
Все эти годы мрачно он работал?)
Пришёл невзрачный этот мужичишка
И снова протянул мне телеграмму,
И холодно прошамкал: – Собирайся!..
Какое роковое совпаденье
Жестоких сообщений о кончине
Мне самых близких и родных людей!
За что же это?..
В спальне, на кровати,
У зимнего холодного окна,
Лежал отец в коричневом костюме,
Который лишь по праздникам носил он,
И, кажется, в подаренной рубашке,
И приоткрытый рот его беззубый
Как будто скрыл взволнованный вопрос:
«А как же?..» –
Только мне он был понятен,
И, видно, только мне предназначался,
И я его совсем легко расслышал:
«А как же «ВЗОР»?
А что там будет дальше?
А чем в эоны лет Вселенский Разум
Займётся, всё свершая силой Слова?» –
И горько-горько стало вдруг на сердце,
И слёзы едкие мне горло сжали,
И как туманом взгляд заволокли,
И мысли пронеслись:
«Ах, папка, папка!
Да ведь об этом ты скорей узнаешь
В твоей уже почти небесной жизни,
Чем я в своей теперешней, земной...»
Когда мы гроб в могилу опускали,
Я попытался рот полуоткрытый
Свести и надавил на подбородок,
Уже обросший, серый и колючий
И голубым снежком запорошённый.
Но сила в той открытости была
Необоримая,
не закрывался
Беззубый рот,
и всё звучал вопрос:
«А как же «ВЗОР»?..»
А «ВЗОР» осиротело
Лежал набросками в тетрадях общих,
И лишь в компьютере на жестком диске
С полсотни отпечатанных страниц
Хранились главами из первой книжки.
Их авор к ним не скоро приступил.
Он щедро дань отдал своей печали,
Своей тоске и горю своему.
Его частенко в кабаках видали,
Где он у шумных стоек за стаканом
Дешёвого, но крепкого вина
Стихи читал или идеи «ВЗОРа»
Рассказывал собратьям осовелым.
(Продолжение следует)